Дым и зеркала

      – Клин клином вышибаете?
      – Можно и так сказать.
      – Есть поверье, – сказал бармен, чья лисье-рыжая челка была намертво забриолинена назад, – что ликантропам можно вернуть нормальный облик, поблагодарив их, когда они в обличье волка, или назвав по имени.
      – Да? Что ж, спасибо.
      Он без спросу налил мне еще. Он слегка напоминал Питера Лорре , но, впрочем, большинство жителей Инсмута, включая мою домохозяйку, немного напоминали Питера Лорре.
      Я опрокинул «Джек Дэниэлс», на сей раз почувствовав, что он огнем прокатывается к желудку, – как ему и следовало.
      – Так говорят. Я же не утверждаю, что в это верю.
      – А во что вы верите?
      – Надо сжечь пояс.
      – Прошу прощения?
      – У ликантропов есть пояса из человечьей кожи, которые им дают при первой трансформации их хозяева из пекла. Нужно сжечь пояс.
      Тут один старый шахматист повернулся ко мне: глаза у него были огромные, слепые и выпученные.
      – Если выпьешь дождевой воды из следа варга, сам на первое же полнолуние превратишься в волка, – сказал он. – Единственное средство – отловить оборотня, который оставил этот след, и отрезать ему голову ножом, выкованным из самородного серебра.
      – Самородного, говорите? – Я улыбнулся.
      Его морщинистый и лысый партнер покачал головой и издал короткий печальный скрип. Потом подвинул свою королеву и скрипнул снова.
      Такие, как он, встречаются в Инсмуте на каждом шагу.
      Я заплатил за выпивку и оставил на стойке доллар чаевых. Бармен, вернувшись к своей книге, не обратил на деньги внимания.
      На улице падали мокрые снежинки, оседая у меня в волосах и на ресницах. Я ненавижу снег. Я ненавижу Новую Англию. Я ненавижу Инсмут: здесь не то место, где стоит быть одному, впрочем, если есть такое место, где хорошо быть одному, я пока еще его не нашел. Тем не менее дела удерживали меня здесь лун больше, чем хотелось бы даже думать. Дела – и еще кое-что. Я прошел несколько кварталов по Марш-стрит: как и большая часть Инсмута, она была неприглядно заставлена вперемежку домами в духе американской готики восемнадцатого века, ветхими особняками конца девятнадцатого и бетонными коробками конца двадцатого. Наконец впереди показалась заколоченная закусочная. Еще через несколько минут я поднялся по каменной лестнице возле ее крыльца и открыл ржавую железную дверь.
      Через дорогу помещался винный магазин, на втором этаже держал свою практику хиромант. Кто-то нацарапал черным маркером на двери одно слово: «СДОХНИ». Как будто это так просто.
      Деревянная лестница была голой, осыпающаяся штукатурка – в потеках. Моя контора из одной комнаты находилась наверху.
      Я нигде не задерживался так надолго, чтобы дать себе труд увековечить свое имя на стекле в латунной рамке. Оно было написано печатными буквами от руки на куске оборванного картона, который я кнопкой пришпилил к двери.
 

