Привратница засмеялась и посмотрела на колею. К перрону подходили поезда – зеленые, красные, желтые. Поскольку теперь они прогуливались, ожидая, когда наконец юноша в оранжевом свитере отойдет от киоска, госпожа Моосгабр какое-то время провожала поезда взглядом, а потом сказала:

– Люди в вагонах сидят или стоят. Припоминаю, когда в прошлый раз мы ехали на свадьбу, то сидели. Билеты мы купили вон там, за ограждением. Но это только когда мы ехали отсюда. Когда мы ехали сюда, мы покупали их в Блауэнтале.

Наконец юноша у киоска начал прощаться – это было видно по его жестам. Госпожа Моосгабр и привратница чуть поодаль приостановились.

– Он уже уходит, уже уходит, – выпалила привратница, и ее щеки ярко пылали, – наш час приближается. Но взгляните, – вдруг выкрикнула привратница, – посмотрите, силы небесные! Или у меня галлюцинация? – Юноша так сильно кивал головой, что теперь они уже хорошо видели женщину за окошком, и у привратницы глаза на лоб полезли.

– У меня галлюцинация, – выкрикнула привратница снова, – ведь она в окошке смеется. Ведь она смеется, госпожа Моосгабр, ведь она совсем не страдает.

У женщины за окошком были ярко накрашенные губы, на голове завивка с темной заколкой, и она действительно смеялась.

– Это может быть маска, – госпожа Моосгабр затрясла черной сумкой, – я тоже иногда смеюсь.

Юноша почти распрощался – он уже занес ногу, чтобы наконец удалиться, и привратница, успев еще раз оглядеть перрон, сказала:

– Что-то, госпожа Моосгабр, нигде не видно этого мальчика. Но ведь он тут и вправду возит тележку только под вечер. Смотрите, молодой человек уже отошел.

И привратница еще раз обернулась вслед уходившему юноше – ее щеки ярко пылали – и сказала:

– Думается, госпожа Моосгабр, я сегодня увижу то, что еще никогда не видала. В самом деле, я еще никогда не видала того, что через минуту увижу.

* * *

Они подошли к киоску в тот момент, когда к перрону подлетел зеленый поезд. Госпожа Моосгабр вынула из сумки документ и проговорила:

– Скажите, пожалуйста, – проговорила она, – вы госпожа Линпек?

Женщина с завивкой и заколкой продолжала за окошком смеяться. Она посмотрела подкрашенными глазами на госпожу Моосгабр и продолжала смеяться.

– Что вам угодно? – не переставая смеялась она. – Пряник?

– Я Наталия Моосгабр, – сказала госпожа Моосгабр и протянула документ, – Моосгабр из Охраны. Взгляните.

Госпожа Линпек сразу замерла, выкатила глаза, и вдруг госпожа Моосгабр и привратница сунулись к ней головами. А дело в том, что голова самой госпожи Линпек ни с того ни с сего опустилась за окошком на прилавок.

– О небо, – охнула госпожа Линпек, не поднимая головы с прилавка, – о небо, что опять происходит? Что это значит? Неужто снова является призрак? Нет, – она подняла голову с прилавка и подкрашенными глазами, полными ужаса и отчаяния, выглянула в окошко на перрон, – нет. Я сегодня вечером брошусь под поезд. Здесь, под этот поезд… – Она дернула головой в сторону колеи, по которой как раз подходил красный поезд. – Вы наверняка пришли из-за гиены, которая тут воровала, а из-за чего же еще вы могли прийти? Но мой мальчик не имеет с этим ничего общего, ни из одной посылки он не взял ни столечко. – Госпожа Линпек за окошком показала ноготь, и госпожа Моосгабр заметила, что он длинный и накрашенный. – Разве мы воруем? Никто из нас никогда ничего не воровал, разве что мой первый муж – алименты. А знаете что, мадам, – госпожа Линпек за окошком дернула головой так, что пышная завивка аж подскочила, – я об этом слышать больше не хочу. Я не хочу об этом ни с кем разговаривать. У меня здесь лавка, я должна торговать. Взгляните… – махнула она рукой из окошка на полупустой перрон и строго смерила взглядом госпожу Моосгабр, – взгляните, много ли тут людей! Брошусь под поезд, и крышка. – И госпожа Линпек решительно повернулась к колее, по которой как раз отходил красный поезд.

