– Наверное, они играют что-нибудь, написанное господином Хольмсеном, – сказал господин Хольменгро.

– Ну, можно сказать, господин Виллац Хольмсен мог бы выбрать для этого другой случай. Ведь он прямо утащил туда фрекен Марианну. Ну, да бог с ним! А что, выходит что-нибудь из этого молодого человека?

– Мне иногда попадалась его фамилия в столичных газетах, – вставил адвокат.

– Ну, это не бог знает что. Нет, вот Лассен, пастор Лассен, наш земляк, это вот замечательный человек.

– Да.

– Великий человек! Подумайте, выдержать все экзамены, начать взрослым прямо с пустого места и выучить все языки, все науки, все, и очутиться на вершине! Вот это, можно сказать, способности!

– Его прочат в епископы.

– Разумеется. И я надеюсь, что правительство сразу же назначит его в какую-нибудь южную епархию. Лассен достаточно времени провел на севере, все свое детство и юность, вплоть до зрелого возраста. Я поражаюсь, как вы можете выдержать здесь, господин Хольменгро, когда вас к этому ничто не вынуждает.

– Ведь у меня здесь дело, – уклончиво ответил господин Хольменгро.

– Да, но все-таки! Взять, например, меня, я предпочел бы жить в городе. Деревенская жизнь хороша, но когда имеешь другие интересы, культурные интересы… Вместе с тем, я отнюдь не желал бы жить в каком-нибудь городишке. А, право же, после Христиании во всех других городах чувствуешь себя, как в деревне.

– Но вы ведь не из самой Христиании, – сказал адвокат.

Доктор Муус нахмурил брови:

– Неподалеку. Конечно, я родился на севере, как почти все дети чиновников, но потом я переселялся все дальше и дальше на юг, и в конце концов мы жили в Эстердалене. Уездные города наши были Элверум и Гамар, главным же городом нашим была Христиания. А потом – ведь и вы тоже, господин адвокат, – разве мы не жили в Христиании все наши учебные годы? Разве не там мы получили, так сказать, наше крещение? Разумеется, первые основы были заложены в нас дома, в наших просвещенных семьях, но наше развитие в смысле мировоззрения, взглядов на политику, театр, искусство, науку – все это дала нам великая Христиания. Мы – оттуда.

– Да, да, мы – оттуда.

Фру Иргенс доложила, что обед подан. Марианна и Виллац вошли в комнату. Доктор сказал:

– Да, особенно возвышенной музыкой вы нас не попотчевали, но все-таки спасибо. Могу я иметь честь? – сказал он, подставляя руку.– Или, может быть, фрекен это неприятно?

– Нет, почему?

– Мне показалось, что улыбка сбежала с ваших уст.

– Я только подавила преисполнивший меня восторг.

– Да, да, скоро вы совсем избавитесь от меня, фрекен Марианна, – говорил он, идя с нею в столовую.

– Доктор переводится, Марианна, – пояснил ей отец.

– Не может быть, доктор?

– Совершенно серьезно.

После этого Марианна смолкла, и доктор, уважая ее молчание, не хотел мешать ей. Он обратился к Виллацу и заговорил о музыке, о пении, об опере.

– Когда же у нас в стране будет постоянная опера, господин Виллац Хольмсен?

– Когда страна будет достаточно богата, – ответил Виллац. Он заметил, что, произнося его имя, доктор выговаривает его как-то особенно отчетливо, но не мог решить, делает ли это с намерением оскорбить его.

– Если вы будете так бедны, я выпишу к вам оперу на торжество открытия, – сострил адвокат.

Виллац ответил:

– Если вы будете настолько богаты.

– Вот как, на это надо большие суммы! – сказал адвокат с надменной улыбкой.

– Мне редко приходится так изысканно обедать, как у вас, господин Хольменгро, – сказал доктор.

– Совершенно согласен, – подхватил адвокат, большой любитель покушать.

