*) Игорь стал в войну корреспондентом армейской газеты. Надел офицерские погоны, вступил, скорей всего, в партию -- но вот ведь, не побоялся написать мне в мой первый лагерь прекрасное письмо, полное тревоги и сочувствия. Писал, что ни одной минуты не верит в нашу виновность, спрашивал, не надо ли чего прислать? Я не ответил и просил маму объяснить Игорю, что незачем ему рисковать, больше писать не надо... Еще одно письмо я тогда же, в 45 году, получил от вгиковки, очень милой девочки Вали Ерохиной (потом она вышла замуж и стала Яковлевой). Она писала о себе, о новых подругах,
      -- 342 -рассказывала об институтских новостях. "Есть женщины в русских селеньях!" И мужчины... Валечке я тоже не ответил -- из тех же соображений, что и Игорю.
      **) В Казань эвакуировали Академию Наук; Мишина мать была член-кором. Мишка божился, что президент Академии, когда благодарил городские власти за гостеприимство, закончил речь таким пассажем: "А ведь, как говорится, незванный гость хуже татарина!"
      ***) С дядей Мишей (Моисеем Соломоновичем) я познакомился через год. Ранение у него было нетривиальное: пуля попала в шею -- сзади -- и вышла через рот, выбив половину зубов. Полковник был профессиональным военным, артиллеристом, и очень храбрым человеком. Не думаю, чтобы он повернулся к неприятелю спиной. Вероятней всего, стреляла в него какая-то сволочь из своих: такое на фронте случалось.
      ****) Совсем из других соображений мы в трех сценариях поминали стукача Аленцева -- называли по имени-отчеству, говорили всякие нелестные вещи (о персонаже, но в надежде, что и прототип услышит). И все три раза именно этот эпизод выпадал. Фатально. Не надо быть злопамятными?
      *****) Свою скрипку Лернер продал, когда уехал из Минлага на вечное поселение в Красноярский край. На вырученные деньги он и там, в ссылке, купил себе какую-то хлебную должность. После реабилитации вернулся в Москву, играл в джазе у Рознера (Мы могли бы узнать его телефон, у нас оказались общие знакомые -- но решили, что не стоит. Едва ли ему хотелось вспоминать о некоторых подробностях своей лагерной биографии. Хотя мы-то с Юликом ему искренне благодарны.)
      А на автобусной остановке возле Мосфильма мы как-то встретили
      -- 343 -Бьянку. К этому времени она была уже вдовой. Некрасивая немолодая женщина с усталым и недобрым лицом.
      ******) "Качественные знакомые" выручали Эйслера всю жизнь -- и в серьезных случаях, и в несерьезных. Он рассказывал: много лет назад его поехал проводить на вокзал питерский приятель. В "Красной стреле" соседом Абрама Ефимовича по двухместному купе оказался знаменитый артист Юрьев -"последний русский трагик" и старейшина ленинградских гомосексуалистов. Молодой Эйслер забеспокоился.
      -- Глупости, ничего не бойся, -- сказал приятель. -- Я тебя научу. Как только тронется поезд, заведи разговор о том, что у каждого человека имеются свои маленькие странности. Он, конечно, заинтересуется, спросит: а какая странность у вас? И ты ему скажешь: каждый раз, когда ложусь спать, я насыпаю себе в анальное отверстие битое стекло.
      *******) После ХХ-го съезда такие "тройки" -- комиссии, созданные, как говорили, по инициативе А.И.Микояна -- ездили по лагерям, чтобы на месте разбираться в "делах" и освобождать незаконно осужденных. В составе тройки был член ЦК, представитель прокуратуры и -- для объективности -- кто-нибудь из бывших зеков.
      Работали тройки так: перелистав лагерное "дело" -- как бы конспект следственного, -- задавали зеку несколько вопросов и решали: этого выпустить, а этого оставить в лагере. Не реабилитация и не амнистия; такое же, по сути, беззаконие, как деятельность ОСО -- но, слава богу, со знаком плюс. Десятки тысяч людей вышли на свободу. (О составе и методах работы троек рассказываю с чужих слов, сам не участвовал).
