Местечко Сегельфосс

Но примадонна была не красивее прочих двух дам, отнюдь нет, – красивее всех была высокая темноволосая девушка с низким голосом, она выступала с гордостью королевы и немножко приподняв платье, а на юбке внизу была шелковая отделка для того, чтоб шуршало на ходу. По афише ее звали фрекен Сибилла Энгель, наверное, ее артистический псевдоним. Она была красивее всех. Но зато примадонна имела перевес в другом, в отношении искусства, а это главное. На ней была огромная шляпа, и звали ее фру Лидия, и только. Но, впрочем, примадонна тоже была высокая и с красивой фигурой.

Прежде всего они пожелали отправиться в Буа. Это там живет господин Теодор Иенсен? Благодарствуйте. Они вошли в лавку с целой охапкой благодарностей. Так как их было очень много, Теодор не мог впустить всех за прилавок, а только снял шляпу и был необыкновенно вежлив. Они не могли достаточно выразить ему свою благодарность, – ну, а как складываются дела, все ли в порядке? Вот как, не было заметки? А газета выйдет сегодня вечером? Господи, значит им надо поспешить к адвокату, к проклятому адвокату, его зовут Раш, так кажется? Примадонна и антрепренер отправились вместе. Тем временем остальная группа пошла в театр, сопровождаемая Теодором.

– Вы вывесили флаг? Почему это вы вывесили флаг?– спросили они.

– Для вас, в честь события, – ответил Теодор.

– Ах, сумеем ли мы когда-нибудь как следует отблагодарить вас! – сказали они.

Теодор-лавочник совсем не растерялся, он был толковый малый и произвел хорошее впечатление. Может быть, банты на его туфлях сделали свое, но еще больше сделала большая золотая булавка в его галстуке.– Наша рыба – вон там, видите, – говорил он.

– Ах, боже мой, опять у меня подвернулась нога! – воскликнула фрекен Сибилла Энгель и схватила за руку Теодора.– Позвольте мне взять вас под руку, – попросила она.

Теодор, конечно, никогда не водил под руку дам и не знал, как за это взяться, но госпожа Сибилла сделала гримаску и сейчас же все наладила.

– Здесь очень плохая дорога, – сказал он, извиняясь, – но скоро будет лучше.

– Это виновата не дорога, – сказала Сибилла. Остальные ее не жалели, а улыбались слегка, словно фрекен Сибилла подвертывала себе ногу и хваталась за чью-нибудь руку всякий раз, когда это бывало кстати.

Они вошли в коридор. Нильс-сапожник сидел в будке. Должно быть, проверял, все ли в исправности.

– Это билетер, – сказал Теодор.– Только представление не сегодня, Нильс.

– Знаю. Я пришел просто так.

– Билеты у тебя в шкафу? Смотри, чтоб кто-нибудь сюда не забрался, – сказал Теодор важно и заботливо.– Ты понял, Нильс: красные – полторы кроны, зеленые – по одной, а белые – по семьдесят пять эре. И смотри, не отрывай по два за раз.

Вошли в залу.

– Великолепно! – сказали актеры.– Сцена достаточно высока, скамейки, стены, положительно все, как нужно. Вам это устраивали сведущие люди, господин Иенсен! А за сценой две комнаты, – боже мой, господин Иенсен, вы – очаровательный человек, я буду любить вас до самой смерти, – две комнаты, нам почти везде приходится довольствоваться занавеской, а вы не знаете, что значит для меня две комнаты! Лампы, рефлектора, не понимаю, откуда вы все это достали! Да, если мы не сыграем здесь, то не можем играть нигде!

Все были того же мнения, и Теодор возгордился. Да, он уж постарался и обдумал все наилучшим образом. Единственно, вот здесь, с боков, как это называется…

– Кулисы?

– Кулисы. Этого я не нашел. У нас их маловато, кулис-то. Но мы достанем. И вообще, декораций. Очень удачно, что ваша пьеса вся происходит в одной комнате.

