Вернувшись домой, фру Иргенс сейчас же подошла к шкафчику с ключами, и, конечно, все ключи были на месте. Фру Иргенс была замечательная хозяйка, а может быть ее грызло беспокойство, – во всяком случае, она никак не могла позабыть о пропавшем ключике от кладовой; она взяла фонарь и пошла в кладовую. Здесь она сразу и увидала, что случилось, и на крики ее прибежал весь дом, в том числе и ленсман, потому что он тоже как раз находился здесь; и ленсман взял фонарь, тщательно все осмотрел и выяснил, что было можно. К сожалению, это оказалось немного, возможные следы на дворе были затерты другими следами, и вот не оставил после себя никаких примет.

Но во всяком случае ленсман, а также, впрочем, и остальные установили, что в кладовой был отперт маленький висячий замок, американский замок, висевший в неприкосновенности на двери все время, но теперь носивший свежие следы на ржавчине вокруг замочной скважины. Замок был совершенно не поврежден, так что он был отперт ключом и опять заперт.

– Ах, если бы барин привез с собой замок из города!– говорила фру Иргенс, плача и ломая руки.– Но это я виновата! – говорила она и плакала все сильнее.– Я не должна была выпускать ключа из своих рук, а ночью надевать его на шею!

Да, смятение было большое, но сам господин Хольменгро отнесся к проишествию спокойно и мягко и полагал, что как-нибудь они сумеют раздобыть еще продуктов.

– Пойдемте же, пойдемте в комнаты! Пойдемте, ленсман!

Но пока они стоят, вдруг появляется Мартин-работник, идущий из имения Сегельфосс, и достаточно ему было услышать слово «кража», как он говорит во всеуслышание:

– Да Это Ларс Мануэльсен сделал! Молчание.

– Ты это говоришь? – спрашивает ленсман.

– Да, говорю! – И Мартин-работник очевидно не желает щадить Ларса Мануэльсена.

– Ты сам видел?

– Я встретил его с узлом. И Оле Иоган встретил, и Петер-лопарь, что живет у нас, тоже встретил. Мы все трое его встретили, мы шли вместе.

– Где же вы его встретили?

– Здесь! – ответил Мартин-работник и постепенно отмерил несколько шагов по дороге.

Ленсман поднял фонарь и осветил лицо господина Хольменгро, но не заметил на нем никакого вопроса. Господин Хольменгро ничего не сказал.

– Почему вы были здесь так поздно вечером? – спросил ленсман.

Мартин-работник ответил:

– Да уж не для того, чтоб кого-нибудь обокрасть. Мы получаем харчи на усадьбе в Сегельфоссе и от Виллаца Хольмсена. Нет, вот как это вышло: мы услыхали, что сороки очень раскричались, Оле Иоган и говорит – он как раз был у нас, а ему ведь непременно надо все знать – он и говорит: пойдемте, мол, посмотрим, чего это сороки так раскричались. Мы и пошли.

Опять осветил ленсман лицо господина Хольменгро, но господин Хольменгро только сказал коротко:

– Нечего здесь стоять и говорить об этом! – И пошел в дом.

Ленсман же задал еще несколько вопросов, как бы для заключения:

– Ларс, ты говоришь, он разговаривал с вами, или вы сказали ему что– нибудь?

– Я сказал «добрый вечер», но он только пробормотал что-то и поскорее прошел мимо. Больше никто ничего не сказал.

– Вы ясно видели, кто это был?

– Мы можем присягнуть, если вам угодно. Господи помилуй, нам ли не знать Ларса Мануэльсена, и его пуговицы, и его парик! Он нес под мышкой глиняную банку.

– Это банка с вареньем! – воскликнула фру Иргенс.– Малина! – сказала она. Ах, боже мой, если бы мне его встретить!

Фрекен Марианна увела ленсмана в дом, и остальные разошлись.

