Записная книжка штабного офицера во время русско-японской войны

Чай этот оказался совсем не чаем, а скорее кипятком, в котором было сварено несколько зерен риса. Японцы так любят чай, что, говоря о нем, называют его не иначе как благородный чай, точно так же, как мы, говоря о дочери виконта. Питье это оказалось далеко не благородным, однако мы уверяли, что оно нам очень нравится. Возвратившись назад в лагерь, мы получили наш обед в виде бенто, т.е. в виде солдатской манерки, наполненной сваренным кушаньем. Это наше первое бенто состояло из небольшого, с десертную ложку, количества холодного свиного мяса, разрезанного на мелкие кусочки, и большой порции холодного риса. Я съел все до последнего зернышка риса и в продолжение нескольких минут мне казалось, что я наелся до отвала, но в скором времени я почувствовал себя еще более голодным, чем до обеда. Винцент сообщил мне, что рис, попав в желудок, увеличивается в объеме, а затем снова уменьшается, как бы тает. Мне кажется, что это обстоятельство не должно быть очень приятным для интендантства. Для европейца есть этот рис что есть снежные хлопья, в обоих случаях он получит совершенно одинаковое удовлетворение. Как я сожалел, что отдал своему слуге ящик с отличными бисквитами, подаренными мне комендантом порта при отъезде в Антунг (Antung), 13 мая 1904 г. Порядочно пришлось мне попутешествовать со времени моих последних записок, и я хочу воспользоваться свободным получасом, чтобы набросать кое-что в мой дневник. На следующий день после нашей высадки на берег наша веселая кавалькада, состоявшая из всевозможных мундиров Европы, двигалась по фашинной дороге, которую японцы с бесконечным трудом проложили по болотистым рисовым полям. Дорога эта предназначалась для доставки мортирного полка на Ялу.
      Местность представляла собой зеленые холмы вперемежку с широкими долинами, что-то среднее между Шотландией и Центральной Азией. Долины широки, обильно орошены и плодородны. Холмы, покрытые кое-где группами елей, в обыкновенное время должны представлять хорошее пастбище для скота; но я думаю, что скот этот уже попал в желудки казаков, потому что на всем нашем пути мы не видели и признака стад. Приятно было видеть везде вокруг сливовые и грушевые деревья в полном цвету. Эту ночь мы провели в корейском доме, который оказался несравненно грязнее тех хижин, в которых я укрывался от холода много лет тому назад и которые принадлежали близким родственникам корейцев по крови. Этот народ - по имени Балтис (Baltis) - живет к северу от Кашмира. Они совершенные двойники корейцев не только по внешнему виду и манерам, но, насколько я могу судить, и по характеру. В виде обеда, с грустью должен заметить, я вновь получил полную тарелку риса с примесью небольшого количества свинины для вкуса. Хлеб, овощи, чай, сахар и соль, видимо, относятся к давно прошедшим сновидениям; однако нас обнадежили, что чай, сахар и соль мы получим к следующему дню. Пока же нам пришлось ограничиться кипятком, напитком, вызывающим в памяти барынь, страдающих несварением желудка, или же дымящиеся стаканы грога.
      На следующий день мы продолжали наше движение по такой же местности, как накануне, и без всяких приключений. Как раз в этот день мы впервые заметили, что наши вожаки медведей, подполковник Сатоу и капитан маркиз Сайго, чрезвычайно опасались, чтобы мы не увидели того, чего нам видеть не полагалось. Их даже подозревали в том, что они нарочно дали крюку в целую милю, чтобы не дать нам встретиться с ранеными солдатами с передовых позиций, которых несли на носилках корейские кули. Я надеюсь и уверен, что, когда мы будем иметь дело с высшими офицерами, они не будут доводить скрытность до таких крайностей. 2-го числа наш путь пролегал по более гористым и лесистым холмам, представлявшим ряд позиций, где горсть буров могла бы задержать наступление целой армии. Странно, что казаки не использовали эту благоприятную обстановку. Мы встречали много двухколесных повозок, везомых тремя маленькими японцами, а также тысячи корейцев кули с мешками риса на плечах.
