Местечко Сегельфосс

– Какого слова? Что я не хочу?

– Да, что ты не хочешь.

– Ах, так! – сказала она.– Но ты сам виноват, что я так сказала, ты меня замучил.

– А ты виновата, что я тебя мучил, ты играла со мной.

– Нет, ты лжешь! – прошипела она, и индейское лицо ее запылало яростью.

Молодой Виллац улыбнулся и сказал:

– Очень трудно подделывать чувства. Ты не взбешена ни на иоту!

Марианна овладела собой. Ну, нет, она-то была как нельзя, более искренной, но он охладил ее своими словами.

– Нет, я взбешена, – сказала она, – страшно взбешена! Я этого не заслужила. Что из того, что я это сказала? Молчи, пожалуйста! Я даже не помню, как его звали, а ты сам помнишь? Что это был за человек?

– Ты подразумеваешь: последний?

– Разве их много? О, Боже мой, перестань! Ты невыносим, я никогда не играла, никогда не играла. Да и ты не из таких, чтобы тобой стоило вертеть.

– В этом, пожалуй, есть доля истины, – ответил он. Но, конечно, он этого не думал. Молодой Виллац чувствовал, очевидно, свою силу и был оскорблен. Он представлял собою плохую подделку под англичанина, она же была резка и несдержанна.

– Ты ревнивее всякой женщины, – сказала она.– Я сижу на иголках, когда бываю с тобой. Я спрашиваю, что это был за человек?

Молодой Виллац повел плечом. Однако он начал понимать, что, пожалуй, обидел ее, может быть, раньше он не считал этого таким серьезным, ему захотелось сгладить, он опять сел и сказал:

– Не стоит больше об этом говорить.

– Говорить! Что я сделала, скажи мне?

– Сделала? Ах, не будем же преувеличивать. Ты делаешь многое. Собираешь целый кружок мужчин тем, что болтаешь с ними и смотришь на них. Что же, по– твоему, ты могла бы сделать еще? Я должен был поймать тебя на чем-нибудь более явном?

– Я разговариваю и смотрю. Разве я виновата, что я такая?

– Ну, да, конечно, ты не виновата, – ответил он гораздо мягче.– Но если ты знаешь, что так всемогуща, тебе незачем ежеминутно совершать чудеса.

– Попробую перестать, – сказала она и улыбнулась, как будто раскаиваясь.

– Потому что ты портишь мне многое.

– Я попробую перестать, Виллац.

– Да, попробуй! – сказал он.

В общем, любовная ссора и больше ничего, обычная и сладкая размолвка, окончившаяся миром, как и раньше. Они несомненно привыкли к борьбе, примирение наступало быстро. В конце концов, Марианна заявила, что она сама ревнива:

– Это несчастье, – сказала она, – когда ты сидишь и играешь для всех этих женщин, и они не отрывают от тебя глаз и пылают к тебе. Да, да, я видела! Но тут уж и я должна что-нибудь выкинуть!

Нерасчетливая и ясная речь. Они взяли рюмки, и, когда пили, молодой Виллац не поднял глаз, фрекен же Марианна следила за ним и метнула на него взглядом из-за края рюмки, словно молнией из-под почти закрытых век. В волосах ее торчал маленький серебряный гребень, совсем не модный, да и гребень-то был всего с двумя зубцами и совсем крошечный, развилка на ножке, змеиный язычок.

Виллац ушел, обещав вскоре прийти. Он отправился на телеграфную станцию повидаться с начальником телеграфа. Маленький Готфред тоже жил там, Готфред был славный и милый парень, телеграфист на станции, но Борсен интересовал Виллаца побольше. Он немножко поседел и весь был какой-то потертый, как всегда, но, нечего сказать, мужчина очень видный, и плечи у него остались те же. Виолончель стояла в углу. Борсен как раз собирался уходить, но снял шляпу и придвинул Виллацу стул.

