Японские женщины еще до сего времени не эмансипированы. Они встают из-за стола после своих мужей и хозяев и занимают второстепенное место в прямом и переносном смысле слова. Однако, если бы европейцы и американцы попробовали бы основать свою критику на этих обстоятельствах, японцы могли бы найти сильное возражение в том, что последствия этого в том, что их женщины одни из самых очаровательных в мире. Наружность может быть делом вкуса, но не очарование. Улыбка японской девушки обворожительна. Она производит впечатление чрезвычайной доброты, и я уверен, что ее наружность не обманчива. В ней есть что-то детское, и вместе с тем она так рассудительна и, как говорят, очень храбра, чему я вполне верю. Но в ней есть еще нечто другое. Она по своему существу чрезвычайно женственна. Женщины Азии до сих пор еще обладают тайной женственности, которую, по всем признакам, наши западные женщины уже начинают терять. Мужчины всегда были эгоистичны, но теперь цивилизации угрожает страшная опасность в виде образа американской женщины и ее подражательниц в Европе.
      В Японии круг деятельности обоих полов до сих пор еще совершенно различен. Хотя это, может быть, и вызовет чувство возмущения у иностранной женщины, но, по-видимому, здесь это ведет к всеобщему счастью. И не только к всеобщему счастью, но и к пользе для военного дела. Женщины, занятые держанием экзаменов, общественными удовольствиями, спортом, играми с перерывами для флирта, вряд ли найдут столько времени, чтобы пробудить юное воображение своих детей.
      По образованию, как я уже намекнул, японцы стоят выше англичан. В особенности, если сравнивать представителей высших и низших классов населения обеих стран. Самая существенная причина этому заключается, по моему мнению, в том бесспорном факте, что в Англии ни мальчики, ни юноши не проявляют особого рвения к учению. Японцы же всех возрастов и сословий как бы горят желанием расширить круг своих знаний и усовершенствовать самих себя. Одни шотландские мальчики во всем Соединенном королевстве имеют небольшое природное влечение к наукам, но и они никак не могут выдержать сравнения с японцами. Если бы японская молодежь имела бы профессоров, склонных скорее обучать их атлетике, чем наукам, то они не нуждались бы в помощи своих родителей, чтобы осилить работу в таком учреждении. Даже слуга мой и тот постоянно старается извлечь из меня несколько уроков английского языка дешевым способом, и хотя я и вижу насквозь его хитрости, и он мне надоедает этой своей манерой, но я втайне восхищаюсь его честолюбием.
      Глава II.
      Несколько новых знакомств
      Токио, 16 апреля 1904 г. Сегодня исполнился ровно месяц со времени моего прибытия в Японию! Я склонен иногда думать, что время мое потрачено совершенно даром. В особенности овладевает мной это пессимистическое настроение, когда я сознаю все несоответствие разных развлечений по принуждению с мобилизацией войск и чистой бодрящей атмосферой битв и приключений, среди которых я уже мысленно живу, двигаюсь и существую. Я все еще в гостях у моего старого товарища по Сендхорсту (Sandhurst) и друга сэра Клавдия Мак-Дональда (Sir Claude Mac-Donald){7}, за прохождением службы которого за 30 лет нашей разлуки я всегда следил с таким интересом. Он всегда добросовестно заслуживал свои удачи, всегда находясь на своем месте и в самое нужное время. Пусть успех сопровождает его всюду!
      Я повидал уже многих из японского общества. Я очень часто встречался как с бароном Комура (Komura), министром иностранных дел, так и с премьер-министром генерал-майором графом Катсура (Katsura); с военным министром генерал-лейтенантом Терауци (Teraoutsi); с морским министром бароном Ямамото (Yamainoto); с президентом Императорского Совета Обороны маркизом Ямагата (Yamagata); с маркизом Ито (Ito); с начальником генерального штаба армии генерал-лейтенантом маркизом Ойяма (Оуата), с его помощником генерал-лейтенантом бароном Кодама (Kodama) и, наконец, с начальником второго отделения генерального штаба генерал-майором сэром Я. Фукушима (Y. Fukushima), кавалером ордена Бани{8}.
