***

Езда в карете без рессор – нелегкое испытание. Но только не для дамы, не для французской аристократки начала восемнадцатого века! Ухабистая дорога не нарушала спокойного здорового сна графини де Пейрак. Рядом с нею крепко спала блондинка приятной внешности, камеристка Северина Берн, да ведь и caма графиня, знаменитая Анжелика, некогда одна из самых ярких звезд блистательного двора Людовика XIV, все еще виделась прекрасной. Графине минуло уже более сорока лет, она перенесла шесть беременностей, одна из которых закончилась выкидышем, а последняя – рождением близнецов; жизнь Анжелики, дочери обнищавшего барона, супруги знатнейшего графа Тулузы, восточной пленницы, храброй защитницы угнетенных, великолепной любовницы, нежной матери, напоминала своими хитросплетениями и головокружительными изгибами полусказочные романные писания ее современницы, женщины-литератора Мадлен де Скюдери! Гладкое, несколько полноватое лицо обрамляли пышные волосы, чуть рыжеватые, выбившиеся из-под чепчика; веки и ресницы закрытых глаз привлекали нежностью и тонкостью. Анжелика привыкла тщательно следить за своей внешностью; к этому приучил ее граф Жоффрей де Пейрак, слывший во Франции, да и за пределами королевства Людовика XIV, магом, чародеем, колдуном, которого одни полагали вредоносным, другие – благодетельным. А на самом деле граф де Пейрак являлся всего лишь одним из самых образованных людей своего времени; сегодня мы назвали бы его химиком-практиком! Уже после рождения первенца, Флоримона, граф начал учить молодую супругу, открывая ей свойства целебных трав и секреты приготовления чудодейственных мазей и настоек. Он повторял, что не следует пренебрегать улучшением своей внешности. И Анжелика ревностно следовала советам своего мужа-наставника. Поэтому и теперь, когда пора молодости давно миновала, красавица оставалась по-прежнему красавицей. Но если прежде в прелести графини де Пейрак доминировала юная порывистость, то теперь ее зрелую красоту отличала величественность и естественная горделивость.

Но и во сне руки Анжелики в широких рукавах дорожного платья придерживали, оберегали с материнской нежностью и заботой юное существо, склонившееся на ее колени. Онорина, ее шестнадцатилетняя дочь, также сморенная дорожным сном, доверчиво откинулась на колени матери. Лица девушки не было видно, как не было видно и ее фигуры, укутанной в широкую шерстяную мериносовую накидку.

Внезапно карету тряхнуло особенно сильно. Графиня открыла глаза. Руки ее невольно погладили голову дочери, словно успокаивая, убаюкивая спящую девушку. Но Онорина не проснулась. В карете царил полумрак, окошки были завешены. Анжелика осторожно приподняла руки, помассировала виски. Дорога уже сделалась более ровной. Карета въезжала в Париж.

Анжелика, рассчитывая свои движения, чтобы не разбудить спящую дочь, потянулась к окошку кареты, высунула голову. Жадно вдыхала запахи города, большого европейского города, Парижа, ее города, с которым столько было связано воспоминаний! Пахло конским навозом, содержимым вылитых прямо на улицу ночных горшков, из подвалов несло гнилью. Но графиня де Пейрак расширяла красивые ноздри, дыша с жадностью, впитывая дикую смесь запахов любимого города. Она улыбалась, не понимая, как могла она так долго жить без Парижа, дышать холодным ветровитым воздухом американского севера! Уже завиднелась почтовая станция. Растрепанные дети в рваных рубашонках насторожились, готовые броситься к подъезжающей карете с назойливыми просьбами к знатным пассажирам – бросить монетку, другую. Хозяин небольшого трактира выбежал и, приложив ладонь к глазам, вглядывался, пытаясь определить заранее, насколько знатны и в особенности – насколько состоятельны – подъезжающие. Он слишком хорошо знал, что иной знатный дворянин охоч выпить и полакомиться на даровщинку! Карета приближалась, копыта коней окружены были пыльными облачками. Хозяин с недовольством покосился на юношу, на вид, лет восемнадцати, который пристроился непринужденно на пороге ледника и, наклонив голову, что-то вырезал карманным ножичком, поворачивая ловкими пальцами то так, то этак деревянный чурбачок. Светло-каштановые прямые прядки спадали на склоненное лицо, скрывая его черты. Солнце уже пригревало. Молодой человек одет был в простую рубаху и потертый камзол, штаны протерлись на коленках, но видно было, что он высокого роста и хорошего сложения, хотя и несколько худощав. Видно было также, что хозяин трактира побаивается этого юношу, как возможно побаиваться опасных чужаков.