– Не взыщите за то, что простой деревянный стул, – сказал он. По-видимому, он ничего не имел против визита, был вежлив, разговорчив, обходителен: деревянные стулья не так уж плохи, а эти не хуже других деревянных стульев. Они трещат, но прочны, эти рассохлись вот уже несколько лет на моей памяти, и на них страшно садиться; но они как будто не становятся хуже, и совсем негодными к употреблению они никогда не делаются. Они занятные.– Я следил за вашей карьерой с величайшим интересом, господин Хольмсен. Я не очень разбираюсь в вашем искусстве, но много читал про вас.

– Вы сами занимаетесь искусством. Я хорошо помню, как прелестно вы играли на виолончели.

Борсен бросил взгляд на свой инструмент, но сейчас же отвернулся.

– Вы намерены основаться здесь на лето?

– Да. И вы должны прийти ко мне, мы поиграем. Я теперь играю немножко лучше, чем раньше.

– Спасибо, с удовольствием.

– И вы тоже, Готфред.

Готфред был скромен и поблагодарил только почтительным поклоном. Он все время не садился.

– Позвольте мне взглянуть «а вашу виолончель, – сказал Виллац. Он подошел, постучал по ней и искренне похвалил: – Да ведь это же чудесный инструмент!

– Она для меня все равно, что маленький человечек, – сказал Борсен и заговорил о своей виолончели с любовью и нежностью.

– Телеграфист и виолончель! – сказал он, иронизируя над собой.– Но и это тоже ничего. Сидим мы здесь вдвоем и коротаем время. А наш милый Готфред верит в нас, слушает и восхищается нами. Так мы и сидим здесь и чувствуем себя великими. Большая Медведица поет для туманности Ориона.– Поля и луга у вас в нынешнем году в чудесном состоянии, господин Хольмсен.

Только тут Виллац заметил, что Борсен стал как-то странно говорить. Он ответил, что да, урожай обещает быть хорошим.

– Но следовало бы вашему отцу верхом на своем коне дополнить ландшафт.

– Да.

Борсен сидел и играл рассеянно ножом, – это был кинжал с фокусом, лезвие его при ударе уходило вовнутрь и пряталось в рукоятке. Заметив, что это нервирует Виллаца, он положил нож на стол.

– Да, а ваша матушка, – сказал он. – Она великолепно ездила верхом. Вообще, вот было времечко! В первые годы, что я сюда приехал – это было время! А вы уже виделись с пастором Ландмарком?

– Нет еще.

– Я вспомнил про него. Он немножко не такой, как все здешние люди, и навлекает на себя осуждение общины. А по-моему интересно, что он столярничает. Механик и пастор, хорошенькая смесь. А впрочем, разве мы знаем, для чего нас смешивают? Аристократы умерли. Не более чем сто лет тому назад на них еще смотрели снизу вверх, теперь их не видать, они невидимы в наших краях, сострадательным людям приходится их выискивать. Не знаю, может быть миру от этого хорошо, меня это не касается; а может быть, Спартака опять придется усмирять. Это невозможно. Усмирять еще раз. Миру, может быть, станет от этого лучше. Но пастор Ландмарк, во всяком случае, – курьезная смесь и обязан жизнью какому-нибудь вулканическому извержению.

Молодой Виллац поднялся, собираясь уходить:

– Ну, так я вас жду к себе. Я живу большей частью на кирпичном заводе.

Борсен пошел за ним и, выходя, надел шляпу.

– Пойду к своим рабочим, – сказал он, улыбаясь.– Теодор Иенсен строит театр, а я его архитектор.– Он попрощался и твердой поступью, в раскачку, зашагал по тропинке к сараю.

Когда молодой Виллац проходил мимо Буа, Теодор вынырнул из-за угла, видимо желая поговорить с ним. Сегодня это было уже во второй раз, и Виллац хотел пройти мимо. Он с изумлением прочитал новую вывеску на лавке: «П. Иенсен, мануфактура и колониальные товары». Буквы были золотые.

– Не смею вас просить зайти в нашу лавочку, – сказал Теодор.– Чтоб у вас составилось впечатление о нашем деле.– Виллац чуть сдвинул брови и посмотрел на часы.