      XVI. ГРЕХ ЖАЛОВАТЬСЯ
      Особые лагеря -- такие как наш Минлаг -- иногда называют каторжными. Это говорится и пишется для красного словца: знающий человек так не скажет. Всамделишную каторгу воскресили в годы войны для устрашения предателей-коллаборантов, которых оказалось больше, чем думали. (Тогда же вспомнили и про виселицы: стали вешать прилюдно). В Инте каторжных лагпунктов не было, а у соседей, на Воркуте, до какого-то времени были.
      По слухам, каторжники носили одежду грязно-свекольного цвета; на груди, на спине, на колене и на шапке -- номера. Рассказывали, что по зоне они передвигались в кандалах. Кроме ТФТ -- тяжелого физического труда -- никаких других занятий им не полагалось, даже до должности дневального каторжанин не мог дослужиться. Придурками на тех лагпунктах были то ли вольные, то ли бытовики... Не знаю, что из этих слухов правда, а что нет. Вроде бы и к нам на третий ОЛП прибыл кто-то из бывших каторжан -- сверхопасный, что ли? (Про тех, кто из обычных лагерей попадал в Минлаг, говорилось: "заминировали". А про тех, кто угодил в Морлаг -- "заморозили"). Можно было бы расспросить новичка, но я же не знал, что буду писать эти заметки. Так и не поговорили...
      О неприятных особенностях минлаговского режима я уже упоминал. Но кроме жилой зоны была ведь и производственная. Вот там жизнь была совсем другая.
      Ценой не очень больших усилий -- все-таки шесть лет лагерного опыта за спиной! -- мы с Юлием перевелись на шахту 13/14, я -- бухгалтером, он -нормировщиком. Теперь мы и жили в одном бараке, ( на работу ходили в одной колонне.
      Водили нас под усиленным конвоем -- с автоматами, с овчарками. Ребята говорили, что замыкающий колонну краснопогонник тянет за собой пулемет на колесиках; своими глазами этого я не видел, может, и правда.
      Но как только мы оказывались на территории шахты, строй рассыпался, и при наличии живого воображения можно было представить себя свободным человеком -- на целых восемь часов, пока не кончится смена.
      Почти все шахтное начальство состояло из бывших зеков. Отбыл срок по 58-й начальник участка Яков Самойлович Урбанский, отец Жени Урбанского, будущего "Коммуниста".+) Главный инженер шахты Наконечный -- тот самый, что забраковал меня при попытке перебраться с Сангородка на третий ОЛП -- тоже отсидел свое в Интлаге: так назывался наш лагерь пока не стал особым. Ясно, что ни враждебности, ни высокомерия ожидать от них не приходилось. А кто из вольняжек не сидел, те тоже не имели оснований заноситься. Начальник другого участка Федя Газов был, говорили, власовцем, получившим вместо лагерного срока не то три, не то пять лет спецпоселения. Бледненькая Ильза Мауер, дочь и внучка ссыльных немцев с Кавказа, смотрела в рот заключенным бухгалтерам, обучаясь у них профессии, а начальница вентиляции Лидочка Шевелева, златозубая и златоволосая красотка, выпускница горного техникума, прямо-таки молилась на своего заместителя з/к Сурина, старого горного инженера, и на десятника Славку Батанина. Об этих двух разговор особый, а пока что скажу, что и в забоях работали бок о бок зеки и вольные. И конечно же, вторые подкармливали своих напарников, таскали им курево, а то и выпивку.
      На вахте вольняжек шмонали так же старательно, как нас. Но горючее можно было перелить в резиновую грелку, а грелку засунуть под рубаху: на ощупь мягко, как живот. Впрочем, кое-кто ухитрялся пронести и бутылку.
      Поллитровку оставляли на хранение у дневального шахткомбината (так называлось здание конторы), а когда эту должность упразднили, нашелся другой надежный способ. Как-то раз нас с Юликом пригласил Костя Карпов, помощник начальника участка, выпить с ним в честь не помню какого события:
      -- Пошли. У меня есть.
      -- А где?
      -- У Великого Дневального.