Привратница стояла позади госпожи Моосгабр и только глаза таращила.

– Мадам, – выпалила она, и ее щеки ярко пылали, – с чего это вы взяли, госпожа Моосгабр пришла вовсе не за тем, чтобы вы бросались под поезд. Госпожа Моосгабр – большая специалистка, у нее богатая практика. Ей было дано поручение, и теперь она приступает к делу.

Госпожа Линпек отвернулась от колеи и строго посмотрела на привратницу.

– А вы что, мадам?! – закричала она. – Вам-то что здесь надо? Вы свидетельница? Кидаетесь на меня вдвоем, как на овечку? Как на овечку на этой коробочке сыра… – И она ткнула рукой куда-то за стекло. – Вы пришли меня зарезать?

– Совсем не как на овечку, совсем не зарезать, – наконец сказала госпожа Моосгабр и затрясла черной сумкой, – это привратница госпожа Кральц из нашего дома, ей нечего было делать, вот она и пошла со мной. Она знает, что я в Охране уже двадцать лет.

– Госпожа Моосгабр в Охране уже двадцать лет, мадам, – выпалила привратница, по-прежнему тараща глаза, – я привратница в доме, как и представила меня госпожа Моосгабр. Я никакая не свидетельница. Видите, госпожа Моосгабр, – привратница укоризненно покачала головой, – видите, я все-таки должна была идти в двух шагах от вас, мадам, кажется, не на шутку нас испугалась…

– Нет, не испугалась, – покачала головой госпожа Моосгабр, – с какой стати мадам должна нас пугаться? Нет никакой необходимости.

В эту минуту к киоску подошел какой-то не очень старый, но совсем плешивый человек и попросил лимонаду. Внезапно, словно по мановению волшебной палочки, лицо госпожи Линпек за окошком прояснилось, глаза засветились, и на ее красных губах появилась улыбка.

– Лимонаду, – улыбнулась она за окошком, протянула куда-то руку и откупорила открывалкой бутылку. Потом налила лимонаду в стаканчик, что был под прилавком, а плешивый человек дал пятак, взял стаканчик, чуть отошел и стал пить. Госпожа Моосгабр скользнула по нему взглядом, увидела, как он держит стаканчик и пьет, но потом, быстро отвернувшись, снова посмотрела на госпожу Линпек.

– Да, мадам, – сказала теперь госпожа Линпек – лицо ее внезапно застыло, и голос, внезапно изменившись, стал спокойным и на удивление глубоким, словно она говорила из омута, – сейчас три, и потому у меня мало клиентов. Если бы вы с этой мадам, – она указала на привратницу, – посетили меня через полчаса, вы б изумились. Одни поедут с работы, другие, те, что работают ночью, – на работу, и перрон станет как муравейник. В такие часы у меня просто голова идет кругом. Лимонад, пиво, сладости, открытки, правая рука не знает, что делает левая, как в ракете. И еще вы бы видели, сколько народу в этом привокзальном ресторане!

– А скажите, пожалуйста, мадам, почему люди туда ходят? – спросила привратница, и щеки ее запылали снова. – В нем ждут поезда? Ведь поезда ходят каждую минуту, – сказала она, глядя на колею, по которой как раз подходил желтый поезд, – здесь никому не приходится ждать поезда.

– Здесь люди выходят или пересаживаются, – сказала госпожа Линпек с лицом застывшим и голосом по-прежнему спокойным и глубоким, словно она говорила из омута, – а потом, ничего не поделаешь, пропускают несколько поездов и идут посидеть в ресторан. Многие предпочитают посидеть здесь, чем где-то наверху, на поверхности. В здешнем ресторане хрустальные люстры, и если вы пройдете подальше, то увидите там и зеркала в два раза больше, чем где-либо в другом месте. Люди любят там назначать свидания или развлекаться хотя бы тем, что смотрят на перрон и на поезда. Открытки здесь у меня пользуются большим спросом, потому что люди при этом любят писать, закажут себе «Нескафе» или пиво и пишут. Приходят сюда люди и с похорон, чтобы выпить.

