Воспоминание об этом нашем конфузе относится к шестьдесят четвертому году. А за восемь лет до того, в пятьдесят шестом, о работе в кино мы могли только мечтать. И мечтали. А работали на прежних должностях: Юлий нормировщиком ОРСа, я бухгалтером ОТС -- отдела технического снабжения. По ночам мы писали "Левшу", а когда дописали, стали придумывать следующий сценарий.
      Утром не хотелось вставать. Я валялся до последней минуты, потом вскакивал, натягивал комбинезон и рысью мчался на службу. Пробегая мимо базарчика, покупал у теток два яйца и глотал их сырыми у себя за столом -под аккомпанемент звонка, призывавшего приступить к работе. "Действовал на грани фола", но начальство относилось к этому снисходительно. Начальством была Вера Гавриловна Рысенко, миловидная женщина и очень неординарный человек. Муж ее, мрачный сутулый майор (или подполковник?), Рысь-самец, как мы его называли между собой, был начальником оперчекотдела, по-моему. Брат, долговязый обалдуй -- надзирателем на нашем ОЛПе. Эти двое на вчерашних зеков и не смотрели. А Вера Гавриловна не делила население Инты на чистых и нечистых, хотя состояла в партии и даже была парторгом. Нам с Юликом она явно симпатизировала -- ему, пожалуй, больше, чем мне. И когда после ХХ-го съезда на партсобраниях читали знаменитый доклад Хрущева, она под косыми взглядами своих партай-геноссен провела нас обоих в зал, усадила рядом с собой и мы собственными ушами услышали, каким злодеем оказался покойный Иосиф Виссарионович.
      XXII. БРОСОК НА ЮГ
      Вскоре после ХХ-го съезда нам объявили -- опять-таки под расписку, -что побег с вечного поселения теперь котируется не в двенадцать лет каторги, а в три года тюремного заключения. Подешевело.
      Гулаг без боя не сдавал позиции, но прежнего страха перед ним уже не было. И мы с Юликом решились на побег. Точней сказать, не убежать мы решили, а как бы, сбегать на недельку в Москву и вернуться.
      Как я уже писал, два раза в месяц мы обязаны были являться к спецкоменданту на отметку. Отметившись в начале месяца, мы взяли отпуск и попросили Шварца купить нам билеты в мягкий вагон; в мягкий -- не из любви к комфорту, а из соображений безопасности. На северном отрезке дороги, примерно, до Котласа, поезда усиленно проверялись -- нет ли беглецов. Наш расчет был на то, что мягкий вагон особенно дотошно проверять не станут: в мягких ездила солидная публика. И действительно, кроме нас в купе оказался какойто важный железнодорожный чин и пьяненький полковник внутренних войск. Полковник всю дорогу спал на верхней полке, путеец перебирал служебные бумаги, а мы с Юликом читали, нацепив полосатые пижамы, купленные специально для этой поездки: в таких пижамах путешествовали в те годы все советские чиновники. Шляпы на столике и очки на носах тоже работали на образ.
      За время пути к нам в купе трижды заглядывали проверяющие. Но увидев полковничью шинель и наши пижамы, солдаты, не входя, задвигали дверь -- и мы переводили дух.
      Елену Петровну о нашем приезде оповестил полушифрованной телеграммой Жора Быстров. Вместе с мамой встречать нас пришли к поезду "Воркута-Москва" Мишанька Левин с женой Наташей, а также Витечка Шейнберг, егожена Белка и Монька Коган -- наши школьные друзья. Мишку мы видели год назад, с Наташей познакомились только сейчас, на вокзале, а с остальными не виделись двенадцать лет. Ой, какими старыми они нам показались! Даже ростом стали ниже. (К Белке это не относится: она была по-прежнему хороша. Недаром Смеляков, который лечился у нее в литфондовской поликлинике, всегда передавал через нас приветы "красивой врачихе"). Тепреь, в мои семьдесят три года, мне кажется: что такое двенадцать лет? Короткий отрезок жизни. Но тогда так не казалось...