      Мы не поняли, но Костя привел нас в техкабинет, положил руку на лоб гипсового Сталина, наклонил -- и в полом бюсте обнаружилась бутылка водки. Расчет был безошибочный: кто посмел бы дотронуться до изваяния великого кормчего? Не дай бог, уронишь -- а за это и в тюрьму загреметь можно.
      Юлик рассказывал, что у них в кировском лагере сидела женщина -шизофреничка, влюбленная в Иосифа Виссарионовича. Свой срок она получила за то, что в присутствии сослуживцев украсила бюст любимого человека своим шарфиком и беретом, приглашая всех полюбоваться: ведь правда он душка? Она и в бараке время от времени замирала и умиленно шептала, уставясь в потолок:
      -- Он слушает меня!
      Угостивший нас Костя Карпов сел за более серьезный проступок: он служил у немцев в карателях. Но на шахте Костя работал на другой должности -горным мастером. И у начальства был "в авторитете". Я своими ушами слышал, как он тянет -- т.е., распекает -- вольного взрывника, который явился на смену выпивши.
      -- Ты же комсомолец, еб твою мать! -- гремел Костя. -- С тебя пример должны брать -- а ты в каком виде?!.
      -- Прости Костя, -- лепетал комсомолец. -- Больше не повторится. Гад человек буду!
      На зеков-специалистов, да и просто на толковых ребят, вроде Карпова, вроде мадьяр Феди (Ференца) Факета и Юрки (Дьюлы) Веттера, ставших уже в лагере горняками, вынужден был против воли полагаться сам начальник шахты Воробьев. Этот был кадровым гулаговцем, работал до Инты начальником какого-то лесосклада и о горном деле не имел ни малейшего представления. Когда на шахту приезжал кто-нибудь из Управления, Воробьев выбегал к вахте встречать высокое начальство и, поддерживая за локоток, вел до своего кабинета. А получив очередной нагоняй за обнаруженные неполадки, в порыве служебного рвения выскакивал на улицу, хватал длинный шест и принимался оббивать с крыши шахткомбината длинные серые сосульки. На другие действия у него не хватало квалификации, их он передоверял своему главному инженеру или еще кому-то из помощников...
      Жалею, что я не застал на Инте главного инженера всего комбината "Интауголь" Хромченко. Работник той же системы, что Воробьев, он был птицей совсем другого полета. Орлом, если уж пошла в ход орнитология.
      Про Хромченко ходили легенды. Рассказывали, будто он стрелялся на дуэли с другим минлаговским начальником -- из-за женщины. Но самый звонкий его подвиг -- и тому есть свидетели -- был такой. На копре шахты -- кажется 9-ой -- заел шкив. Стоял лютый мороз, дул ветер и никто из шахтеров не решался лезть на высокий копер, делать ремонт. Приехал Хромченко, оценил обстановку и сам полез на копер. На сгибе локтя у него болталась авоська, в которой -все видели -- было полдюжины бутылок спирта. Главный инженер повесил эту авоську на самой верхотуре и объявил, что она достанется бригаде, которая исправит поломку. Немедленно нашлись добровольцы. Окончив работу, они тут же распили спирт, а Хромченко позвонил на вахту ОЛПа и распорядился, чтобы к пьяным зекам на сей раз не цеплялись.
      Из Инты он уехал в Калининград-Кенигсберг -- командовать янтарным производством. Говорили, что в первый же год он отделал янтарем свой автомобиль. Такой мог.
      Теперь расскажу, как обещал, про зам.начальника вентиляции з/к Сурина. Это был очень немолодой человек, деликатнейший и скромнейший. Его чекисты привезли из Болгарии, куда он попал в потоке белой эмиграции. Там он работал главным инженером рудника, в политику не лез -- но это его не уберегло. В сорок пятом году Сурина арестовали и отправили на Лубянку. Напрасно он пытался объяснить следователю, что он не тот Сурин, который им нужен, а только однофамилец: тот был Николай Александрович, а он Алексеевич. Никто его не слушал. Он и на Инте ходил к оперуполномоченным, надеясь что недоразумение выяснится. А оно никак не желало выясняться. Возможно, что эмгебешники давно поняли свою ошибку -- но не извиняться же перед арестантом, не выпускать же его, белого эмигранта, на волю? (Мы с Миттой использовали эту ситуацию в "Затерянном в Сибири".)