Но хотя господин Хольменгро и позже не говорил ни слова о краже и о виновнике ее, слух о ней распространился по местечку и окрестностям. Слишком многие о ней знали. «Сегельфосская газета» тоже не могла промолчать и преподнесла новость в серьезной юридической статье, которую приписывали перу самого адвоката Раша. В статье сквозили ненависть и месть.

Шум поднялся большой. Но преступник, видимо, чувствовал себя в полной безопасности, во всем этом было нечто слишком явное, нечто почти угрожающее: гостиница Ларсена несомненно получила кое-что из лакомых продуктов, потому что вдруг сделалась замечательно хорошей гостиницей, по крайней мере, несколько коммивояжеров, приехавшие в Буа с осенними товарами, заявили, что они никак не ожидали найти в этих местах такую гостиницу и будут ее рекламировать. Каким образом гостиница Ларсена вдруг отважилась подавать первоклассную лососину, и свиную грудинку, и малиновое варенье своим постояльцам? Разве что это было в связи с последними ночными похождениями господина Хольменгро. Да, разве что так! Ларс Манузльсен был отцом Даверданы, а Юлий, хозяин гостиницы, ее братом, может быть, они оба знали, на что могут отважиться.

Но Сегельфосс преобразился: это был уже не тихий и безгрешный Сегельфосс, каким он некогда был. Безгрешный? «Из Сегельфосса сделали всесветную яму, – говорил сам Ларс Мануэльсен, – и я пошлю об этом письмо моему сыну Лассену!» А тихий? Нет, здесь было не тихо, здесь совершалось многое, пусть в малом виде, и хотя местечко было маленькое, случались перевороты, роковые события.

Вот отпраздновали и праздник на острове у Теодора из Буа, тот самый праздник гагачьего пуха, который Теодор обмозговал в своей голове только для того, чтоб умалить и унизить праздник адвоката. Наконец пришло и его время. И уж если кто мог придумать сногсшибательный план праздника, так это Теодор. Но он отнюдь не собирался блеснуть на один день всем великолепием на пустынном острове, прежде всего его имя и его предприятие должны были засиять в местечке Сегельфосс, для этого он припас кое-что невиданное и неслыханное в этих местах: он добыл фейерверк!

И чертовский же малый этот Теодор!

Он был теперь очень занят, его новая мелочная лавка была почти готова, когда весь лак и позолота просохнут, можно будет переезжать. Ему уже некогда было самому торговать за прилавком. Какой-то человек пришел купить желатину, – он из горного поселка и уже покупал желатин и раньше:

– Дайте мне еще пять пакетиков, – сказал он, – такого сорта, как в прошлый раз.

– Подожди, пока мы вернемся с праздника, – отвечал Теодор, – разве ты не видишь, что я поднял флаг?

– Узнаешь в свое время!

Он поднял флаг в честь Антона Кольдевина, он поднял флаг в честь праздника. Когда-то он два дня выдержал на сигнальном холме приказчика Корнелиуса и вымотал у людей душу своей таинственностью, в тот раз это было ради важного коммивояжера с собственным пароходом, а нынче? О, нечто исключительное! Пришел почтовый пароход, а Антон Кольдевин приехал, но Теодор продолжал махать флагом. Смотрите хорошенько, от Теодора всего можно ждать, он никогда не думал исключительно о народе, во всех его выдумках всегда что-нибудь да было.

День выдался ясный и тихий, пять лодок были приготовлены для молодежи, и на набережной собралась толпа. Несколько молодых рабочих с мельницы тоже отпросились с работы и пришли со своими подружками, должно быть фрекен Марианна выхлопотала им этот отпуск на половину дня, потому что сама согласилась поехать. Да, вот и в самом деле она идет, в сопровождении Антона Кольдевина, она уступила без дальних разговоров и пошла с ним.

Без дальних разговоров? Как бы не так. Антон приехал вечером, остановился в гостинице и сейчас же пошел к ней. Не поедет ли она с ним завтра на праздник гагачьего пуха?

– Ах, господи, мне кажется, вы сошли с ума! – сказала она.