      Поехали всей компанией в Столешников, к маме -- а ночевать нас увезли в Абрамцево, на дачу академика Леонтовича, Наташиного отца. Но и там мы не рискнули остаться надолго; каждую ночь спали в новом месте, почти как Сталин. Мания преследования? Да нет, просто -- береженого бог бережет. Есть и другая пословица: пуганая ворона куста боится. Мы и улицу боялись переходить в неположенном месте: а вдруг мент спросит паспорт?
      На второй день мы поехали к Алексею Яковлевичу Каплеру. Как всегда безумно занятой -- главным образом чужими делами -- он возил нас с собой по городу; в его машине мы и разговаривали. Это было рискованное занятие: он с одесским темпераментом жестикулировал, то и дело отрывая обе руки от руля и оборачиваясь к нам. Но Каплер был старым автомобилистом, еще до войны у него имелась "эмка" -- не черная, как у всех, а синяя.
      Его повторный дебют в кино сложился удачно: уже шли съемки комедии "За витриной универмага". В ней снимались совсем молоденькие Светлана Дружинина и Микаэла Дроздовская. С Микой мы познакомились в каплеровском автомобиле. (Обе эти актрисы играли потом и в наших фильмах -- а с Микаэлой мы приятельствовали до самой ее гибели ужасной и нелепой: в экспедиции заснула, наглотавшись снотворного и не проснулась, когда от электрокамина загорелся край одеяла. Или проснулась слишком поздно...)
      Когда снималась "За витриной универмага", Алексей Яковлевич был женат на Валентине Токарской, но дело шло к разрыву: в него влюбилась поэтесса Юлия Друнина, которую он обучал кинодраматургии на сценарной студии. Он тоже влюбился -- и как! Развелся с Валентиной Георгиевной и женился на Юле. Они жили так счастливо, что это вызывало сильнейшее раздражение у окружающих. Жены обвиняли мужей в невнимании и равнодушии, тыча пальцем в Каплера: вот, Юля возвращается из заграничной командировки, так Люся поехал в Брест, чтобы встретить ее на границе с цветами! Не то, что некоторые... После каждой "Кинопанорамы" Люся сразу звонит жене, интересуется ее мнением -- не то, что некоторые! (Люся... Почему-то у всех мастеров того поколения уменьшительные имена были женские: Каплер -- Люся, Арнштам --Леля, Блейман -- Мика, а Ромм -- Мура).
      "Кинопанораму" Каплер вел замечательно; ее тогда давали в прямом эфире. Году в шестьдесят третьем мы с Юлием были гостями Каплера. Он спросил: а не хотели бы вы сами поставить фильм по своему сценарию? Сейчас многие так делают...
      В ответ я рассказал ему историю про мою пятилетнюю дочку Юлю. Мать пришла домой и увидела, что полы чисто вымыты.
      -- Юленька, ты вымыла пол? Сама?
      -- Да.
      -- Но ведь это очень трудно!
      -- Нет, мамочка. Я вылила на пол ведро воды, а потом пришли нижние соседи со своей тряпкой и все вытерли.
      Юлик Дунский пояснил Каплеру:
      -- Вот так и сценаристы, которые идут в режиссеры. Они надеются, что в случае чего прибегут нижние соседи со своей тряпкой.
      Кстати, сразу после той передачи Алексей Яковлевич действительно позвонил жене. Она долго -- минут пятнадцать -- объясняла ему, что получилось, а что нет. А группа во главе с Ксенией Марининой покорно стояла и слушала.
      Те, что знали Каплера с молодых когтей, подсчитывали разбитые им сердца и качали головами: это бог наказал Люсю, сделав его под конец жизни подкаблучником!.. Кое-кто обижался на Друнину -- не без оснований -- за то, что она создала вокруг него как бы санитарный кордон, оттеснив старых друзей и приятелей.
      Но когда Алексей Яковлевич заболел и врачи отпустили ему не больше года жизни, Юля оказалась на высоте. Забросила все свои дела и превратилась в заботливую сиделку. Он не догадывался, что обречен, а она знала. И была рядом буквально до последнего вздоха, мы тому свидетели.
      Отгуляв московские каникулы, мы вернулись в Инту. Качественные знакомые были не только у Эйслера: никто нас не заложил, и 15-го числа мы благополучно отметились в спецкомендатуре.