      Все деревни по обеим сторонам дороги были сожжены отступившими казаками, чтобы лишить таким образом прикрытия наступающие японские войска. Я сомневаюсь, стоит ли терять время на подобные предприятия, будь то в Корее или Южной Африке. Конечно, эти черные развалины придавали окружающей местности унылый характер. Это впечатление усиливалось еще более при виде корейцев, у которых ограбили скот. Несчастные люди сами запрягались в плуги и без особенного успеха старались вспахать свою землю. Однако один из них оказался более счастливым. Он производил чудеса, глубоко бороздя землю с помощью коровы и осла, запряженных вместе в плуге. Подойдя ближе к долине Ялу, мы пересекли целый ряд ущелий, поросших великолепным лесом шотландских сосен. Приблизительно за четыре мили до Виджу (Widju) мы переправились через последнее такое ущелье и, устремив наши взгляды к северу, увидели на другой стороне широкой Ялу Маньчжурские горы, тянувшиеся насколько видел глаз. Красота природы и вид этой исторической реки возбудили во мне энтузиазм. Я стал махать в воздухе моей фуражкой и закричал банзай!, к немалому удовольствию нашего японского конвоя, который тоже скоро уяснил себе значение великолепного вида, расстилавшегося у наших ног, подобно развернутой карте.
      С нашего места р. Ялу казалась нам разделенной на несколько рукавов, протекавших по совершенно плоской равнине белого песка шириной около 3 миль. К северу от этой равнины подымались поросшие травой или скалистые холмы высотой от 500 до 600 футов. Позиция эта производила впечатление очень сильной и неприступной. Мы двигались в направлении к Виджу и вскоре встретились с первым примером японских тактических ухищрений. Дорога, по которой мы следовали, была открыта взорам русских с противоположной стороны речки, и посланный туда с хорошим биноклем офицер мог составить отчетливое представление о том, сколько японских войск прибыло за день в долину Ялу. Чтобы воспрепятствовать этому, японцы призвали на помощь леса. Макбет не мог быть более поражен, видя Бирнамский лес двигающимся к Дунсинану, чем поразились русские, заметив однажды утром внезапно выросшую великолепную аллею из больших сосен по обеим сторонам дороги. Работа произведена была очень тщательно. Не маленькие деревца или незаметные кустики, а красивая аллея тесно посаженных больших лесных деревьев выросла по обеим сторонам дороги, аллея, которая могла бы сделать честь даже самому искусному агенту по продаже домов. Эта аллея вывела нас к нашему ночлегу Виджу, городу, расположенному в непролазной грязи на левом берегу реки, образующей здесь большую впадину. Нас поместили в корейском театре. Самое сильное впечатление, оставшееся у меня от этой ночи, была моя радость и благодарность за пять яиц, подаренных мне губернатором города. Как я припоминаю, я уничтожил их с большим наслаждением в 11 часу ночи. После питания одним рисом в продолжение нескольких дней эти пять яиц оставили такое воспоминание, которое могло бы быть вытеснено из памяти только разве большим и серьезным сражением. Как мало добрые люди Англии уясняют себе смысл слов молитвы:
      Хлеб наш насущный даждь нам днесь! Как почувствовали бы они себя, если бы на самом деле хлеба оказалось недостаточно! Как сильно чувствую я в себе недостаток необходимых для солдата качеств, когда уже теперь я с сожалением вспоминаю о нашей мясной пище в Египте! Давно ли я в Токио неоднократно и хвастливо высказывал свое горячее желание питаться совершенно той же пищей, как солдаты!
      Мы выехали из Виджу рано утром на следующий день, т.е. вчера. Весь город был полон ранеными. Винцент и Жардайн, беседовавшие со многими из них, уверяли меня, что все они в бодром настроении духа, что все жаждут как можно скорее вернуться в свои части до новой битвы. Мы направились к Антунгу, и, несмотря на то что путь наш был короток, нам удалось найти время, чтобы рассмотреть по дороге русские окопы и подступы японцев для атаки. Мои первые впечатления о силе позиции более чем подтвердились. Позиция представляла природную крепость. Холмы, занятые русскими, круто возвышались над ровным песком, подобно настоящему брустверу, а речка Айхо (Aiho) протекала как раз на таком расстоянии, где должен был бы находиться ров. Отсюда простирался в южном направлении, вплоть до р. Ялу, самый совершенный гласис, какой можно только вообразить, около 2000 ярдов длиной. Для войск, ведущих отчаянную атаку на эту позицию, нет ни малейшего закрытия на всем протяжении этого естественного гласиса. Хотя я и набросал много заметок об этом сражении, однако я до тех пор не решусь приступить к связному изложению событий, пока мне не удастся выслушать мнений от главных деятелей победоносной стороны. Все-таки я послал сегодня домой итог моих первых впечатлений и короткую телеграмму{11}, ибо я считал необходимым разобраться, могут ли результаты этого первого сражения служить доказательством превосходства вооружения, управления, численности и нравственных достоинств или же они являются следствием тех, более или менее случайных и эфемерных, факторов, примером которых были Бульс Рон или Маджуба. Быть может, это сражение доказало неизмеримо более важное явление, т.е. что русские как раса были превзойдены на поле сражения другой расой.
