ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

ЧТО ПРОИЗОШЛО В ПОРТСМУТЕ НАКАНУНЕ ДНЯ СВЯТОГО ВАРФОЛОМЕЯ

Двадцать третьего августа 1628 года Джон Фельтон убил Джорджа Вилльерса, герцога Бекингэма. Во всех пуританских церквях его имя с благоговением произносили единоверцы, восславляя человека, который избавил их от сатаны.

Фельтона казнили.

Будь проклят тот день.

Меа culpa![11]

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

БЕТЮНСКИЕ ПОСИДЕЛКИ

Двадцать пятого числа я сошла в Булони.

Никаких осложнений не возникло, достаточно было сказать, что я француженка и бегу с острова от притеснений злых англичан.

Два дня в море поставили резкую черту до и после.

Я снова была во Франции, и все беды были со мной. Чарующая атмосфера старого замка и старомодная учтивость дорогого брата на некоторое время скрасили мой досуг и заставили отодвинуть в сторону наболевшие проблемы, но теперь все вернулось на круги своя. Кольцо облавы вокруг меня стягивалось – я кожей чувствовала это. Только берег Франции из дымки стал реальностью, чувство загнанности резко возросло.

Я покидала страну, зная, что делать этого не следует, и я вернулась в страну, сознавая, что так поступать не следует тем более. Теперь, во Франции, как бы я не затаилась, моя погибель найдет меня.

Д'Артаньян боится меня и страстно желает моей смерти. Как же обидчику не бояться того, которого унизил, обманул и оскорбил?

Де Ла Фер тоже боится меня и упрямо желает моей смерти. Как же не бояться палачу жертвы, которая выжила после того, как тот ее казнил?

Изящный Арамис и громогласный Портос боятся меня и желают моей смерти. Как же верному другу не бояться того, которого боятся лучшие друзья?

Дорогой брат Винтер страшно боится меня и отчаянно желает моей смерти. Как не бояться бросившему вызов того, кто принял перчатку и довел дело до конца?

Если такое большое количество благородных кавалеров совместно желают чего-то, то оно не за горами.

Болтаясь в проливе между островом и материком, я просто тоскливо чувствовала, что недаром пообещала Фельтону вскоре отправиться за ним в мир иной и не могла придумать никакого выхода.

Шагнув с корабля на берег, я поняла, что буду делать. Мне уже давно, целых два дня, как все равно, я выхожу из этой игры.

Не надо путать личное и государственное.

Никого не волнует, что там я чувствую или не чувствую, если было задание, надо рапортовать о его результате. В маленькой портовой гостиничке я поставила последнюю точку в деле Бекин-гэма – написала письмо кардиналу.

«Его Высокопреосвященству монсенъору кардиналу де Ришелье, в лагерь под Ла-Рошелъю.

Ваше Высокопреосвященство может быть спокойным: милорд герцог Бекингэм не поедет во Францию.

Миледи. Булонь, вечером 25 августа.

P.S. Согласно желанию Вашего Высокопреосвященства, я направляюсь в Бетюн, в монастырь кармелиток, где буду ждать Ваших приказаний».

Вечером того же дня я выехала.

Ночь провела в пути.

Но дорога в, монастырь у меня заняла больше времени, чем у обычного путешественника: я заехала еще в одно место.

Старый провинциальный городок встретил меня обычной своей сонливостью. Утром и вечером на его улицах было одинаково безлюдно и тихо. Карета провезла меня по пустым улочкам, колеса ее застучали по выбоинам предместья.

На пересечении двух улочек особняком от остальных стоял дом, настороженный и независимый. Облупившаяся багровая краска покрывала его стены, ставни были наглухо закрыты, он казался безлюдным и давно покинутым.

Я толкнула незапертую дверь и тихо вошла.