      Больше всех радовался нашему возвращению Робин: Жора вместе с ним встретил нас на станции. Пес прыгал на меня и на Юлика, стараясь поочередно лизнуть в нос, выл от избытка чувств, катался по земле. Мы решили: если когда-нибудь уедем из Инты, возьмем его с собой. Обязательно.
      Но человек предполагает, а... Через месяц Робин погиб во цвете лет -ему и двух не исполнилось Соседский мальчишка вышел с отцовской двустволкой поохотиться на собак и всадил в Робина заряд картечи. Ветеринар поставил диагноз: перитонит, как у Пушкина. Сделать ничего нельзя.
      Пес лежал на холодном полу, забившись под кровать и молча страдал. Мы попытались выманить его, чтоб уложить поудобнее, но он не отзывался. Тогда я вспомнил, что его любимым занятием было ходить со мною за водой к колонке: ради этого похода Робин бросал все дела. Я взял пустые ведра, звякнул ими -и бедняга выполз изпод кровати на передних лапах: задние уже не действовали. Мы обласкали его, переложили на тюфячок и дали спокойно умереть. И отомстить-то за него нельзя было: не бить же тринадцатилетнего гаденыша?
      Робина похоронили в тундре, но Жора Быстров на этом не успокоился. Проколол гвоздем полу полушубка и явился в милицию:
      -- Прошу положить конец безобразию. Я шел по поселку Угольный и вдруг "Бах! Бах!". Это соседский мальчишка по собакам стреляет. И пять дробин в меня попали -- видите? А если б чуть выше?
      Сработало: у родителей убийцы конфисковали ружье.
      Коней того лета принес нам всем много огорчений. Под суд попал Леша брысь. К его земляку, вполне безобидному парню, прицепился по пьянке начальник кондвора, майор. Началась драка. Брысь кинулся разнимать и сильно толкнул майора, а тот, падая, стукнулся головой об угол дома и умер. О чем, надо сказать, никто не пожалел, а вдова так даже вздохнула с облегчением: покойный буянил, бил ее, вынес из дому все, что было, и пропил. Его и хоронили в казенных резиновых сапогах; свои хромовые давно пропил.
      Но убийство есть убийство. Случись оно тремя годами раньше, ребятам пришлось бы несладко. Пьяница не пьяница, а советский офицер. А те кто? Бандеровцы... И намотали бы обоим срок на всю катушку по статье 58 пункт 8 --террор. Но времена уже были не те.
      Их судили за убийство по неосторожности. Брыся оправдали, а земляку, который взял всю вину на себя, дали минимальный срок. Народным заседателем на процессе была наша общая приятельница Аня Ершова; это тоже сыграло какую-то роль.
      За доктором Ершовой одно время ухаживали трое: Свет Михайлов, Юлик и я. Я бы даже женился на ней, но она очень уж явно предпочитала мне Юлика. Бывало, возвращаясь втроем из гостей, от Шварцев, мы проходили мимо ее подъезда.
      -- Юлик, покурим? -- вдруг предлагала Аня. И они поднимались наверх курить, а я, некурящий, шел домой. Когда Юлик -- поздно ночью -возвращался, от него пахло Анькиной "Белой сиренью". Были такие духи...
      А оправданный с ее помощью Алексей Семенович Брысь вернулсятаки на ридну Львивщину -- но не сразу, а только в этом году. Сорок лет он отработал вольнонаемным на шахтат Инты и Воркуты. Закончил заочно горный институт, стал классным горным инженером. Но бандеровское прошлое мешало Леше сделать карьеру, достойную его способностей и его энергии. Только-только поднимется на несколько ступенек по служебной лестнице -- бац! И вниз... За этим следило недреманное чекистское око. На Севере он не поднялся выше должности начальника участка. А на юге, в родных краях, он теперь герой. Воевал юный Брысь только против немцев (против наших не успел), так что даже украинские наследники КГБ особых претензий к нему не имеют. А львовская газета посвященную ему Леше статью озаглавила -- "Лыцарь".
      Лыцарю сейчас семьдесят три года, а больше пятидесяти пяти не дашь. Север консервирует?.. Чего ж меня не законсервировал?