На это он заметил:

– Я нахожу, что между моими промахами и вашим огромным изумлением нет никакого соотношения.

– Вы хотите сказать, что я должна была бы ожидать от вас чего-нибудь подобного?

– Да, да, скажем так. Я просто вернулся, как сказал. И, в сущности, она, вероятно, прониклась восхищением перед решимостью и энергией этого человека. Он не тратил жизнь попусту на рассуждения и взвешивания, но говорил что– нибудь н действовал, как думал. И вот он перед нею, после трех дней пути.

– Я отвечу вам завтра, – сказала она.

– Благодарю вас, – ответил он. И обещайте испортить моего дела за ночь! – Этот Антон Кольдевин был вовсе не бессловесный, далеко нет.

А на утро они сговорились, и вот парочка явилась.

Теодор из Буа пошел им навстречу, раскланиваясь еще издали. Ах, Теодор даже дрожал от радости и беспокойства, и, разумеется, ему было из-за чего волноваться. И вот он решает, что самое подходящее будет принять полушутливый тон, и когда Марианна говорит: «Здравствуйте», – Теодор отвечает:

– Как же, здравствуйте, здравствуйте и добро пожаловать!

Но, впрочем, он был чрезвычайно вежлив и говорил о благодарности, даже о высокой чести.

Когда лодки отчалили от берега, Теодор преподнес берегу и местечку огромный сюрприз: он закатил салют. Да не обыкновенными, простыми выстрелами заячьей дробью, а в десяти местах, в горах, он заложил в ямы динамиту и теперь взорвал его, даже земля задрожала. Народ закричал «ура».

– Словно король отправляется в путешествие! – сказала Марианна.

– Королева! – возразил Антон и поклонился ей.

– У меня еще десять выстрелов для обратного пути, – сказал Теодор из Буа, сняв шляпу.

И, мало того, открыл вдруг граммофон, и в трубу загремело:

God save the King.

– The Queen! – сказал Антон и поклонился. А Теодор взялся за шляпу.

Бедненький коротышка Теодор, и он тянулся туда же! Бедный? Ха, он был сущее золото. Он суетился и немножко куражился, теперь в смущении своем он вообразил, что ему надо быть веселым и оживленным, бывают же такие странные фантазии; но парень имел вес в других делах, и там он стоил дюжины.

«Этакие выстрелы, и этакая музыка, и этакий праздник!» – думал он. А весь Сегельфосс сидит и завидует, в этом он ни на минуту не сомневался. Вот у него целая лодка с одними только съестными припасами и напитками, лодкой правит хозяин гостиницы Юлий, пекарь и Нильс-сапожник. Все трое будут прислуживать.

– За нами идет еще лодка, – сказала фрекен Марианна.

– Это наше продовольствие, – ответил Теодор, прикладывая руку к шляпе.

Он постоянно прикладывал руку к шляпе и держался, как солдат, отдающий честь. Он придумал это неожиданно, и это была чертовки бравая выдумка! Позже вечером он надумал еще другое: отдавая громким голосом приказания прислуге, он заканчивал их своим именем, словно подписывался: «Теодор Иенсен, – говорил он, – весь бодрость и оживление. Он нарядился сегодня в новый полосатый костюм и был неотразим, на ногах башмаки – бог знает, откуда он их выписал, из Китая или из Вены». «Из Вены!» – говорил Теодор. А башмаки были страшно острые и расшитые, с гетрами из желтого бархата, – нет, это были специально придуманные башмаки, и на них не хватало только серебряных бубенчиков.

Двинулись в путь при всеобщем благодушии, с песнями, при ясной погоде. Барышни сегодня отличались одной особенностью: почти ни у одной не было гребня в прическе. Но они были все же очень веселы, как будто гребни нынче совсем вышли из моды. И во всем царило такое же настроение. Море простиралось неподвижное и блестящее, как огромнейший, залитый солнцем, лист жести; от села подплывает еще несколько лодок, и все их радостно приветствуют.

– Мы слышали страшную стрельбу, – говорят с лодок.