Темным коридором безошибочно дошла до нужной комнаты. На полках там громоздились банки, в которых свившись спиралями лежали заспиртованные змеи. Точное латинское название украшало каждую банку. Черные резные рамы обрамляли изумрудных засушенных ящериц. Свисали с потолка сушеные травы. В беспорядке лежали на столе, на узкой кровати и на каминной полке белые человеческие кости. Худой высокий черноволосый человек, стоящий ко мне спиной, пытался соорудить из них скелет, скрепляя проволокой в нужном порядке. Череп будущего скелета, стоявший на столе, лукаво и радостно улыбался мне, приветствуя как старую знакомую.

Я подошла к человеку сзади и тихо сказала:

– Здравствуй, Жерар! Вот и я…

Два часа спустя я уже была в монастыре.

Настоятельница встретила меня, я подала ей письмо кардинала, которое предписывало мне оставаться в этом заведении вплоть до дальнейших его указаний.

Прочитав его, настоятельница распорядилась выделить мне комнату и подать завтрак. Подкрепившись, я смогла наконец-то прилечь на часок.

Кто не знает, какая скука царит в наших монастырях! Как ни отряхивают мирскую пыль со своих подолов уединяющиеся здесь души, она все равно проникает, и тревожит, и манит.

Только я встала, монашки тут же известили настоятельницу, и она посетила меня, чтобы справиться о моем самочувствии, а точнее, послушать новости.

Ну что же, перемывать кости ближнему и дальнему всегда приятно.

Я поведала ей все, что знала о новостях при французском дворе, не забыв ни одну мало-мальски известную в последнее время любовную или политическую интрижку. Аббатиса млела от удовольствия, купаясь в потоке сплетен.

Я перевела разговор на кардинала, желая узнать, как к нему здесь относятся.

Вообще-то по правилам хорошего тона, первых министров, если Вы им не родственник, полагается ненавидеть. А если Вам хоть что-то перепало с их стола, то ненавидеть не обязательно, но следует удивляться глупости руководящих нами лиц и тонко подмечать их промахи в светских беседах.

Аббатиса изо всех сил хотела остаться нейтральной, памятуя о письме кардинала, поместившего меня сюда. Но сдержать радостного оживления при упоминаниях о его поражении в любви к королеве не смогла. Ну что же, понятно, Его Высокопреосвященство популярностью здесь не пользуется. Учтем.

Беседа продолжалась дальше в роялистском ключе.

– Я не очень сведуща во всех этих вещах, – сказала аббатиса тоном, который свидетельствовал, что сведуща, да еще почище некоторых, – но, как мы ни далеки от двора и от всех мирских дел, у нас есть очень печальные примеры того, о чем Вы рассказываете. Одна из наших послушниц много выстрадала от кардинала: он мстил ей и преследовал ее.

– Одна из Ваших послушниц? – не веря ушам, переспросила я. – Ах, боже мой, бедная женщина, мне жаль ее!

– И Вы правы, – сочувственно подтвердила аббатиса. – Она достойна всяческого сожаления. Чего ей только не пришлось вынести: и тюрьму, и всякого рода угрозы, и жестокое обхождение…

Ну надо же, прямо мой двойник. И мне чего только не пришлось вынести: и тюрьму, и всякого рода угрозы, и жестокое обхождение… Одна физиономия дорогого брата что стоила!

– Впрочем, – разумно прибавила осторожная аббатиса, – поступая так, кардинал, быть может, имел свои причины. С виду она настоящий ангел, но не всегда можно судить о людях по наружности.

– Да, увы, я это знаю, – вздохнула я. – Многие говорят, что не надо верить наружности; но чему же тогда верить, если не лучшему созданию Творца! Вот и я, вероятно, всю жизнь буду ошибаться и тем не менее всегда доверяюсь тому, чья наружность внушает мне доверие и симпатию.

Думаю, матери-настоятельнице совсем незачем знать, что после того, как особа с лицом прекрасного бога повесила меня чуть ли не на осине, я верю только делам.

– Значит, Вы склонны думать, что эта молодая женщина ни в чем не повинна? – испытующе спросила аббатиса.