      Никогда не забуду, как Брысь, придя с ночной смены и узнав о смерти Юлика -- ему позвонил из Ленинграда Миша Шварц -- помчался в воркутинский аэропорт, чтобы поспеть на поминки...
      А первые поминки, на которых присутствовали мы с Юлием, были в инте.
      Умер отец Михаила Александровича Шварца. Он гостил у сына; в последний вечер перед отъездом в Ленинград поругался из-за какойто ерунды с Мишиной женой Галей, разволновался и поехал на станцию, запретив провожать себя. А наутро разнесся слух: на Предшахтной старого еврея удавили галстуком.
      Его не удавили: случился сердечный приступ. Старый Шварц попытался ослабить узел галстука, но не сумел.
      Мишу это несчастье просто раздавило. Он плакал, винил себя, не способен был ни на какое разумное действие. В морг за покойником отрядили меня.
      Гроб поставили в кузов грузовика. Водитель попался очень жизнерадостный. Всю дорогу он пел мне арии из опереток, а заметив на обочине голосующих, охотно притормозил. Это были две школьницы; они радостно полезли в кузов -и с визгом выкатились обратно, увидев гроб.
      Шоферюгу это еще больше развеселило. Он рассказал, что недавно вез хоронить шахтера с девятой шахты. Приехали на кладбище, а гроб пустой: машину так кидало на ухабах, что покойник вывалился за борт. Зимой в Инте темнеет рано; включили полный свет и медленно поехали назад, светя фарами. Пропажа нашлась, конечно.
      (Не к месту будь замечено: на кладбище почему-то часто возникают комические ситуации. В московском крематории, когда мы с Юликом принесли урну с прахом его матери Минны Соломоновны, ведающая этими делами дама распорядилась: "Сережа! Захорони товарищей!")
      Старого Шварца мы похоронили без всяких осложнений. НоМиша к концу дня совсем рассыпался на куски. И тогда его помощник капитан Христенко настоял на том, чтоб устроить поминки. Это был тот самый капитан Христенко, которому принадлежит фраза, вошедшая у нас в пословицу: "Логику они пришлют потом". Он был умный мужик; вовремя слинял из органов и пошел работать к Шварцу в плановый отдел Комбината.
      Народу на поминках было не много -- человек шесть. А водки много. И Шварц отошел; не сразу, но отошел. Перестал терзать себя, стал рассказывать забавные и трогательные случаи из своего детства -- даже улыбаться начал... Много лет спустя, вспомнив этот вечер, в сценарии про старика и старуху мы написали: "Есть свой жестокий, но справедливый смысл в этом обычае, которым жизнь утверждает себя над смертью"... Есть, есть.
      Вообще-то в Инте умирали мало, даже болели не часто -- средний возраст интинского жителя, думаю, не превышал тридцати пяти лет. Но и молодость не от всякой хвори убережет. У Гарри Римини разыгралась бронхиальная астма. Сестра из Израиля посылала ему лекарства, звала: здесь такой климат, ты сразу вылечишься!
      Так оно в конце концов и получилось. Но тогда мы над этим приглашением очень потешались: какой Израиль?! Дали бы в Москву уехать!. Хотя охотно верили, что климат в Израиле помягче интинского. Сведения о тех краях мы еще в детстве почерпнули из "Палестинского танго":
      И люди там застенчивы и мудры,
      И небо там, как синее стекло...
      ("В краю, где нет ни ярости, ни битвы" -- влюбленно грассировал Вертинский. Ему не дано было дожить до самых яростных арабоеврейских битв. А на пластинках, выпущенных в застойные времена, "Палестинское танго" было переименовано в "Аравийскую песнь": советская власть полюбила арабов, а евреев, в том числе палестинских, разлюбила.)
      Польские евреи -- на Инте их была тьма тьмущая -- располагали более полной информацией о земле обетованной. Рассказывали со знанием дела:
      -- Знаете, какие жулики эти арабы? Продадут тебе мешок картошки, а картошка там только сверху, внизу -- апельсины!
      Вот этому уже верилось с трудом. Я, например, поверил только теперь, когда в Москве апельсины и бананы стали дешевле молодой картошки.