      Мы провели это утро, осматривая поле сражения при Хаматоне (Hamaton), что значит по-китайски Лягушачий Пруд.
      Похоже, что русские попали здесь в неблагоприятную обстановку; однако, несмотря на то что нас сопровождал офицер, бывший в этом сражении, я был не в состоянии уяснить себе некоторые вопросы. Мне придется отложить описание этого дела до того времени, когда мне удастся встретиться с людьми, действительно командовавшими японскими войсками в этом сражении.
      Глава V.
      Фенгхуангченг
      Фенгхуангченг (Fenghuangcheng), 27 мая 1904 г. Я нахожусь здесь при штабе знаменитой Первой армии и проживаю в маленьком китайском домике, что кажется для меня так же естественным, как будто я родился мандарином! Я только что вернулся домой после приятного посещения генерал-майора Ватанабэ, как раз того лица, к которому я собирался обратиться за разъяснениями в конце предыдущей главы. Я присутствовал также на трехдневном сообщении о сражении при Ялу, беседовал со многими второстепенными начальниками, и теперь я чувствую себя вполне компетентным сказать что-либо об этом сражении. Сперва, однако, я должен продолжить мой дневник, насколько позволит мне моя память. 14-го числа мы покинули любезного генерала Шибуйа (Shibuya), начальника коммуникационной линии, который был нашим гостеприимным хозяином в Антунге. Несмотря на обед а la Chinoise, состоявший буквально из хвостов щенков и улиток, после которого я должен был произнести мою благодарственную молитву по-французски, я проснулся утром 14-го числа бодрым, как сверчок, когда мы двинулись дальше к Тосанджо (Tosandjo), в семнадцати милях по нашей дороге к Фенгхуангченгу. Когда мы остановились на отдых на полдороге в великолепном дубовом лесу, росшем на ковре из цветов ириса и ландышей, я нашел окровавленный русский мундир с пулевым отверстием спереди на правой стороне груди и сзади, посредине спины. Бедняге долго пришлось идти с такой страшной раной, а может быть, его и похоронили в нескольких ярдах дальше. Этот случай произвел на меня очень печальное впечатление. Более печальное, чем поле сражения, усеянное сотнями трупов. Когда встречаешься со смертью в таком колоссальном размере, напоминающем смертным об их общей участи, как бы невольно признаешь все это за явление, свойственное смертному человечеству. Но когда умирает отдельная личность, чувствуешь себя иначе. Судьба не пощадила его, когда его товарищам удалось спастись, и всю эту трагедию легко можно было себе представить, в особенности когда каждого из нас могла ожидать такая же участь. На ночь мы расположились в фанзе и улеглись вдоль кана насколько возможно теснее. На следующее утро мне пришлось увидеть много фазанов, и я страстно мечтал о ружье. Мы отправились в путь в 10 ч. утра.
      Наша дорога пролегала по местности, достойной белых людей, как эгоистично назвал бы ее американец или англичанин. Неудивительно, что русские и японцы борются за обладание ею. Она стоит хотя бы семилетней войны. Один из французов нашел сходство между этой почвой и почвой Бэрри в прекрасной Франции. Американец уверял, что эта местность более плодородна, чем большой пояс хлебов вдоль Миссисипи. Немец заявил, что Маньчжурия напоминает ему горы Гарца со всеми его домиками, только выровненными и учетверенными в размере рукой какого-то добродетельного духа. Я не могу привести примера из Великобритании. Остроконечные горы, возвышавшиеся над равнинами без особой системы, производили странное и необычное впечатление. Китайцы с косами, одетые в костюмы из синей бумажной материи, заменившие одетых во все белое корейцев с их шляпами в виде печной трубы, так же походили на моих соотечественников, как и их страна походила на мою собственную. Исчезли небрежные корейцы-хлебопашцы; не видно больше жалких, грязных лачуг.