– В другой раз, – сказал он.

– Я хочу сказать, тогда вы сами убедились бы, насколько нам необходимо расшириться, а у нас нет земли, негде построиться. Если бы вы были так добры заглянуть хотя бы только с лестницы.

– Не знаю, зачем мне это делать, – недовольно проговорил Виллац, но уступил и пошел за ним.

А Теодор не дремал, пользовался случаем. Один вид молодого господина Хольмсена рядом с ним, – возвратившийся помещик рядом с ним, – стоил дорого, и никогда это не было так кстати, как именно теперь. Пришли новые товары, о дорогие, прекрасные товары, а места для них не было, они лежали кучами повсюду, и лавка была полна народа. Как же Теодору не думать о том, чтоб расширить помещение?

– Будьте любезны взглянуть, например, сюда, – говорил Теодор, указывая.– Мануфактурное отделение, где находятся ткани и дамские наряды, – ни одного вершка свободного!

Люди повернулись к двери и смотрели на них; не мог же Виллац стоять и коситься внутрь в дверную щель, пришлось ему войти, и Теодор расчистил ему дорогу, откинул перед ним доску прилавка, но нет, спасибо! – Виллац остановился у двери.

Конечно, лавка сегодня была чересчур мала, весенние товары заполнили весь дом, он был набит народом, и деньги звенели у всех в руках. Женщины рылись в новых тканях и готовых блузках, женщины и девушки, одинаково увлеченные нездоровым возбуждением от всей этой роскоши, кисеи и так называемых швейцарских шелков. Это была оргия, праздник служанок. Молодец Теодор, он знал свое дело и приобщал Сегельфосс к миру! Что это за вещи в десяти картонных коробках на полке? Гребни для волос, гребни вкалывать в прическу, украшения из целлулоида по доступным ценам. А вот сумочки с позолоченными цепочками вместо ручек, и желтые туфли из имитации кожи, с большими бронзовыми пряжками, наперекос охватывающими подъем. Воротнички? Как же, целый ассортимент и всевозможных цветов: Мария Стюарт и Сэтерсдален. Конфирмант покупает письменный прибор, на нем много серебра, подставку для перьев поддерживают ангелочки; на чернильнице пластинка достаточной величины, чтоб выгравировать фамилию владельца.

Мужчины по старой привычке толпятся у бывшей винной стойки. Вино и пиво теперь запрещены, но не запрещено покупать керосин и одеколон для питья, равным образом не запрещалось встретить у винной стойки закадычного дружка и налить ему стопочку из горлышка бутылки, спрятанной в кармане. Но, разумеется, не сравнять с тем, что было в старину, не было даже места, чтоб как следует расположиться, такое множество набралось баб!

Торговля гребнями идет вовсю. Был один гребень с красной бусинкой, один– единственный гребень с бусинкой, он попал с другими, замешался в них случайно, приказчик Корнелиус выделяет его в особую категорию.

– Зачем это?

– Сколько он стоит?

– Он останется за мной.

Хотя молодой Теодор находится в знатном обществе, он своего не упускает и кричит:

– Этот гребень с красным камнем не продается! Молодой Виллац поворачивает голову. Кто эта рыженькая? Он узнает Давердану, в ранней его юности она служила на усадьбе, она самая, с чудесными медно-красными волосами. Она увлечена своими покупками:

– А мне нельзя купить этот гребень? – говорит она.

– На что он тебе? – спрашивает Корнелиус.– Ведь это желтый гребень, он тебе не годится.

– Да, но он с красным камнем! Корнелиус откладывает гребень в сторону.

Значит, Теодор собирается его кому-нибудь подарить?– спрашивает Давердана напрямик.

Теодор слышит и передумывает. Может быть, ему хочется показать, что он крупный коммерсант и одним гребнем больше или меньше – для него ничего не значит, а, может быть, он боится языка Даверданы, который подчас мог становиться таким же необузданным, как и язык Юлия.

Так Давердана и купила гребень с красной бусинкой.