      Оптимисты из окружения Гарика всерьез обсуждали перспективу его отъезда в Израиль. Фантазировали на эту тему и мы с Юликом. Сочинили "Палестинские частушки" и в гостях у Гарри с Томкой пропели:
      Нету водки, нету пива,
      Отзвенели чарочки.
      Пишет Гарик с Тель-Авива:
      "Я женюсь на Саррочке!"
      Ах ты, Сарра, Саррочка!
      Что ж теперь Тамарочка?
      А Тамаре -- тру-ля-ля!
      Вышла замуж за Сруля.
      (Не забыты были и апельсины из Палестины:
      А картошки, баяли,
      Нетути в Израиле!..)
      Смеялись, смеялись, а в пятьдесят седьмом году проводили-таки Гаррика с Томкой и трехлетней Нэлкой туда, где "нет ни ярости, ни битвы". Теперь ездим друг к другу в гости.
      Когда у Гарри и Тамары в Инте родилась дочь, мы упрашивали их назвать девочку Франческой -- будет Франческа Римини. Красиво же! Но они отказались наотрез:
      -- Мы дадим ребенку простое русское имя!
      И дали: Нэлли -- через "э" оборотное. Теперь она живет в том же Цинциннате, где и моя дочь Юлька. (Вот Юлькину дочку по настоянию папы-чилийца назвали Франческой -- даже Франческой-Габриелой).
      Первый приезд Тамары в Москву состоялся еще до разрыва дипломатических отношений с Израилем. Вообще-то она ехала к своей родне в Калинин, но по дороге задержалась на денек в столице и пришла к нам в гости. Удивив нас благоприобретенным за короткий срок акцентом, рассказала: у них родился второй ребенок, сын Левка. Чтобы порадовать родственников мужа, Тамара решила сделать мальчику обрезание. Но раввин отказал:
      -- Мадам, обрезание мы делаем только еврейским детям.
      -- Но у меня еврейское дите!
      -- Это вы так считаете.
      -- Мой муж -- еврей.
      -- Это вы так считаете. А мы скажем по-другому: вы живете в блуде с евреем.
      (Тамара иудейства не принимала: их с Гариком вполне устраивал гражданский брак.)
      Прибежал Гарри, стал громко возмущаться:
      -- Гестаповцы! Бериевцы!
      На шум вышел доктор и успокоил его:
      -- Что вы слушаете этого старого фанатика? Сейчас все сделаем. Без него.
      Года через два после Томкиного визита нас с Юлием пригласили в ЦК на инструктаж: предстояло ехать -- первый раз -- в капстрану, в Норвегию, писать сценарий про Фритьофа Нансена. И вдруг пожилой чиновник спросил:
      -- Вы с Пономаревой знакомы?
      Мы не поняли про кого он, думали про спортсменку Пономареву, которая отличилась в Англии: украла в магазине шляпку. Удивились и сказали, что нет, не знакомы.
      -- Ну как же? С Тамарой Пономаревой-Римини.
      -- А-а, Тамара! С Тамарой знакомы, конечно.
      Рассказали, как она к нам приходила в гости, а главное -- как мы приходили к ним с Гариком в свой первый день свободы. И зная, что за общение с иностранкой не похвалят, уныло добавили:
      -- Если она опять приедет, мы ее опять позовем... А что?
      -- Да нет, -- сказал хозяин кабинета. -- У нас нет сведений, что она на кого-нибудь работает.
      И нас благословили на поездку. Второй из "инструктирующих" улыбнулся:
      -- Лиха беда начало!
      Это был Ермаш, наш будущий министр. А его начальник сказал доверительно:
      -- У меня ведь тоже непростая биография.
      Возможно, сидел? Нам говорили, что Хрущев вернул кое-кого из сидельцев на пьедестал почета...
      Когда в 1956 году отменили наконец "вечное поселение", нам выдали паспорта. Второсортные с "повышенной температурой" -- 38 (или даже 39?) Тридцать восемь или тридцать девять мест, где обладатель такого паспорта не имел права жить: в столицах, в областных и приграничных городах. Но выезжать из Инты теперь разрешалось.
