– Бесподобно, – не удержался и фыркнул, как мальчишка, епископ, – похоже, Вы молниеносно усваиваете уроки, и что особенно в Вас поражает, как точно Вы определяете свои возможности. Здоровая и красивая, так оно b есть.
– Я всего лишь честно ответила на Ваш вопрос, Ваше Преосвященство! – обиделась я. – Да, я поневоле думаю, каким образом жить дальше, и, естественно, принимаю в расчет все, чем наделена. Время сказок дляменя, к сожалению, кончилось.
– Ради бога, сударыня, извините меня за иронию. Но со своей стороны я тоже очень обеспокоен Вашей дальнейшей судьбой.
– Ваше Преосвященство, Вы помогаете всем попавшим в беду девицам, встретившимся на Вашем пути? – теперь уже съехидничала я.
– Разумеется, – невозмутимо подтвердил епископ. – Таков мой христианский долг. А поскольку сейчас, во время некоторого за-хишья в моей жизни, я работаю над трудом, который хочу назвать «Наставление христианина», то, разумеется, я не могу не выполнять те нормы, которые сам проповедую.
– Будьте так любезны, подарите мне один экземпляр Вашего произведения, когда оно появится в печатном виде. Я пошлю его графу де Ла Фер.
– Сударыня, это не шутки! – резко сказал епископ. – Не цепляйтесь за прошлое, живите только настоящим и будущим. В конце концов, не у каждого есть возможность начать все заново. Я не мог не думать о Вашей жизни, потому что Вы обладаете рядом очень необычных для дамы качеств, которые могут мне пригодиться. В беседах с Вами я тоже определял Ваши возможности. У меня к Вам есть совершенно конкретное предложение. Выслушайте его внимательно.
– Я Вас слушаю.
– Я предлагаю Вам покинуть Францию и с новым именем перебраться в Англию. Там Вы будете моими глазами и ушами, тайным проводником моей политики. Во Франции Вы все равно мертвы. Подумайте.
– Я согласна.
– Сударыня, Вы понимаете, что я Вам предлагаю?
– Да.
– Все-таки подумайте, этот шаг поменяет всю Вашу жизнь. И может быть, не в лучшую сторону. Окончательный ответ Вы дадите завтра.
Епископ ушел.
Положив руки на тугой живот, я думала.
После принятия его предложения мое определение в устах благородных людей будет звучать примерно так: «грязная шпионка». Будет ли это трогать меня? Нет. Кому, как не мне, знать, что видимость зачастую весьма отличается от действительности. И я приложу все усилия, чтобы создать эту видимость.
Пугает ли меня то, чем я должна буду заниматься? Не пугает. Идеи епископа Люсонского совпадали с тем, что думала я сама о том, что творится с Францией. Мне хотелось помогать ему во всем, и в его врагах я была готова увидеть своих врагов.
И наконец, с такой мощной поддержкой начать новую жизнь было куда проще. И это тоже мне очень понравилось.
– Монсеньор, я по-прежнему согласна, – заявила я епископу на следующее утро.
– Очень хорошо. Когда Ваше принципиальное согласие получено, все значительно упрощается. Раз Вы хотите оставить ребенка у себя, то в Англию прибудет молодая вдова. Это даже лучше. Правда всегда удобнее лжи, она рождает состояние уверенности в себе и дает возможность спокойно спать по ночам. Так что полностью одобряю Ваше решение. Отныне Вас зовут Шарлотта. Привыкайте к новому имени, Вы не должны вздрагивать, слыша его. А пока не пришло время рожать, Вы займетесь изучением английского языка. Вот видите, все образовалось, как я и предсказывал.
– Ваше Преосвященство, у меня такое чувство, что, снимая меня с дерева, Вы уже знали, куда приспособите…
– Да, нрав у Вас, сударыня, что бритва. Нет, снимая Вас с дерева, я руководствовался лишь простыми человеческими чувствами, и если бы была возможность родственникам Вас забрать, Вы бы давно были дома. Но Вы же видите, как все повернулось. А так я нашел возможность, когда Вы будете очень полезны мне, а я, в свою очередь, буду полезен Вам. Тучи надо мной пока опять сгущаются, дошли слухи, что мне грозит почетная ссылка в Авиньон, подальше от королевы-матери. Будем надеяться, что это не произойдет до Вашего отъезда в Англию. Мне бы очень хотелось стать крестным отцом ребенка, который появится на свет не без моего участия.