– Наша фирма делает все, чтоб удовлетворить покупателей, – говорит Теодор, обращаясь к Виллацу.– Мы находим, что, в конце концов, это самый правильный способ. И потому я очень прошу вас подумать на досуге о моей просьбе. Из того, что вы видите, ясно, что адвокат Раш по одной только злобе хочет насадить здесь конкурентов и разорить нашу цветущую торговлю.

Теодор продолжал говорить. Несколько молодых девушек рассматривали желтое манто из швейцарского шелка, с черными бантами и золотыми кистями, – чудо, мечта! Оно было тонкое и воздушное, словно неземное, пальто из папиросной бумаги, и все-таки предназначалось для ношения на улице. Одна девушка, повязанная шерстяным платком от зубной боли, соблазнилась сокровищем, но остальные отговаривали ее, – манто такое дорогое, да и, по правде сказать, слишком уж благородное, – что ты выдумываешь. Флорина! Но у Флорины, очевидно, было свое на уме, а что касается до цены, так она не стала скрывать, что у нее хватит средств не только на это, но и на кое-что подороже. Она отняла платок ото рта и спросила:

– Для чего это пальто?

Приказчик Корнелиус, поднял ее на смех. Для чего употребляется пальто? Понятно, что не ночная кофта, желтое шелковое пальто носят летом, когда зимнее пальто становится слишком теплым, а это пальто самого модного фасона, какие нынче носят дамы.

– Она не об этом спрашивает, – вмешался Теодор со всей хозяйской вескостью.

– Я полагаю, ты интересуешься, когда тебе можно надевать это пальто, Флорина? Это пальто ты можешь надевать во всякое время, за исключением причастия, когда полагается быть в черном. Можно надевать его куда угодно. Это прекрасная вещь, и в здешних местах такое пальто будет у тебя одной.– Зайдите же, пожалуйста, за прилавок, господин Хольмсен!

Наконец-то мужчины у стойки заметили Виллаца, один за другим стали подходить и здороваться, пожимая ему руку; Виллацу пришлось остаться, и хорошо, что он был в перчатках. Заговорили об его отце: замечательный человек, на свой манер, немножко горяч, но отходчивый, настоящий барин. Они частенько бывали у лейтенанта, и он отвечал им и кивал головой. Он ездил верхом, лошадь у него была гнедая со светлой гривой. А его мать, барыня, та пела в церкви, такого пения после нее не доводилось слышать. Нечего сказать, имение Сегельфосс было такое место, куда всегда можно было обратиться за помощью. А теперь, вот, бог прибрал их обоих!..

– Если бы нам получить полоску земли от лавки до сарая, мы были бы спасены, – говорил Теодор.

– А теперь они лежат в могилках, – продолжали мужчины.– Да, так-то вот оно с нами грешными! А вы сами как, хорошо ли вам живется?

Виллац кивнул мужчинам и ушел. Он не сказал почти ни одного слова. Он пошел на кирпичный завод, в две комнатки, которые должны были приютить его на время усердной работы, большой работы, – о, он вовсе не намеревался отличаться перед самим собой безделием с утра до вечера, он решил серьезно трудиться. Рояль уже привезли, сундуки с платьем разобрала Полина, записные книжки остались с прошлого раза, когда он приезжал домой, все было в порядке. На стенах висели ружья и револьверы, удочки и ножи, редкие музыкальные инструменты, флейты, окарины, раковины с дырками, ракушки для игры. Он выложил из сундуков остальное, и, между прочим, щеточки для ногтей, три дюжины шелковых носков и прочие предметы, какие не стыдно надеть. Несколько вещиц из оникса пошли на стол, флакон из желтого льдистого хрусталя, не подходивший к ним, пришлось отставить на этажерку. Он привез также рисовальные принадлежности, кисти и тюбики с красками, а почему бы и нет? Его мать тоже занималась живописью, так уж полагалось. В конце концов, великолепно придумано, что всякая вещь должна находиться на своем месте; он займет эти две комнаты, две отцовские комнаты, и будет играть, компонировать и работать, как сумасшедший. И если не выйдет здесь, так, значит, не выйдет нигде!