Внезапно кучер вскрикнул. Анжелика ощутила мгновенной укол внезапного страха. Она совсем высунулась из окошка. Северина Берн испуганно привскочила, мгновенно проснувшись. Анжелика успела с материнской бережностью уложить спящую дочь на сиденье. Девушка что-то пролепетала, но продолжала крепко спать. А между тем всем сидящим в карете угрожала опасность. Карету стремительно догонял, явно стремясь обогнать, щегольской одноместный экипаж.

– Стойте!.. Стойте!.. Мы погибнем!.. – завизжала Северина.

– Замолчите, дура! – одернула камеристку Анжелика. Графиня могла быть резкой и даже грубой. Громким голосом Анжелика обратилась к растерянному кучеру: – Осади лошадей! Пропусти этого идиота! ЕЗ мое время… – Она вдруг поняла, что именно она хотела произнести, и невольно расхохоталась. Хвалить время своей молодости – ведь это неотъемлемое свойство… старух!.. «Неужели я состарилась? Так скоро!..» Она снова расхохоталась. Кучер пытался принудить лошадей двинуться в сторону. Нахальный одноместный экипаж отнюдь не намеревался отказаться от своего намерения обогнать неуклюжую карету. Впряженные в карету лошади тревожно заржали, вскидываясь на дыбы. Анжелика ясно поняла, что карета вполне может опрокинуться. Онорина внезапно проснулась и почти неосознанно метнулась к дверце каретной. Она уже распахнула дверцу порывисто. Анжелика решительно схватила дочь в объятия, удерживая от опасного прыжка. Маленькие нищие в страхе сгрудились у стены. Юноша, сидевший на пороге ледника, поднял голову. Он увидел юное существо исключительной красоты, огненно-рыжие волосы разметались покрывалом по плечам. О, эти плечи! Утренняя небрежность одежды открыла их нежную белизну, оттененную легкой смуглостью слоновой кости. Приоткрытые, прекрасного рисунка губы, огромные глаза… Сидевший на пороге вскочил и бросился наперерез нахальному экипажу. Теперь на дыбы взвилась пара холеных коней, впряженных в экипаж. Кучер резко остановил их. Карета Анжелики промчалась с грохотом и стала, очутившись вне опасности столкновения. Но кони, впряженные в щегольской экипаж, рванулись вновь. Юноша упал на бок, непроизвольно прикрывая, защищая ладонями лицо. Северина отчаянно визжала. Онорина оттолкнула материнские руки и бежала к упавшему. Звонкий наглый голос раздался из экипажа:

– Люсьен! – Седок обращался к своему кучеру. – Трогай!..

– Дорогу графу де Пейраку! – закричал ободрившийся кучер, потому что дорога была уже совершенно свободна.

Юная красавица подняла голову, склоненная над упавшим юношей, и громким, но нежным голосом звала:

– Помогите же!.. Кто-нибудь!..

Пышноволосая растрепанная дама выскочила из остановившейся кареты и в ярости преградила дорогу щегольскому экипажу.

– Граф де Пейрак! – воскликнула она. – Граф де Пейрак! Вот как! Дорогу графине де Пейрак, молодой наглец!..

Дверца экипажа отворилась и перед рассерженной графиней очутился прекрасно одетый субъект в нарядном костюме, изобличавшем знатного придворного. Мужчина уже миновал первую пору юности; ему было, должно быть, более двадцати пяти лет. Его красивое самоуверенное лицо улыбалось. Он поклонился даме с преувеличенной и чуть комической учтивостью:

– Здравствуйте, матушка! Если я кого-то и не думал встретить здесь, так это вас!