– Вот и отлично, – отвечает Теодор.

Народу набралась уйма, и хорошо, что была целая лодка с провизией.

Но вот прямо против них появилась новая шлюпка, она шла от дальних шхер, а так как она была свежевыкрашена и блестела, солнце ударяло в нее, и она была похожа на маленький кораблик с золотой грудью. В ней сидели дамы из семейства Генриксен с дальних шхер.

– Мы услышали страшный гром и стрельбу, – сказали они.

– Вот и отлично, – отвечал Теодор, прикладываясь к шляпе, – мы едем на праздник, поворачивайте и поезжайте с нами, с почтением Теодор Иенсен.

Они поехали, все ведь поехали, хозяин был неотразим.

– Надо было известить Виллаца, – сказала Марианна Антону.– Может быть, он тоже поехал бы.

– Я вообще не решаюсь являться в этот раз к Виллацу, – ответил Антон.– Я повздорил с ним в прошлый раз. Нынче я буду здесь инкогнито.

– Почему не поехали ваши сестры, Теодор? – спросила Марианна.

Теодор забыл приложиться к шляпе:

– Мои сестры? Нет, фрекен Хольменгро, мои сестры только и думают, как бы вышвырнуть меня вон, они сумасшедшие, они погубят сами себя, а не меня. У меня ведь сейчас моя собственная фирма! – И Теодор разъяснил все обстоятельно и без всякого ломания, потому что здесь он чувствовал под собой твердую почву. В заключение он рассказал, что даже и не обедает дома, а ходит в гостиницу, все из-за сестер.

Солнце быстро снижается, и наступает пышный закат, румянец его ярче золота и крови, и словно беззвучный гром тонет он в море. На маленьком островочке сидят две большие чайки грудью прямо против вечернего багрянца, и кажется, будто они из розового шелка. Они поворачивают головки и следят глазами за лодками, но не снимаются с места.

Марианна чуточку задумчива, она говорит:

– Какой мистический вид у этих чаек, они живут в своем мире и, может быть, там они высокопоставленные птицы, всеми уважаемые птицы. Так что если б они сейчас умерли, о них, может быть, стали бы очень горевать в царстве чаек!

Странные слова, но Теодор почувствовал, что они ему очень приятны и удивительно мягки. Он захватил с собой маленький подарочек для фрекен Марианны за то, что она была так добра и поехала с ним сегодня, ах, просто маленький носовой платочек в тридцать пять крон, коммивояжер сказал, что его не стыдно подарить и принцессе. Но теперь нужно, чтобы фрекен Марианна в течение вечера потеряла свой.

– Скоро мы приедем? – спросил Антон.

– Да. Это вон там, где флаг.

– Вы и там тоже подняли флаг?

– У меня не только флаги. Когда стемнеет, мы зажжем факелы и плошки.

Оказалось, что Теодор заранее послал людей все приготовить. Все высаживаются на берег и идут к избушке. Немедленно появилось вино, стаканы и печенье для подкрепления души. И пока повара и виночерпии разводят костер и накрывают столы, Теодор ведет гостей погулять по птичьему острову. Он здесь постоянный гость и все знает. «Когда-то это был наш остров!» – думают, верно, дамы с дальних шхер. И это правда. Но в свое время у Генриксена с дальних шхер был крупный и опасный долг, и таким образом птичий остров перешел к Теодору из Буа. Все переходит из рук в руки.

Остров сейчас необитаем, птицы улетели, гнезда их пусты, пух собран в последний раз, виднеются только маленькие крыши над гнездами, ожидающими прилета новых птиц на будущий год. Запоздалая морская сорока с писком проскакала на длинных красных ногах по обнаженному от прилива берегу, кругом острова покачивались на волнах чайки.