– Господин кардинал преследует не одни только преступления, – не моргнув глазом, охаяла я начальство. – Есть добродетели, которые он преследует строже иных злодеяний.

Благоглупость, например. Но если честно, кардинал ведь тоже не святой и обижается как всякий иной человек.

– Позвольте заметить Вам, сударыня, что мне это кажется очень странным! – воскликнула аббатиса.

– Что именно? – хлопнула я ресницами.

– То, что Вы ведете такие речи, – пояснила аббатиса.

Я просто втираюсь к Вам в доверие, милочка, только и всего. Старый агентский прием. Привычка.

– Что Вы находите удивительного в моих речах? – с пристойным негодованием спросила я.

– Вы друг кардинала, поскольку он прислал вас сюда, а между тем…

– …а между тем я говорю о нем худо, – подхватила я.

Кардинал, между нами, не обидится, он иногда пишет пасквили сам на себя, чтобы их распространяли на улицах Парижа. Худо говорят, хорошо говорят – все едино, лишь бы говорили. Так он считает.

– Во всяком случае, Вы не говорите о нем ничего хорошего, – поджав губы, уточнила мое продолжение ее слов настоятельница.

– Это потому, что я не друг его, а жертва… – томно вздохнула я.

– Однако это письмо, в котором он поручает Вас моему попечению… – изумилась аббатиса.

– …является для меня приказом, – заломив брови, пояснила я. – Приказом оставаться здесь в заключении до тех пор, пока меня не выпустит отсюда какой-нибудь из его приспешников.

– Но отчего же Вы не бежали? – самым простодушным тоном спросила аббатиса, словно на моем месте она бы тотчас пустилась в бега, даже не раздумывая ни минуточки.

Ах, я несчастная жертва, разве я могу бежать и вообще сопротивляться? Игра нравилась мне все больше и больше. Приятный монастырь.

– А куда? – всплеснула я руками. – Неужели есть, думаете Вы, такой уголок, где бы кардинал не мог меня найти, если бы только захотел взять на себя труд протянуть руку! – (Эх, жаль, не слышит Его Высокопреосвященство, какие дифирамбы я ему тут пою!) – Если бы я еще была мужчиной, можно было бы допустить, что это возможно, но женщина… что может поделать женщина!.. А эта молодая послушница, которая живет у Вас, разве пыталась бежать?

– Нет, не пыталась… – разочарованно сказала аббатиса, но потом сделала попытку оправдать незадачливую жертву кардинала. – Она – другое дело. По-моему, ее удерживает во Франции любовь к кому-то.

Монастыри хуже деревень, все всё знают, а чего не знают, придумают.

– Если она любит, – вздохнув, убежденно сказала я, – значит, она не совсем несчастна.

Аббатиса помолчала.

Для мужчины, если бы он наблюдал наш разговор, это была бы лишь короткая пауза между двумя фразами, перевод дыхания, но мы, женщины, понимаем, что молчание длилось невыносимо долго.

– Итак, я вижу перед собой еще одну бедную, гонимую женщину? – спросила она, собравшись с мыслями.

– Увы, да! – подтвердила я.

– Вы не враг нашей святой веры? – чуть запинаясь, спросила она.

– Я! Я протестантка? – мое возмущение убедило ее лучше слов. – Нет, призываю в свидетели Господа Бога, который слышит нас, что я, напротив, ревностная католичка!

Ну, конечно, не такая ревностная, как королева-мать, не способная разделить дела веры и дела государства, но все-таки католичка.

– Если так – успокойтесь, сударыня! – обрадовалась аббатиса. – Дом, где Вы находитесь, не будет для Вас суровой тюрьмой, и мы все сделаем, чтобы Вы полюбили Ваше заточение. Даже более: Вы увидите здесь эту молодую женщину, гонимую, без сомнения, вследствие какой-нибудь придворной интриги. Она любезна и мила.

– Как ее зовут?