      ЛОРЕНС ТАЛЬБОТ РЕШЕНИЕ ПРОБЛЕМ

 
      Отперев дверь конторы, я вошел внутрь. При виде ее мне на ум неизменно приходили такие эпитеты, как «убогий», «неприглядный» и «жалкий», вот и сейчас я сдался, оставив попытки подыскать какой-нибудь иной. Контора у меня довольно невзрачная: письменный стол, кресло-вертушка, пустой каталожный шкаф; окно, из которого открывается замечательный вид на винный магазин и пустую приемную хироманта. Из закусочной снизу просачивается запах прогорклого кулинарного жира. Интересно, как давно заколотили этот «рай с курятиной», подумал я, воображая себе, как у меня под ногами по всем поверхностям маршируют армии черных тараканов.
      – Таков внешний облик мира, о котором вы сейчас думаете, – произнес голос, настолько низкий, что у меня завибрировало нутро.
      В углу конторы стояло старое кресло. Сквозь патину возраста и засаленности проступали остатки рисунка на обивке. Оно было цвета пыли.
      Сидевший в нем толстяк, прикрыв глаза, продолжал:
      – Мы смотрим на окружающее с недоумением, с беспокойством и опаской. Мы считаем себя адептами сокровенных литургий, одиночками, пойманными в ловушку миров, не нами замысленных. Истина много проще: во тьме под нами обитают существа, желающие нам зла.
      Он откинул голову на спинку кресла, из уголка рта высунулся кончик языка.
      – Вы читаете мои мысли?
      Толстяк в кресле сделал медленный вдох, задребезжавший где-то у него в гортани. Он действительно был невероятно толстым, и его короткие пухлые пальцы походили на блеклые сосиски. Одет он был в теплое старое пальто, некогда черное, но теперь неопределенно серое. Снег у него на ботинках еще до конца не растаял.
      – Возможно. Конец света – понятие странное. Мир всегда на грани, и его конец всегда удается предотвратить – благодаря любви, глупости или просто дурацкому везению… Ну да ладно. Теперь уже слишком поздно: Старшие Боги избрали свои орудия. Когда взойдет луна…
      Из уголка его рта выступила и засочилась серебряной струйкой ему на воротник слюна. Что-то поспешно уползло с воротника в складки пальто.
      – Да? И что же произойдет, когда взойдет луна? Толстяк в кресле шевельнулся, открыл опухшие и красные глазки и несколько раз моргнул, просыпаясь.
      – Мне приснилось, что у меня множество ртов, – сказал он, его новый голос показался дребезжащим и странно высоким для такой огромной туши. – Мне снилось, что каждый рот открывается и закрывается независимо от других. Одни рты говорили, другие шептали, третьи ели, четвертые молча ждали.
      Оглядевшись по сторонам, он отер с подбородка слюну и, недоуменно моргая, сел прямее в кресле.
      – Вы кто?
      – Тот, кто снимает эту контору, – объяснил я ему. Он вдруг громко рыгнул.
      – Прошу прощения, – сказал он высоким с придыханием голосом и тяжело поднялся с кресла. Стоя, он оказался ниже меня ростом. Он смерил меня мутным взглядом. – Серебряные пули, – после минутной паузы объявил он – Традиционное средство.
      – Ага, – отозвался я. – Прямо на язык просится, вот почему я, наверное, о них не подумал. Ха, так и надавал бы себе по щекам. Честное слово.
      – Потешаетесь над стариком, – констатировал он.
      – Вовсе нет. Извините. А теперь прошу прощения. Кое-кому тут нужно работать.
      Он, шаркая, удалился. Сев на вертящееся кресло за стол у окна, я через несколько минут проб и ошибок обнаружил, что, если крутиться на нем влево, сиденье падает с основания.
      Поэтому я застыл и стал ждать, когда у меня на столе зазвонит пыльный черный телефон, а зимний день тем временем становился все более серым.
      «Дзинь».
      Мужской голос:
      – Как насчет алюминиевой обшивки? Я положил трубку.
      Отопления в конторе не было. Интересно, сколько толстяк проспал в кресле?
      Через двадцать минут телефон зазвонил снова. Плачущая женщина умоляла помочь ей найти пятилетнюю дочку, пропавшую вчера вечером, украденную из кроватки. Их собака тоже исчезла.
      – Я пропавшими детьми на занимаюсь, – сказал я. – Мне очень жаль, слишком много дурных воспоминаний. – И с новым приступом тошноты положил трубку.
      Сгущались сумерки, и впервые за все время, что я был в Инсмуте, через улицу загорелась неоновая вывеска. «МАДАМ ИЕЗЕКИИЛЬ, – сообщала она, – ТОЛКОВАНИЕ ТАРО И ХИРОМАНТИЯ».
      Красный неон окрашивал падающий снег в цвет свежей крови.
      Армагеддон предотвращают мелкие поступки. Так всегда было. Так всегда будет.
      Телефон зазвонил в третий раз. Я узнал голос, это снова был тот мужчина с алюминиевой обшивкой.
      – Знаете, – дружелюбно сказал он, – поскольку трансформация человека в волка в принципе невозможна, нам нужно искать другое решение. По всей видимости, лишение индивидуальности или еще какая-то разновидность проецирования. Травма головного мозга? Возможно. Псевдоневротичная шизофрения? Курам на смех. В некоторых случаях лечат гидрохлоридом тиоридазина внутривенно.
      – Успешно? Он хохотнул.
      – Вот это по мне. У вас есть чувство юмора. Но уверен, мы сможем вести дела.
      – Я уже вам сказал. Мне не нужна алюминиевая обшивка.
      – Наше дело много удивительнее и гораздо важнее. Вы в городе новичок, мистер Тальбот. Жаль было бы, скажем, повздорить.
      – Говорите, что хотите, приятель. На мой взгляд, вы просто очередная проблема, которая требует решения.
      – Мы кладем конец свету, мистер Тальбот. Глубокие поднимутся из своих океанских гробниц и пожрут луну, как спелую сливу.