– Вы очень красиво говорите, сударь, я право жалею, что Ваше участие в возникновении этого ребенка так скромно. Я согласна не только на то, чтобы Вы были крестным отцом, я была бы совершенно не против, чтобы Вы были просто его отцом, настолько я прониклась к Вам симпатией. – Теперь, когда важные дела решились, можно было и пошалить.
– Сударыня, я вижу, Вы полностью оправились от своей болезни, – опять напустив на себя невозмутимый вид, ответил епископ Люсонский. – Рад за Вас, дорогая Шарлотта.
Ну, разумеется, я вздрогнула, услышав свое новое имя.
Прошло несколько месяцев. В положенное время я родила.
Когда повитуха показала мне мокрый сизый комочек, состоявший, похоже, только из вытянутой головы и круглого живота, к которому были прилеплены паучьи лапки, он не только не был похож на де Ла Фера, он вообще мало напоминал человека.
А когда существо открыло мутные голубые глаза, которые вращались независимо друг от друга, и тоненько запищало, то я поняла что это мое и за него я перегрызу горло любому.
«Девочка!» – гордо сказала повитуха.
В конечном итоге де Ла Фер должен благодарить этого ребенка за то, что остался жив. Мой надувающийся с каждым днем живот удерживал меня в монастыре, а к тому времени, как я разрешилась от бремени, граф уже таинственно исчез, и ходили слухи о его смерти. Если бы не это обстоятельство, ничто не помещало бы мне отправить его в мир иной. Возможно, тогда бы пришлось вспоминать о совсем иных приключениях…
Я быстро оправилась от родов, и настал такой день, когда молодая вдова Шарлотта Баксон в сопровождении корзинки с новорожденной и крепкой нормандской кормилицы, такой же удойной, как знаменитые нормандские коровы, стояла на берегу пролива Па-де-Кале. Было ветрено и холодно.
В голове у меня звучали строки из той самой тетради молодого Ришелье, которую он составлял, готовясь покорить двор. Епископ Люсонский любезно сделал мне копию в качестве пособия:
«Необходимо регулярно бывать в свете, на званых приемах и обедах, но не искать этих приглашений самому и постоянно сохранять достоинство.
Быть на равных со всеми, не отдавать откровенного предпочтения кому-либо, больше молчать и больше слушать, но не изображать из себя меланхолика или равнодушного. Когда кто-то говорит, обнаруживать живой интерес.
Собственное мнение излагать уважительно по отношению к собеседнику и ни в коем случае не резюмировать беседу и тем более не выносить осуждающих вердиктов.
На светских приемах говорить только о вещах, которые не будут скучными для присутствующих и в то же время не представляют интереса для отсутствующих, самые удобные темы – история и география. В разговоре избегать назидательности и не демонстрировать сверх меры своих познаний.
Надлежит быть скромным, сдержанным, не возбуждать подозрений знаниями, выходящими за пределы общеизвестных фактов. Демонстрация своих способностей может сослужить плохую службу. Если кто-либо рассказывает что-то новое, нужно без ложного стыда воспользоваться этим для расширения своей культуры, а при случае пересказать услышанную историю.
Избегать ненужной переписки, но всегда и сразу отвечать на полученные письма. Тщательно продумывать ответ, чтобы он не принес ни тебе, ни твоему адресату никакого вреда, даже в перспективе.
Запечатывать письма только в последний момент, чтобы иметь возможность добавить туда несколько фраз.
Опасные письма непременно сжигать, не доверяя их даже тайным шкатулкам. Снимать копии со своих наиболее важных писем и держать их при себе.
Тщательно скрывать собственные замыслы и оберегать доверенные чужие секреты: одно неосторожное слово может разрушить любой, самый хитроумный план. Быть осторожным в разговоре даже с близкими друзьями: ибо именно они могут доставить самые крупные неприятности своей осведомленностью. Когда некоторые вещи сорвались с языка или оказались на бумаге, их уже нельзя взять обратно»[8].
Несмотря на то что правила поведения в обществе молодого, стремящегося к блестящей карьере человека и красивой молодой дамы немного различны, эти наставления были очень полезны для моей дальнейшей деятельности.
…И через полгода после того, как подол моего платья коснулся английской земли, я стала супругой старшего сына лорда Винтера, получила титул баронессы Шеффилд и леди Кларик. Очень просто.