– Одна очень высокопоставленная особа, – с придыханием сообщила аббатиса, поднимая глаза к потолку, – поручила ее моему попечению под именем Кэтти. Я не старалась узнать ее настоящего имени.

– Кэтти? – воскликнула я в непритворном изумлении. – Как, Вы в этом уверены?

– Что она называет себя так? – переспросила аббатиса. – Да, сударыня. А Вы ее знаете?

Ну если это милашка Кэтти, я, пожалуй, порадую монастырь боем быков. Низкая, подлая тварь, предавшая меня ради черных усов гасконца! А я думала, что ты уже зарабатываешь на жизнь на какой-нибудь панели, после того как д'Артаньян тебя попользовал, чтобы забраться ко мне под одеяло, и бросил, отправляясь под Ла-Рошель.

– А когда я смогу увидеть эту молодую даму, к которой я уже чувствую большую симпатию? – спросила, улыбаясь, я.

– Да сегодня вечером, – сообщила аббатиса. – Даже, если угодно, днем. Но Вы четыре дня пробыли в дороге, как Вы мне сами сказали. Сегодня Вы встали в пять часов утра и, верно, хотите отдохнуть. Ложитесь и усните, к обеду мы Вас разбудим.

Попрощавшись, аббатиса ушла, чтобы пересказать услышанные новости приближенным сестрам. Через два часа весь монастырь будет в курсе парижской жизни. Что вы хотите: скука.

Я охотно последовала ее совету.

Разбудил меня женский голос.

Аббатиса привела ко мне белокурую женщину миловидной внешности. Раньше я ее никогда не видела.

Аббатиса познакомила нас, это оказалась та самая Кэтти. Точнее, не та Кэтти. Оставив нас вдвоем, она удалилась.

Женщина сначала хотела уйти вслед за аббатисой, чтобы не прерывать мой отдых, но я остановила ее:

– Как, сударыня, Вы только что пришли и хотите лишить меня Вашего присутствия, а, признаюсь, я надеялась, что мы будем с Вами видеться в продолжение того времени, которое я пробуду здесь.

– Нет, сударыня, – возразила незнакомка, – я просто испугалась, что не вовремя пришла, Вы спали, Вы утомлены…

– Ну так что же? – улыбнулась я. – Чего могут желать спящие? Приятного пробуждения! Вы мне доставили это удовольствие, так позвольте мне вполне им насладиться.

Повинуясь моей руке, женщина села в стоящее у кровати кресло. Я подложила подушки под спину и заняла полулежачее положение.

– Боже мой, как я несчастна! – сказала молодая женщина. – Уже полгода, как я живу здесь, не имея никаких развлечений. Теперь Вы приехали, Ваше присутствие сулит мне очаровательное общество, а я, как нарочно, жду, что, вероятно, не сегодня-завтра покину монастырь!

– Как! Вы скоро выходите из монастыря? – удивилась я.

– По крайней мере, я на это надеюсь! – радостно сказала незнакомка.

– Я кое-что слышала о том, что Вы много выстрадали от кардинала, – заметила я. – Если это так, то это еще больше сблизило бы нас!

– Значит, мать-настоятельница сказала правду? – воскликнула женщина. – Вы, так же как и я, жертва этого злого пастыря?

– Тише, – приложила я палец к губам. – Даже здесь не будем так говорить о нем. Все мои несчастья проистекают оттого, что я выразилась примерно так, как Вы сейчас, при женщине, которую считала своим другом и которая предала меня. И Вы тоже жертва предательства?

– Нет, – вздохнула женщина, – я жертва моей преданности, преданности женщине, которую я любила, за которую я пожертвовала бы своей жизнью, пожертвовала бы даже и теперь!

И раньше было понятно, а теперь стало окончательно ясно, что незнакомка отнюдь не знатна. Ни одна знатная дама никогда не скажет таких слов таким тоном.

– И которая покинула Вас в беде? – поддакнула я. – Так всегда бывает!