      – Тогда мне больше не придется тревожиться из-за полнолуний, правда?
      – Не пытайтесь перебежать нам дорогу, – начал он, но я на него зарычал, и он умолк.
      Снег за моим окном все падал и падал.
      На противоположной стороне Марш-стрит, в окне прямо против моего, осиянная рубиновым светом неоновой вывески, стояла самая прекрасная женщина, какую я только видел, и смотрела на меня в упор. И манила меня одним пальцем.
      Во второй раз за день оборвав разговор с продавцом алюминиевой обшивки, я спустился вниз и почти бегом пересек улицу, но прежде посмотрел в оба ее конца.
      Ее шелковое одеяние струилось мягкими складками. Комната была освещена только свечами, и в ней воняло благовониями и маслом пачули.
      Когда я вошел, женщина улыбнулась и поманила меня к столику у окна, где она раскладывала какой-то пасьянс на картах Таро. Когда я подошел ближе, одна изящная рука собрала карты, другая завернула их в шелковый шарф и осторожно опустила в деревянную шкатулку.
      От запахов в комнате голова у меня загудела тупой болью. Тут я вспомнил, что сегодня еще ничего не ел, – вот от чего, наверное, головокружение. Я сел напротив нее, нас разделял только столик со свечами.
      Она взяла мою руку в свои, всмотрелась в мою ладонь, мягко провела по ней указательным пальцем.
      – Волосы? – недоуменно спросила она.
      – Ну да. Я помногу бываю один. – Я улыбнулся, надеясь, что улыбка выйдет дружелюбная, но она все равно подняла бровь.
      – Вот что я вижу, глядя на вас, – сказала мадам Иезекииль. – Я вижу глаз человека. А еще я вижу глаз волка. В человеческом я вижу честность, порядочность, невинность.
      Я вижу хорошего человека, который всегда поступает по справедливости. А в волчьем я вижу рычание и стон, ночной вой и крики, я вижу чудовище, которое рыщет в темноте по окраинам города, брызжа кровавой слюной.
      – Как можно увидеть рычание или стон? Она улыбнулась:
      – Это нетрудно. – Акцент у нее был не американский. Русский, может быть, или мальтийский, или даже египетский. – Мысленным взором мы видим многое.
      Мадам Иезекииль закрыла зеленые глаза. У нее были удивительно длинные ресницы и бледная кожа, а волосы никогда не лежали спокойно – они мягко парили вокруг ее головы, точно покачивались на глубинных течениях.
      – Есть традиционный способ, – сказала она. – Дурной облик можно смыть. Нужно встать в бегущей воде, в чистой родниковой воде и есть при этом лепестки белых роз.
      – А потом?
      – Облик тьмы смоется с тебя.
      – Он вернется, – возразил я, – в следующее же полнолуние.
      – А потому, – сказала мадам Иезекииль, – когда этот дурной облик смоется, нужно открыть вены в бегущей воде. Разумеется, будет немного саднить, но ручей унесет с собой кровь.
      Она была облачена в шелка, в шарфы и шали сотни разных оттенков, и даже в приглушенном свете свечей каждый был живым и ярким.
      Ее глаза открылись.
      – А теперь Таро, – сказала она и развернула черный шелковый шарф, в котором держала свою колоду, а затем протянула ее мне, чтобы я перетасовал карты. Я раскинул их веером, перелистнул, перекрыл мостком.
      – Медленнее, медленнее, – попросила она. – Позвольте им вас узнать. Позвольте им вас любить как… как любила бы вас женщина.
      Я подержал колоду, крепко сжав в руке, потом вернул ей.
      Она перевернула первую карту. Она называлась «Вервольф», из тьмы на картинке на меня смотрели янтарные глаза, а ниже была красная с белым улыбка.
      В ее зеленых глазах возникла растерянность. Они сделались изумрудными.
      – Это карта не из моей колоды, – сказала она и перевернула следующую. – Что вы сделали с моими картами?
      – Ничего, мэм. Просто их подержал. И все.
      Перевернутая ею карта была «Глубокий». Зеленое существо на ней смутно походило на осьминога, и его рты – если это действительно были рты, а не щупальца – прямо у меня на глазах начали извиваться. Она накрыла эту карту следующей, потом еще одной и еще одной. Остальные карты оказались пустышками, просто клееным картоном.
      – Вы подменили колоду? – Казалось, она вот-вот расплачется.
      – Нет.
      – Уходите, – велела она.
      – Но…
      – Уходите! – Она опустила глаза, точно пыталась убедить себя, что меня больше не существует.
      В комнате все так же пахло благовониями и свечным воском, и я выглянул на улицу. В окне моей конторы вспыхнул и погас свет. Двое мужчин с фонарями бродили по ней в темноте. Они открыли пустой каталожный шкаф, огляделись по сторонам и заняли свои места: один в кресле, другой за дверью, чтобы ждать моего возвращения. Я про себя улыбнулся. Контора у меня холодная и негостеприимная, и если повезет, они прождут много часов, прежде чем наконец поймут, что сюда я уже не вернусь.
      Вот так я оставил мадам Иезекииль переворачивать одну за другой свои карты, рассматривать их, точно от этого полные символов изображения вернутся, и, спустившись вниз, пошел по Марш-стрит к бару.
      Теперь там не было ни души. Бармен курил сигарету, которую затушил, когда я вошел.
      – А где любители шахмат?
      – У них сегодня вечером великий праздник. Они собираются у залива. Нуте-ка. Вы «Джек Дэниэлс» пьете? Верно?
      – Звучит заманчиво.
      Он мне налил. Я узнал отпечаток большого пальца с прошлого раза, когда мне достался этот стакан. Я взял со стойки томик Теннисона.
      – Хорошая книга?
      Лысоволосый бармен забрал у меня книгу и, открыв, прочел:
 