С того момента, несмотря на все мои многочисленные имена, я осталась в памяти всех, кто меня знал, как миледи.
Да если бы понадобилось, я без затруднений стала бы женой английского дофина, но Его Высокопреосвященству такой брак был не Нужен.
По-вашему, я лгу? Разумеется! Но лишь самую малость…
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ДОРОГИЕ РОДСТВЕННИКИ
А теперь вернемся обратно к моменту окончания истории с подвесками.
На мое счастье, Бекингэм был слишком занят, чтобы уделить внимание леди Кларик, посмевшей немного уменьшить украшение французской королевы.
Я, в свою очередь, разыгрывала безумную ревность и оскорбленность невинной души, но при дворе, когда там была вероятность встретить Бекингэма, благоразумно не показывалась.
Военные действия между двумя могучими державами, как и следовало ожидать, вызвали мирные переговоры.
К тому времени и ла-рошельцы заключили перемирие с королевской властью. Им запретили иметь собственные военные корабли и требовать, чтобы был срыт нацеленный на город Форт-Луи. Королевские гарнизоны заняли острова Рэ и Олерон. При желании из этого соглашения можно извлечь массу выгод. Но…
Но взбешенный кардинал Ришелье и недовольный Людовик Тринадцатый не пожелали принять Бекингэма в числе послов. Видеть его ухоженную физиономию в Париже больше не желали.
Бекингэм, в свою очередь, окрысился и стал в позу.
Хотя отряженное Карлом Первым посольство и провело довольно удачный тур переговоров, где обе стороны умудрились сделать вид, что ни Ла-Рошели, ни гугенотов вообще не существует в природе и разногласия между странами можно легко уладить, но, повторяю, поскольку в составе посольства не было Бекингэма, он продолжал иметь свое особое мнение.
И внезапно воспылал горячим сочувствием к томящимся под тяжким королевским гнетом протестантам по ту сторону пролива.
Эту перемену в настроении первого министра чутко уловили настороженные уши. Вскоре на остров в помощь затихшему было Субизу прибыла новая порция ла-рошельцев.
Как сейчас помню кусочек из их речи, тем более что всю ее мне пришлось тогда срочно переписывать, чтобы отправить в очередном донесении Его Высокопреосвященству:
«Наши руки связаны, наше спасение может прийти только с севера, то есть от всемилостивейшего монарха, являющегося гарантом мира, и его строгого выполнения, чего до сих пор не было сделано… Тот, кто владеет островами, владеет всем городом, а не только его окрестностями. Это бесспорная истина».
Бекингэм к тому времени завершил отделку алтаря Анны Австрийской на флагманском корабле и горел желанием утереть нос французскому правительству.
Поэтому он с радостью ухватился за слова ла-рошельцев, горячо их поддержал и пожелал сам во главе эскадры выйти и очистить острова от королевских войск.
Эта угроза Франции была совсем нешуточной. Добро бы в распоряжении Бекингэма имелся только походный алтарь, но, к сожалению, к лортрету Анны Австрийской, висящему в его каюте, также прилагалось восемьдесят четыре военных корабля и десять тысяч человек в придачу.
Пока шли все эти приготовления, наши секретные службы тоже не дремали. Ведь все катилось к тому, что Ла-Рошель мы потеряем. У меня, помню, даже палец распух от написания громадного количества донесений, которые я подготовила для срочной передачи Его Высокопреосвященству.
Вид у английского флота был очень внушительным, и у меня холодок полз по спине, когда я наблюдала за его маневрами у Дувра.
Но, видимо, кому не везет в любви, везет в политике.
Не знаю (к сожалению…) как в постели, но в схватках держав Ришелье на целую голову превосходил Бекингэма.
Когда победительный герцог подгреб с эскадрой к крепости, к его великому удивлению, ла-рошельцы не пустили английский флот в гавань. Когда же взбешенный Бекингэм потребовал от смущенного мэра объяснений, тот, потупясь, объяснил, что горожане верны королю Франции, а ему, мэру, с ними еще жить и жить. После чего мэр искренне поблагодарил Англию за помощь и пожелал ей всяческих успехов.
Бекингэм плюнул и отплыл покорять острова. Вскоре он занял остров Рэ и осадил крепость Сен-Мартэн.