В это время лысый мужчина в стороне от них допил, выбросил стаканчик в корзину, что стояла у киоска, и ушел. Госпожа Моосгабр посмотрела ему вслед, потом на корзину, полную использованных стаканчиков, и опять перевела взгляд на госпожу Линпек. Но госпожа Линпек снова была неузнаваема.

– Я этого не переживу, – трясла она головой в окошке, и ее голос звучал несчастно, отчаянно, но теперь стал высоким, как голос дрозда, – легко говорить, она пришла не для того, чтобы вы бросались под поезд, нет, не бросайтесь. Не бросайтесь, – голова госпожи Линпек опустилась в ладони, – о небо, почему все время являются эти призраки? Я разве на сцене, я же в киоске и честно торгую, как обыкновенная продавщица. А всё эта гиена, – госпожа Линпек быстро подняла голову с ладоней и строго поглядела перед собой, – а всё эта старая Клаудингериха, мальчик из посылки ни одной нитки не взял. Никто из нас, кроме моего мужа, не воровал. А Охрана, – госпожа Линпек строго посмотрела на госпожу Моосгабр, – Охрана по сей день не помогла мне, чтобы он платил алименты. А знаете, как все дорого и во сколько мне мальчик обходится? Ведь у него на зиму даже пальто нет, – госпожа Линпек внезапно вздохнула, и холод в ее подкрашенных глазах сменился какой-то печалью, – из старого вырос, нового нет, где его взять, ежели он не ворует. И он все время вынужден ходить в этом зеленом свитерке, мадам… – госпожа Линпек посмотрела теперь на привратницу, которая стояла возле госпожи Моосгабр и уже с минуту не произносила ни слова, – еще и шапку придется купить, разве он может ходить в мороз без шапки, ну скажите вы, вторая мадам, вы сами скажите, ведь он замерз бы. А на Рождество и лыжи купить. Только об этом никто знать не хочет, люди такие странные, вместо этого одни лишь призраки, как на сцене, и сегодня вечером… – госпожа Линпек коснулась глаз, – я брошусь под поезд.

В эту минуту госпожа Моосгабр заметила, что из подкрашенных глаз госпожи Линпек стекают две слезы. Заметила это и привратница и в удивлении открыла рот.

– Мадам, – затрясла сумкой госпожа Моосгабр, – я, правда, не пришла для того, чтобы вы бросались под поезд, вам же госпожа Кральц уже сказала об этом. Но я все же лучше знаю, как трудно с детьми. Дорогая мадам, – госпожа Моосгабр затрясла сумкой, – я знаю мать, у которой сын был три раза в тюрьме, а дочка, того и гляди, туда угодит. Я знаю мать, которая пела детям колыбельную, а вы бы сегодня на нее посмотрели. Дочка свадьбу справляла, а ей ни куска не дала. А там были ветчина, салат, вино, лимонад, почитай, такой же хороший, как и у вас. И мать к этой свадьбе напекла ей еще пирожков, но дочка выбросила их в окно лошади. А потом и мать выгнала.

– Скажите, пожалуйста, – госпожа Линпек внезапно дернула головой, и ее несчастное, отчаянное лицо чуть ожило, слезы высохли под глазами, – а откуда она ее выгнала? Из дому?

– Не из дому, – покачала госпожа Моосгабр головой, – прямо из того трактира, где свадьбу справляли. У всех гостей на виду.

– У всех гостей на виду, – быстро вмешалась привратница, и ее щеки ярко пылали, – и у двух студентов тоже, а уж это для матери было невыносимым позором. Знали бы вы, мадам, что это значит. Госпожа Моосгабр это очень хорошо знает. Она в Охране двадцать лет и одному мальчику недавно глаз сохранила.

– Вороний? Эту черную ягоду? – спросила госпожа Линпек привратницу, но потом быстро отвернулась.

Появился покупатель. Это была женщина в цветастом платье.

– Мне лимонаду, пожалуйста, – сказала женщина и дала пятак.

Госпожа Моосгабр и привратница чуть отошли, и у госпожи Линпек за окошком внезапно опять просветлело лицо, на ее красных губах появилась улыбка.

– Лимонаду, – улыбнулась она за окошком, протянула куда-то руку, открывалкой откупорила бутылку, налила лимонаду в стаканчик. Женщина в цветастом платье взяла его, отошла в сторону и стала пить. Госпожа Моосгабр скользнула по ней взглядом, увидела, как она пьет, а потом опять обернулась к госпоже Линпек. К перрону как раз подходил красный поезд.