ГЛАВА VIII

Что-то приключилось со старухой Катриной из Сагвика. В один прекрасный день она замечает, что пара чужих сорок, прилетев к ее старым березам, начинает над ними кружиться, переговаривается между собой, выбирает одну березу и принимается поспешно вить на ней гнездо. А время было уж позднее, все прочие сороки давным-давно уж построили гнезда и вывели птенцов, – что бы это значило? Катрина знала, что сороки Ларса Мануэльсена остались бесприютными, и все их птенцы перебиты, – стало быть, она никак не могла отказать в приюте на одной из своих берез паре бездомных сорок, независимо от того, к какой национальности принадлежала эта пара. Она поговорила об этом с Бертелем, но Бертель отнесся без всякого восхищения к тому, чтоб принимать чужих сорок, тем более, что у них и раньше было гнездо, на этом же месте. Однако, когда новые сороки с невероятной быстротой сели на яйца, вывели птенцов и расположились здесь прочно, он немножко смягчился.

Да, у них в Сагвике и раньше было сорочье гнездо. Здесь сорок никто не тревожил, и одна и та же пара ежегодно возвращалась в гнездо, выбрасывала сгнившие ветки, выстилала гнездо новыми и устраивалась на оседлое житье. Пока дети были дома, пока маленький Готфред и маленькая Полина жили дома, вокруг избы целыми днями раздавалось сорочье стрекотание и царило веселое оживление, а осенью, когда кололи скотину, забавно было смотреть, как сороки прыгали по земле, путаясь в какой-нибудь длинной кишке.

Но это было в давно прошедшие времена.

– Но приютить у себя сорок Ларса Мануэльсена – это дело совсем иное, – сказал Бертель, – и я очень подумываю, не пойти ли мне и не прикончить ли их нынче же ночью, – добавил он.

Катрина, по обыкновению шившая мешки на мельницу, с ужасом взглянула на Бертеля. Должно быть, она редко видала его таким мрачным, потому что ей вдруг стало жутко.

– А куда девалось мыло? – спросил Бертель все так же мрачно.

Катрине пришлось признаться, что она забыла сегодня мыло на речке, а когда пошла за ним, оно пропало.

– Гм! – буркнул Бертель, чуть не скрипя зубами.– Сороки утащили! Нечего сказать, славных сорок ты заполучила во двор, и я сейчас же разыщу нож.

– Господи, что ты городишь! – воскликнула Катрина.

– Горожу? Придешь домой с работы, хочешь помыться, так нет же, – сороки утащили мыло! – Бертель грозно наступает на свою старую жену и говорит: – Скажи, пожалуйста, зачем это сороке понадобилось мыло? Ест она его, что ли? Или кладет под голову, вместо подушки?

И так как Бертель был не аппетитный красавчик, а бородатый и лохматый мужчина, то слова эти в его устах звучали необычайно серьезно. Но жена, должно быть, догадалась, в чем дело, она опять взглянула на него, и когда Бертель поспешил от нее отвернуться, она вдруг совсем уверилась. Тогда она расхохоталась, хохотала так, что слезы выступили на глазах, и все повторяла: подушка, подушка!

Бертель громко отхаркнулся, вышел из горницы и довольно долго не возвращался.

Ох, господи, какой забавник и шутник стал Бертель с годами, и все оттого, что он имел постоянную работу, зарабатывал, сколько требовалось, и жизнь для него посветлела. А самое главное – оттого, что дети вышли удачные, такие, как и следовало быть.

Вот зашла домой Полина, поболтать часок, окончив работу в поместье. Она рассказала, что нынче вечером в сарае танцы, но сарай теперь уж не сарай, а театр и место для увеселений, а там-то и происходят танцы. Теодор-лавочник решил ознаменовать окончание нового дома веселием, даже поднял на доме флаг и махал флагом целый день. Разумеется, мать рассказала историю с мылом, и теперь Бертель сам над ней посмеялся.