– Я была настолько несправедлива, что думала так, – с видом человека, сознающегося в страшном грехе, призналась женщина, – но два-три дня назад я убедилась в противном и благодарю за это Создателя: мне тяжело было бы думать, что она меня забыла… Но Вы, сударыня… Вы, кажется, свободны, и если бы Вы захотели бежать, это зависит только от Вашего желания.

– А куда я пойду? – завела я утреннюю песню. – Без друзей, без денег, в такой, части Франции, которая мне вовсе не знакома и где я никогда не бывала прежде?

– Что касается друзей, они будут у Вас везде, где бы Вы не были! Вы кажетесь такой доброй и так прекрасны! – сказала женщина вроде бы вполне искренне.

– Что не мешает мне быть одинокой и гонимой, – улыбнулась я.

– Верьте мне, надо надеяться на провидение, – посоветовала женщина. – Всегда наступает такая минута, когда сделанное нами добро становится нашим ходатаем перед Богом. И, быть может, на Ваше счастье мы встретились с Вами, потому что, если я выйду отсюда, как я ни ничтожна и как ни незначительна моя власть, я найду нескольких сильных друзей, которые, вступившись за меня, могут также вступиться и за Вас. Блажен, кто верует.

– Я сказала, что одинока, но у меня тоже есть несколько высокопоставленных знакомых, – заметила я, чтобы показать, что она имеет дело тоже не с круглой сиротой. – Но эти знакомые сами трепещут перед кардиналом, сама королева не осмеливается никого поддержать против грозного министра. У меня есть доказательства того, что Ее Величество, несмотря на доброе сердце, не раз принуждена была отдавать в жертву гнева Его Высокопреосвященства тех, кто оказывал ей услуги.

Причем сдавала пачками. Ее можно понять, она – королева – одна, а сколько вот таких – незаметных – кругом. Всегда можно найти новых исполнителей для новых интриг. Когда это королевы сами стирали использованные носовые платки?

Видимо, скрыть скептическое выражение лица мне не удалось.

– Поверьте мне, сударыня! – пылко воскликнула женщина. – Королева может сделать вид, что она от них отступилась, но нельзя судить по внешнему впечатлению: чем больше они подвергаются гонениям, тем больше королева о них думает, и часто в ту минуту, когда они этого меньше всего ожидают, они убеждаются в том, что не забыты ее милостью.

Насколько я знаю наш двор, это происходит лишь в одном-единственном случае: когда на королеву давят лица из ее ближнего окружения. Сама же королева лишь делает вид, что думает о них, но чем больше они подвергаются гонениям, тем легче она от них отступается.

– Увы! – вздохнула я. – Я верю этому, ведь королева так добра!

– Ах, – восхитилась незнакомка, – значит, Вы знаете нашу прекрасную и великодушную королеву, если Вы о ней так отзываетесь!

Не знаю и знать не хочу!

– То есть я не имею чести быть лично знакомой с ней, – поправилась я, – но я знакома со многими из ее ближайших друзей: я знаю господина де Пютанжа, знала в Англии господина Дюжара, знакома с господином де Тревилем…

Кого бы еще приплести? Но больше никого не понадобилось.

– С господином де Тревилем! – вскричала женщина. – Вы знакомы с господином де Тревилем?

– Да, – важно подтвердила я, – и даже хорошо знакома.

– С капитаном королевских мушкетеров? – словно не веря ушам, переспросила незнакомка.

– С капитаном королевских мушкетеров, – кивнула я.

– В таком случае Вы увидите, что скоро, очень скоро мы с Вами станем близкими знакомыми, почти друзьями! – восторженно пообещала женщина. – Если Вы знакомы с господином де Тревилем, Вы, вероятно, бывали у него?

Ни разу не была.

– Да, часто.

– Вы, вероятно, встречали у него кое-кого из мушкетеров?

Кое-кого из мушкетеров я встречала у себя, но поскольку разговор наш становится все интереснее, я, пожалуй, вспомню, кого я могла встретить у Тревиля.