– Видите, поезда все время подходят, – сказала госпожа Линпек, и ее лицо опять немного застыло, и голос опять стал спокойный и глубокий, как омут, – все время подходят. Но клиентов пока мало, точно в пустыне Сахаре. Однако скоро начнется час пик, и клиенты повалят толпой, как в театр «Тетрабиблос». И тогда моя правая рука не будет знать, что делает левая, хуже, чем в ракете.

– Они быстро ходят, – кивнула госпожа Моосгабр, глядя на красный поезд, который снова тронулся, – люди, что стоят в нем, обязательно за поручни держатся. В туннелях и на поворотах так и кидает из стороны в сторону. Это я еще помню. Но в тот раз, помню, мы сидели.

– Чтобы вы поняли, – быстро сказала привратница госпоже Линпек, – госпожа Моосгабр ехала подземкой, когда выходила замуж. Свадьба была в трактире «У золотой кареты» за площадью, сейчас там стоят многоэтажки, и от трактира следа не осталось, правда, госпожа Моосгабр? А бракосочетание было в ратуше.

– В ратуше, – кивнула госпожа Моосгабр, – здесь, за вокзалом. Это было давно. Вокзала тут еще не было, была только такая часовенка.

– Почему в ратуше? – спросила госпожа Линпек, ее лицо снова немного ожило, и голос был спокойный, хотя и не глубокий, а высокий, как голос дрозда, – а не в церкви?

– Нет, не в церкви, – покачала головой госпожа Моосгабр, – я в Бога не верю.

– Госпожа Моосгабр в Бога не верит, – засмеялась привратница, – госпожа Моосгабр верит в судьбу.

Цветастая женщина в стороне от них допила, бросила стаканчик в корзину и ушла. А госпожа Линпек чуть высунула голову из окошка и спросила:

– И той матери на свадьбе не дали даже выпить? И выгнали ее прямо из трактира? А дочка?

– Из трактира, а дочка, – кивнула госпожа Моосгабр и с минуту глядела вслед цветастой женщине, – даже губы смочить ей не дала. И это еще не все. Когда ее сын пришел из тюрьмы, он с сестрой и еще одним каменотесом делил в ее квартире краденое. Деньги, зонтик и двух зайцев, они еще остыть не успели. А когда он был маленький, то избивал в кровь в школе одноклассников, и дочка дралась с мальчишками. Потом оба отправились в спецшколу.

– В спецшколу, – оцепенела госпожа Линпек, – это исправительный дом?

– Это не исправительный дом, – покачала головой госпожа Моосгабр, – в исправительный дом они попали, когда уже вышли из спецшколы.

– Да разве только это, – вмешалась тут привратница, щеки ее по-прежнему ярко пылали, – госпожа Моосгабр, вы не сказали даме, что было дальше. Эти дети, мадам, – привратница посмотрела на госпожу Линпек, – эти дети позвали мать, когда Везр пришел из тюрьмы, в «Риц».

– В «Риц»? – замигала госпожа Линпек подкрашенным глазом в сторону привратницы. – Неужто, мадам, прямо туда?

– Прямо туда, – кивнула быстро привратница, – в «Риц». Но когда мать оделась наилучшим образом и накрасилась – я сама ее красила и пудрила, значит, знаю, она выглядела чисто жена камердинера или купчиха с Канарских островов, – так дети над ней посмеялись и никуда не взяли. Отправляйся, мол, на кладбище и о мышах думай, написали ей, или что-то в этом роде. А видели бы вы, какая на ней была красивая шляпа с цветастыми перьями, и подвески на таких длинных проволочках, и разноцветные бусы-шары, точь-в-точь как эти поезда, что тут все время ходят, зеленые, красные, желтые… и перчатки.

– И она еще надела, – кивнула госпожа Моосгабр и затрясла сумкой, – свое лучшее праздничное платье, а ей не дали даже зайцев.