Когда Полина через час возвращалась в имение, ей повстречались девушки и парни, шедшие на танцы, среди них была Флорина, в желтом шелковом манто, и с нею Нильс из Вельта; а Марсилию, которая опять служила у господина Хольменгро, провожал поденщик Конрад.

– А ты не пойдешь танцевать, Полина? – спросили они.

– Нет, ответила Полина.

– Ну, понятно, ты ведь теперь стала важная, – захохотали те, – Думаешь, верно, что Виллац и часа без тебя не проживет? – прибавили они.

Ничего подобного, Виллац сам просил ее пойти, когда узнал про танцы, но фру Раш сказала, что это он, конечно, пошутил, потому что как же можно ходить на какие-то плясы, когда служишь экономкой в имении Сегельфосс, и имеешь такого брата, как Готфред, который занимает ответственное место на телеграфе.

– Другое дело, если ты пойдешь, когда там будет театр, – сказала фру Раш.– Ведь у нас тут будет театр, и туда тебе можно пойти, потому что пойдет и Раш, и я, и доктор Муус, и кто-нибудь из пасторской усадьбы, а может быть, пойдет и сам господин Виллац.

Фру Раш еще наставляла свою бывшую ученицу по многим вопросам, и молоденькой Полине это шло на пользу.

Всю ночь народ бродил взад-вперед по большой дороге. Виллац из своей спальни видел, как они ходили, парни и девушки, влюбленные и соперники, все шли на танцы или возвращались с танцев. По временам он слышал крики, бесцеремонные возгласы в пространство, и Виллац не помнил, чтобы ему приходилось слышать крики на дороге при жизни отца и матери. Утром Мартин– работник рассказал про драку между парнями, рабочими с мельницы, один из них пустил в ход камень. Девушку звали Палестина. Послали за ленсманом, и он приехал; ленсман из Ура, запутавшийся в долгах старик, у которого и без того было о чем подумать, приехал установить мир, заставить парней помириться, а так как ему не хотелось беспокоить людей среди ночи и просить ночлега, он до утра пробыл на ногах. Потом пошел к адвокату.

Он принес все деньги, сколько удалось наскрести, должен же адвокат внять голосу рассудка и не требовать невозможного, ведь ленсман был на его свадьбе. Он снял фуражку с золотым кантом и остался стоять. И адвокат Раш стал сговорчивее при виде столь большого смирения, адвокат Раш не был бесчеловечным, когда чувствовал, что в нем признают начальство.

– Я приму этот платеж, – сказал он, – но на остальное вы должны будете заплатить проценты.

– Хорошо, – сказал ленсман.

– Но вместе в тем, должен вам сказать, что банк – не я, и банк дает вам отсрочку на один месяц.

– Благодарю вас.

Толстый адвокат Раш выпирал из кресла, а ленсман стоял. Но адвокат Раш ценил смирение, когда встречал его, поэтому он стал и сказал:

– Пойдемте, закусим немножечко, ленсман, вам надо подкрепиться.

Мужчины пошли завтракать. Подкрепившись же и выпив кофе, ленсман осмелел, спокойно беседовал с фру и был вежливо разговорчив.

– Когда я был на вашей свадьбе…– сказал он.

Что это, он позабыл про свое смирение? Адвокат Раш сказал:

– Кстати, а что, если окружной казначей нагрянет к вам с ревизией, ленсман, что тогда? Вы подумали об этом?

А ленсман вряд ли думал о чем ином все последнее время, но все-таки вздрогнул от грубого вопроса; фру тоже, она даже налила ленсману еще чашку кофе.

– Окружной казначей уж бывал у меня раньше, – сказал он.

– И находил кассу в порядке? А, в таком случае остается надеяться, что и на этот раз у него не найдется никаких замечаний, – сказал адвокат, задетый за живое.– Как уже сказано, банк может ждать месяц, не дольше.