Всюду было одно и то же, и все осмотрели быстро, вечер затуманился, у избушки уже зажглись факелы и плошки. Трое, приставленных к провизии, работали по инструкции и работали хорошо, хотя пекарь пропил свою собственную пекарню за стойкой у старика Пера из Буа, так что нынче вечером ему доверили продавать только хлеб и печенье; напитками же заведовал хозяин гостиницы Юлий. Он уже расставил вино и красивые стаканчики для господ в избушке, и шипучку со спиртом на длинных столах на вольном воздухе.

– Настоящий виноградный спирт! – сказал Теодор, давая читать этикетку.

– Да, уж на Теодора можно положиться! – загудела молодежь.

А когда появились на столе закуски, то оказались они самыми лучшими, какие могла раздобыть гостиница Ларсена, и публика пила шипучку со спиртом и ела бутерброды с лососиной, и со свиной грудинкой, и с малиновым вареньем; и все ведь столько наслышались об этих лакомствах, что, пока ели, нахохотались до того, что слезы катились градом.

– Только бы нам не попало за это по парику! – говорили гости, пуская самые тонкие намеки. Но выпив побольше, расхрабрились и говорили: – Только бы нас не арестовали! Юлий был занят в избушке и не слыхал никаких злых шуток, он подавал господам, какие там поместились, и для этого стола Теодор дал ему лучшие консервы, а кроме того были холодная птица и мармелад, и яйца в трех видах, и пирожки, и морошка. А по части напитков было пиво и красное вино, а к птице – корзина шампанского. Юлий великолепно изучил весь порядок по поваренной книге и разузнал у коммивояжеров.

Ах, что за праздник! Так что, когда люди вспоминали про праздник адвоката Раша, только уж самые робкие не говорили о нем с досадой и раздражением! Да уж, на Теодора можно положиться! Да и все вышло необыкновенно удачно, погода была достаточно прохладная, как раз по запасу виноградного спирта, то время года, когда кусты роняют листья. Девушки были прелесть какие хорошенькие, они цвели в последний раз перед осенью, и парни гасили факелы по мере того, как Нильс-сапожник их зажигал, потому что очень уж удобная была темнота без света. Парочка за парочкой разбредались куда вздумается, а так как было довольно прохладно, приходилось бросаться на землю и прижиматься теснее друг к другу, чтобы не зябнуть. На небе вспыхнули редкие звезды, там и тут на острове попыхивали кончики папирос.

Нильс-сапожник опять ужасно исхудал и обнищал, он ничего не заработал с весны, когда был театр, и до сегодняшнего вечера, когда его назначили зажигать факелы и прислуживать на острове. А теперь сумасшедшие люди мешают ему добросовестно исполнять свои обязанности! Он идет прямо в избушку и жалуется:

– Они гасят мне факелы, – говорит он, – я зажигаю, а они все гасят!

Чтоб успокоить его, Теодор выходит вместе с ним и расследует дело:

– Да ведь здесь почти что никого и нет? – говорит Теодор.– Зажги снова!

Тут выходит из избушки Юлий, отводит Теодора в сторонку и шепчет:

– Я подобрал ее носовой платочек!

Значит, все идет, как по маслу, и Теодор заводит граммофон и играет мазурку, чтоб вызвать беглецов на танцы на лужайке; он даже не набрасывается на пекаря, который, улучшив удобную минуту, стибрил бутылку спирта и уже вдребезги пьян.

И вот постепенно парочки возвращаются из окрестностей и, получив новое подкрепление для души, пускаются в пляс. Было невероятно весело, они хохочут, кричат, курят папиросы, ах, что за праздник, да уж, на Теодора можно положиться! Даже дамы с дальних шхер выходят из избушки, соглашаются потанцевать с парнями и готовы все послать к черту!

Когда же мало-помалу все разошлись из избушки, за неубранным столом остались только господа, только фрекен Марианна и Антон Кольдевин. Фрекен Марианна прилегла на скамейке у стены, и Антон говорит ей:

– Наконец-то мы одни!

На это Марианна ничего не ответила, а только быстро взглянула на него. Тогда он опять говорит:

– Этот вот взгляд – только вы одна и умеете бросить его по-настоящему!

– Неужели?