– Просто ужасно, – сказала госпожа Линпек задумчиво, подняла руку с красными наманикюренными ногтями к голове и поправила в волосах заколку, – просто ужасно. Это похоже на китайскую драму. – А потом ее взгляд на мгновение скользнул по перрону, и голос у нее опять задрожал. – А мне разве лучше? – Голос у нее опять задрожал, и в черных глазах опять промелькнул ужас. – Муж не платит алиментов, Охрана не взыскивает их с него, а мне надо купить мальчику зимнее пальто, чтобы не ходил он все время в зеленом свитере, и еще шапку и лыжи. Ведь он и сам должен, бедняга, – госпожа Линпек посмотрела на привратницу, – зарабатывать, разве бы я одна вытянула, если муж – вор и не платит алиментов. Вы же знаете, он тоже бедный мальчик, продает с тележки, а знаете, сколько он зарабатывает? – Голос у госпожи Линпек снова сорвался, и голова опять опустилась в ладони. А когда она, не отнимая ладоней, снова заговорила, казалось, что она плачет. – Зарабатывает, – захлебывалась она, не отнимая ладоней, – на соль. Если грош в месяц, и то – много.

– Это мало, – кивнула привратница, – вы, госпожа Моосгабр, за могилы получаете больше, правда.

– Два гроша, – кивнула госпожа Моосгабр и посмотрела на бутылки с лимонадом, подвешенные под стеклом.

– Вот видите, – подняла госпожа Линпек голову с ладоней и сказала голосом, полным укоризны и скорби, – вот видите. И еще, говорят, что мне не так уж и плохо? А еще школа постоянно мне угрожает, это, по-вашему, пустяки? Я просто диву даюсь, что еще не помешалась в рассудке, – голос госпожи Линпек снова сорвался, и в глазах появился ужас, – что еще сижу в этой лавке и что давно не под колесами.

– А почему школа, скажите, пожалуйста, – затрясла сумкой госпожа Моосгабр, – почему школа так наседает на вас? Потому что он озорничает?

– Потому что озорничает, – вздохнула госпожа Линпек, и из ее глаз и голоса исчезла укоризна, осталась лишь скорбь, – у одного мальчика он отобрал медовик и избил его. Учительница прислала записку. А мой первый муж не платит мне алиментов, потому что я, дескать, позволяю мальчику распускаться. Ну позволяю ему распускаться, но разве я виновата в этом, если целый день здесь торгую? А теперь еще кому не лень сваливают на него почту, и как же не сваливать, дескать, ах так, раз он озорничает и мать позволяет ему распускаться, значит, и почта на его совести. Но не на его, мадам, как раз то, что на него сваливают, вовсе не на его совести. Видели вы когда-нибудь, мадам, пьесу о «Филиппе Трехглазом», а вы, вторая мадам, тоже не видели? – И когда госпожа Моосгабр и привратница покачали головами, госпожа Линпек сказала: – Это точь-в-точь как в той пьесе. На Эрвина тоже все свалили, потому что однажды он унес окно и отлупил стекольщика. Но во всем виновата гиена, – сказала госпожа Линпек вдруг голосом жестким, и ее глаза тоже ожесточились, – сегодня утром ее уже арестовал полицейский, как раз здесь перед рестораном, я видела это отсюда, как из партера.

– И они воровали посылки? – спросила как бы мимоходом госпожа Моосгабр, глядя на перрон, куда как раз подходил красный поезд.

– Они распаковывали посылки и воровали из них вещи, – кивнула госпожа Линпек, и ее голос теперь был снова спокойный и глубокий, как омут, – иногда забирали и всю посылку. Но всякий раз еще до того, как она доходила сюда по тому заднему лифту, – госпожа Линпек махнула рукой за спину. – Они брали только те посылки, что тут загружались, а не те, что выгружались, это было б сложнее, те находятся под контролем почтмейстера. И охотнее брали небольшие посылки, в больших обычно ничего путного не бывает. В основном воровали текстиль, пальто, свитера, шапки, драгоценности, у гиены, конечно, был сообщник, кто-нибудь с почты, без почты ей бы не справиться, пусть это и были посылки, что здесь загружались. Их отправляют в метро рано утром, в полдень и в двенадцать ночи, когда совсем мало народу, все должно совершаться мгновенно. Пока люди выходят и входят – всего минута, за которую моторист должен доставить посылки почтальону в первый вагон, поэтому загружают их вон там в конце перрона у лифта, где стоит автокар. Но видно, здесь замешан и кто-то из посторонних, о ком полиция еще не знает, видно, это какие-нибудь перекупщики, их, может, и сама глухая гиена не знает. Я бы не дала голову на отсечение, – сказала госпожа Линпек, и ее голос снова стал твердым, а взгляд – жестоким, – я бы не дала голову на отсечение, что у того старикана из киоска на правом перроне рыльце не в пуху.