      Необыкновенно параллельно проведенные борозды везде покрыты нежными ростками и листочками проса и маиса, посеянными, выращенными и выполотыми, точно сад богатого хозяина, посреди которых возвышаются солидные кирпичные дома с опрятными черепичными крышами, окруженные фруктовыми деревьями. Климат в это время года безусловно превосходен, и все вокруг зелено и красиво. Везде по песку или голышам текут кристально чистые ручейки, приятно оживляющие весь пейзаж. Здесь ни человеку, ни животному не придется испытать мучений
      Наконец мы увидали Фенгхуангченг, похожий на пейзаж, перенесенный с рисунка старинного китайского чайника. Город очень живописно расположен в центре возделанной равнины, на которой гаолян скромно подымал свои верхушки, подобно обыкновенному растению, а не будущему гиганту, способному, как нам говорили, скрыть в своей чаще целые бригады кавалерии. Мы проезжали через улицы внешнего города, битком набитые солдатами всех родов оружия, покупавших у китайских продавцов всевозможные, не поддающиеся описанию пирожки и сласти. Я сомневаюсь, чтобы кому-либо на свете удалось видеть глубокое удивление, которому я был сегодня свидетелем. Многим из японцев, пришедших из отдаленных частей империи, никогда до сих пор не приходилось видеть европейца, за исключением разве убитого или раненого русского. Китайцы были поражены не менее. Наше шествие через эти улицы напомнило мне невольно, как изолированы мы были среди этих тысяч азиатов, не имея другого пути сообщения с остальным миром, кроме того, ключ которого находится в руках цензора прессы.
      В 3 ч. дня, проехав под аркой ворот цитадели, мы очутились в штабе армии. Так как генерал и его штаб куда-то уехали, то мы уселись в приемной, где нас угостили чаем и бисквитами. Служил нам японский солдат, самый высокий во всей армии, как он объяснил нам на отличном английском языке. Кажется, что его отец был англичанином. Смешение двух рас в этом случае вышло очень удачное: он был высок даже для европейца и красив, хотя несколько в тяжелом стиле. Немного спустя появился маршал барон Куроки вместе со своим адъютантом принцем Куни (Kuni) и генерал-майором Фуджии (Fudjii), его начальником штаба. Они прошли через приемную во внутреннюю комнату, куда я был сейчас же приглашен. Здесь я имел случай поговорить с генералом несколько минут, а также вторично отведать бисквитов. В это время офицеры генерального штаба направились в наружную комнату, где завязали разговор с находившимися там другими иностранными офицерами.
      Вскоре все военные агенты, один за другим, входили в нашу комнату и представлялись его высочеству принцу. Маршал Куроки не принял в этом представлении совершенно никакого участия, как бы совершенно стушевавшись и оставаясь, подобно мне, посторонним зрителем.
      Потом Куроки вышел, оставив меня вдвоем с принцем, и сказал несколько слов каждому из иностранных офицеров отдельно. В заключение он вернулся обратно, и тогда мне были официально представлены один за другим все офицеры генерального штаба. Вскоре после этого я откланялся.
      Вся эта сложная процедура, видимо, была тщательно продумана. У маршала Куроки очень приятное лицо и симпатичная улыбка. Он производит впечатление интеллигентного человека, и я мог бы принять его за ученого или художника. Я не заметил в нем ни тени того грубого, решительного, бульдожьего выражения, которое так легко усваивают себе среди бурной обстановки энергичные люди дела. Я не заметил в нем того быстрого, сметливого и проницательного взгляда, порою сменяемого раздумьем или даже отсутствием мысли, тех особенностей, которые характеризуют тип еще более высшего порядка.
      Генерал-майор Фуджии произвел на меня очень сильное впечатление. Я готов думать, что он обладает в высшей мере прекрасным характером, глубокими познаниями и энергией. Несомненно, начальнику штаба должны быть свойственны все эти качества, а в особенности первое из них. Мы разговаривали о роли тяжелой артиллерии в современной войне и ее действии в Южной Африке и на Ялу. Я рассказал ему, как я восхищался искусством японцев, когда они посадили целую аллею из деревьев вдоль дороги, спускавшейся с южных высот речной долины к Виджу. Он ответил, что мне следовало бы увидеть эти деревья зелеными, а не засохшими, какими они должны быть теперь. Я прибавил, что аллея нисколько не засохла и что деревья пустили, вероятно, корни, чтобы служить памятником великой победы. На это всему генеральному штабу угодно было улыбнуться. Я заметил, между прочим, что достаточно самой ничтожной шутки, чтобы заставить японца разразиться хохотом, при том условии, конечно, чтобы шутка не касалась личности и не походила бы даже на самое легкое, невинное зубоскальство. В противном случае японец съеживается, подобно чувствительному растению, и весьма вероятно, что вы убедитесь впоследствии, что нажили себе в нем врага.