      Барон Комура говорит превосходно по-английски, он очень небольшого роста даже для японца и даже для японца очень умен. У него впалые щеки и скорее пытливые, чем проницательные, глаза. Он напоминает мне своими манерами и видом одного из наших статс-секретарей. Мне однажды пришлось упомянуть ему об этом, он засмеялся и сказал, что статс-секретарь этот не почувствовал бы себя польщенным, если бы услышал это сравнение. Я ответил ему откровенно, что мне никогда не приходилось встречаться с человеком, будь то мужчина или женщина, который был бы польщен тем, что он похож на кого-нибудь другого, даже если бы это лицо было очень красиво.
      Мне никогда не удавалось обменяться более чем немногими словами с премьер-министром. Он превосходно говорит по-немецки, шарообразен и самодоволен, но производит впечатление чрезвычайно умного маленького человека. Он, кажется, обладает достоинствами и мужа, и политического деятеля, свойствами, которыми премьер-министру полезно обладать в настоящие бурные времена. Я склонен был думать, что его характер тверд и спокоен, хотя он и не производил этого впечатления своей внешностью. В Англии все еще пугаются тени Оливера Кромвеля и во всяком удачном военном деятеле готовы видеть по крайней мере Буланжэ. Но в Японии нет такой трусливости, и там не только премьер-министр генерал-майор, но, говорят, что его преемником будет моряк Ямамото. Ямамото очень красив и сильно напоминает английского капитана корабля с открытым лицом и короткой седой бородой. Военный министр Терауци - холодный человек со сдержанными манерами, его лицо отличается несколько мрачным выражением. У него высоко поставленные косые глаза, он - настоящий тип кровного японца. Он ранен в правую руку в прежние войны, и ему приходится здороваться, протягивая левую. По свидетельству всех, кто его хорошо знает, это очень любезный человек, и мне приходится только подтвердить его симпатичность и тихое доброе сердце. Говорят, что он всегда готов оказать помощь молодому офицеру, в особенности втихомолку, а в нужном случае он не считается с хлопотами.
      Если даже раз в жизни его подчиненный попадет в серьезную беду по беспечности или неопытности, генерал-лейтенант Терауци приложит все свои усилия, чтобы вновь поставить его на ноги, но он совершенно беспощаден в случае явной неспособности. По словам одного из его почитателей, который его хорошо знает, если генерал Терауци убедится, что офицер ленив и безучастен, он способен отставлять его от производства в течение пятнадцати лет! Так как настоящий военный министр в свое время был офицером в Кадетском корпусе (Military Cadet Skool), то его характеристика всем известна. Ему несомненно удалось зажечь здоровую искру во всех чинах армии. В то же время он отличается беспристрастным и простым характером. Как-то раз я имел честь присутствовать на одном парадном банкете, где Терауци был в качестве гостя. Внезапно наступило полнейшее молчание, самое долгое посещение тихого ангела, которое мне когда-либо приходилось испытать, языки 150 гостей как бы парализовались. После нескольких секунд терпения Терауци не выдержал и крикнул капельмейстеру сердитым голосом:
      Сыграйте что-нибудь скорее! - на что все ответили громким хохотом, и музыка оказалась лишней.
      Маршал маркиз Ямагата очень редко бывает в обществе, и мне удалось увидеть его только дважды. Один раз по случаю приема китайского посольства, данного в честь китайского принца крови, и другой раз в доме военного министра. Он красивый старый воин, с пропорциональными тонкими чертами лица; его зубы обильно запломбированы золотом, которое блестит, когда он смеется. Его лицо отличается ярко выраженным орлиным профилем. Он - один из представителей старой школы самураев{9} и славится своей храбростью в стране, где все храбры. Одна из многочисленных историй, рассказываемых про него, состоит в том, что он, будучи еще молодым человеком, выплыл один в море и пытался своим мечом потопить один из иностранных кораблей у Иокогамы. Знать это и видеть того же самого человека, который еще сравнительно недавно имел такое первобытное представление о силе современного вооружения, а теперь направляющего все знания и средства на внедрение этого вооружения - это значит отчасти понять ту перемену, которая произошла за его жизнь в Японии. Как президент (по праву старшинства) Совета Императорской Обороны, он, говорят, самый могущественный человек в государстве. Действительно, мои сведения в этом отношении настолько авторитетны, что я сам нимало не сомневаюсь в их правдивости. По старшинству в Государственном Совете он занимает, после императорских принцев, третье место. Порядок этого старшинства таков: маркиз Ито, президент Личного Совета; князь М. Куджо (Kujo); маркиз Ямагата; маркиз Ойяма; граф Катсура, премьер и т.д. В нем соединяются большая сила характера с широким умом и той чистосердечностью, которую враждебная критика считает столь редким явлением в японском обществе. Встречи с ним чрезвычайно приятны, и он обсуждал со мной сложный вопрос подвижности и веса металла полевых орудий с проницательностью истого артиллерийского майора. Каждому грустно сознавать, что он, пожалуй, уже слишком стар, чтобы вновь начать действительную службу в качестве главнокомандующего армиями в поле.