Тут снова появились покупатели, молодой мужчина и женщина, оба в очках и поношенной бежевой одежде; мужчина, ловя ртом воздух, поднял два пальца, сложил ладонь трубочкой и поднес ее ко рту, слегка запрокинув голову. И лицо госпожи Линпек за окошком снова быстро просветлело, и на губах появилась улыбка. Она взяла бутылку лимонада, подняла, и мужчина кивнул. Она открыла две бутылки, налила в стаканчики, сгребла два пятака, мужчина и женщина взяли стаканчики, отошли в сторону и стали пить.

– Глухонемые, – сказала госпожа Линпек и пригладила на виске пышную завивку, – не говорят и не слышат. А я… – у госпожи Линпек вдруг снова сорвался голос и сделался несчастным, отчаянным, и в подкрашенных глазах снова появился ужас, – а я и вправду кинусь под поезд. Как бы мог мальчик впутаться в эти дела с посылками, гиена ведь глухая? Как бы он мог с ней столковаться? Брошусь вечером на рельсы, когда сюда будет подходить поезд, и пускай разорвет меня на куски. Пусть даже не соберут меня и не похоронят, – голова госпожи Линпек снова опустилась в ладони, и в голосе стояли слезы, – все лучше, чем нести этот крест…

– У каждого, мадам, в жизни свой крест, – затрясла сумкой госпожа Моосгабр, – без этого, наверное, и не бывает. Знали бы вы, сколько мне выпало вынести, вы бы ушам своим не поверили.

– Да, – кивнула быстро привратница, – вы бы ушам своим не поверили. Госпоже Моосгабр в жизни гораздо хуже, а под поезд она не бросилась. Сами же видите, что не бросилась, раз она стоит тут. – И привратница указала на стоявшую рядом госпожу Моосгабр.

– Стою, – кивнула госпожа Моосгабр, – и сын пришел из тюрьмы, и дочь выкинула мои пирожки лошади, а меня со свадьбы выгнала, и в моем доме делят краденое…

– И кроме того, там еще какой-то каменотес, – вмешалась привратница, – а когда дети были маленькие, госпожа Моосгабр пела им колыбельную. И в «Риц» дети позвали ее, а когда она оделась и выглядела, как жена камердинера, посмеялись над ней и оставили дома. И даже зайцев не дали.

– Но как же так. – Госпожа Линпек подняла вдруг голову с ладоней, и ее подкрашенные глаза расширились от удивления. – Как так? Выходит, это были ваши дети, о которых вы мне рассказывали?

И госпожа Моосгабр с привратницей кивнули.

– Мои собственные дети, – сказала госпожа Моосгабр, – Везру двадцать пять, а Набуле – двадцать.

– О небо! – воскликнула теперь госпожа Линпек и высунула голову из окошка. – Как же, мадам, так поздно? Вы что же, мадам, не могли раньше, или господин супруг…

– Могла… – покачала головой госпожа Моосгабр, – но не хотела. Боялась. Не хотела иметь неудачных детей. А потом все-таки захотела. Очень захотела, чтобы на старости лет было на кого опереться, и потому их родила. Это была моя судьба.

– Но, мадам, – сказала госпожа Линпек быстро, все еще высовывая голову из окошка, – а что господин супруг? Он тоже бросил вас и не платил алиментов?

– Я вдова, – сказала госпожа Моосгабр, – муж был возчиком на пивоварне.

Мужчина и женщина в очках и поношенной бежевой одежде в стороне от них допили, зашевелили перед глазами пальцами и бросили стаканчики в корзину. Госпожа Моосгабр поглядела им вслед, потом на стаканчики в корзине и сказала:

– Когда я была молодая, я тоже хотела иметь такой киоск, как у вас, и торговать в нем. Продавать… – сказала она и посмотрела на перрон, к которому подходил зеленый поезд, – продавать салаты, ветчину, может, и немного вина, и мороженое, а главное, лимонад.