      Со дня нашего приезда и до сего времени не случилось ничего сколько-нибудь значительного. Но это спокойное время было для меня очень ценно. Мне удалось познакомиться с японскими генералами и прочими офицерами, присмотреться к некоторым ценным военным мелочам; обучению войск, администрации и прочему. Здесь же находятся восемь или девять газетных корреспондентов, большинство из которых англичане. Все они хороший народ, а некоторые из них мои старые приятели со времени Южно-Африканской войны. Но они прямо из себя выходят от целого ряда ограничений, которым их здесь подвергают, а также от непроницаемой скрытности японцев. Эта скрытность служит одним из их военных достоинств, которыми следует восхищаться. Конечно, вполне справедливо, что младшие офицеры заходят в скрытности слишком далеко. Они так боятся нечаянно сказать слишком много, что предпочитают лучше совсем не говорить. Так, например, выехав верхом этим утром, мы встретили японского офицера, который пожелал нам доброго утра таким любезным и предупредительным тоном, как будто приглашал нас этим к дальнейшей беседе. Поэтому Винцент спросил его, куда он едет. Он ответил: В 12-ю дивизию. Мы спросили, далеко ли это, только чтобы сказать что-нибудь, потому что это расстояние было нам отлично известно и получили в ответ: Я не знаю. Если бы вы у него спросили, кто выиграл сражение на Ялу, он бы тоже ответил: Я не знаю. Конечно, такая недогадливость совершенно отбивает всякую охоту попытаться завести разговор, ибо вас вечно подозревают в выуживании важных новостей в то время, когда вся ваша цель заключается в том, чтобы сказать несколько пустых, банальных общих мест. Несмотря на это, скрытность, доведенная до таких пределов, хотя и крайность, но крайность в правильном направлении. Генералы или высшие штабные офицеры, не опасаясь подозрений в нескромности, часто позволяют себе очень свободно обсуждать несущественные вопросы, но они верят в самих себя и в свою способность отличить важное от неважного, чего как раз недостает молодым офицерам. Я отлично вижу, что, когда мы останавливаемся на улице, чтобы поговорить с каким-нибудь молодым офицером, он чувствует себя все время как на иголках, пока ему не удастся сбежать от нас. Он находится в ужасе, как бы какой-нибудь высший офицер не появился бы из-за угла и не увидал бы его, и если убедится, что мы узнали от него слишком много и инцидент будет расследован, то его заподозрят, что он открыл тайну. С другой же стороны, когда мы встречали того же офицера в обществе, где беседа с нами входила в программу увеселений, или же сталкивались с ним где-либо на холме или в другом уединенном месте, он становился довольно болтливым.
      Легко понять, что если все это было неприятно для нас, то это невыразимо раздражало военных корреспондентов, испорченных английской публикой, жадной до новостей и не только перемывающей свое грязное белье на глазах у всех, но и приглашающей и всех прохожих принимать участие в этом процессе. Конечно, мне известно, что критика свободной прессы производит неприятное впечатление, подобное восточному ветру, однако она очень полезна для тех, кто может ее вынести. Как бы то ни было, мы доводим это дело до крайности. Даю слово, я уверен, что гораздо здоровее жить в блаженном раю полного неведения, чем добровольно плавать на поверхности грязной воды, в которой постоянно перемывается грязное белье на глазах у всех народов. Поэтому я, как человек, очень симпатизирую журналистам, но, как военный, я гораздо более на стороне японцев. Одни сражаются за свою родину, другие же должны сами согласиться, что они работают для райка. Некоторые корреспонденты также раздражены тем, что между ними и японскими журналистами здесь не делают никакого различия, между тем последние не пользуются таким высоким уважением, как журналисты Америки или Англии. Я не думаю, чтобы это было так. Японцы, с которыми мы имели дело, представляют из себя чистейшую военную касту, и вполне естественно, что присутствие штатских в армии их раздражает. Насколько я понимаю, японцы считают военных агентов за неизбежное зло, корреспондентов же за совершенно лишнее зло, но все-таки я не нахожу разницы между обращением с нами и с ними. Более горькие жалобы раздаются на то, что иностранцам не позволяется ходить и рассматривать японские орудия, магазины, склады и прочее. Пусть кто-нибудь из них отправится, даже во время глубокого мира, хотя бы в Мирот (Meerot) и попробует войти в орудийный парк, они скоро убедятся, что не одни только японцы принимают элементарные меры предосторожности. Все это весьма обыкновенные вещи, но мелочи способны вырастать до больших размеров, пока что-либо действительно выдающееся не поставит их на их настоящее место.