– Ты мог убить человека, Флоримон! – сурово произнесла Анжелика.

– Человека?! – Молодой граф повернул голову в прекрасном пудреном парике. Округлое лицо графа очень красил яркий румянец. – Кто эта юная красотка? – спросил Флоримон. – Неужели моя младшая сестрица?

– Да, это Онорина, – отвечала графиня-мать с некоторой сухостью в голосе.

Между тем, юноша, сбитый лошадью наземь, очнулся и попытался приподняться на локтях.

– Онорина! – позвала Анжелика. – Подойди ко мне, я представлю тебя твоему старшему брату! – И видя, что девушка медлит, графиня поторопила ее: – Оставь этого беднягу. Судя по его виду, он не получил серьезных повреждений!

Онорина неохотно поднялась с колен и слегка отряхнула платье, махнув ладонью по голубому шелку.

– Северина! Подними накидку! – приказала Анжелика, указывая камеристке на валявшуюся на земле мериносовую накидку Онорины. – Камеристка посмешила исполнить приказание.

Онорина быстро оглянулась на юношу, уже сидевшего. Лицо его морщилось от боли. Флоримон поклонился младшей сестре. Онорина смущенно ответила легким приседанием. Анжелика приблизилась к сидевшему юноше. Он обхватил голову руками.

– Крови нет, – сказала графиня. – Ты, я вижу, не ранен, всего лишь ушибся. Возьми! – Она отцепила от узкого, но прочного пояска платья небольшой парчовый кошелек. Но юноша сделал рукою нетерпеливый жест, сердито отвергая подаяние. Оборванные ребятишки тотчас подбежали к знатной даме. Она бросила им несколько монет. Оглянулась на брата и сестру. Онорина, стояла, опустив прелестную головку, Флоримон что-то оживленно говорил ей. К Анжелике подошел трактирщик:

– Благородная госпожа! Будет лучше, если вы отдадите эти деньги мне! Мошенник задолжал мне уже бог весть сколько!

– Он не похож на мошенника, – произнесла Анжелика с легкой насмешкой. – Однако все же возьми деньги. Я надеюсь, эта сумма покроет долг и еще останется на то, чтобы ты предоставил ему комнату и кормил по меньшей мере неделю! Слышишь?!

Трактирщик радостно закивал, принимая кошелек. Золота в кошельке хватило бы на целый месяц пребывания в трактире не одного, а трех гостей!.. Трактирщик быстро кликнул слугу и велел ему помочь юноше, который все еще сидел на земле, обхватив голову руками и морщась от боли. Слуга проворно помог ему подняться и поддерживая, повел в трактир. Юноша попытался было слабо противиться, но падение все же обессилило его порядком. Анжелика вернулась к детям. Северина накинула мериносовую накидку на плечи растерянной Онорины.

– Мы не станем здесь задерживаться, – сказала Анжелика, оправляя округлым жестом пышные волосы.

– Разумеется! – уверенно подтвердил Флоримон. – Я спешу! А где вы намереваетесь остановиться, дражайшая матушка?

– В гостинице «У золотого льва», если она все еще существует.

О, существует, и даже сделалась гораздо лучше, нежели была! Но не хотите ли вы воспользоваться моим гостеприимством? Я буду счастлив принять у себя милую матушку и красавицу-сестру!

– Мы не стесним тебя? Для молодого человека, привыкшего к холостой жизни… – начала Анжелика.

– К холостой жизни?! Матушка, вы, я вижу, совершенно не осведомлены о парижских новостях. Я женат. Уже три месяца. И угадайте, на ком? – Румяное лицо Флоримона осветилось улыбкой довольства.

– На ком? – с детским любопытством спросила Онорина, опередив графиню-мать.

– Моя супруга – урожденная мадемуазель Мари-Сесиль де Кагор! – В голосе молодого аристократа слышалась гордость.