– Когда госпожа Моосгабр была молодой, – вмешалась привратница, – она еще хотела быть экономкой, правда, госпожа Моосгабр?

– Экономкой тоже, – кивнула госпожа Моосгабр, – одна моя школьная подруга была экономкой. Звали ее Мария, она была такая маленькая, слабая, согнутая, такая бедняжечка, но дети любили ее. Потом она вышла замуж и взяла фамилию мужа, муж ее вскоре умер, но она оставалась экономкой в одной семье. Я не видела ее уже пятьдесят лет. Да вот ни киоска у меня нет, ни экономкой я не стала. Уже двадцать лет сотрудничаю в Охране и ухаживаю за могилами.

– А теперь госпожа Моосгабр будет приглядывать в семье, правда, – сказала привратница, – госпожа Моосгабр будет приглядывать в семье одного богача. У него вилла и экономка. Но экономка не управляется с мальчиком. Госпожа Моосгабр будет там воспитательницей.

– Пятьдесят лет назад, – кивнула госпожа Моосгабр и оглядела перрон, – когда мы шли на мою свадьбу в ратушу и к трактиру «У золотой кареты», тут и вправду было все по-другому. И вашего красивого киоска, мадам, тут еще не было, думаю, что тогда торговцы ходили с бубликами. А нынче у меня неудачные дети. Ах, мадам, извините, пожалуйста, выходит, муж не хочет вам платить али… – сказала вдруг госпожа Моосгабр и покачала головой, – это очень плохо, надо что-то с этим придумать. Но скажите мне прежде еще вот о чем, скажите… – И у госпожи Линпек в эту минуту снова прояснилось лицо, засветились глаза, и она сказала:

– Вы же, мадам, знаете, что вам я скажу все, что вы захотите, только спросите, спросите. Видите ли, вторая дама, меня надо только спросить… – кивнула она привратнице, и привратница, быстро поддакнув, сказала:

– Конечно, госпожа Моосгабр, спрашивайте эту даму.

– Как ваш мальчик озорничает? – спросила госпожа Моосгабр, – может, он еще и шляется?

– Шляется, – засмеялась госпожа Линпек и схватилась пальцами с крашеными ногтями за заколку в волосах, – тут скорее другое. Но погодите, я покажу ему, как только он сегодня явится из своего укрытия, не думайте, госпожа, что я его не школю, как утверждает мой муж. Здесь, конечно, школить я его не могу, разве я могу гоняться за ним по перрону, нотабене, когда он еще толкает перед собой тележку или прячется от меня в туалете или на почте. Одни неприятности. И работы у меня по горло, вот подождите, начнется час пик, увидите, правая рука не будет знать, что делает левая, хуже, чем на космическом корабле. Но дома всыплю ему за это.

– А что он вам сделал? – спросила быстро привратница. – Разбил кувшин?

– Лифт, – сказала госпожа Линпек с большой готовностью, но снова так, словно говорила из колодца, – вчера, мадам, когда он вернулся домой, он носился на лифте вверх-вниз и вконец его угробил. Вконец угробил, так что теперь лифт не ходит. Даже разбил в нем одно стекло, и мне, наверное, придется за стекло заплатить.

– Вы живете в доме с лифтом? – удивилась госпожа Моосгабр, и госпожа Линпек кивнула.

– Я живу на шестом этаже, – сказала она с довольно равнодушной улыбкой, – а как же без лифта, куда бы это годилось. У меня три комнаты.

– Мадам, – сказала госпожа Моосгабр и затрясла сумкой, – а как он еще озорничает? Как-нибудь по-другому озорничает?

– И по-другому тоже, – сказала госпожа Линпек снова с большой готовностью, но голос уже не звучал, как из омута, а снова был высокий, как голос дрозда, – он странный. Представьте, он иногда разговаривает сам с собой, словно говорит с другим. Я бы сказала, совершенно так же, как когда учат роль дома, если, конечно, вы можете это представить. А ночью ему часто снится, что он летает по воздуху, что он возносится или ездит на лифте, это он обожает. Но что он обожает больше всего… – У госпожи Линпек на щеках и губах появилась какая-то горестная улыбка. – Больше всего он обожает огонь.