За громами волн,
В пучине безбрежного моря,
Не ведая снов, не зная горя,
Спит Кракен…
 
      Я допил, что еще оставалось в стакане.
      – Ну и? Что вы хотели этим сказать?
      Обойдя вокруг стойки, он поманил меня к окну.
      – Видите? Вон там?
      Он указал на скалы к западу от города. У меня на глазах на вершине скал зажегся костер, вспыхнул и загорелся медно-зеленым пламенем.
      – Они собираются пробудить Глубоких, – сказал бармен. – Звезды, планеты, луна – все стало на нужные места. Время пришло. Суша потонет, моря поднимутся…
      – Ибо мир должен быть очищен наводнениями и льдом, и будьте любезны впредь держаться своей полки в холодильнике, – пробормотал я.
      – Прошу прощения?
      – Ничего. Как быстрее всего туда добраться?
      – Вверх по Марш-стрит. Потом налево за церковью Дагона, дойдете до Мануксет-вей и все время прямо. – Сняв с крючка за дверью пальто, он его надел. – Пойдемте. Я вас провожу. Не хотелось бы пропустить представление.
      – Вы уверены?
      – Никто в городе пить сегодня не будет.
      Мы вышли на улицу, и он запер за нами дверь бара.
      На улице было студено, поземка гнала по мостовой снег, точно белый туман. С улицы я не мог бы уже сказать, сидит ли мадам Иезекииль в своем убежище под неоновой вывеской, ждут ли еще гости в моей конторе.
      Пригнув головы от ветра, мы пошли к церкви Дагона.
      За шумом ветра я слышал, как бармен разговаривает сам с собой.
      – Веялка с огромными лопастями, спящая зелень, – бормотал он.
 