      24-го числа я встретился с маршалом Куроки, который сообщил мне, что только что привели двух пленных, сотника и казака. Офицер лишился своей лошади, вырвавшейся у него, а казак остался при своем начальнике.
      Они располагались на отдыхе в лесу, когда китайцы донесли о них на ближайший пост коммуникационной линии. Единственными солдатами на этом посту были обозные, не имевшие ружей и вооруженные лишь штыками. Несмотря на это, они все-таки решили взять в плен казаков и, вырезав себе дубины, окружили их и по условленному предварительно сигналу набросились на двух русских прежде, чем те успели схватить свое огнестрельное оружие. Офицер был красивый молодой человек. Он наотрез отказался сообщить какие-либо сведения и просил только, чтобы его возвратили назад при первом обмене пленных. Генерал Куроки со смехом рассказывал мне эту историю, как знаменитые на весь мир казаки были захвачены в плен двумя или тремя обозными при помощи нескольких кули. Это было, конечно, очень ловко и смело со стороны японцев, но я не вполне уясняю себе, каким образом эти русские могли бы успешно защищаться против целой толпы этих решительных маленьких людей.
      Глава VI.
      Позиция на реке Ялу
      План No 2. В моем распоряжении имеется в настоящее время целый ряд данных об операции на р. Ялу. В особенности ценными оказались сведения, полученные мной при личном моем посещении с этой целью генералов Инуйэ (Jnouye) и Ватанабэ (Watanabe). Генерал-майор Инуйэ, начальник 12-й пехотной дивизии, познакомил меня с применением русскими ружейного огня и с действиями 5-й роты 24-го пехотного полка. Генерал-майор Ватанабэ, командир 2-й гвардейской бригады и старший начальник в сражении при Хаматоне, что было 1 мая, оказался особенно любезным человеком. Он не только сообщил мне целый ряд полезных сведений, но и дал мне кроки поля сражения, бывшие у него в руках во время этого дела, с обозначением расположения войск. Я думаю, что я могу в настоящее время составить ясное представление об операции на р. Ялу, и постараюсь изложить ход событий насколько возможно яснее, не вдаваясь в излишние подробности. В конце апреля 1904 г. генерал Кашталинский с отрядом около 6 тыс. человек занял оборонительную позицию на Пекинской дороге, где она проходит через д. Чиулиенченг (Chiuliencheng) на р. Ялу. На противоположном берегу реки у д. Виджу расположился Куроки, деятельно занятый окончанием организации Первой японской армии, этого ключа, который генеральный штаб в Токио так долго старался подобрать к Маньчжурии.
      Первое серьезное столкновение, за исключением, конечно, решающего исход кампании сражения, представляется чрезвычайно важным.
      Как бы незначительны ни были силы обеих сторон и второстепенны результаты первого сражения, его исход всегда должен оказать существенное влияние на ход кампании. Результат этот отразится не только на духе сражающихся войск и на престиже представляемых ими стран, но и способен придать столь необходимую инициативу победоносному начальнику. Действительно, если принять во внимание, что предстоявшее столкновение должно было произойти впервые между этими двумя расами Европы и Азии, то исход сражения представляется особенно важным.
      Русская армия - наиболее значительная по числу из всех современных армий. Ее численность мирного времени значительно превосходит мобилизованную армию Японии. Несмотря на это, ко дню неизбежного столкновения на р. Ялу, результат которого ожидался с понятным интересом всей Азией, более слабый противник сумел сосредоточить на поле сражения силы, в семь раз превосходившие русских. Конечно, японский главнокомандующий был ближе к своей базе. Однако это обстоятельство не вполне может извинить происходившие события. Я думаю, что вряд ли найдется кто-либо в Европе или Америке, кто бы мог предсказать, что русские разыграют свое первое сражение на полях Маньчжурии с силами, в два раза меньшими, чем столь осуждаемое британское военное министерство могло сосредоточить к злосчастному понедельнику под Ледисмитом.