– Вы знаете пьесу? Теодор улыбнулся:

– Немножко знаю. Ядовитая змея – не змея, а человек.

– Да, но пьеса не вся происходит в одной комнате, – говорит один из актеров; его звали Макс. Должно быть, его раздражало, что фрекен Сибилла так долго нуждается в поддержке чужой руки.

Теодор поправляется:

– Я не знаю пьесы. Это Борсен мне сказал. А может быть, он сказал, что кое-что происходит и вне комнаты, на дороге. У нас имеется такой вот фон. Вот этот!

– Этот-то, да он великолепен и отлично подходит. А кто это – Борсен?

– Начальник телеграфа.

– У нас есть с собой кое-какие декорации, – сказал тот же актер Макс.– Справимся здесь, как и в других местах.– Натурально, он ревновал.

На обратном пути встретили антрепренера и примадонну. Они переговорили с адвокатом Рашем, и он обещал напомнить редактору про заметку в газете. Редактирует «Сегельфосскую газету» вовсе не сам адвокат, но он попросит редактора.

Актеры вернулись все вместе в театр, к подмосткам, к своему миру, чтоб показать все великолепие двоим, еще не видевшим его. Теодор тоже пошел с ними. Он услышал те же похвалы и ответил: – Я старался сделать как можно лучше.– Но двое, ходивших к адвокату, вдруг спросили про Борсена: не следует ли им пойти поблагодарить и Борсена, поблагодарить начальника станции.

– Отчего же, – ответил Теодор.– Борсена? Да, он был очень полезен, Теодор не всегда располагал временем, чтоб присутствовать на работах.

И ехидный же адвокат!

Пошли домой, но Теодор уже не пыжился. Остальные это заметили, о, заметили очень хорошо, они проводили господина Теодора до самого дома, зашли даже в лавку, чтоб задобрить его, и фрекен Сибилла все висела на его руке и держалась за нее очень крепко. А в лавке стоял сам начальник станции и покупал на несколько скиллингов табаку – сам Борсен стоял в лавке.

Вот как полна жизнь случайностей и роковых событий.

Он стоял у прилавка, выуживая из житейского кармана мелочь, и собирался расплачиваться, когда Теодор сказал.

– Артисты хотят поблагодарить вас, Борсен. Борсен медленно повернул свои плечи и увидел всю компанию, семеро незнакомых жизнерадостных людей в шляпах на шнурке и шелестящих шелковых нарядах. Антрепренер выступил вперед и заговорил, за ним подошли две дамы поважнее, и наконец, мужчины, все говорили, улыбались, жали ему руки. Теодор ушел к себе в контору. И вдруг самая незаметная из актрис, та, что еще не вымолвила ни слова, говорит:

– Но где же мы возьмем рояль? Гробовое молчание. Про рояль забыли.

– Ты права, Клара! – сказал антрепренер. А Борсену он пояснил: – Это фрекен Клара, пианистка.

Борсен взглянул на нее, на ее молодое, оживленное лицо и длинные музыкальные руки с голубыми жилками.

– Слишком мало было времени, – сказал Борсен.– Но господин Теодор непременно достанет рояль к будущему вашему приезду. За это можно поручиться.

По лицу фрекен Клары промелькнула тень. Она была сумасбродная особа и не соображала того, что она – самое незначительное лицо в группе. Борсен заговорил с ней о музыке и узнал, с кем она играла и что одно время она даже получала стипендию. Вот как! Впрочем, она в то же время и актриса, а даже по преимуществу актриса.

Теодор вышел из комнаты, махая письмом, которое держал в руке. Славный малый, если б не был так дурачлив! Вот-вот, расхаживает с письмом в руке, чтоб все видели, что оно адресовано фрекен Марианне Хольменгро; уж не хочет ли он импонировать труппе? Но фамилия Хольменгро была, видимо, знакома труппе не лучше фамилии Лассен; опять заговорили о рояли, и Теодор обещал достать к следующему разу, после чего труппа удалилась.