– Всех, кого он обычно у себя принимает.

– Назовите мне кого-нибудь из тех, кого вы знаете, – попросила женщина, – и Вы увидите – они окажутся моими друзьями.

– Ну, например… например, я знаю господина де Сувиньи, господина де Куртиврона, господина де Ферюссака…

– Не знаете ли Вы кавалера по имени Атос? – просто спросила женщина.

Такого даже я не ожидала. Моя реакция испугала незнакомку, она воскликнула:

– Что такое? Что с Вами? Ах, боже мой, не сказала ли я чего-нибудь такого, что оскорбило Вас?

– Нет, но это имя поразило меня, так как я тоже знала этого кавалера, – чуть запинаясь, объяснила я, – и мне показалось странным встретить человека, который, по-видимому, хорошо знаком с ним.

– Да, хорошо, очень хорошо! И не только с ним, но и с его друзьями, господином Портосом и господином Арамисом.

Как тесен мир…

– В самом деле? Я их тоже знаю!

– Ну если Вы их знаете, Вам, конечно, должно быть известно, что они добрые, хорошие товарищи. Отчего Вы не обратитесь к ним, если Вам нужна помощь?

Ну хотя бы оттого, что эти славные смелые люди боятся меня как черт ладана.

– Дело в том… – вздохнула я, – что я ни с кем из них не связана дружбой. Я их знаю только по рассказам их друга, господина д'Артаньяна.

– Вы знаете господина д'Артаньяна? – вцепилась в мою руку женщина, пожирая меня глазами.

Знаю и неплохо знаю, а с некоторыми частями его тела знакома значительно лучше, чем желала бы…

– Простите, сударыня, – женщина оказалась довольно зоркой. – В качестве кого Вы его знаете?

– Он мой друг, – поведала я, честно хлопая ресницами.

– Вы меня обманываете, сударыня, Вы были его любовницей! – гневно и печально сказала незнакомка.

Так, пожалуй, это долгожданная встреча. Пути Господни неисповедимы, думала ли я, кого обнаружу в захолустном монастыре?

– Это Вы были любовницей д'Артаньяна! – с нажимом сказала я, глядя на уже не незнакомку.

– Я?

– Да, Вы. Теперь я Вас знаю: Вы госпожа Бонасье.

Женщина вскочила.

– О, не отрицайте этого! Говорите же! – усилила я нажим.

– Ну что ж! – залилось краской ее кроткое лицо. – Да, сударыня! Значит, мы соперницы?

Да никогда! Не могут соперничать овечка и овчарка!

Ну и кроме того, усы д'Артаньяна кажутся неотразимыми только женщинам, у которых застежки платья спереди[12]…

Но госпожа Бонасье разревновалась не на шутку. Лицо ее пылало, в глазах стояли слезы.

– Признайтесь же, сударыня! – срывающимся голосом произнесла она. – Вы его любовница! Или, может быть, Вы были его любовницей прежде?

– О нет! – яростно воскликнула я. – Никогда! Никогда! Слишком большая честь для этого подлеца!

– Я верю Вам, – сразу успокоилась госпожа Бонасье, услышав, что ее обожаемый д'Артаньян не числил меня в своих любовницах. – Но отчего же Вы так вскрикнули?

– Как, Вы не понимаете?

– Как я могу понять? – растерялась госпожа Бонасье. – Я ничего не знаю.

– Вы не понимаете, – воскликнула я, всплескивая руками, – что господин д'Артаньян поверял мне, как другу, свои сердечные тайны?

Он ведь такой ранимый и чувствительный, наш д'Артаньян, и долгими вечерами в особняке на Королевской площади плакал у меня на плече, рассказывая про свою загадочно исчезнувшую любовь. Он был так верен Вам, госпожа Бонасье, так верен, что тут же составил лихой планчик, как немного утешиться от потери любимой, после чего просочился в один дом и совратил там служанку, чтобы обладать ее красавицей госпожой, которая ему приглянулась. Но Вы не волнуйтесь, дорогая госпожа Бонасье, пока Вы томились в тюрьме, сердце его все время принадлежало только Вам, хотя он и делал настойчивые попытки спихнуть его мне. Вот такие сердечные тайны.