Онорина смотрела с наивностью, громкое имя, произнесенное братом, ничего ей не сказало. Но Анжелика взглянула на сына с невольным почтением. Она уже гордилась этим здоровым, крепким и явно преуспевающим человеком, своим первенцем…

– Моя супруга будет счастлива познакомиться со своей свекровью и очаровательной золовкой!.. – Распахнув полы кафтана, Флоримон вынул из жилетного кармана миниатюрную записную книжку, вырвал листок и черкнул несколько строк золотым карандашиком. Затем передал записку матери: – Вот, передайте это моей жене. – Отдав записку матери в протянутую ладонь, Флоримон кликнул одного из трактирных слуг: Поезжай, любезный, на площадь Конкорд и передай весточку графине… – Флоримон вырвал еще один листок из своей записной книжечки… Слуга, уже получивший предварительное вознаграждение, побежал седлать лошадь… Граф же снова обернулся к матери: – Этот малый опередит вас, поезжайте не спеша. К вашему приезду Мари-Сесиль распорядится обо всем…

– А куда спешите вы, братец? – наивно спросила Онорина.

Брат одарил ее улыбкой, широкой и белозубой:

– Сегодня в салоне мадам де Ментенон господин Расин читает новую пьесу. Я приглашен, это честь. И не дай Господь опоздать! Его Величество не простит!.. – Флоримон простился с матерью и сестрой. Вскоре щегольской экипаж скрылся из вида.

– Поедем и мы, – приказала своим спутникам Анжелика. Северина Берн поторопилась взойти в карету. Онорина послушно последовала за ней. Но сама Анжелика задержалась и вошла в трактир. Онорина прильнула к окошку кареты. Графиня вскоре возвратилась и села подле дочери, обронив:

– Этот бедняга, который, в сущности, спас всех нас, он не пострадал серьезно… – И она приказала кучеру ехать.

Спустя недолгое время колеса уже стучали по мостовой.

– Матушка, я боюсь! – призналась Онорина. – Мне кажется, супруга братца – весьма знатная особа…

– Ты не обманываешься. Новая графиня де Пейрак – незаконная дочь Его Величества! Де Кагор! Ты и представить себе не можешь, какое приданое досталось Флоримону!

– Матушка! – Онорина коснулась рукава платья матери. – Лучше остановимся в гостинице!..

– Глупости! – Анжелика тряхнула пышноволосой головой и пригладила волосы. – Быть законным сыном графа де Пейрака не менее почетно, чем явиться на свет незаконной дочерью Людовика де Бурбона!..

Онорина понурилась.

– Простите меня, графиня, за это вмешательство, но… не напрасно ли вы говорите девочке…

– Нет, не напрасно! – отвечала Анжелика с резкостью. – Мы не в пуританской Новой Англии, мы в Париже! Я предпочитаю, чтобы моя дочь узнавала щекотливые подробности от меня, а не от придворных злонамеренных сплетниц!..

Онорина вдруг вскинула голову. Щеки ее раскраснелись почти горячечно.

– Я знаю, – сказала она, отчетливо произнося каждое слово. – Я знаю, что у меня никогда не было отца! Я не графиня де Пейрак! Я знаю о своем происхождении все! Я – дитя насилия. Изнасиловавшие мою мать мародеры… один из них – мой отец! В моих жилах его кровь, в моем лице, в моей натуре – его черты!..

Северина печально покачивала головой в темном чепце, отороченном узким кружевом.

– Дочь моя! Для кого и для чего этот монолог? Кого вы желали поразить? Меня? Северину? Вам недостает воспитания, и это, увы, моя вина! В хорошем обществе не любят несдержанных людей, а несдержанная девица может не рассчитывать на замужество!..

– Я и не рассчитываю, – тихо проговорила Онорина.