– В особенности хорошо готовит фру Иргенс один салат, – фру Иргенс, как это ваш муж умер в молодых годах при таком-то салате!

Фру Иргенс поблагодарила, улыбаясь:

– Доктор находит? Очень рада! – Она тоже хорошо знала гостей и постаралась хорошенько угостить их, а, приготовляя компот из каштанов, сделала даже маленькое открытие, – правда, по ошибке, – она смешала ваниль с лимоном. Но компот приобрел совершенно новый и своеобразный вкус.

И так как фру Иргенс до некоторой степени открылась возможность поговорить, она не могла удержаться, чтоб не обратить внимание господина Хольменгро на новую проделку одного из его рабочих:

– Сколько времени мы будем терпеть это? Положительно это заходит слишком далеко! – говорила она.

– Что такое опять случилось, фру Иргенс? – спросила Марианна.

– Да, я скажу вам, хотя раньше не хотела говорить. Несколько дней тому назад у Теодора из Буа были танцы в сарае. И вот к нам приходит парочка, Флорина, девушка, что служит у адвоката, и с ней Ниль из Вельта, они приходят и зовут с собой компанию на бал, а Флорина в желтом манто. Марсилии нашей очень захотелось пойти, но у нее не было кавалера, и хотя, правда, с ней вызвался пойти Конрад, но у него не было башмаков. И что же? Конрад идет наверх и берет пару башмаков господина Хольменгро!

– Что он сделал? – спросила Марианна.

– Наверху. В доме. Новые лакированные башмаки, которые господин Хольменгро привез из города в последнюю поездку.

Молчание. Доктор спросил:

– Кто такой Конрад?

– Один из поденщиков. Да, и пошел с горничной Марсилией на бал. Плясали до утра. Когда пришли домой, Конрад был пьян, швырнул башмаки на место в том виде, в каком они были, так они и стоят до сих пор. Хорошенький у них вид! Хотите я принесу?

– Нет, – сказал господин Хольменгро.

– Как взгляну на них, как вспомню, какие они были новенькие и блестящие, мне так и хочется… И вы думаете, что так может продолжаться?..

Адвокат предложил вычитать из заработка поденщика, пока не наберется сумма на новые башмаки. Это очень просто.

– Да, неправда ли! – коварно подхватила Марианна.– Как по-твоему, Виллац?

– Да, конечно, – сказал Виллац.– Но только не выйдет ли это похоже на то, что господин Хольменгро собирается торговать башмаками?

Все посмотрели на господина Хольменгро, а он улыбался.

– Я думаю, мы подарим ему башмаки, фру Иргенс, – сказал он.

– Да, да! – отозвалась фру Иргенс, обиженно мотнув головой.– А потом он снимет с вешалки платье. Но так ведь всегда бывает, это не в первый раз.

– Не стоит из-за этого волноваться, фру Иргенс, – равнодушно сказал господин Хольменгро.

Но господин Хольменгро, видимо, очень хорошо владел собой, что мог сидеть совершенно равнодушно, исполнять роль хозяина и чокаться с гостями. Когда фру Иргенс упомянула о башмаках, рот его сейчас же покривился, как будто его что-то укололо, может быть, ему стало больно, что даже и прекрасные башмаки, дорогие масонские башмаки, и костюм на шелковой подкладке не внушают уже уважения.

Адвокат находил, что с поденщиком необходимо что-нибудь сделать.

– Я должен согласиться с фру Иргенс, – сказал он.– В общем, этот народ сядет нам на голову, если мы не примем мер.

Помещик отлично знал, что «Сегельфосская газета» постоянно нападала на него и что адвокат это допускал. Но он ничем не подал виду, что это ему известно.

– Еще стаканчик, господин адвокат? Не будем портить себе жизнь из-за пустяков.

Марианна чокнулась с отцом и произнесла следующую речь:

– Папа, в качестве твоих детей, я хочу сказать тебе, что ты лучше всех на свете!