Повержен в стебли зелени лесной,
Лежит века – и обречен лежать,
И плоть свою червям навек отдать,
Покуда не воспрянет огнь земной!
Людьми и серафимами узрен,
Восстанет… и навек погибнет он.
 
      Тут он замолк, и дальше мы шли в молчании, гонимый ветром снег кусал нас за лица.
      «И, глотнув кислорода, сдохнет», – мысленно закончил я, но вслух ничего не сказал.
      Через двадцать минут мы вышли из Инсмута. Мануксет-вей закончилась, превратившись в проселок, отчасти укрытый снегом и льдом, на котором мы оступались и оскальзывались, карабкаясь в темноте наверх.
      Луна еще не поднялась, но уже начали проступать звезды. Их было так много! В ночном небе они высыпали, как бриллиантовая пыль и толченые сапфиры. Столько звезд видно только на морском берегу, в городе такого не увидишь.
      На вершине утеса за костром маячили две фигуры: одна – приземистая и непомерно толстая, другая изящная. Сделав несколько шагов, бармен стал с ними рядом лицом ко мне.
      – Узрите, – сказал он, – жертвенного волка. – В его голосе появилось что-то странно знакомое.
      Я промолчал. В костре плясало зеленое пламя, озаряющее троицу снизу: классическая подсветка для привидений.
      – Знаете, зачем я вас сюда привел? – спросил бармен, и я понял, почему его голос кажется мне знакомым: это был голос мужчины, пытавшегося продать мне алюминиевую обшивку.
      – Чтобы остановить конец света? Тут он надо мной рассмеялся.
      Первый силуэт принадлежал толстяку, которого я застал спящим у себя в конторе.
      – Но, если говорить эсхатологически… – пробормотал он голосом настолько низким, что задрожали бы стены. Глаза у него были закрыты. Он крепко спал.
      Вторая фигура была закутана в темные шелка, и пахло от нее пачули. Она держала нож. И безмолвствовала.
      – Сегодня ночью, – сказал бармен, – луна принадлежит Глубоким. Сегодня ночью звезды сложатся в конфигурации темных Древних времен. Сегодня ночью, если мы их позовем, они придут. Если сочтут нашу жертву стоящей. Если услышат наши призывы.
      Тут над противоположным берегом залива выползла луна, огромная, янтарная и тяжелая, а с ней из океана далеко под нами поднялся хор низкого кваканья.
      От лунного света на снегу и льду толку меньше, чем от дневного, но сойдет и он. К тому же с луной мое зрение обострялось: в холодных водах поднимались и опускались над поверхностью в медленном водном танце люди-амфибии. Лягушкоподобные мужчины и лягушкоподобные женщины. Мне показалось, я увидел среди них мою домохозяйку: она извивалась и квакала в бухточке вместе с остальными.
      Для нового перевоплощения слишком рано, я еще не восстановил силы после прошлой ночи, но янтарная луна меня будоражила.
      – Бедный человековолк, – прошептали шелка. – Все его мечты привели его к этому: к одинокой смерти на дальнем утесе.
      – Я буду видеть сны, если захочу, – сказал я, – и моя смерть не ваше дело. – Но не был уверен, произнес ли это вслух.
      В свете луны обостряются чувства: я все еще слышал рев океана, но теперь поверх него различал, как поднимается и разбивается каждая волна; я слышал, как плещутся лягушкоподобные; я слышал шепот утопленников на дне; я слышал скрип позеленевших остовов затонувших кораблей под толщей вод.
      И обоняние тоже улучшается. Продавец алюминиевой обшивки был человеком, а вот в толстяке текла иная кровь.
      Что до фигуры в шелках…
      В облике человека я ощущал аромат ее духов. Сейчас же я обонял за ним нечто другое, не столь крепкое. Запах разложения, гниющего мяса и распадающейся плоти.
      Заколыхались шелка – это она шагнула ко мне. В руке она держала нож.
      – Мадам Иезекииль? – Голос у меня становился все более грубым и хриплым. Вскоре я вообще его лишусь. Я не понимал, что происходит, но луна поднималась все выше и выше, утрачивая янтарный цвет и наполняя мой разум белым сиянием.
      – Мадам Иезекииль?
      – Ты заслуживаешь смерти, – сказала она тихо и холодно. – Хотя бы за то, что сделал с моими картами. Колода была старая.
      – Я никогда не умираю, – сказал я ей. – «И тому, чье сердце чисто, от молитв не много толка» .
      Помните?
      – Чушь, – ответила она. – Знаешь, какой самый древний способ положить конец проклятию оборотня?
      – Нет.
      Костер горел теперь ярче, светился зеленью подводного мира, зеленью медленно колышущихся водорослей, сиял зеленью изумрудов.
      – Просто дождаться, когда он примет человеческий облик, но чтобы до следующего преображения оставался еще целый месяц, потом взять жертвенный нож и убить его. Вот и все.
      Я повернулся, чтобы бежать, но оказавшийся вдруг позади меня бармен заломил мне за спину руки. В лунном свете нож сверкнул светлым серебром. Мадам Иезекииль улыбнулась.
      Она чиркнула меня острием по горлу. Хлынула и потекла кровь. А потом все замедлилось и остановилось…
 