      В лагере Сурину, можно сказать, повезло. Он был горным инженером самой высокой квалификации и шахтное начальство очень уважало его. Но... Шахта работает в три смены. Восемь дневных часов Сурин был фактическим начальником вентиляции, под началом у него ходило несколько вольных и заключенных десятников. А когда кончалась смена и Николай Алексеевич становился в общий строй, он превращался в очень неудобного для конвоиров зека, который плелся в хвосте колонны, то и дело отставая. Сурин бы и рад идти быстрее, но возраст и больное сердце не позволяли. Конвоиры подгоняли его и, забавляясь, подпускали овчарку совсем близко, притравливали старика.
      После очередной такой забавы с Суриным случился сердечный приступ. Мы вызвали в барак фельдшера, он делал больному какие-то уколы, а тот, задыхаясь, чуть слышно повторял:
      -- Доктор, помогите... если можно... Очень не хочется умирать... Помогите, если можно...
      С этими словами и умер.
      На шахте сколотили для него гроб, понесли в зону, но вахта не пропустила: не положено. И Борька Печенев, любитель черного юмора, уверял, что ночью на вахту явился призрак Сурина и загробным голосом потребовал:
      -- Отдайте мне мой гроб! Если можно...
      В бараке, где мы теперь жили, было довольно чисто и очень тепло: возвращаясь со смены, мы прихватывали куски угля, самого отборного -- для себя ведь! Правда, часть нашего груза оседала на вахте ОЛПа: вертухаям тоже хотелось сидеть в тепле. Но нам хватало, мы даже придумали себе развлечение. Встаешь ночью по малой нужде, суешь ноги в валенки и выскакиваешь к писсуару ночного времени в одном белье. После жарко натопленного барака мороз нипочем; а на вышке за зоной "попка" мерзнет в своем тулупе до пят. Кричишь ему:
      -- Стрелочек! А, стрелочек!.. Озяб?
      -- Пошел на хуй, -- бурчит стрелочек. И завистливо смотрит с высоты на зека в исподнем, от которого клубами валит пар.
      Спали мы на двухэтажных нарах. По идее это была "вагонная система", но на втором этаже из-за перенаселенности просветы между крестовинами заложили щитами, так что получился сплошной помост.
      В ногах у каждого жильца приколочена была фанерка с именемотчеством, фамилией, статьей и сроком. Все эти паспортные данные бездумно перенесла из формуляров чья-то равнодушная рука. Поэтому Дунский Юлий превратился из Теодоровича в Пиодоровича, а Леонид Lонастырский, новичок Ленька, студент из Одессы -- в Леонша. Так я и по сей день зову его, когда пишу -- правда, не в Одессу, а в Берлин:"Здорово, Леонш!" Числился у нас и какой-то не поддающийся расшифровке Псиша Моисеевич...
      Главным украшением барака была серая тарелка репродуктора. В 52-м году мы слушали трансляцию драматического футбольного матча СССРЮгославия с Олимпиады в Хельсинки. Должен с грустью констатировать, что только я один болел за наших, а весь барак -- против. Кто-то из великих написал: "Патриотизм -- последнее прибежище негодяев". А для меня спорт был и остается последним прибежищем патриотизма...
      Заниматься спортом зекам было не положено. Тем не менее ребята устроили волейбольную площадку, притащили с шахты сетку и мяч и, разбившись на две команды, играли по выходным. Олповское начальство смотрело на это сквозь пальцы, а в случае приезда какой-нибудь комиссии столбы быстренько вынимали из врытых в землю обрезков трубы и прятали. Я-то ни во что не умею играть, а Юлика брали в игру с удовольствием. Хотя были в команде почти профессиональные игроки: горьковчанин Голембиевский (правда, футболист, а не волейболист), спортсмен-эстонец Ральф, нарядчик Юрка Сабуров.