Заговорили о возрастающем злоупотреблении флагами в Сегельфоссе; адвокат снова взял слово:

– У нас теперь махают флагами каждый божий день, неизвестно зачем. Сегодня появился флаг еще на одном доме – у нового фотографа, который только что приехал. У кого только теперь нет флага? – Адвокат пересчитал по своей привычке на пальцах: восемь штук, девять штук – прямо красно от флагов! Куда ни шло, если мы, так сказать, рожденные и выросшие с флагами, поднимаем флаг в день рождения или какого-нибудь семейного события; но представьте себе, что Теодор-лавочник станет поднимать флаг в день рождения Пера-лавочника!

Вино делает людей честнее и откровеннее, не правда ли? Доктор Муус сказал:

– Вы поставили мне на вид, что я не уроженец Христиании. Позвольте теперь мне спросить вас – разве у вас нет газеты и вы не можете обличать непорядки? А что делает газета?

Адвокат на минуту онемел, а доктор Муус оглядел всех, пожиная награду за свою справедливость. То был знаменательный час, он осадил своего доброго друга.

– Мне принадлежит значительная часть «Сегельфосской газеты», – ответил адвокат, – но я ее не редактирую.

– Когда вы заговорили о злоупотреблении флагами, я убедился, что вы правы, – сказал доктор, снова искусным образом уязвляя своего друга.– Когда я получил флаг на свой докторский дом, я был один, а нынче у всех флаги: у пономаря, у кузнеца, у Якоба-подмастерья, у Оле с Зеленого Вала – все махают флагами день и ночь. Я теперь перестал.

– Я пользуюсь этим случаем, чтоб заявить, что я не редактирую «Сегельфосскую газету», – начал адвокат Раш с большей торжественностью, нежели требовалось. Вид у него был очень честный в лице и во всей фигуре появилось выражение чистосердечия, сверхъестественной правдивости.– Я устроил в газету этого бледного типографа, при этом у меня было одно маленькое соображение частного характера, план на будущее, но в этом я никому не обязан отчетом. Я помог также этому человеку наладить дело, он сам редактирует газету, пока ее набирает. В некоторых случаях, не часто, я писал для него заметки или статейки, или направлял его, вот и все. Я сам часто бываю недоволен тем, что появляется в газете, но не могу же я вмешиваться по всякому поводу, на это у меня даже нет времени.

– Разумеется, нет! – сказал господин Хольменгро. Делая это замечание, он наверное надеялся, что адвокат в будущем изменит направление газеты. Ведь помещик сам устроил адвоката Раша в Сегельфоссе и представил его владельцам имения, неужели он так-таки совсем без стыда? Неужели он позволит своей газете и впредь натравливать на него рабочих?

– Я вовсе не имел в виду нападать на вас, дорогой друг! – сказал доктор.– Ваше здоровье!

– Ваше! Я очень благодарен вам, что вы дали мне возможность разъяснить недоразумение, – ответил адвокат формальным тоном.– Я стою и буду стоять в стороне от редакции «Сегельфосской газеты».

Заговорили об обыкновенных вещах, городских, деревенских новостях: пастор Ландмарк только что обзавелся одноконной бричкой, которую смастерил всю сам, до последней спицы.

– Н-да, это, конечно, очень хорошо, – сказал доктор Муус, – но должностное лицо, священник… чем же это кончится? Я представляю себе своего отца и деда, как бы это они, со своими-то руками, стали бы работать рубанком!

О войне на востоке, падении Порт-Артур не обмолвились ни словом.

Вино, может быть, содействует тому, что у подчеркнуто молчаливых людей развязывается язык, – да, несомненно, так. Молодой Виллац вдруг передал помещику поклон от Антона Кольдевина, – он скоро приедет, уже в пути: отец его, консул, был болен, а то он приехал бы раньше.

– Консула Кольдевина я помню очень хорошо, – сказал господин Хольменгро.– Он был посредником при моей сделке с вашим отцом, мы торговались однажды в летнюю ночь при ярком солнце. Консул был очень любезен и все время шутил.