Госпожа Моосгабр смотрела на госпожу Линпек и молчала, а привратница стояла рядом, смотрела, приоткрыв рот, слушала и не издавала ни звука.

– Огонь? – выпалила она наконец.

– Огонь, – улыбнулась госпожа Линпек привратнице, – огонь. Он обожает просто глядеть на него. Но больше всего любит его разводить. В малолетстве ему запрещено было до спичек даже дотрагиваться, ведь он и диван мог бы поджечь. Или пойти в погреб и подпалить там дрова. Летом он устраивает костерки на лугу. Однажды был в театре «Тетрабиблос» на «Еретиках» по контрамарке, в первом ряду балкона, ему очень понравилось. Дома я потом водой все заливала.

В этот момент к киоску снова подошел покупатель, некий важный господин с девочкой.

– Пива и лимонаду, пожалуйста, – сказал он и положил на стойку два пятака.

Госпожа Моосгабр и привратница опять чуть отошли в сторону, а у госпожи Линпек за окошком снова прояснилось лицо, на губах появилась улыбка. Она протянула руку куда-то, откупорила открывалкой пиво и лимонад, налила их в стаканчики. Господин с девочкой отошли и стали пить, и госпожа Моосгабр задержала на них взгляд. Смотрела, как они пьют, потом с привратницей опять подошла к окошку и сказала:

– Но мальчика здесь нет, так ведь? Он возит тележку позднее?

– Позднее, – кивнула госпожа Линпек, – в час пик вечером. Но сегодня придет еще позже, завтра тоже. Сегодня и завтра после обеда он пойдет в приют святого Иосифа.

– В приют святого Иосифа? – удивилась привратница. – А что он там делает? На плотника учится?

Но госпожа Линпек покачала головой.

– В приют святого Иосифа его взяли на два дня в неделю, – сказала она, и ее голос был по-прежнему любезный и высокий, – на четверг и пятницу. Он там обедает и остается аж до пяти. Я плачу только за еду, стоит это пятак, а содержит этот приют для бедных детей епископский совет, некоторые дети бесплатно получают обед, суп и булочку или пирог. Все это он обожает, он ведь страшный лакомка. Обожает сладости, весь в отца. Тот тоже съел бы все, что под руку подвернется, лишь бы это сладкое было, а вот чтоб алименты платить – дудки. Знаете, дамы… – госпожа Линпек теперь засмеялась, потому что госпожа Моосгабр и привратница невольно обвели взглядом киоск, который изнутри был увешан сплошными деликатесами, – знаете, уж коль он такой лакомка, то и у меня из киоска он тоже что угодно таскает: шоколад, орешки, сладости, – к счастью, еще я за этим строго слежу, а медовиками вообще не торгую. Ох и беда, если бы я ими торговала, он их просто обожает.

– А что он продает с тележки? – затрясла большой черной сумкой госпожа Моосгабр и посмотрела на перрон, куда как раз подходил желтый поезд.

– Ну что продает, – улыбнулась госпожа Линпек и посмотрела на поезд, – то, что люди на бегу покупают, когда делают пересадку или ждут на перроне знакомых, или наспех что-то хотят проглотить, когда нет времени посидеть в ресторане. Шоколад, апельсины, бананы, шоколадные вафли, сигареты, конечно.

– А влашский салат и ветчину? – спросила госпожа Моосгабр. – Или, может, мороженое?

– Ни влашского салата, ни ветчины, – покачала головой госпожа Линпек, – это едят только у стойки. Мороженое сюда приносит половой Лупл. Но я скоро буду торговать сандвичами.

– А лимонад? – спросила госпожа Моосгабр.

– Лимонад продает.

– Но, мадам, – посмеялась теперь привратница над госпожой Линпек, – я никак в ум не возьму, как это вы добиваетесь, что мальчик не съедает с тележки всякие сладости, раз уж он такой лакомка. Вы следите, чтобы он ничего не взял у вас из киоска, но с тележки он мог бы взять все, вы же не можете за ним уследить, если он возит тележку по перрону взад-вперед – от лифта аж туда за ресторан, к мосту, – а на ней, как вы говорите, у него шоколад и шоколадные вафли. Продавай я с тележки, – привратница засмеялась, – я бы все съела.