      Мы с Юликом решили съездить в отпуск: очень хотелось погреться на южном солнышке. Но в Крым и на Кавказское побережье ехать было нельзя -пограничная зона.
      Оба мы были полноправными членами горняцкого профсоюза: Особое Совещание "по рогам" не давало. И профком выделил нам путевки в шахтерский дом отдыха в Донбасе.
      Мы не прогадали: погода весь июнь стояла такая, будто профком решил нам выдать разом все недополученное за 12 лет солнце. Ни одного пасмурного дня! Мы купались в Донце, загорали. Стыдно признаться, но мы даже натирались ореховым маслом, чтоб лучше загореть -- и успокоились только когда сравнялись цветом со своим темнокоричневым чемоданом. Гуляли в красивейшей дубовой роще, дивились на кубистическое безобразие памятника большевику Артему, грозившему нам с горы кулаком. Кулак был размером с железнодорожный вагон и такой же формы.
      А по вечерам мы писали у себя в комнатке сценарий "Комиссар шахты". В нем действовала собака Робин и девушка по имени Алла Краева -- так звали нашу ихтинскую знакомую, которая нам обоим очень нравилась.
      Примерно на двадцатой странице пришлось прерваться: почтальонка принесла нам шестнадцать телеграмм. Мама, тетка, все родственники и друзья поздравляли нас "с торжеством справедливости", с тем, что "наконец все произошло", что "сбылись наконец надежды". И только один человек -- проездом оказавшийся в Москве лагерник Ромка Котин -- написал прямым текстом: "Поздравляю с реабилитацией". Остальные не решались написать это слово -так глубоко засел в сознании страх перед всем, что связано с "органами". И это после ХХ-го съезда!..
      На радостях мы хорошо выпили с шахтерами, соседями по столику (один все время называл меня Ваней, что мне очень льстило, и лез целоваться). А наутро с новым рвением сели дописывать сценарий.
      Он получился короткий -- пятьдесят четыре страницы. В Москве повезли его на студию, увидели на одной из дверей табличку "Редактор М.Рооз" и вычислили, что это та Марианна Рооз, красивая первокурсница, за которой в год нашего ареста ухаживала половина будущих террористов. У нее мы оставили рукопись -- и уехали в Инту, отпуск подошел к концу.
      Для себя мы решили так: если заключат договор, рассчитаемся и переберемся в Москву. А если нет, останемся в Инте: после реабилитации все десят лет лагеря нам зачли как работу на Крайнем Севере по вольному найму. Это значило -- 100% северной надбавки. Приличные деньги по тем временам, в Москве честным трудом мы столько не заработали бы.
      Чтоб не искушать судьбу, мы старались не думать о сценарии. Хорошее правило: надеяться на лучшее, готовиться к худшему. Решили достроить к нашему домику еще одну комнату, чтоб жить -- если не уедем -- как люди. Уже поставили каркас, и тут пришла телеграмма -- на этот раз одна. Мама сообщала: "Мосфильм заключит договор".
      Стройку пришлось законсервировать. Домик мы продали -- правда, дешевле чем купили. Простились с друзьями и отправились в Москву.
      Там узнали: еще до нашего похода на Мосфильм у Пырьева, тогдашнего директора студии, побывали Л.З.Трауберг и А.Я.Каплер. С ходатайством:
      -- Иван, это хорошие ребята. Десять лет в лагерях просидели, надо им помочь.
      Иван Александрович был человеком самостоятельных суждений. Вместо того, чтобы умилиться, сказал:
      -- А мое какое собачье дело? Я, что ли, их сажал?
      Но сценарий прочел, и он ему понравился...
      Тут и сказке конец.
      Под занавес скажу: не сердитесь и не обижайтесь!
      Те, про кого писал -- за то, что писал, даже про друзей, без должного почтения.
      Те, кто читает -- за то обманул, наверно, их ожидания, рассказал о тюрьмах и лагерях как-то не так... Не заклеймил за злодейства советскую власть. Бог с ней! De mortuis aut bene aut nihil -- "о мертвых или хорошо, или ничего".
      Да я и не про нее писал. А про моих товарищей по команде, с которыми легче было пробежать стайерскую дистанцию.
      На хороших людей мне всю жизнь везло. Везет и сейчас.