При осаде острова случился смешной, но очень характерный казус. Английская разведка захватила в плен одного знатного француза из числа защитников острова. Великолепный Бекингэм, как и полагается дворянину и джентльмену, приветливо встретил противника на борту своего корабля, накормил его роскошным обедом и в качестве десерта показал гостю-пленнику свой драгоценный алтарь. После чего отпустил француза на все четыре стороны с одним лишь условием: чтобы тот поведал миру, ЧТО он видел на корабле герцога.
Тщеславный дурак!
Подлинная любовь всегда молчалива, лишь пустое тщеславие кричит дурным криком на весь белый свет. Но в этом весь Бекингэм. Как он еще умудрился дожить до стольких лет, просто не пойму! Моя помощь была минимальной, с таким гонором все равно долго не живут.
Осадив крепость Сен-Мартэн, в которой засел гарнизон во главе с маршалом Туара, Бекингэм увяз когтями в осаде надолго.
Но Туара был не в лучшем положении, ему нечем было кормить солдат, а помощь королевских войск запаздывала. Гарнизон был на грани бунта. Наконец маршал решился и обратился к герцогу с запросом насчет условий капитуляции.
Великодушный Бекингэм, истый рыцарь, благородный защитник сирот и утешитель вдов, галантно предложил маршалу самому выработать условия собственной сдачи.
Растерявшийся Туара снова засел в своей крепости и принялся мучительно ломать голову, как бы ему лучше и невинность соблюсти, и капитал приобрести.
Герцог учтиво ждал.
Пока Туара совершал действие, несвойственное военным, – то есть думал, – французский флот наконец появился на поле (точнее на море) военных действий и проскользнул под носом впавших в благодушие англичан. Доставил осажденным продовольствие и подкрепление, избавив тем самым маршала от непосильной работы и предоставив ему возможность вновь проявлять чудеса героизма и храбрости, не требующие затрат умственных сил.
В этом восприявший духом Туара был куда более силен, чем в составлении собственной капитуляции, и в качестве вознаграждения за пережитое унижение он отшвырнул врага от крепости и захватил более сорока английских знамен, которые с триумфом были отправлены в Нотр-Дам-де-Пари.
Бекингэм ни с чем повернул восвояси.
К тому времени я была уже во Франции.
Если войны совершаются ради прекрасных глаз, маленьких ножек и пышных грудок, добра не жди.
Но вернемся пока в Англию, к моим семейным делам. В это время я была вдовой уже по-настоящему. Мой английский муж лорд Винтер скоропостижно умер, оставив меня с маленьким толстеньким сыном на руках.
Забегая вперед, хочу сказать, что с подачи младшего брата мужа, моего драгоценного деверя, меня, вдобавок ко всем моим грехам, выставили еще и убийцей собственного супруга. Еще бы, было бы даже странно, если бы было по-другому. Извините за громадное количество частицы «бы».
Ни одной многомудрой голове не пришло почему-тб в голову, что раз уж я взялась за истребление моих английских родственников, то явно начала не с того конца.
Впрочем, ничего удивительного. Признавая за женщиной дьявольское коварство, сатанинскую хитрость и прочие добродетели, нам упорно отказывают в праве на разум – прерогативе исключительно мужчин. Какие споры ведутся между учеными мужами, какие дискуссии на тему «Что такое есть женщина и где ее место» (ответ и так все знают: на кухне, в детской, в церкви по воскресеньям).
Но если все же кое-какие проблески сознания у женщины, к великому удивлению окружающих, случайно обнаруживаются, то делается непреложный вывод: «У нее был неженский ум». Спасибо и на этом.
Так вот, рассуждая хоть женским, хоть неженским умом, но убрать в первую очередь мне надо было бы брата моего мужа.
Вот его смерть, если уж на то пошло, принесла бы мне куда больше выгоды.
Мужа, рассуждая здраво, можно убить в любой удобный момент, он всегда под рукой, да и вообще – от него никакого вреда, кроме пользы.
А вот деверь… мало того, что оттяпал значительный кусок ренты из наследства, оставленного их отцом, так еще и мог жениться в любой момент, нарожать детей-наследников, и тогда пришлось бы изничтожать такое количество народа, которое может умереть, не вызывая подозрений, только при эпидемии моровой язвы.
Нет, вместо этого я прикончила собственного супруга, превратив тем самым деверя в лорда Винтера, и оставила его плодиться и размножаться на зеленых просторах поместий в полной неприкосновенности. Смешно, господа!