– Снеси это письмо! – сказал Теодор своему подручному мальчишке. Но импонировать было некому, и он обратился к Борсену, как бы извиняясь: – Вас, может быть, удивляет, что я пишу фрекен Хольменгро, но это совсем не письмо, ничего подобного, я просто посылаю ей билет в театр.

– Вы посылаете ей билет в театр? – спрашивает Борсен, улыбаясь.

– Да. Так делается и в других городах, кавалер посылает даме билет в театр.

Пожалел ли Борсен откровенную ребячливость парня, или нет, но он не улыбнулся ему прямо в лицо, а посоветовал отказаться от своего плана. Если господин Хольменгро и его дочь захотят посмотреть представление, они пошлют прислугу купить билет. Средств у них хватит, как вы полагаете?

– Это понятно, красный билет, на самое лучшее место, – сказал Теодор.– Я думаю, мне можно послать.

– Не делайте этого! – сказал Борсен.– А если уж вам непременно хочется сделать что-нибудь в этом смысле, подойдите сами с несколькими билетами, попросите ее выйти в переднюю и изложите свое дело. Скажите фрекен Марианне, что вам очень важно видеть господ Хольменгро на открытии вашего театра и что вы будете благодарны, если принесенные билеты пригодятся.

– Сколько же мне взять с собой билетов? – спросил Теодор.

– Я не знаю, сколько их там, народу. Возьмите с полдюжины.

– Этого я не сделаю! – сказал Теодор. Тогда Борсен опять улыбнулся и сказал:

– Правильно. Вы бутону розовый бутон.

После репетиции на следующий день актеры были свободны до вечера, гуляли, показываясь при свете дня, и разожгли любопытство публики к пьесе. Они услыхали, что Виллац Хольмсен живет в имении, вон в том доме с колоннами, барин с незнакомой фамилией. Пианистка встрепенулась:

– Хольмсен? Композитор? Господи, боже мой, музыкант Хольмсен! Подумайте, вдруг я увижу его.

– Подумайте, вдруг я тоже увижу его! – сказал артист Макс, остряк и насмешник, но завидовавший все и каждому.

– Ты обезьяна, Макс! – сказала фрекен Клара.– Виллац Хольмсен написал пропасть вещей, кантату, песни, танцы, он – большой музыкант, – сказала она, хвастаясь уже тем, что знает его имя.

Но, разумеется, фрекен Клара не могла разговаривать о музыке с обезьяной, что она прямо и высказала, и отправилась на телеграф к Борсену.

Вот как капризна жизнь.

А Борсен был импозантен и очень благосклонен. Он встал и предложил даме табурет.

– У нас есть и диван, – сказал он, – но он завален бумагами. Мы освободим его к следующему вашему посещению.

Они заговорили о Виллаце Хольмсене, – совершенно верно, это он живет здесь, приехал на родину работать и, конечно, очень занят.

– Подумайте, вдруг он придет сегодня вечером!

– У вас есть роль, фрекен?

– Господи, да ведь же я – ядовитая змея!

– А я думала, что вы – ангел?

– Нет. На это у нас имеется примадонна.

– Но у вас глаза! Божественный карат в глазах.

– Вы находите? – проговорила фрекен Клара и повеселела.

Особенно много в первый раз они не поговорили, а маленький Готфред был прямо ни к чему и держался на заднем плане. Но фрекен Клара, должно быть, очень скоро отметила выспреннюю речь телеграфиста и дала ему понять, что очень ее ценит.

– Какая у вас замечательная речь, господин Борсен; божественный карат, – такого в нашей среде не услышишь! А, может быть, это производит такое впечатление оттого, что вы сами такой большой и представительный, не знаю.

Удивительно, – милейший телеграфист, живший кое-как, пьянствовавший, философствовавший и взиравший свысока на жизнь, не проявлял теперь никакого высокомерия, а явно находился под действием похвал фрекен Клары. Кончилось тем, что он стал говорить с ней о своей музыке, взял виолончель и заиграл. Никогда еще Борсен не вел себя так глупо, и маленький Готфред дивился на него. И что это была за игра? Маленький Готфред видел, что глаза Борсена закрываются все больше и больше по мере того, как глаза фрекен Клары становятся все шире и шире, а рот ее совсем раскрылся.