– Как вы думаете, увижу я в этот раз вашего отца? – спросил он.

– Вы и в самом деле не собираетесь заглянуть к нам?

– Да, благодарю вас. Но, на всякий случай, передайте вашему отцу, что мне посчастливилось с «Жар-птицей». Я распорядился правильно, и мне повезло, так и скажите.

Марианна кивнула головой. Антон придвинулся е ней и сказал:

– Мне хотелось бы идти с вами по дороге, чтоб нас захватил дождь и чтобы нам пришлось идти под одним зонтом.

– Вот так, – отозвалась она, – Так вам посчастливилось, вы заработали много денег?

– О да.

– В таком случае, не можете ли вы помочь одному здешнему человеку, уделить ему сколько-нибудь?

Это огорошило Антона:

– Одному человеку? Кому это? Я с ним знаком?

– Нет, право, не знаю. Ему нужны деньги, не знаю сколько, может быть тысяча крон.

– Гм. Да – это следовало бы сделать кому-нибудь, кто стоит ближе, чем я, ведь я даже не живу здесь. Но, разумеется. Есть у него имущество, обеспечение?

– Обеспечение? Нет, я имела в виду подарок. И анонимный подарок.

Тогда Антон улыбнулся:

– Это настолько неделовой подход, что я даже не могу в этом разобраться. Нет, для меня это уж чересчур замысловато.

– А-а, – протянула она.

– Для меня это отзывается актерством и минувшими столетиями.

– Я, во всяком случае, знаю человека, который не стал бы спрашивать об обеспечении, – сказала Марианна.

– Совершенно верно! – ответил Антон, вспыхивая.– Я тоже знаю. Но он не деловой человек, он просто ничего.

– Он – золото! – сказала Марианна, она опустила ноги и села на скамейке.

– Золото? Вот уж меньше всего! Он даже не серебро. Он вынужден рубить свой лес, чтоб как-нибудь свести концы с концами.

Марианна улыбнулась. Но Антон, ничего не замечая, продолжал:

– Золото? Нет. У него есть музыкальные инструменты, ножницы и щеточки, и много пар перчаток, и разные вещички из малахита и оникса, но золота, ценностей…

– Какого-нибудь обеспечения? – подсказала Марианна, и ее продолговатые глаза стали узкими, как ножички.

– Да, обеспечения – имеется ли у него что-нибудь такое? Имение не заложено? – спросил Антон.

– Как, разве вы не друзья? – удивленно спросила Марианна.

– Да, конечно. Но вы думаете, я не говорил ему то же самое прямо в глаза? Гораздо больше. Он человек прошлых столетий, он мечтает об искусстве и природе, о государстве и этической жизни. Я этим не занимаюсь. Я принадлежу к этому миру, действую и работаю, зарабатываю деньги и трачу деньги. Тысячу крон какому-то человеку? Разумеется, раз вы приказываете. Я только хотел сказать, что такой образ мыслей устарел и глуп. Но само собой разумеется. Тысячу крон, если вам так угодно. Завтра утром я телеграфирую, чтоб их выслали. Разве после этого я не милый? – спросил он, придвигаясь еще ближе к ее скамье.

– Хорошо, тысячу крон, – сказала она необыкновенно умильно и вкрадчиво.– Нет, отодвиньтесь, пожалуйста, немножко, вон туда, – да, так! Вот видите ли, мне не хотелось бы вмешивать в это отца или Виллаца.

– Виллаца? – воскликнул Антон.– Да у него и не найдется тысячи крон!

– Неужели?

– Какое там! Можете мне поверить!

– У него гораздо больше, чем вы думаете, у этого самого Виллаца.