      Карьера маркиза Ито всем известна. Мне посчастливилось встречаться с ним несколько раз. Он очень милый человек; очень искусный собеседник и один из тех людей, которые, зная обо всем, умеют скрывать свои таланты и стараются, насколько возможно, смешаться с остальными, обыкновенными гостями. Чрезвычайно удобную особенность японского общества составляет то, что вообще в нем заметно менее людей, стремящихся блистать, давить и производить впечатление на прочих, чем это можно бы было заметить среди подобного же числа европейцев или американцев при подобных же условиях. Японцы более естественны, и если даже природа виновата в том, что они слишком молчаливо едят и пьют, то в чем же беда, если каждый из них счастлив? Тип лица маркиза Ито ясно выраженный монгольский.
      Когда я недели три тому назад впервые встретился с маркизом Ойяма, я испытал чувство удовлетворения, пораженный сходством, существующим между нашей хорошо испытанной, не требовательной к назначаемым системой и способом замещения высших постов в Японии. Я признаюсь, что великий маркиз произвел на меня впечатление скорее tres grand seigneura клана Сатсума. (Satsuma clan) с широкими политическими связями, чем человека, который хоть на минуту желал бы казаться необыкновенно старательным ученым и профессиональным военным. Точно так же я не могу найти за ним других чрезвычайных заслуг, кроме проявленной им при всех обстоятельствах храбрости. Вначале он участвовал с большой честью, но не особенно блестяще, при подавлении Сатсумского восстания (1866) и в Китайской войне. Так он мало-помалу возвышался, исполняя, что ему было приказываемо, не делал особых ошибок, пока не достиг своего высшего кульминационного пункта - назначения начальником штаба. Основания для избрания его на этот наиболее важный пост в армии, по словам его друзей, заключались в его честности, большой личной популярности и влиянии клана Сатсума. Маркиз, может быть, немногим превосходит средний рост японцев и некрасив с европейской точки зрения, совершенно отличающейся от японской. У него круглое лицо и мелкие черты, немного изборожденные оспой. Мне пришлось услышать одну историю о маркизе и одном из его старых друзей, которая мне показалась интересной. Однажды, когда оба они находились вместе в чайном доме, приятель пошел в ванную и увидел там маркиза, сидящего по горло в горячей воде. Выжмите только на минуту губку и держите вашу голову спокойно, чтобы я мог отличить одну от другой, - обратился он к маркизу. Следующим должен был сесть в ванну приятель маркиза, и если все происшедшее было действительностью, то, как меня уверяли, все это следует понимать в прямом смысле, ибо великий Ойяма не страдает пустым тщеславием.
      Если даже мое мнение справедливо, что Ойяма не представляет из себя идеала начальника штаба, несмотря на всю его энергию, способности и опыт, которые необходимы на этом высоком посту, все-таки несомненно, что он обладает другими, совершенно различными, но не менее ценными качествами как начальник. Обыкновенно ничто не может вывести его из себя, но, когда он действительно рассердится, он становится страшен для всех окружающих. Так это и должно быть. Хороший характер дает возможность двигать работу без излишних трений, тогда как скрытная, но всегда ожидаемая возможность взрыва гнева держит подчиненных начеку и делает излишними все эти мелкие замечания и раздражительность, которые так легко могут привести в негодность самые нежные части всего механизма. В делах маркиз Ойяма особенно непоколебим даже для японца, как они торжественно утверждают. В доказательство этого мне пришлось услышать о нем следующий анекдот.