– Помолчите! Возьмите хоть немного власти над собой! – В тоне самой Анжелики прозвучали такие властность и строгость, что девушка не могла не замолкнуть…

Три путницы, усталые и недовольные собой, уже видели из окошек кареты наново отделанный дом Флоримона. Впрочем, этому жилищу более подошло бы название дворца… Анжелика досадовала на самое себя. Как же она отстала от жизни столичного света! Кто такая эта мадам де Ментенон? Впрочем, догадаться не так трудно! Фаворитка Его Величества!.. Расин… Когда-то Анжелика видела на сцене его пьесу, прекрасную, возвышенную драму о судьбе старинного испанского дворянина, для которого честь – превыше всего! Пьеса называлась «Сид»…

А покамест карета Анжелики приближалась к прекрасному жилищу графа де Пейрака, в трактире на почтовой станции раздался из комнаты наверху, куда вход был по деревянной лесенке, досадливый и несколько ослабевший молодой голос, звавший трактирщика. На физиономии этого последнего, отдававшего распоряжения на кухне, также отразилась досада, но все же он поторопился подняться по ступенькам. Молодой постоялец лежал на постели, подложив под голову руки, согнутые в локтях. Черты его лица, несколько изнуренного, отличались правильностью, карие глаза, несколько запавшие, были красивы, равно как и пряди прямых каштановых волос. Но в самом выражении этого лица явственно замечалось нечто необычайное, некая странная смесь вызова и напряженной работы мысли. Чуть вдающиеся скулы придавали этому молодому лицу слегка словно бы загадочное восточное выражение. Но это не было лицо араба или грека. И ничего итальянского или же польского не было в этом лице. Возможно было теряться в догадках, откуда родом странный незнакомец. В движениях и жестах его возможно было увидеть странную свободу. И эта свобода вызывалась не аристократическим происхождением, и уж тем более не деньгами, которых у молодого человека не было. Эта свобода вызывалась непонятной самоуглубленностью.

Трактирщик остановился в дверях.

– Деньги, которые тебе дали… – Юноша говорил брезгливо, равнодушно и как-то странно пугающе, хотя в голосе его не слышалось угрозы… – Возьмешь себе, что я должен, и за неделю вперед. Остальное тащи сюда…

Трактирщик забормотал было, что денег дано мало, совсем мало. Но юноша махнул рукой, будто отмахивался от мелкого назойливого насекомого, и повторил:

– Тащи, тащи…

Этот молодой голос производил, совершенно непонятно, почему, пугающее впечатление. Почему? Возможно, вследствие легких ноток бесшабашности… Трактирщик чертыхнулся за дверью, но деньги принес покорно. Юноша сел на постели и пересчитал принесенные деньги. Удивительно, но эта внезапная расчетливость не входила нимало в противоречие с его легкой бесшабашной небрежностью…

– Вот на то, что ты себе присвоил, пригласи лекаря, – произнес юноша. – Болит нога. Нет ли перелома, не знаю… – Он отвернулся к стене и замолчал, как будто ни в грош не ставил собеседника. А он его и не ставил ни в грош!..

Спустя час явился лекарь, осмотрел болящего, нашел ушиб затылка и вывих левой ноги. Прописал мазь и примочки. Трактирщик велел служанке приложить примочку к затылку постояльца. Похоже было на то, как будто все постоянные обитатели трактира побаивались смирного, в сущности, и явно бедного человека. Они тихими голосами переговаривались и переглядывалась меж собою, мечтая поскорее избавиться от него. Он же, несмотря на болезнь, поужинал и спокойно заснул. Впрочем, спустя неделю он был уже совсем здоров.