– У Виллаца? Вот что! Благо ему, если у него есть! И вообще я не понимаю, чего вы носитесь с вашим Виллацем. Можно подумать, что вы жалеете его, цените его безобидность. Неужели вы не понимаете, что он только запутает вас? Послушайтесь доброго совета, Марианна. Конечно, я приехал сюда для того, чтоб сказать вам это, а вовсе не на праздник. Я приехал ради вас, и вот я здесь! Да, я придвигаюсь к вам, я хочу упасть к вашим ногам, вот, смотрите! Это не годится? А по-моему очень годится, и вы можете меня выслушать, я не хотел говорить раньше, но теперь с «Жар-птицей» вышла такая удача. Мне не пристало изливаться о своей любви и бессонных ночах и тому подобном, но я влюблен в вас с первых каникул, когда был в Сегельфоссе, и сейчас вы непременно должны меня выслушать, Марианна. Я не стану утверждать, что у меня много заслуг, нет, этого я не стану, но кое-что я могу предложить вам. Виллаца я совершенно сбрасываю со счетов, решение зависит от вас и от меня.

– Да нет же – что вы говорите? Да перестаньте же!

– Не отодвигайтесь. Я заканчиваю тем, что делаю вам сейчас предложение разумного человека: примите мою руку, я никогда не предлагал ее другой.

– Нет, – сказала Марианна.– И не будем больше об этом говорить.

– Я совершил этот длинный путь, чтоб добиться вас, чтоб завоевать вас.

– Вы с ума сошли!

– Поговорим серьезно, Марианна. Я предлагаю вам свою руку, в этом нет ничего безумного, мы знакомы с самой ранней юности, я ждал вас с тех пор и не навязывался. Виллаца я совершенно не принимаю в расчет.

– А я принимаю.

– Вздор. Вы отлично знаете, что это невозможно. Если бы еще это был тот купец – а может быть, это купец?

– Нет, это Виллац, – сказала она, вставая.– Пойдемте отсюда.

– Послушайте! – сказал он, тоже вставая; свет от лампы ударял ему прямо в лицо и мешал.– Послушайте, – эти пианисты без будущего – я не хочу говорить о нем лично, раз его здесь нет, но обо всех вообще. Для меня нет ничего нелепее, чем видеть, как женщины сходят по ним с ума. Ведь это же стыд и позор! Женщине гораздо меньше толку от музыканта, чем от конфирманта. Они ничего не умеют, умеют только играть, они не мужчины.

– Вы – болван!

Он задел лампу под потолком, они очутились в темноте. Что он затевал? Он не мог ее схватить, она сердито ворчала. Не помогала и настойчивая страстность, попытки применить насилие. Следующая минута кончилась полным его поражением, он лишил ее возможности сопротивляться, бросившись на нее и зажав ей рот поцелуями, обнял ее – и вдруг почувствовал укол, боль в бедре и разомкнул руки. Не пустила ли она в ход серебряную шпильку? У нее не было серебряной шпильки, она пустила в ход нож. Она лежала в его объятиях, она не хочет попасть ему в руки, та ли это? Но она что-то проворчала перед тем, как ударить.

В дверях стоял Теодор:

– Мне послышалось – что это, лампа погасла?

– Я разбил ее, – сказал Антон.

– Я сию минуту принесу другую!

Марианна вышла, и Антон последовал за нею. Возбуждение упало, оба оправили платье, Антон ощупывал свою рану и дышал тяжело. Марианна же не дышала тяжело, она уже совсем перестала волноваться.

– Не у вас ли мой носовой платок? – спросила она, протягивая руку назад и не глядя на Антона.

– Что? Ах, носовой платок? Нет, но я сейчас поищу. Она разговаривала с ним, значит не возненавидела его, он ей не противен, дьявол разберет эту девушку, эту метиску! Но сейчас он был ей благодарен за это спокойствие и изумлялся ее самообладанию. Она не закричала, только проворчала что-то перед тем, как ударить, а теперь спрашивает про носовой платок! Красота ее была вовсе не очевидна и не бесспорна, нет, она желта и похожа на индианку, глупого рисунка и глупой окраски, не классична. Но, обнимая ее, он почувствовал, что она прекрасна, почувствовал, что в ее теле и в ее движениях огромная сладость. Он решил придерживаться ее тона и сказал только:

– Будьте добры, забудьте это!