       Гулкая боль за лобной костью, давление в крестце. Мутное преображение как-рвак-уак-уау… из ночи надвигается красная пелена…
       Привкус звезд растворяется в соли, – пенной далекой соли…
       Подушечки пальцев колют иголки, кожу хлещут языки пламени, глаза как топазы – я пробую на вкус ночь…
 

* * *

 
      Мое дыхание клубилось в ледяном воздухе.
      Я невольно зарычал, – рык зародился у меня в горле. Мои передние лапы касались снега.
      Попятившись, я подобрался и прыгнул на нее.
      Вонь гниения окружала меня облаком, притупляя обоняние и вкус. Высоко в прыжке я как будто помедлил, и нечто взорвалось мыльным пузырем…
 
       Я был глубоко-глубоко во тьме под морем, стоял, упираясь четырьмя лапами в склизкий каменный пол у входа в цитадель, сложенную из гигантских неотесанных камней. Камни испускали слабый, как у гнилушек, свет, призрачное сияние – точно мириады электронных часов.
       Клубилось вокруг облако черной крови, капающей из моей шеи.
       Она стояла в зияющих вратах. Теперь она была шести, может, семи футов ростом. К ее изъеденным, обглоданным морем костям местами льнула гнилая плоть, но шелка превратились в водоросли, колыхавшиеся в холодной воде, в этой не ведающей сна пучине. Ее лицо скрывалось за ними, как за живой зеленой вуалью.
       Из ее предплечий и свисавшей с грудной клетки плоти вырастали полипы.
       Мне казалось, меня вот-вот раздавит. Я утратил способность мыслить.
       Она надвинулась на меня. Окружавшие ее голову водоросли шевельнулись. Лицо у нее походило на странное нечто, которое вам ни за что не захочется взять в суши-баре: сплошь присоски и шипы, и колышущиеся плети анемон, и я знал, что где-то под этой завесой прячется ее улыбка.
       Я оттолкнулся задними ногами. Мы сошлись в пучине, мы боролись. Было так холодно, так темно! Я сомкнул челюсти на ее лице и почувствовал, как что-то поддается и рвется.
       Это был почти поцелуй – на дне бездны.
 