      Десять лет тому назад он начальствовал над войсками, атаковавшими Порт-Артур. Как известно, атака этой крепости и взятие ее открытой силой без применения способов постепенной атаки и с силами сравнительно слабыми была одной из самых опасных и рискованных операций с военной точки зрения. Бой был в самом разгаре, когда пришла телеграмма из Кинчжоу (Kinchow), где были оставлены два батальона арьергарда для обеспечения марша к Порт-Артуру. Эта телеграмма была послана офицером, командовавшим этими двумя батальонами, и содержала донесение о том, что эти два батальона были атакованы 5000 или 6000 китайцев, и настоятельную просьбу о подкреплении. Штаб был этим сильно взволнован и, собрав все свое мужество, доложил об этом Ойяме. Однако он, несмотря на то, что у него в резерве имелся всего только один батальон и один эскадрон, а самому ему приходилось нелегко, только улыбнулся и не обратил внимания на эту просьбу о подкреплении, заметив, что он протелеграфирует ответ несколько позднее. В это время случилось, что его взгляд упал на труп китайца, лежавшего около кумирни только в 2500 ярдах от укреплений Порт-Артура и, естественно, под сильным огнем из его орудий. Около китайца была небольшая собачонка, которая лаяла и ворчала самым свирепым образом на всех, кто пытался приблизиться к ее хозяину. Ойяма очень заинтересовался этой сценой и, несмотря на то, что снаряды крепостных орудий рвались вокруг кумирни, спокойно направился к вершине холма, где лежал китаец, достал из его ранца немного пищи, подошел к несчастному животному и скоро успокоил его. В то же время доктору удалось осмотреть ее хозяина, который оказался уже мертвым, несмотря на то, что тело его было еще теплое. Только когда Ойяма узнал об этом, он отдал приказание своему единственному резерву оставить его и направиться назад для освобождения атакованного гарнизона в Кинчжоу. Несомненно, что Ойяма только воспользовался этим эпизодом с китайцем и его собакой, чтобы выиграть время и обдумать спокойно обстановку. В это время, как это многим известно, командовавший, отрядом в Кинчжоу полковник вывел его из-за валов города, предпочитая вести бой в поле. Он вооружил нескольких кули захваченными мушкетами и ружьями, оставил их на виду гарнизона в Кинчжоу, сам же сделал вылазку из города и начал бой. Его сильно теснили, однако он мужественно удерживал свои позиции, послав телеграмму Ойяме с просьбой о подкреплении, как то было уже описано. В конце концов противнику, который обнаружил в этот день особую самоуверенность и храбрость, удалось совершенно обойти левый фланг японцев, и казалось, что им ничего больше не оставалось, как держаться до последней минуты, которая быстро приближалась.
      Внезапно, как раз в самый критический момент, с валов цитадели загремели орудия, и их снаряды, падая среди первых рядов китайцев, сразу изменили обстановку в пользу японцев, и противник был отброшен. Никто не был более удивлен этим вмешательством провидения, как сам полковник, начальник отряда. Как оказалось, в цитадели имелись 4 орудия, оставленные там китайцами. В госпитале лежал больной артиллерийский унтер-офицер. Когда бой разгорелся, он встал с постели, показал нескольким раненым пехотинцам, как зарядить орудия, прицелиться и выстрелить по противнику. По китайскому обыкновению, снаряды были снаряжены песком вместо дорогостоящего взрывчатого материала, но, несмотря на это, они оказались все-таки вполне пригодны в этом случае. Во время этой отчаянной небольшой стычки Порт-Артур был взят приступом, и таким образом резервной колонне из батальона и эскадрона не пришлось принять участие в бою, вознаградившем бы ее за все ее передвижения.
      Чтобы дополнить эту историю, следует упомянуть, что Ойяма посадил в Кинчжоу вишневое дерево в память боя и приказал каждому офицеру своего штаба написать поэму в честь этого события. Древняя идея соединения двух искусств, войны и поэзии, еще до сих пор не исчезла в японской армии. У нас же совсем наоборот. Если сказать, что кто-либо пишет стихи, это все равно что присудить ему такую ничтожную похвалу, которая нисколько не отличается от насмешливого презрения. На отдаленнейшем же Востоке преобладает совершенно противоположное мнение, мнение вполне естественно выраженное в только что приведенном случае с Ойямой. Маркиз Ойяма большой любитель старинного фарфора и имеет все средства, чтобы удовлетворить свою страсть. Он искусный старый воин, но он на десять лет старше, чем был, когда взял Порт-Артур. Все-таки, быть может, японцы правы, что не отстранили его от дела. Так, один из японских офицеров сказал мне:
      У нас имеются сотни более образованных, совершенных и знающих офицеров, которые бы могли занять место Ойямы, но они не будут Ойямой! Его репутация очень высока, его любит народ, и, кроме того, мы не увольняем старых вождей, раз они желают продолжать служить нам.