– В самом деле? – счастливым голосом воскликнула кастелянша королевы.

– Вы не понимаете, что мне известно все: Ваше похищение из домика в Сен-Клу, его отчаяние, отчаяние его друзей и их безуспешные поиски. И как же мне не удивляться, когда я вдруг неожиданно встречаюсь с Вами, с Вами, о которой мы с ним так часто говорили, с Вами, которую он любит всей душой и которую он заставил меня заочно полюбить! Ах, милая Констанция, наконец-то я нашла Вас, наконец-то я Вас вижу!

– О, простите меня! Простите! – заливалась слезами госпожа Бонасье. – Я так люблю его!

Мы обнимались, как две сестры после долгой разлуки. Боже, какая пошлость!

Вы будете смеяться, но я не убивала госпожу Бонасье. Не из милосердия… О нет!.. Какое уж тут милосердие… И скажу сейчас, как на исповеди, то, чего на исповеди никогда не скажу… Если бы был у меня шанс, явился вдруг Тот, Кого Не Зовут, и предложил: можешь выбрать одну жизнь в обмен на одну смерть – будьте уверены, я самолично задушила бы Констанцию Бонасье, чтобы жил Джон Фельтон. И руки мои бы не дрогнули.

Я не убивала госпожу Бонасье, это было совершенно излишним, достаточно посмотреть на ее руки и ноги.

Бедная Констанция была галантерейщицей, и этим все сказано.

Господин де Ла Фер, так никогда и не понявший, что же такое женщина, по прошествии лет, вспоминая эти события и излагая их красивым почерком в тетрадке, решил поправить жизнь и устроить Констанции душераздирающий, прекрасный и трагичный конец, раз уж все равно, как он считает, меня нет на свете, какой с чудовища спрос…

Наверное, он слишком хорошо обо мне думал.

Я куда страшнее, чем он воображает. Именно в Бетюне меня один-единственный раз с полным правом можно назвать демоном.

Я не стала убивать госпожу Бонасье… Зачем делать чужую работу? Тратить очень дорогой и, поверьте, трудно доставаемый яд? Достаточно немного подождать, чтобы это сделал сам господин д'Артаньян. Честолюбивый, тщеславный, искренне любящий свою прелестную Констанцию д'Артаньян.

И мое доброе сердце истекало сладкой отравой мстительного наслаждения, когда я слышала, как она изливалась в своей горячей любви к гасконцу:

– О, как я люблю его, как люблю! За него я готова вытерпеть самые лютые испытания! Он – весь смысл моей жизни, мое дыхание, стук моего сердца. Значит, Вам известно, сколько я выстрадала, потому что он говорил Вам, как сам страдает! Но страдать ради него – блаженство!

– Да, блаженство, – охотно поддакивала я, думая: «Милая малютка, посмотрим, как через полгода потускнеют твои блестящие синие глазки, поникнет вздернутый носик, или я не миледи, у ног которой лежали толпы кавалеров. Люби его крепче, люби… Забывай себя, отдавайся вся… И однажды ты увидишь, как легко перешагнут через твою любовь… Вот это и будет самая страшная кара для тебя и моя месть для него, несчастная овечка… Потому что ни он, ни ты не знаете жизни, как знаю ее я… Я пожалела Фельтона, тебя я не пожалею. Ты любишь его, и он любит тебя, сейчас самая страшная буря с громом и молниями не оторвет вас друг от друга, но подожди, нудный мелкий серенький дождик размоет нерушимый мост между двумя сердцами, обрушив твое чистое, верное сердце в пропасть. Не хотела бы я быть на твоем месте… Люби его крепче, малютка!»