* * *

 
      Я мягко приземлился на снег, еще держа в зубах обрывок шелкового шарфа. Остальные клочья, подрагивая, плавно опускались на землю. Мадам Иезекииль нигде не было видно.
      Серебряный нож лежал в снегу. Стоя на четырех лапах, я ждал в лунном свете, промокший до костей. Я встряхнулся, разбрызгивая вокруг соленую воду. Услышал, как она зашипела, как заскрипела, попав в костер, соль.
      Я был оглушенным и слабым и с силой втягивал в легкие воздух.
      Далеко внизу в заливе лягушкоподобные существа покачивались под поверхностью моря, точно мертвечина. На мгновение показалось, что их вот-вот унесет течение, но потом они разом извернулись, подпрыгнули и, плеснув хвостами, исчезли в пучине.
      Раздался крик. Кричал лисоволосый бармен, пучеглазый продавец алюминиевой обшивки: он стоял, запрокинув голову в ночное небо, глядел на наползающие, закрывающие звезды тучи и кричал. В этом крике были разочарование и ярость, и он меня напугал.
      Подобрав с земли нож, он пальцами стер с рукояти снег, полой пальто – с клинка кровь. А потом поглядел на меня. Он плакал.
      – Сволочь, – всхлипнул он. – Что ты с ней сделал?
      Я сказал бы ему, что ничего я с ней не делал, что она все еще настороженно ждет в своем подводном дворце, но я больше не умел говорить, а мог только рычать, скулить и выть.
      Он плакал. От него воняло безумием и разочарованием. Занеся нож, он бросился на меня, а я отступил в сторону.
      Некоторые люди просто не умеют приспосабливаться к незначительным переменам. Бармен пронесся мимо меня – с края утеса, в пустоту.
      В лунном свете кровь – не красная, а черная, и следы, которые он оставил, падая, ударяясь о скалу, и снова падая, были мазками темно-серого и черного. Пока наконец не затих на обледенелых валунах у подножия скалы, но несколько минут спустя из моря поднялась рука и с медлительностью, на которую было почти больно смотреть, утащила его в темную воду.
      Кто-то почесал меня за ухом. Было приятно.
      – Чем она была? Просто аватарой Глубокого, сэр. Фантомом, видением, если хотите, посланным нам из глубочайшей пучины, чтобы положить конец свету.
      Я ощетинился.
      – Нет, теперь все позади – на время. Вы развеяли фантом. Теперь уже сызнова не начнешь, ведь ритуал – строго специфический. Трое нас должно стать вместе и, пока кровь невинного собирается лужами у наших ног, произнести священные имена.
      Подняв глаза на толстяка, я вопросительно заскулил. Он сонно похлопал меня по загривку.
      – Конечно, она вас не любит, мой мальчик. В нашем измерении она даже нематериальна.
      Снова пошел снег. Костер догорал.
      – Ваше сегодняшнее преображение – на мой взгляд, неожиданное – прямое следствие тех самых небесных конфигураций и лунных сил, что сделали сегодняшнюю ночь столь подходящей для того, чтобы вызвать из Бездны моих старых друзей…
      Он продолжал говорить низким голосом и, возможно, поведал мне важные тайны. Но этого я никогда не узнаю, ведь во мне бушевал голод, и его слова потерялись, сохранив лишь тень смысла: меня больше не интересовали ни море, ни обрыв, ни толстяк.
      В лесу за лугом бежали олени: я чувствовал их запах в воздухе зимней ночи.
      А я был голоден.
 