      Узаконенным развлечением были концерты самодеятельности и еще кино -очень редко и не самое лучшее. А мы знали от вольного киномеханика, что за зоной в Доме Культуры он крутит трофейный "Тарзан в Нью-Йорке". Скинулись по десятке (иметь наличные было запрещено, но как-то мы устраивались), и механик притащил "Тарзана" в зону. Сеанс для избранной публики проходил в строгой секретности. В тесном закутке под сценой клуба (он же столовая) поставили на табуретку проекционный аппарат, повернули тыльной сторой снятый со стены портрет Сталина и согнувшись в три погибели смотрели, как на маленьком экране -- не больше телевизионного -- Джонни Вейсмюллер моется под душем, не сняв смокинга, как он скачет по крышам нью-йоркских автомобилей.
      Пока начальником ОЛПа был полковник Новиков -- спокойный полноватый человек с грустным лицом -- режим был достаточно либеральным: полковник ни во что не вмешивался. Поговаривали, что был он не чекистом, а кадровым офицером и что у него у самого ктото из родни сидит. А его заместитель по хозяйственной части майор Картежкин -- тот был просто симпатяга. (За глаза все его называли Картошкин.) Коренастый, кривоногий, он и говором, и ухватками был больше похож на старшину, чем на старшего офицера. Да и обязанности у него были старшинские.
      Уголь, доски для ремонта и все прочее лагерь полулегально добывал на "своих" шахтах: у Минлага и у комбината "Интауголь" был один начальник, полковник Халеев -- кстати, тоже не самый вредный.
      Однажды мы с Юликом стали свидетелями такого диалога: Картежкин пришел на шахту, увидел заведующего пилорамой з/к Вербицкого Адама Ивановича, и крикнул:
      -- Ты, хуй очкастый! Ты чего мне одну сороковку присылаешь? Ты двадцатку дай!
      (Т.е., дай доску толщиной в два, а не в четыре сантиметра).
      Адам Иванович очень оскорбился. Покраснел, надулся и сказал сдавленным от обиды голосом:
      -- Вот вы назвали меня хуем очкастым, а между прочим вы, гражданин начальник, только майор, а я был полковником и служил в генеральном штабе!
      -- Обиделся? -- беззлобно сказал Картежкин. -- Ну хочешь, назови ты меня хуем очкастым. Только двадцатку дай!
      Не знаю, как кому, но у меня язык не повернется, рассказывая о таких, как Картежкин и Новиков, называть их по сегодняшней моде палачами. Система была свирепая, безжалостная, но служили ей разные люди -- и по-разному.
      Вот сменивший Новикова полковник Бородулин действительно был злодеем, я о нем уже писал. По слухам, на Инту он попал как штрафник: был чуть ли не министром внутренних дел в какой-то из прибалтийских республик, провинился и был разжалован. Может, поэтому так и злобствовал, выслуживался, карабкался наверх.
      Мелких пакостников среди лагерного офицерства было полно. У нас особенно отличался кум Генрих Иванов. Меня он заставил сдать в каптерку отцовские хромовые сапоги,++) а подловив на минутном опоздании к разводу, посадил на пять суток в карцер.
      Там я познакомился с забавным мужичком -- прототипом нашего с Дунским сектанта Володи в фильме "Жили-были старик со старухой". Вспоминаю его с симпатией и уважением. Это знакомство, я считаю, вполне окупило мое недолгое сиденье на штрафной пайке.
      "Прототип" был молод, но бородат -- редкое в те времена сочетание. А глаза у него светились невероятной -- так и хочется написать "небесной" -голубизной. Ко мне он проникся доверием, узнав, что я читал и даже помню Евангелие. Я не очень понял, к какой именно секте он принадлежал; на ОЛПе его и двух-трех его однодельцев называли "апостолами". А причина, по какой он попал в карцер, заключалась в том, что по ихней вере работать в субботу -- великий грех. Он и не выходил на работу по субботам, пока об этом не пронюхал Генрих Иванов. Напрасно бригадир пытался объяснить оперу, что сектант труженик, он и за субботу отработает и еще за много дней. Иванов объяснений слушать не стал и посадил "отказчика" на десять суток. Тот безропотно принял очередную несправедливость советской власти, но в карцере объявил молчаливую голодовку. То есть, не объявил, конечно -- раз молчаливая, какое же "объявил"? Просто он не ел полагающиеся на день триста граммов хлеба. Брал и не съедал. Мы пробовали уговорить его поесть: ведь сектанта уже стало, как он выразился "поднимать" от легкости... Или уж отдал бы пайку кому-нибудь из соседей... Но он не отдавал и с тихим упрямством твердил свое:
      -- Вот выйду отсюда, пойду к Иванову, положу все паечки на стол и скажу: "Вы, гражданин начальник, мне хлеба пожалели. Нате, возьмите!"