Но старый ленсман из Ура был действительно немножко легкомысленный господин, в этом адвокат Раш был прав. Он прекрасно мог бы держать свою кассу в порядке, если б лучше понимал, в чем его назначение, и был живодером. Много дворов и домов из тех, мимо которых он проходил утром, возвращаясь домой, он хорошо знал; там жили его должники, он был уверен, что они могли бы привести ему овцу или козу в счет долга, если б захотели, но они никогда не хотели. Вот такой пошел теперь народ! Люди всегда бывали ему должны, но раньше они не могли платить, а теперь не хотели. Вот уже много лет, как господин Хольменгро и мельница ввели в округ работу и наличные деньги, но деньги были ужасно ветхие, они уходили на разные товары, исчезали за прилавком у Пера из Буа. Молодежь тратила вдвое больше против прежнего на платье, наряды и папиросы и старалась быть современной в самых скверных смыслах, развитие же характера ни на шаг не подвигалось вперед. А что до того, чтоб выколотить больше из своей должности? Господи, ленсман отлично мог бы драть шкуры и зарабатывать деньги. Он мог бы то и дело штрафовать Теодора-лавочника за незаконную торговлю вином и забирать себе половину добычи.

Ленсман заходит в избу к Нильсу-сапожнику, Нильс-сапожник был дома, делать ему было нечего, и он проводил время или на табуретке, или на кровати. Время заразило, должно быть, и старого сапожника. Весной на него свалились с неба большие деньги, и если бы не явился Готфред-телеграфист и не отобрал у него часть этих денег, Нильс-сапожник сидел бы теперь в Америке и кушал бы мясо по три раза в день. Так же, как обернулось дело, из поездки в Америку ничего не вышло, и Нильс-сапожник только стал покупать себе еды побольше и повкуснее, чтоб поддержать свои старые кости. Бедняге это было очень нужно. Но на беду соблазн захватил и его, ему требовалось все больше вкусной еды, одно тянуло за собой другое, в конце концов и он стал пить кофе гораздо крепче, чем раньше, и консервы тоже полюбил заграничный сын из Буа. Дошло до настоящего помешательства, сапожник совсем завертелся, он не понимал, как это мог жить раньше без консервов. Ведь можно было получить свежие мясные фрикадельки в разгаре лета, и блестящие жестянки с рыбой. Нильс-сапожник мог бы и сам отплыть на несколько сот метров в бухту и наловить рыбы, трески, камбалы, морских окуней; но – чего ради? В Буа можно купить рыбные консервы, лакомые кусочки, приобретшие тонкий вкус оттого, что полежали, потомились в масле. Нильс-сапожник прожил две человеческие жизни: одну в нужде и лишениях, другую – в полной удовлетворенности, теперь время настигло его своими новыми благами и превратило его в нечто совсем неподобное. Дошло до того, что он уже не жарил кофе сам, а покупал жареный кофе в пакетиках, а какого черта ему сидеть и молоть себе кофе, когда можно купить молотый кофе в серебряной бумажке с множеством печатей! Вот до чего дошло, он занесся прямо в облака. Нильс-сапожник храбро тратил свои деньги.

– Я хотел позвать тебя поработать у нас, – сказал ленсман, – мы скоро останемся совсем босые.

– В Буа есть сейчас всякая обувь, – ответил Нильс, – и она гораздо лучше.

– Ну, я старинного склада и больше верю в твои башмаки, – сказал ленсман.

– Я стал плохо видеть, – ответил Нильс.

– То, что надо сделать у меня, ты разглядишь.

– Нет.

Ленсман с изумлением посмотрел на Нильса-сапожника и не узнал его. По своему обыкновению, он стал действовать осторожно, говорил ласково, убедительно, но сапожник уклонялся. В конце концов он сказал:

– А кроме того, я сижу в кассе и продаю билеты в театр.

На том и расстались. Нильс-сапожник уперся. Получив это поручение, эту должность от Теодора из Буа, он решил, что занят на вечные времена и не смеет расточать свои силы ни на что другое. Нынче ночью он сидел в будке и продавал билеты на танцы, и дело шло чудесно, люди приходили к нему, как ко всякому купцу, он отпускал билеты и принимал деньги, а утром, когда он сдавал выручку, Теодор бросил на стол две кроны и сказал:

– Пожалуйста, – это тебе за работу! И приходи опять, когда у нас будет настоящий театр! – сказал Теодор.