Увы, боюсь, что вдовой я стала как раз не без содействия драгоценного родственника. Он получил титул своего старшего брата и стал опекуном моего сына. Ну разумеется, я костью стояла у него в горле, ведь опекунство только тогда приятно, когда оно полное и всеобъемлющее, без ненужного вмешательства. Только меня отправить в мир иной не так-то просто, я уже получила исчерпывающий урок на этот счет.
В общем, с деверем после смерти мужа мы жили душа в душу. Как кошка с собакой.
Он именовал меня «дорогая сестра», я его соответственно «дорогой брат». И когда я объявила о своем намерении вернуться на родину и немного пожить там, лорд Винтер неожиданно изъявил желание присоединиться к дорогой сестре.
Какого дьявола ему там было надо? Кроме того, что он настойчиво искал возможность меня убрать, ничего иного я предположить не могла.
Но это было мне, как ни странно, на руку. Я больше боялась, что в мое отсутствие он займется здоровьем опекаемого племянника. Хорошо хоть, что дочь моя, которой уже шел девятый год, деверя не интересовала, потому что ни на что не могла претендовать.
Хотя, если задуматься, из моей части ренты ей было назначено крупное приданое. Учитывая печальный опыт своей матушки, я старалась, чтобы будущее моих детей было обеспечено с самого начала. И в этом плане чем раньше отошла бы я в чистилище, тем больше было шансов лишить дочь слишком крупной, по мнению некоторых, суммы.
Мне надо было, невзирая ни на что, организовать безопасность детей, я не для того их рожала, чтобы какая-нибудь высокородная дрянь могла угрожать их жизни, видя в них препятствие на собственном пути к новым рентам, землям и титулам.
Поэтому я с радостью приняла предложение дорогого брата сопровождать меня во Францию.
Дети оставались в Англии под надежной охраной людей, на которых я полагалась, потому что их благосостояние и жизнь (что очень немаловажно) зависели только от меня. Они должны были перевезти сына и дочь во Францию позже, после нашего отъезда, в местечко, о котором никто, кроме меня, не знал. Причин верить кому-либо, когда речь шла о моих детях, у меня не было…
Боже, я и не предполагала тогда, какая интересная жизнь ждет меня во Франции…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ИГРЫ СВОИ И ЧУЖИЕ
Должна заметить, что во Францию я вернулась значительно более обеспеченной, чем покинула ее когда-то.
На Королевской площади меня ждал уютный особняк № 6. В конюшне особняка – роскошная карета, при карете – кучер и скороход, а при моей персоне – горничная Кэт, негритенок Абу, попугай Коко, обезьянка Жужу и красная подушка для коленопреклонений в церкви. И дорогой брат, конечно же, который изо всех сил скрашивал мое одинокое существование.
И теперь я была богатой англичанкой, загадочной красавицей миледи. Не скрою, было очень приятно.
Я вела светскую жизнь, достойную леди Кларик, была очень неплохо принята при дворе, и даже, представьте себе, мне оказали великую честь и представили самому кардиналу де Ришелье. Мы с удовольствием познакомились заново.
Братец нашел себе компанию таких же милых людей, как и он, вместе они пропадали в кабаках, резались в карты и кости и ухлестывали за красивыми барышнями. Француженки их совершенно очаровали.
А я на одном из приемов познакомилась с графом де Вардом. И опять захотелось любить, любить, любить… Проклятое ребро Адама. Не самый стойкий материал.
Мы встречались с де Бардом в разных публичных местах, и я чувствовала, что он тоже увлечен мною.
На одном из последних балов, данных госпожой де Гиз, он был бледен и совершенно не танцевал.
– Что с Вами, граф? – спросила я, подойдя к нему.
– Пустяки, миледи, совершеннейшие пустяки…
Его слова и его вид прямо противоречили друг другу. Де Варду было очень плохо.
– И все-таки?
– Видимо, я не до конца оправился от ран, нанесенных мне месяц назад, и слишком рано начал активно участвовать в светской жизни.
– Расскажите, будьте добры, – попросила я.
– О таких вещах не рассказывают в гостиных, – возразил де Вард. – Выйди я из той схватки победителем, конечно, я наполнил бы рассказом о своей победе приемные всех домов, где бываю, но сейчас мне лучше помалкивать и не выставлять напоказ свои раны.