– Грудные звуки, – сказал Борсен, кончив.– Эта старая виолончель – совсем как человек.

– Да ведь это же чудесно! – тихо проговорила фрекен Клара.– Я поражена! – еще много наговорила в таком же роде перед тем как уйти, она, видимо, была взволнована и говорила искренно.

Когда она ушла, Готфред проговорил в ужасе:

– Мне кажется, вы влюблены в нее? Борсен отрекся и сказал:

– Я так редко вижу дам. А она, кроме того, музыкальна, дружище!

И вот в белую летнюю ночь «Ядовитая змея в пещере» появилась на сцене. Это было крупное событие, газета напечатала приличную заметку, люди сбежались из местечка и сел, и Нильс-сапожник продал все свои билеты, приказчик Корнелиус, поставленный вместо швейцара, вернул ему пятьдесят штук, он продал и те. Были адвокат Раш с женой, окружной врач Муус и двое из пасторской усадьбы; от Хольменгро пришли фру Иргенс и вся прислуга, немного позже явилась и Марианна с Виллацом Хольмсеном. Никто не усидел дома. Но неограниченная продажа билетов привела к тому, что помещение оказалось переполненным, и окружной врач Муус стал ворчать насчет вентиляции: – Первое условие в театре – воздух! – громко сказал он Теодору– лавочнику. Представление же прошло неожиданно удачно, оказалось, что в пьесе хуже всего было заглавие, содержание было интересное и захватывающее, публика зыбыла, что сидит в духоте и копоти. Разумеется, окружной врач Муус не хлопал, не хлопал и адвокат Раш, но аплодисменты все-таки были очень сильные, они начинались чаще всего с хлопка Марианны и ее кавалера и распространялись дальше Теодором, владельцем театра, счастливчиком. Под конец окружной врач Муус даже стал сердиться на аплодисменты, обернулся в сторону зала и сказал: – Тише! – В общем вечер вышел замечательный.

А что было лучше всего – пьеса, или примадонна, или артист Макс? Примадонна. Когда окружной врач Муус один раз одобрительно кивнул, смотря на ее игру, и шепнул пару слов, адвокат сейчас же поддержал его и проговорил вслух: – Это выше всего, что я видел по части актерского искусства! – Впрочем, мужчинам, конечно, больше понравилась фрекен Сибилла, да это и не удивительно, – она была прелесть как хороша. Но если бы начальник телеграфа Борсен присутствовал на представлении, на него произвела бы сильное впечатление ядовитая змея – фрекен Клара: она обнаруживала по временам поразительную глубину наивной развращенности, никто не мог хорошенько разобрать ее, она говорила чудовищно грубые слова чистыми устами. Она выворачивала вещи на изнанку и играла на этой изнанке, – несомненно, у нее был талант невменяемости, нутро. Но начальник телеграфа Борсен не присутствовал на представлении и не видел ее, говорили, что у него экстренное дежурство.

На следующий день труппа была опять свободна до вечера, до прихода почтового парохода, шедшего на север, – актеры ехали дальше на север, туда, где все кончается. Этот день начальник телеграфа Борсен употребил на посещение фрекен Клары в гостинице Ларсена; его попросили пройти к ней в комнату, хотя он и явился неожиданно, попросили садиться, хотя дамочка была одна и лежала в постели.

Что такое? А где же другие? Опять случайность? Было одиннадцать часов, и все ушли гулять. Чтоб сгладить своеобразность положения, он решил изобразить человека, видавшего всякие виды, – маленькая вольность ничего не значит, – и заговорил по-товарищески:

– Если бы вы уже встали и были хоть сколько-нибудь одеты, мы пошли бы с вами к Виллацу Хольмсену.

– Что вы говорите! – воскликнула она, приподнимаясь.

– Я заручился его разрешением. То есть он почтительно просит вас пожаловать.