* * *

 
      Когда я снова пришел в себя, было раннее утро, моя одежда невесть куда подевалась, и в снегу рядом со мной лежал недоеденный олень. По одному его глазу ползала муха, язык вывалился, отчего животное выглядело смешным и жалким, точно на карикатуре в газете. У брюха, из которого были вырваны внутренности, снег окрасился флуоресцентно-алым. Лицо и грудь у меня были липкими и красными от все той же крови. На горле – струпья и шрамы, но к следующему полнолунию оно исцелится.
      Маленькое желтое солнце казалось далеким, но небо было безоблачно синим, и ни ветерка. В отдалении слышался рев моря.
      Я мерз, был голым, окровавленным и чувствовал себя бесконечно одиноким. «Ну и ладно, – подумал я, – вначале такое со всеми нами случается. А со мной только раз в месяц». Я был совершенно измучен, но знал, что придется продержаться до тех пор, пока не найду заброшенный амбар или пещеру, а тогда засну и просплю неделю или, может быть, две.
      Совсем низко, почти над снегом ко мне летел ястреб, что-то болталось в его когтях. На краткое мгновение он завис надо мной, а потом уронил к моим ногам в снег маленького серого кальмара и снова взмыл ввысь. Дряблая, многощупальцевая тварь лежала бездыханно и недвижимо в окровавленном снегу.
      Я счел это знамением, но не смог решить, доброе оно или дурное, впрочем, мне было все равно. Повернувшись спиной к морю и мрачному городку Инсмут, я начал пробираться к огням мегаполиса.

Неовульф

       И снова позвонил Стив Джонс. «Я хочу, чтобы ты написал мне одно из своих стихотворений-рассказов. Нужно, чтобы это была детективная история, действие которой разворачивается в недалеком будущем. Может быть, ты сможешь использовать Ларри Тальбота из «Просто опять конец света».
       Так вышло, что я в тот момент писал в соавторстве сценарий по староанглийскому эпосу «Беовульф» и был несколько удивлен, как много людей, неправильно меня расслышав, решили, что я только что закончил сценарий очередной серии «Бейуотч» .
       Поэтому я начал пересказывать «Беовульфа» как футуристическую серию «Бейуотч» для антологии детективных рассказов. Это представлялось единственно разумным выходом.
       Послушайте, я же к вам не пристаю, откуда вы сами берете свои идеи!
 
– Слушайте, Тальбот!
Моих людей убивают…
Рот рокотал в телефонную трубку,
Как море – в раковине.
– Узнайте – кто и за что и прекратите это!
– Как прекратить? – спросил я.
– Да как хотите! – он рявкнул. –
Вот только я не желаю,
Чтоб они ушли целыми и невредимыми,
Когда вы прекратите это… ясно, о чем я?
Что ж, ясно… и он меня понял.
Знаете – это было
В двадцатых годах двадцать первого века,
В Эл-Эй, на Венис-бич.
Гар Рот рулил бизнес на всем побережье,
Продавал стимуляторы, стероиды и колеса –
Да все, чем можно закинуться. Полный успех.
Загорелые парни в стрингах, что жрали стероиды,
Крутобедрые девки, желавшие бюст увеличить,
Все, кто сидел на гормонах и феромонах, –
Рота любили все. У него была дурь.
Копы – те брали взятки и смотрели сквозь пальцы…
Гар был королем мира – от Лагуны до Малибу.
Он построил пляжную дискотеку, и там
Мускулистые парни и грудастые телки
Тусовались, пили коктейли и понтовались.
О да, бог этого города – плоть,
 
 
А плоть их была прекрасна,
И они веселились.
Все вокруг веселились –
Закидывались, подкуривались, торчали,
Музыка так гремела, что отдавалась в костях, –
Так было…
А после вдруг начались убийства.
По-тихому.
Кто-то проламывал головы,
Рвал на куски тела… и криков никто не слышал
За грохотом музыки и шумом прибоя –
В тот год снова в моду вошел хэви-метал.
Убийца похитил с десяток парней и девчонок,
Их уволок в море…
А на заре – трупы.
Рот говорил – он решил поначалу,
Что это – дела конкурентов,
Усилил охрану, в воздух поднял вертолеты,
В море спустил катера – ведь убийца вернется…
И он возвращался – снова, снова и снова.
Но на пленках видеокамер не было ничего.