      Генерал-лейтенант барон Кодама напоминает своей наружностью английского генерала сэра Михаила Биддульфа (Sir Michael Biddulph) в миниатюре. Многие из британских офицеров заметили это сходство. Он говорит только по-японски и не ведет роскошной общественной жизни, как Ойяма, и его редко приходится видеть на собраниях высшего токийского общества. Однако благодаря исключительно счастливым обстоятельствам я имел высокую честь быть приглашенным к обеду в его частном доме, что в Японии служит более редкой формой любезности, чем банкет в официальном помещении хозяина. Банкеты аккредитованным в Японии иностранцам даются очень часто. Пожалуй, даже слишком часто для людей, любящих покой. Банкеты эти совершенно то же, что мы в Индии называем burra khanas , очень утонченные, но и очень официальные. Я предполагаю, что правительство платит за еду, напитки и музыку. Приглашенные размещаются по рангам самым строжайшим образом. Естественно, что гостю на этих торжествах представляется очень мало вероятия завязать новую дружбу, влюбиться или сделать что-либо помимо еды, питья и курения, совершенно так же, как если бы он присутствовал на парадном обеде под председательством лорд-мэра Лондона.
      Если иностранцу, постоянному жителю Японии или путешественнику, удается проникнуть за пределы официальных банкетов или клубных обедов{10}, то он может назвать себя особенно счастливым.
      Еда, напитки и курение, по моему собственному опыту, не оставляют желать ничего лучшего; но во всех других отношениях щедрое и общее для всех гостеприимство официальных торжеств не может быть сравнимо, по моему мнению, с очаровательной любезностью частного лица. Как в данном случае, так и всегда, когда мне приходилось встречать генерал-лейтенанта барона Кодаму, он поражал меня своим сильным чувством юмора, быстротой и находчивостью возражений и самым заразительнейшим сердечным смехом. В то же время я не могу отрешиться от мысли, что, разговаривая и восхищаясь блестяще воспитанным современным человеком, я нахожусь лицом к лицу с самым ярким представителем Востока, азиатом из азиатов. Я не поместил бы этого даже в своем дневнике, если бы я думал, что подобная оценка может быть принята близко к сердцу или вызвать возражения. Я думаю, что она только доставит удовольствие. Действительно, я могу утверждать, что японские идеалы, в особенности же их взгляды, настолько отличаются от европейских и американских, что иностранец имеет право личной критики или описания, не опасаясь причинить этим неприятность, конечно в том случае, если критика не явно злонамеренна.
      Генерал Кодама обладает необыкновенно большим тактом, которым он широко пользуется. Несмотря на его добродушие и непринужденные шутки и манеры, он был всегда настолько осторожен и серьезен, что про него никогда не сплетничали. Это должно служить особенной похвалой для выдающегося человека в Японии, стране, где пресса превзошла даже американский журнализм в старании посвятить публику в подробности частной жизни и готова к инсинуациям даже при самом малейшем к тому поводе. Его постоянная должность - губернатор Формозы, где он казнил несметное число разбойников и дикарей и установил в конце концов финансовое равновесие. Рассказывая мне об этом, он, казалось, с большим удовольствием вспоминал, как он рубил головы, чем о приведении в порядок финансов страны. Он принадлежит к древнему феодальному клану Чиозу (Chiosu), который даже в современные демократические дни приносит свою пользу.