С этими словами Теодор пошел по своим делам, потому что был очень занят.

Оказалось, что с театром пропасть хлопот. Объявление уже было напечатано два раза в «Сегельфосской газете» и завтра должно было появиться еще раз, печатные плакаты были прибиты в лавке, флаг на здании театра развевался днем и ночью, напечатали красные, зеленые и белые билеты. Теодор агитировал вовсю.

– Будут играть «Ядовитую змею в пещере», замечательная пьеса, сочинения не то Бьернсена, не то кого-то другого, но, во всяком случае, тоже очень замечательного писателя. А ядовитая змея – не думайте, что это и правда ядовитая змея; ядовитая змея это такой же человек, как мы с тобой. Я построил театр для того, чтоб мы увидели эту пьесу, все должны купить билеты, нельзя же нам быть хуже других городов.

Но недоставало заметочки в газете. Объявление было, а заметки – нет. Теодор пошел к редактору и спросил, что это значит? И разве его фирма не дает постоянные объявления в газету? Редактор был приперт к стене.

– Заметка, да, конечно, она будет.– Но ее не было. Теодор опять пошел в газету.– Заметка, – да, да, но адвокат еще не успел написать ее.

– Разве ее должен писать адвокат?

– Да. И он хотел дождаться приезда актеров. Больше ничего не добился Теодор, он столкнулся с высшей силой. Он мог выбранить редактора, мог отнять у газеты на веки вечные объявления о своей фирме, все напрасно; оказалось, что «Сегельфосская газета», принадлежит адвокату Рашу. Черт бы побрал почтенного адвоката!

Теодор закусил губы, а он был молод, зубы у него были все целы, так что куснул он крепко. Он отнюдь не растерялся, в сметливой голове его моментально блеснула идея: он знал кое-что про девушку, повязанную шерстяным платком, и девушка не прятала имевшуюся у нее сберегательную книжку, только вот – откуда она у нее? Но торопиться некуда, подождем, пусть адвокат Раш напишет свою заметку или не напишет, это дело его!

В конце концов, у Теодора вовсе и не так много стояло на карте, он сдал свое помещение и получит за него плату, он кредитор, пользующийся всеми правами и преимуществами. Да и ради дальнейших представлений лучше жить с газетой в ладу.

Приехали актеры, Теодор помахал флагом, труппа поселилась в гостинице Ларсена, семь человек, стариков и молодежи: примадонна, актрепренер, кассир, Юлий решил показать знатной компании, что она попала к порядочным людям, в знаменитый дом. Он вставил портрет своего брата Л. Лассена в рамку и повесил в зале. Вышло так удачно, что этот портрет как раз появился в издании Лютеровского Общества, и пастор сейчас же послал один экземпляр домой, своим дорогим родственникам, с собственноручной надписью. И вот он висел теперь за стеклом и в рамке, пастор был в сюртуке и воротничке, актеры увидели его, а Ларс Мануэльсен, принесший их вещи, сейчас же выпалил:

– Это мой сын! – сказал он.

– Иисусе! – воскликнул один из актеров. Остальные, услышав это восклицание, переглянулись и укусили себя за пальцы, а дамы забрали в рот носовые платки. Они вели себя очень странно.

– Вы ведь слыхали про Лассена? – спросил Ларс Мануэльсен.

– Да, – как же, натурально, кто же не слыхал про Лассена? Лассен!

Актеры пошли гулять. И людям на земле, и птичкам в небе удивительно было смотреть на их походку, их платье и манеры. У мужчин шляпы были на шнурочке, они шли и, напевали от сытых желудков и веселого настроения, начальник был в полосатом красно-зеленом галстуке, бросавшем на него сияющие светскости и барства. Один из них запел про «его волосатую лапу и сизый от водки нос».

Неслыханная жизнерадостность и больше ничего, пышность, барство и радость. Ошеломленный Сегельфосс таращил глаза на блестящее общество.