– И к тому же мои мучения скоро кончатся, – щебетала госпожа Бонасье. – Завтра или, быть может, даже сегодня вечером я его опять увижу, и грустное прошлое будет забыто.

– Сегодня вечером? Завтра? – Эти слова вывели меня из задумчивости, я опять включилась в разговор: – Что Вы хотите этим сказать? Вы ждете от него какого-нибудь известия?

– Я жду его самого, – горделиво воскликнула Констанция.

Так рано встречаться с д'Артаньяном в мои планы не входило.

– Его самого? Вы ждете д'Артаньяна сюда?

– Да, сюда.

– Но это невозможно! Он на осаде Ла-Рошели вместе с кардиналом, – напомнила я замечтавшейся госпоже Бонасье. – Он вернется сюда не раньше, как город будет взят.

– Вы так думаете? – с загадочным видом воскликнула молодая женщина. – Но разве есть что-нибудь невозможное для моего д'Артаньяна, для этого благородного и честного кавалера?

О да, для этого благородного и честного дворянина нет ничего невозможного. И ничего святого тоже.

– Я не могу Вам поверить! – покачав головой, сказала я.

– Ну так прочтите сами! – госпожа Бонасье достала письмецо.

Почерк был мне знаком. Ну конечно, Мари де Роан, вдова де Люинь, герцогиня де Шеврез.

«Милое дитя, будьте наготове. Наш друг вскоре навестит Вас, и навестит только затем, чтобы вызволить Вас из тюрьмы, где Вам пришлось укрыться ради Вашей безопасности. Приготовьтесь же к отъезду и никогда не отчаивайтесь в нашей помощи.

Наш милый гасконец недавно выказал себя, как всегда, человеком храбрым и преданным; передайте ему, что где-то очень ему благодарны за предостережение».

Ну что же, письмо было достаточно определенным. Цепочка: королева – герцогиня де Шеврез – мушкетеры – и т.д. прослеживалась вполне отчетливо.

Но вот монастырь придется срочно покинуть – это не то место, которое мне теперь нужно. Если тут скоро будет д'Артаньян, то и три друга появятся вместе с ним, а я еще не совсем готова к этой встрече. Надо над этим подумать, когда останусь одна.

– Да-да, – подтвердила я, – в письме все ясно сказано. Известно Вам, что это за предостережение?

– Нет. Но я догадываюсь, что он, должно быть, предупредил королеву о каких-нибудь новых кознях кардинала.

Поистине королева и ее окружение просто уверены, что мир крутится вокруг Анны Австрийской, а злодей-кардинал только и делает, что ломает голову, как бы напридумывать побольше козней для нее. Поменьше бы лезла она в политику, в которой ни черта не понимает, а побольше бы старалась понять собственного супруга, который был без памяти от нее поначалу, пока королева-инфанта не обнаружила весь свой редкостный ум.

– Да, наверное, это так.

За окном послышался топот скачущей лошади.

Госпожа Бонасье бросилась к окну.

– Ах, уж не он ли это?

Я осталась лежать, лихорадочно придумывая пути отхода. Опять я безоружна, а д'Артаньян при шпаге, несправедливо.

– Увы, нет, – вздохнула госпожа Бонасье, отходя от окна. – Это какой-то незнакомый человек… Однако он, кажется, едет к нам… Да, он замедляет бег коня… останавливается у ворот… звонит…

Я вскочила с постели и потянулась к платью.

– Вы вполне уверены, что это не он?

– Да, вполне, – разочарованно подтвердила госпожа Бонасье.

– Вы, может быть, не разглядели?

– Ах, по одному перу его шляпы, по кончику его плаща я узнала бы его! – вздохнула госпожа Бонасье, но снова выглянула в окно.

Понятно, безнадежный случай любви. И чем привлек этот наглый мальчишка субретку Кэтти и госпожу Бонасье? Может быть, именно наглостью? Все-таки насколько различаются вкусы…

– Вы говорите, этот человек идет сюда? – спросила я, выпутываясь из юбок.