      Я чувствую, что описание моих впечатлений от новых знакомств было бы неполным, если бы я не остановился на генерал-майоре Я. Фукушиме, кавалере ордена Бани и начальнике второго отделения генерального штаба. Его карьера служит подтверждением, насколько важно удачно начать службу. В бытность его еще только майором и военным агентом в Берлине на одном из банкетов зашел разговор о том, какое расстояние способна пройти лошадь под всадником при ежедневной работе и при определенной скорости. Фукушима заявил, что его лошадь в состоянии перенести его из Берлина прямо во Владивосток. Его подняли на смех, и этим только укрепили его в намерении сделать этот опыт. Он пустился в путь и действительно доехал до Владивостока, проехав все это расстояние верхом, но не на одной и той же лошади. Что замечательно в этой истории, то это не его поездка, которую может совершить всякий, пользующийся хорошим здоровьем, имеющий паспорт и помощь банкира, а то впечатление, которое произвела эта поездка в Японии. Публика и пресса прямо сошли с ума по этому поводу. Обыкновенный человек, уронив свечу в Темзу, тушит ее, баловню же фортуны удается уронить ее как раз в то время, когда поток нефти течет вниз по реке. Высшее военное начальство присоединилось к энтузиазму толпы, может быть, против его желания, однако ему пришлось так поступить. Фукушима был произведен из майоров в подполковники. Ему была устроена публичная встреча в Токио. Лихой генеральный штаб, среди которого находился по меньшей мере один ревнивый соперник, принял участие в почетной встрече сибирского героя, театрально красовавшегося в своем изношенном дорожном костюме, с хлыстом в руках, истрепанным нарочно для этого случая, как говорили его враги. Впоследствии этот костюм и эмблематический хлыст благоговейно были помещены в музей.
      Я записал эту историю так, как мне передал ее один японский офицер. Я всегда был того мнения, что самым лучшим пробным камнем будущего победителя служит самое тщательное наблюдение за последствиями его первого успеха. Приходит ли улыбка фортуны в виде неожиданной удачи или же она служит наградой за умелую работу, большинство этих удачников склонны видеть в их успехе подходящий случай, чтобы как бы опуститься и дать себе отдых, праздник или что-либо в этом роде. Для честолюбивых же даже удача служит как бы ударом шпор или хлыста. Успех не ослабляет их ни на мгновение, наоборот, дает им новые силы идти вперед с удвоенной энергией. Генерал-майор Фукушима принадлежит к этой немногочисленной категории. Со времени его знаменитой поездки он удвоил свои старания держаться впереди всех, и в общем ему это удалось. Нередко, однако, успех ставит своего избранника в такое странное положение, что в то время, когда все его современники полны зависти к нему, сам он желает быть чем-либо другим в великом мире - монахом, священником, незаметным рыбаком или даже птицей, беззаботно распевающей на ветвях. Подобные чувства, я воображаю, должны были теперь овладеть Фукушимой, единственной обязанностью которого было вводить в заблуждение и противодействовать всем иностранцам, бывшим в сношениях с ним; в то же время для того, чтобы дать ему возможность наиболее успешно выполнить свое назначение, его официально назначили их руководителем и помощником. В действительности же, как я более чем подозреваю, он для военных агентов и корреспондентов настоящий волк в овечьей шкуре. Однако он так искусно блеет, что большинство из них все-таки видит в нем своего рода справочное бюро и лучшего приятеля и самого полезного человека в Токио. Некоторые из них признавались мне, что они получили от него очень важные сведения, не известные никому другому. Если припомнить, что он не сообщил ни одному-единственному лицу ни одного-единственного факта ценностью в медный грош, нужно признать, что генерал-майор Фукушима был необыкновенно ловок.
      Все мы сознаем в глубине души, что мы представляем из себя иностранную язву, стремящуюся узнать и увидеть раньше времени то, что еще не готово к нашему осмотру. Может быть, некоторая откровенность со стороны Фукушимы спасла бы его в будущем от ненависти и оставила бы его настоящую популярность незапятнанной. Ничто не в состоянии так вывести из себя европейцев, а в особенности американцев, как сознание, что их ловко провели. Что касается лично до меня, то я никогда не обращал внимания на то, что на мои просьбы о подробных сведениях я получал в ответ общие места, шутки и банальности. Я даже находил в них некоторый забавный интерес. Фукушима обладает превосходными сведениями о нашей Индийской армии и ее русских соперниках. Я нашел, что он считает казака уже чистейшим достоянием истории. Казак лишился, так говорит Фукушима, всех своих бурских качеств, исключая искусство верховой езды, и в настоящее время представляет из себя простого мужика, слава которого опирается только на наполеоновские легенды; иногда он храбр, иногда нет, совершенно так же, как и прочие землепашцы; но он никогда не дисциплинирован и почти всегда плохо обучен и находится под командой плохих офицеров.