– Конечно, – ответила она.

– Благодарю вас. Но, господин, это самое оригинальное из всего, что мне случалось видеть в жизни: вы пырнули меня ножом?

– Нет, вилкой, – ответила она, показывая, что все еще держит ее в руке.– Положите ее обратно на стол!

Он взял вилку и пересчитал зубцы:

– Один, два, – стало быть во мне – во мне четыре дырки.

Но нет, пусть дьявол разберет эту девушку, она обернулась к нему и сказала:

– Будьте добры, забудьте это!

Пришел Теодор с лампой, и Антон последовал за ним. Марианна осталась возле избушки и смотрела на танцы. Находила ли она извинение поведению безумца, или же считала его – отчасти понятным и разумным? Он был не из тех, что подбираются к своей цели окольными путями, нет, конечно, не из тех тысяч заурядных нолей, что действовали бы иначе; уж не склонил ли он ее до некоторой степени в свою пользу своей поразительной определенностью?

– Я не нашел вашего носового платка, – сказал Антон. Теодор шагнул вперед, взялся за свой грудной карман, оглянулся, раздумал – отказался от чего-то. Подали кофе для всех гостей – ну, и Теодор!

– Нет, спасибо, мы будем пить здесь, со всеми, – сказала Марианна.

– Вы не решаетесь вернуться в избушку? – спросил Антон.

– Я боюсь этого меньше, чем вы, – ответила она. Кофе пили с пуншем, и Марианна спросила, который час: не пора ли нам собираться домой? Но когда молодежь напилась кофе с приложением, танцы пошли еще оживленнее и веселее, а те, что не танцевали, сидели за столом и продолжали распивать пунш, ничто не могло усилить или ослабить их настроения, даже Юлий с виноградным спиртом и закусками, – что ж, разве закуски из гостиницы Ларсена были не хороши? Юлий дал нам всем отведать тонких закусок из кладовой. А про Теодора я даже и не хочу говорить, потому что он выше всех! Короче сказать, все так развеселились, что опять стали гасить факелы и расходиться парочками, но тут Теодор скомандовал:

– Все в лодки! Точка. Теодор Иенсен.

И это прозвучало так бодро и весело, что публика подчинилась, и все направились к лодкам, крича «ура» и «спасибо за праздник» и, «ура Точке Теодору». Пекарь, Нильс-сапожник и Юлий остались тушить факелы и убирать стаканы и посуду, хотя пекарь, впрочем, никуда не годился и спал, позабыв о бренности мира сего.

Обратный путь под граммофон и веселый смех, ни одна не отходит в сторону, все эскортируют, все плывут тесной флотилией. На адмиральском судне Теодора висят три зажженных фонаря, да несколько редких звезд мигают в синей чаще неба, так что не темно и не светло, одна приятность. Да, и Теодор галантно пригласил дам с дальних шхер в свою лодку.

Подплывая к Сегельфоссу, он вдруг пустил в воздух ракету. Это был сигнал: десять динамитных взрывов вновь потрясли землю и берег, салют на весь земной шар.

– Да здравствует королева! – с большим чувством, чем обычно, сказала Антон Марианне. Теодор приложился к шляпе.

Вот взвилась в небо ракета с сигнального холма, другие ракеты с других холмов, начался сюрприз. Чудо свершилось. Люди в лодках опустили весла и смотрели, они слышали, как народ в местечке разразился криками, ракеты сменялись в воздухе огненными кострами, римскими свечами, золотым дождем, золотыми коронами, огненными павлинами – ах, господи! И так продолжалось долго, без конца, необыкновенно пышно и грандиозно, – Теодор, должно быть, заработал в этом году уйму денег на своей треске.

– Это положительно великолепно! – сказала Марианна.– Удивляюсь, как это вы сумели так все устроить, Теодор!

– Фейерверк-то? Да, не хотелось чтобы было, как в других городах, – ответил Теодор.

Он полез в грудной карман и достал оттуда пакетик. «Теперь или никогда!»