Урожденная мадемуазель Мари-Сесиль де Кагор приняла свою свекровь и золовку, проявив много такта и прекрасной учтивости. Онорина, проведшая детство в поселках Нового Света, среди людей незнатных и воспитанных совершенно попросту, дичилась и молчала. Анжелика поддерживала светскую беседу, затрачивая немало усилий и досадуя на свой старомодный наряд. Но Мари-Сесиль оставалась безупречной. После трапезы гостьям предложено было отдохнуть. Чистые, изящно убранные комнаты ждали их. Оставшись наедине со своей Севериной, Анжелика переговорила с ней, приказала узнать, кто теперь в Париже считается лучшей портнихой… Графиня де Пейрак желала снова одеваться по самой последней моде. К ужину возвратился молодой граф. За столом тактичная Мари-Сесиль обдуманно направляла беседу таким образом, чтобы незаметно осведомить свекровь о парижских новостях и нравах. Анжелика узнала, что мадам де Ментенон чрезвычайно умна, отличается удивительной тонкостью чувств и за эти качества чрезвычайно ценима Его Величеством! Анжелика поняла, что обстановка при дворе изменилась. Молодой Людовик, укреплявший абсолютную королевскую власть, недавний король-музыкант, король, обожавший музыку Люлли, исчез. Теперь Францией правил пожилой мужчина, подумывающий о душе и даже и о загробной жизни, почитывающий сочинения теологов, ученых богословов, обожающий мадам де Ментенон, интеллектуалку и любительницу чтения, серьезного чтения. За столом в доме юных супругов де Пейрак беседовали изящно, намекали тонко на различные обстоятельства, на которые и не следует указывать прямо. Поэтому, когда Флоримон внезапно заметил, что испанский император болен и эта болезнь, вероятно, приведет к большой европейской войне, Мари-Сесиль бросила на него взгляд, излучающий легкую укоризну. Флоримон пожал плечами, округлыми плечами цветущего молодого господина:

– Император не имеет наследников. Вероятнее всего, трон перейдет к нашему принцу Филиппу де Бурбону, внуку Его Величества. Вот тогда-то и начнется война! Против французов и испанцев непременно выступят и англичане, и голландцы, и австрийцы!..

– Ты говоришь о возможной войне с таким воодушевлением, – мягко, но осуждающе проговорила Мари-Сесиль.

– Мужчина должен быть воином! – Флоримон расправил плечи и с некоторой лихостью смотрел на женщин. Онорине он показался смешным. Она прыснула. Мари-Сесиль деликатно делала вид, будто не замечает невоспитанности юной золовки.

После ужина сын отправился в комнату матери. Начался доверительный разговор. Анжелика устроилась в глубоком штофном кресле. Флоримон сидел на софе.

– Эта мадам де Ментенон, должно быть, весьма продувная бестия? – произнесла Анжелика, поглядывая на сына с нескрываемой гордостью. – А ты хорош! Я горжусь тобой! Быть матерью взрослого сына, красивого и преуспевающего, – как это славно!

– Ты – мать троих сыновей и двух дочерей… – улыбнулся Флоримон.

– Твой младший брат, Кантор, находится сейчас в Мадриде, я знаю.

– Да, поручение Его Величества…

– Это, конечно же, связано с болезнью последнего императора, последнего Габсбурга?

– Кантор – дипломат…

– А ты?

– Я? Я просто-напросто люблю жизнь, люблю хороший стол, отличное вино… Жену!..

– Я опасалась, что ты скажешь: «… женщин…»! Мари-Сесиль так мила и умна!

– В свете называют наш союз браком по расчету, но это – брак по любви!

– А что же Кантор? Не думает о супружеском счастье?

– Он скрытен.

– Что ж! Скрытность – не такое дурное качество! Вероятно, мадам де МентеНон – скрытная особа.

– Она тебя очень занимает!

– Не стану скрывать, я могла бы быть на ее месте!

– Хочешь попытаться?

– Я – добродетельная супруга твоего отца!

Они помолчали. Флоримону хотелось о многом расспросить мать, но он чувствовал, что время для некоторых откровенных вопросов еще не пришло.

– Мне кажется, – осторожно начал Флоримон, что Франсуаза де Ментенон в чем-то похожа на тебя…

– Неужели? – Анжелика иронизировала машинально.

– Да, да! Родилась в бедности. И вот… возвысилась…

– У нее есть дети?

– Нет. Она была замужем за неким господином Скарроном, человеком болезненным и много старше ее. Кстати, он был замечательным писателем, его «Комический роман»…

– Помню, помню… Я читала… Прекрасно!..

– Он был снисходителен к ее скромным любовным похождениям…

– Как мило ты выразился: «скромные любовные похождения»!