Адвокат снова стал самим собою:

– Жаль, меня в то время здесь еще не было, – сказал он, – а то посредником был бы, наверно, я.

– Без сомнения!

– Да, да, господин Хольменгро, это благодаря вам я получил место и поле деятельности. Кстати, вы давно не видали моей рощицы? Великолепна, невообразима, не правда ли, доктор?

– Поразительно. Как я уже говорил, не хватает только соловьев. А когда, собственно, вы предполагаете устроить ваш праздник в саду, господин Раш?

– Скоро. Как только перевалит за половину лета. Деревья к тому времени еще подрастут, по крайней мере на вершок. У меня теперь есть фонтан, господин Хольменгро, и я веду переговоры с одним литейным заводом относительно двух статуй для сада. И знаете, что мне пришло в голову? Он сфотографирует праздник и сделает отличное дело, все участники пожелают иметь такую фотографию.

Фрекен Марианна посмотрела на него узенькими и хитрыми глазами и сказала:

– Но сначала он, наверное, сфотографирует конфирмантов.

Когда кончили обед и отпили кофе, доктору Муусу удалось поговорить немножко с фрекен Марианной наедине. Он завел речь о перемене, ожидающей его скромную особу, о его предстоящем переводе; это действительно его твердое намерение – покинуть Сегельфосс.

– Что сказать, люди встречаются и расходятся. Мы встретились, фрекен Марианна, а теперь…

– Cis, h, e, доктор! «Тихо и с задушевной мягкостью», вот так: cis, h, e.

Доктор посмотрел на нее сквозь свои огромные очки.

– Что это такое?

– Романс.

– А-а, мы опять деточка! – сказал он со смехом.– Или гидра выползла из своего ящика?

– Из своей спичечной коробочки. Доктор, не вздумайте мне рассказывать, что в последнее время вы не очень частый гость в пасторской усадьбе.

– Ах, вот как! – Он стал оправдываться, обеляться: что она хочет сказать? Пасторша порядочная женщина, у них общие симпатии, культура…– Да нет же, на что вы намекаете? Ведь дочери ее уже конфирмовались, младшая в прошлом году. С чем же это сообразно?

– Ах, не в этом дело, не в конфирмации! А они обе большие и хорошенькие.

– Этого я не отрицаю, – сказал доктор.– И, разумеется, в семье ко мне относятся благожелательно, и я бывал там несколько раз. Обе барышни, мать живут своею собственной жизнью, пастор ведь немного с ними бывает, он занят своей мастерской. Так что вы поймете, что общение с образованным человеком им приятно. Но от этого до чего-либо большего – дистанция большая.

– Вы ее пробежите, доктор, – сказала Марианна. Тогда доктор поклонился и сказал:

– Это звучит так, как будто вы мне это советуете. Значит, вам самой нисколько не интересно, будет ли это продолжаться.

– Cis, h, e…

– Нет! – доктор опять поклонился и отошел от деточки.

Господин Хольменгро проводил своих гостей до самой дороги, простился с ними и сказал, что пройдет на мельницу.

– Вы позволите мне пойти с вами? – спросил Виллац. Ожидал ли господин Хольменгро этого предложения, а может быть даже нарочно так подстроил? Он был достаточно хитер для этого. Его влюбленность в молодого человека, радость по поводу его возвращения, общения с ним имели свои разумные причины: молодой Виллац напоминал ему о времени, когда он приехал в Сегельфосс сказочным королем и был своим человеком в доме лейтенанта, жил и строился у него. Вот это были времена! Теперь времена переменились, король был низложен. Может быть, один из Хольмсенов снова войдет в его жизнь и поддержит его.

Мужчины медленно шли в гору по дороге, было около полудня, жарко, навстречу им попадалась рабочие с мельницы, которые имели обыкновение именно в эту пору дня удирать с работы. Уж не рассчитал ли помещик это обстоятельство и не хотел ли он поставить Виллаца лицом к лицу с безобразием?