– Вы были на представлении? – спросила она.

– Нет.

– Мне хотелось спросить ваше мнение о нем.

– Я слышал, успех был огромный.

– Не для меня.

– Для всех вас.

– Нет, я не пойду к Виллацу Хольмсену, – сказала она вдруг.

– У него есть рояль, вы можете поиграть с ним, – сказать Борсен.– А если вам угодно, я могу взять с собой виолончель. А Хольмсен играет все, что угодно.

– Вот в том-то и дело! – сказала фрекес Клара.– Играет все, играет восхитительно! Когда я услышала вас, я была побеждена. Я знала это и раньше, знаю и теперь: я не могу играть. Нет, я не пойду к Виллацу Хольмсену.

Молчание. «Уж не пьяна ли она?» – подумал Борсен; «но, во всяком случае, вот она лежит предо мной, молодая и страстная!» – подумал он. Это не имело связи с предыдущим, но он сказал:

– Мне нет надобности делать усилия, чтоб признать вас бесподобной.

– У вас нет к этому причин, – ответила она.– Вы не были на представлении. Я больше не буду играть на рояли, но я займусь другой игрой. Ах, боже мой, когда-нибудь я покажу вам, покажу всем…

– Так вы полагаете, что ваше призвание в этом?

– Да! – И она вдруг приподнялась и встала на колени на кровати.– Ведь вы же ни на минуту не сомневаетесь, что я не могу заткнуть за пояс фру Лидию?

– Нет.

– Нет. Публика восхищается, что она умеет бледнеть: это не штука бледнеть, я берусь сделаться совсем серой. Да, в этом мое призвание. Я буду играть так, что разобью их всех в пух и прах. Мне ничего не стоило бы выйти замуж, но зачем? Он богат и молод и хочет на мне жениться; но ведь это надо с ума сойти! Раньше я должна показать миру, на что я способна. Но еще раньше мне надо ехать в Норвегию и бренчать на рояли, – прибавила она огорченно.

Телеграфист Борсен не знал, что подумать, но нет, она не пьяна, это он понимал, как специалист.

– Значит, вы еще не попали на свою настоящую полочку, фрекен? – спросил он шутливо.

– Нет. То есть да! Но мое время еще не настало. Нет, я попала на свою настоящую полочку; а вы вот нет? Вы играете на виолончели, как бог.

И опять похвала этой женщины подействовала на телеграфиста и была ему приятна.

– У меня отличный инструмент, – сказал он.– Вы не хотите навестить Виллаца Хольмсена?

– Нет, я отказываюсь. Я буду играть только в комедиях.

– Хм. Смотрите, как бы вы не сыграли самой себе фарс.

– Нет. Но послушайте-ка, – сказала она.– Вы-то сами не играете себе фарс? Вы сидите здесь, посылаете телеграммы, играете на виолончели и удовлетворены?

– Ну, да, фрекен!

– Извините, не примите дурно то, что я скажу. С вами интересно разговаривать, господин Борсен. Но ведь вы же должны здесь изнывать. Вы улыбаетесь, но, конечно же, вы изнываете от тоски.

– Ха-ха, вы думаете, что я похоронен, лежу в могиле? Думаете, что я жертва обстоятельств? Нет, фрекен, вы наивны. У меня нет никаких высоких стремлений потому, что все другое не выше, я живу по своей воле, она выше всего. Я не требователен, но, пока что имею все, что мне нужно, – дом, платье, еду и выпивку.

– Вы умышленно сказали – выпивку?

– Хм. Не умышленно.

– Ха-ха. Вот это-то самое и есть! Да, мне смешно, глядя на вас. А вдруг настанет день, когда у вас не будет дома, платья, еды и выпивки?

– Я приму его так же, как и другие дни. Встреть меня, Гете, в тот день, когда я рассержусь!

– Вот великолепно сказано! – с улыбкой воскликнула молодая особа.

Борсен поднялся и произнес строго:

– В последний раз, фрекен, пойдете вы к Виллацу Хольмсену и разрешите ли мне сопровождать вас?