      Фукушиме также прекрасно известны военные качества различных категорий наших индийских туземных войск. Он сделал несколько язвительных замечаний по поводу британских офицеров и проявленной ими способности тесно сплотиться с их людьми. Британский офицер в Индии, как говорил он, становится более сикхом, чем сам сикх; более гуркасом, чем сам гуркас; более мадраесэ, чем сам мадрассэ. В некоторых отношениях он находил эту особенность достойной восхищения, и так это и должно быть, если мы вспомним, что только благодаря этой особенности мы имеем единственный преданный на деле правительству класс старых отставных туземных офицеров и солдат как в Индии, так и в Египте.
      С другой стороны, в словах Фукушимы есть доля правды, что в их esprit de corps есть какая-то слепая враждебность.
      В доказательство этому он, конечно, привел в пример дни восстания (1857), когда офицеры скорее готовы были погубить себя и чуть было не погубили с собой и империю, чтобы только отстранить от себя подозрения со стороны своих солдат. Он даже намекнул, что продолжительная служба в Индии иногда может лишить офицеров широты взгляда и сделать их самодовольными и способными воображать, что их армия превосходна, что, как известно, наиболее вредный образ мыслей. Он был слишком деликатен, конечно, чтобы высказать все это так подробно, однако в справедливых мнениях есть какое-то особенное свойство выплывать наружу, несмотря на все осторожные фразы. Взгляды, которых придерживается Фукушима, я полагаю, есть действительность; и если бы он включил в свои замечания гражданских деятелей в Индии, он попал бы прямо в цель. Какой бы великолепной формой дисциплины послужило бы для них посещение во время отпуска Японии и пребывание здесь под отеческим и очень строгим надзором туземной полиции! Их представления об Азии, может быть, постепенно изменились бы, и сотни тысяч наших сограждан почувствовали бы на себе благотворные последствия этого изменения. Немного меньше презрительных мер и немного больше сердечности. Немного поменьше чувства превосходства и побольше доступности и деликатности, тогда станет возможным тоже мечтать о дружбе, которая теперь на самом деле не существует между англичанином и индусом. Как превосходно бы было, если бы кондукторы, начальники станций и контролеры билетов на индийских и евразийской железных дорогах вообразили бы себе туземцев, спокойно путешествующих без воображаемой необходимости толкать и втискивать их в первый попавшийся пустой или битком набитый вагон как опасных сумасшедших!
      Прекрасно, пусть генерал Фукушима представляет собой самый интересный предмет для изучения, я все-таки думаю, что лучше покончить с его описанием до тех пор, пока я не узнаю его немного побольше, хотя я. и сомневаюсь, что это мне когда-либо удастся. Он так же производит на меня впечатление азиата, как и Кодама, только скорее несколько в ином смысле, более обыкновенном. Фукушима говорит свободно на многих языках и хорошо знаком с Лондоном, Берлином и С.-Петербургом. Кодама говорит только по-японски и настоящий чистокровный японец. И вот они оба, более чем кто-либо из тех, с кем я здесь встречался, убеждают меня, что Восток всегда останется Востоком, Запад - Западом.
      Глава III.
      Три приятные черты
      Токио, 25 апреля 1904 г. Три незначительные особенности этой страны производят на меня очень приятное впечатление. Я могу шутить здесь с прислугой и обращаться с ними как с равными, не опасаясь нарушить их нравственное равновесие и вызвать порицание со стороны остального общества. Я могу прогуливаться по самым многолюдным улицам, держа шляпу в руках, а не на голове, и никто, будь то мужчина, женщина или ребенок, не остановится, чтобы глазеть на меня, как на невиданную диковину, сбежавшую из цирка Барнума. Я могу принимать участие в обедах и банкетах и могу там ничего не есть, и хозяин будет так же мной доволен, как если бы я перепробовал все кушанья его жены.
      Может быть, для людей серьезных это покажется слишком ничтожным, чтобы чувствовать себя свободным и беззаботным: однако как в этом случае, так и во многих других подобные мелочи служат как бы эмблемами более глубоких принципов, в которых лежат их корни. Перейдем к вопросу о прислуге.