– Давайте я стану Вашим судьей, – предложила я. – Вы расскажете мне эту историю, а я решу, достойна она гостиных или должна быть предана забвению.
Предложение де Варду понравилось, видимо, он давно хотел выговориться, поэтому он поцеловал мне руку в знак согласия и начал рассказ:
– Месяц назад я с важным поручением направлялся в Англию, как раз в то время, когда сообщение между Кале и Дувром закрыли. Помните?
– Конечно…
– У меня было предписание для начальника порта, открывающее мне доступ на один из последних кораблей, который должен был отплыть из порта перед полным его закрытием. Когда я в сопровождении своего лакея спешил из загородного дома начальника порта, меня нагнал молодой человек лет двадцати, темноволосый и черноглазый, в форме гвардейца. Он нагнал меня на опушке рощи, я остановился, ожидая его, без всякой задней мысли, потому что он явно спешил меня догнать, и я думал, что у него ко мне какое-то важное дело. Но оказалось, гвардеец просто искал ссоры со мной, как он, произнося слова с заметным гасконским акцентом, недвусмысленно заявил. Он предложил мне отдать приказ, мне, дворянину! Я приказал Любену подать мне пистолет, но спутник гвардейца оказался куда расторопнее моего лакея. Он бросился на него и после борьбы прижал навзничь к земле. Пришлось нам драться на шпагах. Сударыня, я неплохой фехтовальщик, но моему противнику понадобилось всего лишь три секунды, чтобы нанести мне три раны. При этом он как-то странно приговаривал, что-то вроде: «За Атоса, за Портоса, за Арамиса!» На третьем ударе рухнул на землю. Мой противник нагнулся, чтобы обыскать меня, я собрал все свои силы и ударил его острием шпаги в грудь. Но видимо, сил у меня оставалось немного, потому что лезвие лишь оцарапало его, а гвардеец, разъяренный ранением, пропорол мне живот и пригвоздил меня к земле, как дохлую бабочку. В таком положении я провел ночь и благодарю Бога, что находился без сознания. Утром меня и моего лакея, привязанного к дереву, с кляпом во рту, нашли люди из порта. Я узнал, что незнакомец забрал мой пропуск и, выдав себя за меня, отплыл на том корабле. Мало того, он указал мои приметы, как приметы преступника. Поэтому меня под конвоем отправили в Париж. Я потерял много крови в том путешествии, чему следствием стали внезапные приступы слабости, подобные тому, что нахлынул на меня сейчас. Вот моя история, сударыня, не знаю, будете ли Вы дарить своим общением человека, который не только не смог отстоять доверенный ему приказ, но еще и побывал в роли заключенного…
Все в этом рассказе говорило мне о том, что с молодым гвардейцем мы где-то пересекались. Особенно эта характерная черта – ввязываться в драку с петушиным гонором, не соблюдая ни правил, ни чести и руководствуясь лишь собственным раздутым самолюбием. Где-то в моей душе звякнул тревожный колокольчик. Даже в наш век звенящих шпаг такая готовность к схватке встречается не так уж часто. Обычно все-таки имеется хоть какой-то уважительный повод дворянину убить дворянина. Разумеется, не может служить поводом наглое требование отдать бумагу, требование, которое ничем, кроме прямого оскорбления, назвать нельзя. У молодого темноволосого гвардейца были все шансы стать великим человеком.
– А Вы узнали, кем могли быть люди, имена которых он называл?
– Ну конечно, миледи, это-то оказалось проще всего. В определенных кругах Парижа они широко известны. Эти Атос, Портос и Арамис – то ли три брата, то ли три неразлучных друга, мушкетеры короля.
– И Вы никогда не сталкивались с этими господами?
– Увы нет… Когда я навел справки, выяснилось, что в то время они находились на водах в Форже, и почему тот гвардеец решил, что я имею к ним какое-то отношение, не пойму. Может быть, потеря крови ослабила и мои умственные способности вдобавок к телесной слабости?
– Милый граф, Вам нечего стыдиться. Похоже, за этим человеком тянется шлейф убитых противников. Проиграть мастеру не стыдно, а выжить, несмотря на его страстное желание Вас убить, даже почетно. Вы не узнали его имя?
– Пока нет.