      Я вышел из карцера раньше и не знаю, удался ли кроткому мстителю его план -- мы были в разных колоннах. Если удался, боюсь, страдалец за веру по новой загремел в кандей.
      А я снова стал ходить на шахту. Года через полтора начальство сообразило построить огороженный колючей проволокой коридор -- от вахты лагпункта до рабочей зоны. А пока что нас каждое утро выстраивали за воротами ОЛПа, пересчитывали и начальник конвоя косноязычной скороговоркой читал "молитву":
      -- Внимание, колонна! По пути следования в строю не разговаривать, шаг вправо, шаг влево считаю -- побег; неподчинение законных требований конвоя оружие принимаю без предупреждения" (Почему-то никому из них не давалось простое слово "применяю".)
      В конце молитвы вместо "аминь" звучало:
      -- Ясно?
      В ответ колонна хором должна была орать:
      -- Ясно!
      Но за семь-восемь лет сидки всем так осточертела эта бессмысленная процедура, что вместо стройного хора зековских голосов начинался кошачий концерт:
      -- Я-я-я-сно! Я-яу-сно! Яу-яу!.. -- завывали мы -- и не в унисон, а нарочно отставая на полтакта.
      Этот безобидный саботаж, зачинщиков которого обнаружить было невозможно, кончился тем, что конвойные перестали интересоваться, все ли нам ясно. Постановили считать, что ясно.
      Как-то раз, слякотной осенью, в ожидании команды "следуй вперед" мы от скуки глазели по сторонам. К домику перед вахтой, где жил кто-то из начальства, направились три офицера. Мой сосед по шеренге Славка Батанин вдруг засмеялся:
      -- Хочешь, скажу, кто из них в этом доме живет?.. Вон тот, капитан.
      -- Откуда знаешь?
      -- А он один перед порогом ноги вытер.
      Этот Славка был первым, с кем мы подружились на шахте 13/14. Родом из Горького, он учился в Москве и часто бывал в моем Столешникове переулке -- а конкретно, в том снесенном сейчас двухэтажном доме, где жила Леля, жена нашего Моньки Когана. Там же, оказывается, жила и Славкина возлюбленная. Он рассказал про такой случай: только это они с ней собрались заняться делом, как вдруг звонок. А в том доме -- это мы с Юликом помнили -- на замок закрывалась дверь парадного: внизу квартир не было, на втором этаже -только две. И звонить надо было с улицы -- как в лондонских домах.
      Славкина дама выглянула из окна и ахнула: неожиданно -- прямо как в анекдотах -- вернулся из командировки муж. Кто у нее муж, Славка не знал и не имел желания знакомиться в сложившихся обстоятельствах.
      Дело было зимой; под окном, выходившим во двор, намело сугроб. И спортсмен Славка, наскоро одевшись, спрыгнул в снег. Отряхнулся и пошел со двора.
      Муж все еще стоял возле парадного, ожидая пока жена спустится и откроет. Увидел Славку и заулыбался:
      -- Батанин?!. Ты что тут делаешь?
      -- Да вот, поссать зашел во двор...
      -- Слушай! Такое дело надо отметить. Пошли, я тебя со своей бабой познакомлю.
      С этим парнем Славка часто играл в теннис на кортах "Динамо", на Петровке, но о семейной жизни своего партнера ничего не знал. Попробовал отбиться от приглашения, но в этот момент открылась дверь.
      Женщина оказалась на высоте. Не моргнув глазом представилась, поздоровалась за ручку, и все втроем поднялись наверх выпивать и закусывать...