Но молодой Виллац, по-видимому, пока еще ничего не замечал.

– Забавные люди! – казал он про доктора и адвоката.– Когда они говорят, мне сразу становится понятно, почему китайцы едят палочками.

Что он имел в виду? Их ограниченность, тесный кругозор, ничтожество? Адвокат несомненно был карьерист, но доктор Муус, выступавший в роли лидера, был ему противнее. Осталось ли в молодом человеке некоторая доля чванства от его школьных лет в Англии, немножко qentry? И не замешалось ли в его взгляды немножечко геральдики, унаследованной от предков? Может быть, он думал, что доктор – большой щеголь, ходит в башмаках с подшитыми подметками, а на спине его сюртука видны ясные следы от спинки стула. И такие-то сорочки он считает элегантными? Но все это ничего, если бы он мог еще посмотреть на самого себя с высоты своего величия.

А думал ли Виллац Хольмсен Четвертый когда-нибудь о том, кто такой он сам? Товарищи, навервое, иногда напоминали ему об этом и высказывали свое мнение. Правда, иногда он шутил, говоря, что он – последний отпрыск рода, соглашался, что он – старинный портрет, сбросивший с себя раму. Но, – говорил он, – немножко – эстетики, немножко щегольства, кое-какие унаследованные деньжонки, земельная собственность, разве все это вместе составляет банальную личность? Разумеется, при случае, он признавал, что насчитывает от рождения всего двести лет. А его род? Он повелся от лакеев и льстецов, стоял за стульями, потом выслужился в домоправители, надсмотрщики, получил власть, стал выскочкой и, наконец, приобрел богатство. С этого момента началось первое поколение. Четыре поколения сменили друг друга в возрастающей роскоши и утонченности, – теперь род вымирал. Таков закон жизни. Скажите, пожалуйста, что в этом замечательного? Разве не откроются новые лазейки, и в них не прокрадутся другие: другие мошенники и лизоблюды?

Да, вино развязывает языки, Виллац говорил, высказывался:

– Они нигде не пускают корней, они стремятся только на юг, – сказал он опять про адвоката и доктора.– Что это за типы? Чиновники. Я все более и более убеждаюсь, что отец мой был прав: чиновник – низший тип во всяком народе, это фабрикат. Купец, делец – у него все в опасности, он спасает свое существование тем, что вкладывает его в дела и рискует им, он не уверен ни в чем, он каждую минуту должен побеждать. Его жизнь посвящена работе, спекуляции и волнениям, он идет навстречу своей судьбе: удаче или разорению. А что переживают чиновники? Отставка, старая материя на новом месте. А аристократия? Ее сила заключалась в том, что она владела землей и домами, что у нее был большой или меньший мир, над которым она могла властвовать: из ворот ее выезжали лошади на ее собственные поля и дороги, множество народа жило обработкой ее земель. Она не только полагала основу роду, но и укрепляла его корнями в данной местности. Когда аристократия была истреблена, ее место заняли чиновники. Почему? Потому что у них были больные руки, они только и могли, что сидеть и ничего ими не делать, они засели в администрации, сидели и писали. Они изнежились от такой служебной работы, как писание букв. Чиновники могут оставаться чиновниками, от отца к сыну, на протяжении несчетных поколений, они не рискуют при этом обсолютно ничем, самое большее – могут остаться за бортом, провалившись на экзамене. Они будут продолжать это немудреное и глубоко заурядное занятие, которое они уснаследовали и за которое получают свое маленькое годовое жалование. Где сдали деды, там приходит внук, его прошлое определяет его будущее, путь известен, остается только идти по нему. А вот, с выдающимися людьми происходит иное: богатство не наследует до бесконечности, оно кончается в третьем, в четвертом колене; гений умирает вместе с его обладателем, может быть, он возродится еще раз, может быть, нет. Великие люди истощают до дна всю силу рода; если бы было можно, им бы следовало запретить производить на свет сыновей, а только дочерей. Чиновники же могут без всякой опасности рождать сыновей и посредственностей, сколько хватит сил.