Де Бард выслушал мои слова с улыбкой, но сил они ему не придали. Пришлось вызвать его лакея. Графа увезли, а через час мы узнали, что ему стало хуже и, лекари уложили его в постель на несколько дней.
Пока де Варда не было видно, мне стало понятно, что я очень хочу продолжить наше знакомство.
Да что там, что уж хитрить перед собой: я просто потеряла от него голову. По ночам мне снилось, что он тут, рядом со мной. И волосы наши переплетены на одной подушке.
Потомившись неделю, я не выдержала, послала гордость в преисподнюю и села за письмо. Изведя стопу бумаги и искусав все губы, я, наконец, составила послание.
Сей образчик каллиграфии гласил:
«Особа, интересующаяся Вами более, чем может этовысказать, хотела бы знать, когда Вы будете в состояниисовершить прогулку в лес. Завтра в гостинице «Шан-Дю-Дра-д'Ор» лакей в черной с красным ливрее будетждать Вашего ответа».
Я приказала заложить карету, велела горничной и негритенку собираться, но не могла заставить себя ехать прямо к де Варду и решила сначала посетить службу в милой тихой церкви Сен-Ле. Пусть это будет хоть каким-то оправданием перед собой, а на обратном пути можно заглянуть и, в Сен-Жермен. Так, случайно… Просто ради прогулки…
Я успела как раз к мессе и заняла место у клироса.
Священник читал проповедь, и народ заполнил все скамьи. Абу сопел у меня за спиной, словно красная бархатная подушечка, которую он держал, была залита свинцом, а не набита шерстью. Кэт высматривала красивых, непременно черноусых военных. Усы каштанового или пшеничного цвета в ее глазах оценивались на порядок ниже.
Поиски ее увенчались успехом, и она стала украдкой бросать взгляды в сторону колонны, которую подпирал высокий, плотного телосложения мушкетер, одетый с потертой претензией на шик.
Со своей стороны мушкетер делал какие-то странные знаки в нашу сторону, подмигивал, улыбался, подкручивал ус. Кэт млела от удовольствия, я терялась в догадках. На попытки завязать знакомство эти знаки внимания были совсем не похожи, уж очень демонстративно высказывал их усатый красавец.
Внезапно позади нас, нарушая плавный ход проповеди, женский голос звучно и с вызовом издал громкое «гм!».
Я и не подозревала, что в этом простом звукосочетании может таиться такой накал страстей. Наши передние ряды дружно обернулись на звук, и мы с горничной тоже не отстали.
Дама покраснела. Она была немолода и несколько суховата, а черный головной убор придавал ей еще большую строгость, отнюдь не оживляя желтоватый цвет кожи. Наряды, подобные тому, который украшал эту даму, были в большой моде у жен людей судейского ремесла.
Прохладный воздух храма, казалось, даже разогрелся от сдерживаемых дамой в черном чувств. Наполнившие церковь прихожане с большим интересом восприняли такую пикантную приправу к пресной проповеди.
Мушкетер продолжал посылать в нашу сторону убийственные улыбки. Уж не являюсь ли я счастливой соперницей дамы в черном?
Проповедь окончилась. Мушкетер ринулся, как на приступ, к чаше со святой водой и утопил там целиком весь свой кулак. Мне пора было уходить. Когда я оказалась рядом с чашей, красавец вынул из нее руку, окропленную святой водой. В затылок мне возмущенно дышала дама в черном головном уборе. Все понятно.
С улыбкой я коснулась его руки. По сравнению с моей она казалась просто лопатой. Интересно, наверное, в таких руках чувствуешь себя как в колыбели, большие люди иногда удивительно нежны… Я благочестиво перекрестилась и пошла к выходу.
За моей спиной прерывающийся от возмущения голос дамы в черном произнес:
– Ах вот как, сударь мой Портос, значит, мне Вы уже не предлагаете святой воды?
– Су… сударыня! Вы ли это? – с тщательно разыгранным удивлением вскричал мушкетер.
Уже по этому возгласу было понятно, что позиции дамы в черном в сердце громадного красавца значительно прочнее, чем она сама, бедная, предполагала. Еще одна игра… Но где же я слышала это странное имя?
– В Сен-Жермен! – услышала я свой собственный голос.
Де Вард жил в Сен-Жерменском предместье, на улице неподалеку от королевского павильона. На террасе перед его домом цвели очень милые цветы. По самой террасе, словно по заказу, прогуливался лакей де Варда Любен.