– Я не пойду к нему. Отвернитесь немножко, я встану.

– Я уйду.

– Вы мной очень недовольны.

Борсен не упустил случая ответить высокопарно:

– В тот день, когда я буду вами недоволен, я брошусь в море! – После этого он принял такой вид, как будто больше ничего не может для нее сделать.

Фрекен Клара снова улеглась и сказала:

– Я не буду вставать.

– Это оскорбление красоты – прикрывать ее простыней, – сказал Борсен.

– Вы совсем не знаете, насколько я красива, – возразила она.– Откровенно говоря, вы находите что я поступлю очень глупо, бросив одно искусство, в котором я – ничто, и перейдя к другому, в котором я могу достигнуть многого? Вам, может быть, не хочется отвечать?

– Вот видите ли, фрекен, мне не пристало выступать оракулом и подавать людям хорошие советы. Но тут вопрос идет о том, чтоб покинуть искусство вообще.

– Да, и перейти к другому.

– Нет.

– Ах, вот как!

– Вообще покинуть искусство. А это может делать тот, кто не может ему служить.

– А разве сценическое искусство не искусство?

– Нет, это – актеры.

– В этом с вами никто не согласится.

– Да, – сказал он.

В соседней комнате заходили, – должно быть, группа вернулась домой.

– Вы не видели, как я играю комедии, – сказала фрекен Клара.

– Нет, – сказал опять Борсен.

Фрекен Клара вдруг захохотала и проговорила:

– Нет, вы просто говорите глупости! Вы хотите, чтоб я приняла ваши слова всерьез?

– Ничего не имею против, – ответил он. Фрекен Клара захохотала еще громче и сказала:

– Нет, это просто остроумные реплики, точь-в-точь как в пьесах. Господин Борсен, я вас еще увижу? Увижу я вас днем?

Он застал ее днем в ее комнате, она была одна, полуодета, умыта и хорошенькая. И, должно быть, между ними что-то произошло, что-то такое, чего он не ожидал, придя, и чего не понимал, уходя. Начальник телеграфа Борсен был ошеломлен и сбит с панталыку, стал веселым малым и дураком. Боже, что за состояние! Он был словно пронизан светом, шел, закинув голову в небо, и нес ее, как пустое место, как сияющее пустое место. Вот так состояние!

Когда настал вечер, он пошел на маленькое кладбище и сорвал два цветка с могилы лейтенанта Виллаца Хольмсена и его жены. Эти цветы фру Раш посадила там в горшке, чтобы порадовать молодого Виллаца, и вот Борсен сорвал их, до того он очумел. И принес цветы на набережную, и стоял там, и ждал, пока труппа не сядет на пароход и не уедет.

– Вот, пожалуйста, – сказал он фрекен Кларе, снимая шляпу.

– Боже мой, откуда вы достали такие прелестные цветы? – спросила она.

– Я достал их на кладбище, – ответил он.

Она поняла, что он сказал правду. Она передала это другим. Актерам это пришлось по вкусу, они громко захохотали и очень оценили это.

– Не пора ли сходить на берег? – спросил артист Макс, видимо бывший не в духе.

– Нет еще, – сказал капитан.

– Вот так черт! – вскричал Макс. – Я забыл портрет Лассена, – сказал он.

– Давайте устроим так, чтобы нам опять приехать в Сегельфосс! – сказал антрепренер и примадонна.

На пароходе стоят двое пассажиров, смотрят на Борсена, и один как будто узнает его.

– Как зовут этого человека? – спрашивает он стоящих на берегу.– Ага, Борсен? – Он оборачивается к другому пассажиру и говорит: – В наших местах был Борсен, корабельщик, богатый дом. У него был сын, из которого ничего не вышло. Парень пытал свою судьбу в актерах, – писал пьесы, – на всем провалился. Уж не он ли это?

А Борсен стоял на набережной и ничего не слышал и до того очумел, что говорил совершенно искренне и не мог сказать ничего выспреннего.

– Приезжайте опять на обратном пути! – то и дело повторял он.