      Поведал нам Слава и свою военную одиссею. В войну он служил во фронтовой разведке. В апреле 44-го, как раз тогда, когда нас с Юликом посадили, его забросили в тыл к немцам: несколько танков прорвали линию фронта и вернулись к своим, высадив разведчика. Батанину не повезло: обе явки, которые ему дали, не сработали. А через какое-то время немцы его задержали и отправили в лагерь военнопленных. Вот там ему пофартило. Вместе с другими пленниками он ковырял лопатой землю, ремонтируя дорогу, и вдруг услышал:
      -- Славка? А ты как сюда попал?
      Это спросил -- везло же Славке на встречи с товарищами по спорту! -московский немец, легкоатлет. Теперь он был в форме немецкого оберлейтенанта -- чем это объяснялось, я уже не помню. Немец обещал вытащить приятеля из лагеря и слово сдержал -- пристроил его водителем к большому начальнику из организации Тодта. Начальник этот хорошо знал русский язык, любил Россию и очень привязался к своему шоферу.
      -- Слава, -- говорил он ему. -- Германия уже проиграла войну. Но у меня приготовлен самолет, мы с тобой улетим в Швейцарию. У меня нет детей, я тебя усыновлю.
      Этот разговор происходил во Франции, куда они отправились по служебным делам.
      На этом месте Юлик перебил Славку:
      -- А ты не пробовал наладить контакт... ну, хотя бы с французскими партизанами? С маки?
      -- Контакт? Был один случай. Мы с моим шефом зашли в какую-то забегаловку... Немцы-то больше пьют пиво, а французы вино... Ну, выпили, выходим, смотрю -- стоят три разъебая и гогочут. Ясно, думаю. Какую-то пакость сделали. И точно: подошел к машине, а все четыре баллона спущены. Прокололи! Взял я монтировку, как пошел их метелить... А других контактов не было.
      В Швейцарию Славка с шефом не полетел. Капитуляцию Германии он встретил в другой европейской стране, в Дании. Там у него случился роман с очень хорошей, по его словам, девушкой, дочерью богатого рыбака. Рыбак тоже полюбил Славку, что не удивительно: под его беспроигрышное обаяние попадали и женщины, и мужчины, и дети (в том числе -- много лет спустя -- и моя трехлетняя дочка Юля). Рыбак уговаривал симпатичного русского жениться , соблазнял всякими благами, но не соблазнил. Славка твердо решил вернуться на родину, к семье. Он рассуждал так: ну, дадут год-два по статье 193-ей, есть там пункт -- "пассивное выполнение воинского долга". Отсижу и выйду на волю.
      Но дали ему не год, а десять лет по статье 58.1б -- измена Родине.+++) В лагерь он приехал в сорок пятом году, почти одновременно с нами -- только он на Инту, а мы в другие края.
      Мы даже позавидовали: за год с лишним, пока мы бездарно просиживали штаны на двух Лубянках, в Бутырке и на Красной Пресне, сколько событий -- и каких! -- случилось в Славкиной жизни!.. Но и с приездом в лагерь его приключения не кончились. В Инте произошла еще одна интересная встреча -- на этот раз с землякомгорьковчанином, вором в законе.
      Славка был в обиде на советскую власть, считал приговор несправедливым -- и когда земляк предложил ему уйти в побег, согласился не раздумывая.
      Побег был подготовлен по всем правилам: вор раздобыл где-то две справки об освобождении, вохровскую голубую фуражку, погоны и даже кобуру. Рукоятку нагана вылепили из хлеба, высушили и натерли истолченным грифелем -- чтобы блестела, как железная. Все эти причандалы земляк припрятал за зоной.
      Выбрав подходящий момент, они со Славкой напросились чистить канаву по ту сторону проволоки; вохровцы разрешили. Надо помнить, что год был сорок пятый, лагерь -- общего режима, да еще на краю света, чуть ли не у Полярного круга. Выпустив двух зеков за вахту, дежурный приглядывал за ними вполглаза. А они, зайдя за угол амбара, бросили лопаты. Вор достал из заначки фуражку, погоны и кобуру, нацепил это все на себя и превратился в вохровца (сапоги и гимнастерка на нем были свои). Затем он нахально повел Славку через весь поселок на станцию. Зрелище было привычное: заложив руки за спину, бредет зек, его конвоирует синепогонник...