Ах, как молодой Виллац спешил высказаться, как вино развязало ему язык и сделало его податливым!

В заключение он сказал:

– Чиновники – ниоткуда, им надо только на юг. У них никогда нет собственного угла, они живут на чужой земле, в чужих домах. Представим себе, что мы из поколения в поколение бездомны, какая-то перманентная божья немилость! У детей нет родного дома, где бы они родились и выросли, они переезжают из своего первого, второго, третьего местожительства, потому что родители стремятся все дальше и дальше на юг, и, когда они переезжают, за ними волочатся их корни. Мне жаль их, они дети, но корни их тащатся за их скарбом. Потом, много лет спустя, они, быть может, попадут в такое место, где протекло их детство. Они являются туда в качестве туристов и смотрят на все с закрытыми глазами. Может быть, им вспомнятся маленькие переживания вот у этого камня, у той березки; вон там в ручье они пускали щепки. И они смотрят на него несколько секунд. Потом уходят. И едут дальше. Взгляните на этих людей: они так долго сидели, согнувшись над столом, что спина у них выгнулась, руки их ни на что не годны, почти у всех очки на носу. Признак того, что ученость, вливаясь в их мозг, высосала из их глаз зрение, они не видят. Эти люди – аристократия страны. Вот они!

Молодой Виллац мог развернуться вовсю, никто ему не противоречил. Но когда он сидел с товарищами, то, конечно, ему случалось выслушать резкий и заслуженный ответ: – Ха, говорит отпрыск, дворянчик, он знает свой урок, ему втолковали его отец и четверо дедов. Мой отец был судья, его отец не дослужился даже до лейтенанта, кто же из них был важнее? А кто он сам, сын– то? Деревенский помещик. Что из него может выйти? Спросите оракула. Когда нет надобности выдержать экзамены, тогда все делается спустя рукава, учение бросают и возвращаются в свое поместье, в деревню. А там имеется какая– нибудь старая прислужница для ухода за ним. Отпрыск, дворянчик здесь не при чем, у него есть прислужница, она досталась ему по наследству, она в кружевном чепце и с кроткими глазами. Если когда-нибудь утром он залежится в постели, она приходит и спрашивает, не захворал ли он; если он слишком долго сидит в кресле, она заставляет его под каким-нибудь предлогом встать, чтоб он не досиделся до беды. Потом он умирает. Прислужница возлагает на могилу цветы. Таков конец. И заметьте, умирают лучшие из отпрысков, из дворянчиков, умирают покорившиеся, разочарованные. Господин Виллац Хольмсен, противятся смерти и выживают самые ничтожные, самые бесполезные!

Но у каждого свое, есть над чем подумать; у господина Хольменгро тоже было свое. Может быть, в речах молодого человека он узнавал отголоски речей лейтенанта, его отца, который во всем, что говорил и делал, обнаруживал те же мнения. Господину Хольменгро еще слышался голос старого лейтенанта, слова его были горьки и сильны, в устах сына они становились довольно безобидными. Пожалуй, есть кое-что верное в том, что крупным людям не следует производить на свет сыновей.

Господин Хольменгро отвечал: – Да, да, да, – кивал и слушал, но думал о своем. Разве молодой Виллац не видит этих шатающихся рабочих, беспорядок? Его отец, лейтенант, устремил бы свои серые глаза и задал бы короткий вопрос.

Некоторое время они шли молча.

– Это ваших людей мы встретили там внизу? – спросил Виллац.

– Да.

– Они не кланяются?

– Иногда, – ответил господин Хольменгро.– Как же, некоторые кланяются.

– Но почему же они вам не кланяются? Ведь вы же их хозяин?

– Вероятно, потому, – сказал господин Хольменгро, – что природа, производя хозяев, не всегда на высоте творения.