– О мадам де Ментенон иначе не скажешь! Она всегда ухитрялась соединять в своей натуре страстность и строгость, почти ханжескую…

– Ты симпатизируешь ей? – спросила Анжелика серьезно.

– Буду откровенен, матушка! Нельзя не симпатизировать ей!

– Как ты полагаешь, она согласилась бы познакомиться со мной?

– Вряд ли она найдет в Париже другую такую собеседницу, как ты, дорогая матушка! Разве что госпожа Мадлен де Скюдрие!..

– Читала ее «Клелию». Конечно же, я не мыслю столь занимательно и изящно…

– Я не хочу обидеть тебя, дорогая матушка, но Мадлен де Скюдери и вправду талантлива, она писательница. Говорить с ней – значит ощущать ее превосходство, вольное или невольное. А ты, дорогая матушка – женщина, истинная женщина, такая же, как мадам де Ментенон! И в обществе она, в сущности, занимает положение более высокое, чем ты…

– Ее супругу пожалован титул?

– Она вдова.

– Ну да, королевская фаворитка для общества важнее законной супруги графа Тулузского, твоего отца!

– Что с тобой, матушка? Еще немного, и ты начнешь беспощадно бранить наш развращенный век! – Флоримон рассмеялся.

Анжелика ответила сыну также взрывом веселого смеха.

Но вот лицо его посерьезнело, и он обратился к ней с почтением:

– Простите, матушка, я счастлив принимать вас в своем доме, но все же, каковы причины вашего приезда? Почему мой отец, ваш супруг не сопровождает вас? Я давно не получал от него писем! Впрочем, я понимаю, что получать письма из Нового Света затруднительно…

– Затруднительно их отсылать! – вставила Анжелика.

– И получать! – заметил Флоримон многозначительно.

– Переписка с Новым Светом так строго контролируется? – спросила Анжелика прямо.

– Его Величество сомневается в верности своих заморских подданных, – заметил Флоримон с некоторой уклончивостью.

– И он прав, – подхватила Анжелика задумчиво. – Заморские подданные рано или поздно захотят независимости…

– Отца занимают подобные мысли?

– Пока нет, насколько мне известно! Но ты ведь знаешь, каков твой отец. Независимость – его стихия! А графов тулузских он полагает равными французским королям!

– В таком случае сыновья пошли не в батюшку! Мы оба, и я, и Кантор, верны династии Бурбонов и в особенности – Его Величеству!

– Меня это скорее радует, нежели печалит! У вашего отца остаются близнецы – Глорианда и Раймон-Роже. Они еще малы, но он уже посвящает им много времени, он воспитывает их по-своему…

– Тебя это огорчает? Ты любишь их меньше, чем любила нас, когда мы были детьми? – порывисто спрашивал Флоримон.

Я отдала им много сил, – неспешно, словно продолжая размышлять над своими словами, говорила Анжелика. – Я растила и выхаживала их. Я хотела их! Я надеялась, что их появление укрепит супружеский союз. Я желала, в сущности, вернуть то, что мы с твоим отцом пережили в первые годы нашего брака. Я ошиблась! Нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Нельзя во второй раз пережить то, что уже пережито! Глорианда и Раймон-Роже – дети своего отца! Он связывает с их взрослением надежды на будущее. Он внушает им свои принципы… У него наконец-то появились дети! Ведь он не растил вас! А я?! Он полагает, что я должна быть довольна своей жизнью, довольна и счастлива! Он полюбил эти заснеженные пространства, эти безбрежные снега. Его почитают. Он, по сути, более чем король! Он всегда хотел быть чем-то, кем-то большим, нежели король!.. – Она осеклась.

– Кем-то наподобие Бога! – высказал ее затаенную мысль Флоримон.

– Да! – коротко бросила она. И подалась к сыну, опираясь на подлокотники. – Пойми, Флоримон! Когда я сделалась женой твоего отца, я была чуть старше Онорины. Он стал мне и супругом, и отцом, и братом! Ему доставляло наслаждение, да, наслаждение, учить меня, воспитывать меня, внушать мне свои принципы. Мне тоже нравилось быть хорошей ученицей. Потом он был арестован по приказанию короля. Наконец-то граф Тулузский перестал быть соперником Людовика де Бурбона!..