      Пришли на станцию, сели в вагон и поехали. На радостях, конечно, выпили -- и тут блатному Славкиному компаньону стало казаться, что поезд идет слишком медленно. На остановке -- кажется, уже в Котласе -- он пошел к машинисту качать права и в ходе дискуссии стукнул его здоровенным куском угля. На помощь машинисту прибежал кочегар, на помощь земляку -- Славка. Обоих беглецов забрали в милицию. Ментам их справки об освобождении показались подозрительными, для проверки задержанных повезли в Инту -- а там, прямо на станции их опознал знакомый опер.
      С тех пор на лагерном формуляре Батанина стояла пометка "склонен к побегу". Осень, зиму и весну он работал на почетной должности десятника вентиляции, а на все лето -- сезон побегов -- его запирали в БУР...
      Побеги случались и в наше время -- редко, но случались. Как-то раз, возвращаясь с работы мы увидели знакомую по прошлым лагерям картину: труп на пятачке перед вахтой. Это был испанец из "Голубой дивизии", сражавшейся на стороне немцев. Непонятно, на что рассчитывал беглец: языка не знал, друзей в чужой стране не было. Но вот, решился. Через плохо охраняемый шурф за зоной вылез из шахты на поверхность; однако, далеко уйти ему не дали. Живым брать не стали, хотя какое сопротивление он мог оказать? Но так уж было заведено, я уже писал про это: пристрелить беглеца и выставить труп на всеобщее обозрение.
      Был, говорят, его земляк -- не у нас, а где-то в Средней Азии -которому повезло больше: знаменитый республиканский командир Кампесино. Тот сбежал и даже перебрался через границу в Иран. А что до нашего испанца -думаю, его побег был просто актом отчаяния.
      Другой побег с нашего ОЛПа был посолиднее. Его подготовил тридцатилетний здоровяк по фамилии Терещенко. Был он из эмигрантов; вроде бы -- из семьи дореволюционного сахарозаводчика. До ареста он побывал и в Южной Америке, и в Западной Европе -- а кончил северной Интой.
      В летние дни Терещенко, выехав из шахты, часами загорал на солнце. Зайдет за штабель рудстойки, скинет рубаху и греется, подставив живот и плечи под укусы комаров и прочей мошкары. Лежит и терпит, к удивлению окружающих. Оказалось, так он закалял себя, готовясь к блужданиям по тундре. Себе в компанию он подобрал таких же сильных жестких ребят. Я знал одного из них, эстонцаэсэсовца.++++) Всех их было пятеро.
      Правдами и неправдами они перевелись в бригаду, которую возили на строительство дороги. В условленный день, отъехав на грузовике километров двадцать от поселка, кто-то из пятерых будто случайно уронил за борт шапку. Попросили конвой остановиться. Владелец шапки соскочил на дорогу и сразу ухватился за ствол автомата того из стрелков, который ехал в кабине. А сам Терещенко и остальные трое накинулись на двух краснопогонников, стоявших в кузове спиной к кабине: все беглецы первыми сели кузов, и от конвойных их отгораживал только хлипкий деревянный щиток. Крепким тренированным мужикам, бывалым воякам, ничего не стоило отнять оружие у растерявшихся мальчишек. Всех трех конвоиров они застрелили. Шофер плакал, просил оставить его в живых, но его тоже убили. Потом Терещенко обратился к бригаде:
      -- Кто пойдет с нами?
      Желающих не нашлось.
      Беглецы бросились в сторону от дороги, а бригада построилась и -- без конвоя -- пошла назад, в лагерь.
      На поимку Терещенко и его спутников Минлаг бросил серьезные силы. Погоня продолжалась не меньше недели. Одного за другим их настигли и всех перестреляли. Правда, кого-то, по слухам, убили свои: тот пошел сдаваться. Заключенный врач, делавший вскрытие, рассказывал, что в желудках у них было пусто -- только несколько непереваренных ягод. Беглецы ведь шли по бездорожью, обходя населенные пункты. Припасы скоро кончились, а взять было негде...