Последнее его впечатление от фрекен Клары было, что она стояла на палубе закоптелого парохода и натягивала белые перчатки, купленные в Буа. А он думал о том, куда она на это время положила его розы.

Те розы, что добрейшая фру Раш разрешила ему похитить с украшенной ею могилы.

ГЛАВА IX

Окружной врач Муус оставался в Сегельфоссе несколько дней и решил использовать случай, чтоб нанести визит господину Хольменгро. С ним отправился и адвокат Раш.

– Это очень любезно с вашей стороны, господа! – сказал господин Хольменгро.

– Я всегда доставляю себе удовольствие пожать вам руку, когда бываю в этих местах!—сказал окружной врач Муус.– Фрекен, надеюсь, здорова?

– А, позвольте вас поздравить вот с этим! – прибавил он, указывая на перстень господина Хольменгро.

Окружной врач Муус был вполне светский человек, слова так и лились с его уст, и он умел протежировать людям и проявлять благожелательность. Адвокат Раш двигался чуточку медленнее, но был силен и положителен, настоящий мужчина. Он преклоняется перед окружным врачом и был его другом. Хуже всего было в нем то, что он так растолстел, так разъелся, у него была привычка бренчать в кармане ключами, и иногда он вынимал их и держал в руке; а пальцы, бренчавшие ключами, были такие толстые и коротенькие, прямо на удивление. Он надел обручальное кольцо на мизинец, но оно и там стало чересчур тесно, и вот уже несколько лет он ходил без обручального кольца и, по-видимому, нимало этим не огорчался.

Он сейчас же заговорил о событии, о театре.

– А вы не были, господин Хольменгро? Напрасно. По совести, это стоило затраченных денег. Спросите доктора!

Адвокат был так заинтересован этим, потому что ему надо было написать критику для «Сегельфосской газеты», он уже написал ее.

– Хм! – сказал доктор Мусс.– Вы слышали, господин Хольменгро, о перемене, которую я намерен предпринять относительно своей скромной особы?

– Нет.

– А-а, но это не то, о чем вы думаете и что тоже, может быть, не очень далеко, это не женитьбы.

– Так что же?

– Я подал прошение о переводе.

– В самом деле? Я предпочел бы первое! – вежливо ответил господин Хольменгро.

– Ах, что до этого… у вас будет другой доктор, гораздо лучше меня.

– Мы к вам привыкли. Вот как, вы переводитесь?

– Я уж давно об этом думал; в сущности, здесь для меня не место. А тут еще пасторша, фру Ландмарк, образованная особа с сердцем и душой, совсем убедила меня. После нескольких бесед с нею я окончательно остановился на этом плане.

– Да, и я тоже в один прекрасный день переберусь на юг, – сказал адвокат, вытягивая ноги.

– И вы тоже, господин адвокат? Не обездоливайте же совсем Нордландию.

– Мы с адвокатом можем сказать, что выжили здесь свое время, – сказал доктор Муус, – не следует предъявлять к нам чрезмерные требования.– И он стал развивать эту тему с большим весом и убедительностью.

Но так как хозяин не противоречил, им пришлось говорить одним.

Иначе и не могло быть. Господа эти были чересчур самонадеянны, полагая, что доверие их польстит господину Хольменгро. Он только позвонил и предложил гостям стаканчик вина.

– А можно ли мне? – сказал адвокат.

– Ослаб винтик в животе? – спросил доктор.

– Ну, ослаб? Ничего подобного, как раз наоборот.

– В таком случае, можешь выпить стаканчик славного издания господина Хольменгро.

– Ладно, с разрешения авторитета. Нет, как это вы не были на премьере, господин Хольменгро! Я не хочу сказать, что это во всем решительно было образцовое представление, этого я, конечно, не скажу.

Но были моменты, производившие огромное впечатление.

– Да, примадонна по временам достигала громадной высоты, – сказал и доктор.

– Не правда ли? И фрекен Сибилла тоже. Эта, кроме того, была еще замечательно аппетитна. Вас не удивляет, доктор, что она могла так держаться с этим маленьким Теодором-лавочником?