      Прежде чем приступить к изложению событий, я полагал бы необходимым разъяснить следующие вопросы:
      Во-первых, каким образом японцам удалось разгадать слабость русских в Маньчжурии прежде, чем она стала известной в Европе или Америке?
      Во-вторых, почему Куропаткин не оставил Ялу совсем без войск, если он не был в состоянии сосредоточить там достаточные силы?
      Разбирая последовательно эти вопросы, интересно отметить то различие впечатлений, которое производил на Японию и Англию целый ряд опубликованных в свое время небылиц про Россию и ее будущие успехи на Дальнем Востоке. Как часто и авторитетно нас уверяли в Англии, что Россия прочно утвердилась в Маньчжурии; что Маньчжурия уже стала Россией; что судьба и русское правительство так решили и что англосаксам оставалось лишь только раскланяться перед совершившимся фактом. Мы верили во все это. Так часто нам повторяли обо всем этом, настолько казались заслуживающими доверия очевидцы, что, несмотря на кое-где раздававшиеся возражения, мы все-таки поверили, Казалось, еще один искусный маневр придется записать на счет нашего главного соперника в Азии. Как же поступила Япония?
      Она вдумчиво, внимательно взвесила истинное положение вещей и пришла к совершенно обратному заключению.
      В чем же заключается причина подобного коренного различия мнений в двух союзных государствах? Мы полагаем, что причина эта не в превосходстве употребленных Японией дипломатических и военных средств, а в том, что англосакс не допускает мысли, что кто-либо другой может быть лучше осведомлен, чем он сам. Как бы то ни было, Япония, взвесив могущество России, составила свое собственное мнение о ее ближайшем назначении на Дальнем Востоке, мнение, которое затрагивало не только судьбы Российской империи, но, может быть, и всего христианского мира. Принятое важное решение не сопровождалось резкими выходками и вызывающим образом действий. Наоборот, когда приблизился решительный момент, Япония старалась подчеркнуть свою готовность к уступкам, пока, наконец, не наступило время, когда мирное разрешение конфликта было бы равносильно унижению. И если я не особенно ошибаюсь, стараясь разгадать характер этой нации, униженный образ действий всегда будет далек в сношениях этой страны с каким-либо западным государством.
      Удивительно, как Россия не могла разгадать истинного могущества Японии, выражавшегося хотя бы в той непреклонности, с которой Япония, несмотря на всю свою умеренность, настаивала на важнейших для ее будущности требованиях или той решимости ее при начале военных действий. Японский образ действий кажется новым только потому, что он очень стар. Италия времен Макиавелли отлично была с ним знакома, и способ этот стоит неизмеримо выше, чем тот, по которому в Англии и Америке принято готовиться к войне. Как легко было привести Россию в состояние сладкого усыпления прессой и общественным мнением Запада! С каким понятным пренебрежением должна была смотреть Япония на все эти уверения и убаюкивания! Я думаю даже, что все это входило в ее планы. Во всяком случае, Японии и в голову не приходило разъяснить истину, хотя бы даже в ограниченном кругу ее истинных друзей. В течение первых недель моего пребывания в Токио мне посчастливилось посетить одно лицо, занимающее очень высокий пост, и получить от него подробный отчет о численности русской армии. Этот отчет, или точнее дислокация, точно определял как места расположения, так и боевой состав каждой из войсковых частей, расквартированных к востоку от озера Байкал. Дислокация эта давала данные октября 1903 г. К ней были приложены документы, указывающие в подробностях число людей, орудий и лошадей, прибывших на театр военных действий с означенного времени вплоть до января 1904 г. Я был поражен всем этим количеством точных цифр, а также и внушительной силой русской армии. Предполагалось, что имеется налицо 180 батальонов полного состава, а вместе с кавалерией, артиллерией и инженерами русские силы в Маньчжурии исчислялись до 200 тыс. Я попросил разрешения сообщить содержание этого важного документа в Англию и получил на это согласие только в виде доказательства особого ко мне расположения и доверия.