– Вы объясняете этим? – спросил Виллац.

– Ваш отец был настоящий хозяин. Я часто вспоминаю о нем и о его коне. Ему стоило только поднять палец, и люди его слушались.

– Еще бы они не слушались!

– И в то же время он был добрый человек. Он стоял твердо, потому что от него зависели очень многие, он знал, что если он пошатнется, то упадет целая сотня.

– Да, так и было, – сказал Виллац.– Вот идет еще один, посмотрим, поклонится ли он!

Господин Хольменгро взглянул, точно только сейчас заметил человека, и сказал:

– Не поклонится. Это Конрад.

– Какой Конрад? Тот, что взял ваши башмаки? Господин Хольменгро скорбно улыбнулся:

– Да, это была одна из его выходок.

– И вы продолжаете держать его у себя на работе?

– Я держу его потому, что его товарищи заодно с ним и объявят забастовку.

– И пусть они бастуют! – сказал Виллац.

Конрад поравнялся с ними и прошел мимо. На ходу он застегивал обшлаг рукава, притворяясь, будто очень этим занят.

– Он не поклонился, – сказал Виллац.– Чего, собственно, добиваются эти ваши ребята?

– Не знаю. Они прогуливаются, берут свободные часы, они ввели эту моду. Вот я вижу, некоторые сидят в лесу.

Виллац взглянул на господина Хольменгро и понял, что сказочный король ослабел, губы его слегка дрожали, радужная оболочка глаз посветлела и стала водянистой. Да, он постарел.

Виллац остановился и сказал:

– Позовите этого человека! Спросите его, куда он идет. Господин Хольменгро повиновался и крикнул:

– Конрад, поди, пожалуйста, сюда на минутку! Виллац поразился просительной форме и тому, что помещик сделал два шага навстречу своему слуге: уж не думал ли он, что это поможет? Конрад не поторопился из-за этого. И когда, наконец, он медленно и вяло приблизился, он не стал ждать, что ему скажут, а сам спросил:

– В чем дело?

Господин Хольменгро спросил:

– Куда ты идешь?

– Куда я иду? – переспросил Конрад.– Да никуда в точности.

– Разве сейчас не рабочее время?

– Другие отдыхают, и я тоже пошел.

– Ступай назад работать, – сказал господин Хольменгро. Может быть, Конраду все это показалось немножко странным, немножко удивительным он почувствовал что-то новое, какую-то перемену: у помещика появился голос, сказав два слова, он не спешил повернуться, чтоб спрятаться. Кроме того, он был не один, с ним был еще барин, тоже помещик, что бы это значило?

– Что ж, я пойду, пожалуй, если и другие тоже пойдут, – сказал Конрад и пошел.

– Что там такое, Конрад? – крикнули ему с опушки.

– Велят идти работать, – ответил Конрад.

– Пойдем, ребята, посмотрим! – сказали на опушке. Вперед выступил Аслак, высокий широкоплечий детина с трубкой в зубах. На нем была фуражка с козырьком и зеленая куртка, на ногах высокие сапоги с пряжками на голенищах. Двое других рабочих последовали за ним, они были в одних жилетах и в соломенных шляпах, курили папиросы.

Процессия двинулась по дороге. Конрад отстал и пошел со своими товарищами, между ними начался оживленный разговор.

– Посмотрим! – говорил Аслак.

Господин Хольменгро шел, поникнув головой, и думал. Поникнув головой? Ведь это же не подобающая осанка для короля. Может быть, он преследовал определенный план и хотел ковать железо, пока оно было горячо. Когда пришли на мельницу, он спросил Бертеля из Сагвика:

– Разве тебе не нужны эти люди, Бертель, что они разгуливают в самое рабочее время?

– Как же не нужны! – ответил Бертель.

Оле Иогана подстегнуло его непобедимое любопытство, и он подошел.

– Еще бы не нужны! – сказал он.