– Я думаю, Его Величество был по-своему прав! – перебил мать Флоримон. – Отец вел себя дерзко, подобно сюзеренам прежних времен, тех времен, когда короля именовали всего лишь «первым среди равных»! Если бы отец признал безусловное главенство Его величества… Скольких несчастий избежала бы наша семья!..

– Если бы твой отец признал чье бы то ни было главенство над собой, это не был бы твой отец! – иронически бросила Анжелика. – Ты понимаешь…

– Да.

– Мы встретились после многих лет разлуки. У меня были другие мужчины, я была замужем, я пережила насилие… О! Разумеется, он простил меня, он все мне простил! Он проявил мудрость! Он всегда проявлял мудрость в своих отношениях со мной! Мудрость старшего, мудрость учителя. Но я уже давно не та девочка, которая радостно и любовно подчинялась ему. Я – зрелая женщина. Я вовсе не намереваюсь соревноваться с ним в образованности и тонкости ума, но я – это я, совершенно отдельный от его личности человек! Я не хочу, чтобы меня подавляли. Я тоже хочу быть независимой. Я наконец-то дала ему детей, которых он имеет право сделать своими преданными учениками, воспитать на свой лад!..

– Ты уехала без его дозволения? – спросил Флоримон серьезно.

Как бы я могла! – воскликнула Анжелика с горечью. – Как бы я могла уехать без его дозволения! Ведь там, откуда я приехала, все подчинено ему. Он правит, он царит, он творит благодеяния и судит справедливо!.. В первый раз я увидела его несдержанным, озлобленным! В первый раз. И причиной явилось мое желание жить собственной жизнью, уехать, покинуть его. Если бы ты слышал! Он осыпал меня упреками, бранил, называл дурной матерью. Он объявил мне свое решение, сказал, что никогда не отпустит меня. Он клялся мне в любви. Я осталась тверда. Я отвечала ему, что если он лишит меня свободы, на какую имеет право человеческое существо, это вовсе не приведет его к обретению послушной жены! Если он сделает меня своей пленницей, я буду вести себя, как пленница, но как строптивая пленница! Я замкнусь в себе, я буду молчать. И я никогда не буду его женой!..

– Что же отец?

– Отец?!.. О! Он, как всегда, проявил себя мудрым. Он отпустил меня… – Анжелика замолчала.

– И это все? – Флоримон смотрел на мать пытливо.

– Разумеется, нет! Не все! Я хотела вернуться в Париж, во Францию, на родину. В Европу! Но ты прав, и это еще не все! Ты, должно быть, много раз слышал ханжеское утверждение, будто матери любят одинаково всех своих детей. Так вот, послушай теперь слова правдивой женщины, своей матери. Это ложь. Мать не может любить своих детей всех в равной мере. Я любила тебя больше, чем Кантора. А близнецов – увы! – я люблю меньше, чем вас обоих. Но так уж случилось, что более всех своих детей я люблю Онорину! Возможно, потому что она более вас всех нуждается во мне. Всегда нуждалась…

– И ты хочешь, чтобы продолжала нуждаться? – спросил сын с некоторой вкрадчивостью.

– Не смейся надо мной! Я отнюдь не такова, как твой отец! Я хочу, чтобы Онорина была свободна. Однако покамест она не кажется мне созревшей для свободы. Разумеется, твой отец был внимателен к ней. Он так подчеркивал, что считает бедную девочку своей дочерью! Меня тошнило от этой его внимательности к Онорине, от этой снисходительности, от этого желания прощать и прощать нас обеих, меня и ее! Ведь на самом деле он полагал ее виновной, виновной в том, что она родилась от мерзавца и насильника! И твой отец прощал ее! Твой отец посмел прощать ее, мою дочь!.. Он не думал о ее будущем. А что ждало ее?