– Ведь вы знаете, вкусы различны.

– Да, но в театре, и дома тоже. Это было уж чересчур!

– Мудрый кади, – сказал доктор, – у нас не у всех одинаковые формы общежития. То, что нас, здесь собравшихся, заставляет чувствовать себя хорошо в обществе друг друга, на других может действовать, как стеснение и ограничение. Вероятно, Сибилла находила в лице этого – как его? – Теодора– лавочника общество, подходящее к ее личным вкусам и социальному положению. Что же с этим поделаешь, мудрый кади?

– Да, вы правы, – сказал адвокат Раш.– Что меня удивляет, так это то, что на представлении были двое из семьи ленсмана. Ведь у него нет на это средств.

– Если говорить об этом, так несомненно найдется и еще много таких, что не имеют на это средств. У смотрителя вашей пристани, господин Хольменгро, есть конторщик, – разве он располагает большими средствами? Я его знаю, видел, он женат на женщине легкого поведения, которую зовут Давердана. Эта пара сидела на первых местах.

– На первой скамейке, вместе с нами, как ни в чем не бывало! – сказал адвокат Раш и посмотрел на помещика.

– Я не принадлежу к снобам, – заметил доктор, – в силу своего положения я вынужден общаться с народом. Но я соблюдаю границу, и не только как право, но и как обязанность.

– Разумеется, – сказал господин Хольменгро.

– Неправда ли? – подхватил адвокат и оживился, услышав это заключение.– Я не знаю, что думает делать редактор «Сегельфосской газеты», но я не удивился бы, если бы он вмешался в это дело. Ведь фру Ландмарк из пасторской усадьбы и обеим ее барышням, дочерям, пришлось сидеть на второй скамейке. Что вы скажете!

Давердана на первой, с гребнем в прическе, как у настоящей дамы, и гребень-то с красным камнем. Дама да и только! Что же будет дальше?

– А дальше будет веер и лорнет, – сказал доктор.

В дверь постучали, и вошел молодой Виллац. Он, по-видимому, удивился, застав в комнате гостей, и извинился за свое вторжение, он только проводил фрекен Марианну домой.

– Вот редкий гость! – сказал господин Хольменгро и радушно протянул ему руку.– Стаканчик вина? И сегодня тоже нет? Да, правда, вы никогда не пьете утром.

– А почему не утром? – спросил доктор Муус.

– Господин Хольмсен по утрам работает.

– О, работа! – проговорил молодой Виллац.– Но помимо всего прочего мне не хочется ходить целый день с тяжелой и пустой головой.

– Тогда, наверное, вы занимаетесь какой-нибудь очень деликатной работой, – сказал доктор.

Марианна вошла в другую дверь, она тоже остановилась в удивлении при виде гостей и затворила за собой дверь спиной.

– Я позволил себе осведомиться о самочувствии фрекен, – сказал доктор Муус, протягивая ей руку, – и вот вы входите здоровая и обворожительная, как никогда! – Доктор продолжал разговор и заметил: – Деликатная работа, да, конечно. Но можно сказать, что и моя работа тоже незаурядного порядка, мне приходится иметь дело с чрезвычайно тонкими диагнозами; но стакан вина никогда не мешал мне.

– Это происходит оттого, что мы с вами здоровые люди, – сказал адвокат.– Вот вы опять в старых палестинах, господин Хольмсен.

Виллац кивнул головой и, повернувшись к Марианне, сказал:

– А мы ведь собирались сыграть эти несколько тактов?

– Да.

Доктор подхватил:

– Ах, это большая любезность с вашей стороны показать нам, чего вы достигли, господин Виллац Хольмсен.

Марианна громко расхохоталась. Ей было трудно вести себя, как полагается настоящей даме.

– Тише, не греми так ключами, господин адвокат! – сказал доктор, прислушиваясь к музыке из другой комнаты.– Впрочем, они собирались проиграть нам какие-то упражнения.