– Да ведь они же уходят, куда хотят?

– Такой уж у них обычай, – сказал Бертель.

– Хм. У нас такой обычай, да! – послышался голос Аслака.

Господин Хольменгро повернулся к рабочим и сказал:

– Да, но впредь у нас такого обычая больше не будет.

– Вот что, – сказал Аслак.– Это вы один так решили?

– Да.

– Ага! А я-то дурак, думал, что и нас тоже это немножко касается.

– Нет.

– Ха-ха. Что-то вы очень стали храбры!

– С нами уж больше не считаются, ребята! – сказал Конрад.

Ропот. Все больше и больше рабочих прекращало свою прогулку и повыходило, понимая, должно быть, что заваривается какая-то каша. Аслак курил и плевал; когда трубка догорела, он зажег несколько спичек сразу и не двинулся с места. Он был высок и силен, может быть он был уверен в своей правоте.

– Идите работать, ребята, – приказал хозяин.– Становитесь на работе, кто хочет работать, остальные могут уходить.

Краткое молчание.

– Что ж, мы опять стали рабами, товарищи? – спросил Аслак.

Помещик цыкнул на него и сказал:

– Ты-то, во всяком случае, можешь уходить, Аслак! Наверное, никогда не слышал Аслак таких речей от хозяина; он позабыл про курение, с ним случилось неожиданное. Овладев собой, он начал объяснять, что этот перерыв в середине дня они установили два года тому назад и не уступят его, и кончил тем, что если уйдет с работы он, то уйдут и еще многие.

– Мы все уйдем! – ответили ему.

Эта поддержка рабочих помогла Аслаку, очень помогла: он почувствовал уверенность и злость, заговорил с хозяином дерзко, стал его «тыкать» и называть Тобиасом.

– Мы знаем, откуда ты явился, – сказал он, – ты родом с острова и тебя зовут Тобиас, не воображай, что ты римский папа. Потому что если ты скажешь еще хоть одно слово, я уйду, – сказал Аслак.

– Да, пойди к смотрителю пристани и получи расчет, – кивнул головой, сказал господин Хольменгро.

Но, верно, у Аслака имелся про запас очень солидный аргумент, крупный козырь; он усмехнулся от злобы и обиды. Увидев молодого Виллаца, который стоял несколько в стороне, не задеваемый перебранкой, он спросил:

– Уж не он ли придал тебе сегодня такую прыть, Тобиас?

– Сейчас же принимайтесь за работу или уходите! – громким голосом крикнул помещик.– Ты, Конрад, тоже можешь уходить.

Но Аслак уже поставил молодого Виллаца в связь с катастрофой, он не мог так быстро его бросить:

– Может, это твой зять? – спросил он помещика.– Так давай его сюда, мы с ним поздороваемся! – Наконец, он понял, что вместе с ним уволен и Конрад, лицо его сразу посветлело от вескости его аргументов и козырей, и он сказал: – Ага, это мы с тобой попали, Конрад!

Решение было принято и высказано, господин Хольменгро со своим спутником пошли дальше по дороге. Помещика, видимо, не особенно радовало его мужественное поведение, он шел согнувшись. Это было непонятно: королю ведь надлежало бы высоко нести голову, старый моряк и искатель приключений собственно должен был бы жалеть, что дело не закончилось двумя-тремя револьверными выстрелами. Он посмотрел на молодого Виллаца своими водянисто– голубыми глазами и сказал:

– У меня уже несколько лет не было никакой радости. Было ли это откровенностью со стороны высокомерного барина?

Аслак кричал им вдогонку:

– Ты не любишь Конрада, я понимаю, он забрал свои башмаки на пляс. Ха-ха… господи, помилуй! А куда ты сам-то ходишь плясать по ночам, Тобиас? Ты думаешь, мы тебя уважаем, фармазонишка ты этакий! Ты ходишь по избам и по сеновалам, немало народу тебя там видело! Ты пляшешь под одеялом!