Ночью он проснулся от нестерпимого жара: горели сложенные вдоль стены "рабочие сведения" -- штабеля финской стружки, на которой писали за неимением бумаги. (У нас на комендантском такое тоже практиковалось. Финская стружка -- это плоская щепа; ею на севере кроют дома -- как черепицей). Кто-то из пировавших оставил непогашенной керосиновую лампу, ночью она опрокинулась -- и теперь сухая щепа полыхала вовсю. Уже и стены занялись.
      Борис Алексеевич кинулся к двери, но за ночь снегу намело столько, что дверь не поддавалась. Тогда он выбил стекло и с трудом протиснулся наружу сквозь узкое окошко -- в чем был; успел только сунуть ноги в валенки, а телогрейку надеть не успел...
      -- 323 -
      Пожар потушили довольно быстро, но огонь свое дело сделал еще быстрей -- от бревенчатого домика мало что осталось. Ударом в рельсу всё население лагпункта подняли на поверку -- все ли целы. Выстроили, пересчитали -- со списочным составом сошлось, можно было расходиться. И вдруг кто-то из вертухаев сообразил: как это сошлось? Один должен быть лишний -- Усейнов-то уже не з/к!..
      Борис Алексеевич говорил, что от напряжения, от волнений этой ночи он не чувствовал холода -- ничего не отморозил, даже не простудился. Второй раз пересчитали зеков, и опять сошлось. Только тогда ребята из бухгалтерии хватились: а где хлебный табельщик? Вспомнили, что после вчерашней выпивки его развезло, в барак он не пошел, а полез на чердак -- спать.
      Все побежали к пепелищу и увидели: сидит среди еще непогасших головешек доходяга и гложет обгорелую человеческую руку...
      Кроме бывшего наркома Усейнова был у нас еще один бывший -- второй или третий секретарь ленинградского обкома Кедров. Он попал по знаменитому "ленинградскому делу". В чем оно заключалось, мы толком не знали; говорили, будто тамошняя партийная верхушка обвинялась в том, что они хотели сделать Ленинград столицей -- и вообще сильно тянули одеяло на себя. Срок у Кедрова был солидный -- лет двадцать. (Другим "ленинградцам" дали вышку). О деле я Кедрова не расспрашивал: лагерная этика советует ждать: сам расскажет. А он не рассказывал. Был сдержан, осторожен, вежлив. Мне любопытно было послушать его: с людьми его круга раньше -- да и потом -- общаться не доводилось. Их я видел только на портретах -- тучные, мордастые, все на одно лицо. Кедров же был худощав и это несколько поднимало его в моих глазах. Я как-то сказал ему, что на этих портретах единственное добродушное лицо у Ворошилова. Помолчав, Кедров бурк
      -- 324 -нул:
      -- Ворошилов строг.
      -- Строг? В каком смысле?
      -- Сажать любит, -- пояснил он и снова закрылся.
      В другой раз он с гордостью рассказал мне такую историю. Во времена секретарства его возил прикрепленный к нему шофер. Однажды они проезжали мимо "Крестов", ленинградской тюрьмы, и водитель весело сказал:
      -- Родные места! Погостил здесь.
      Кедров не стал спрашивать, за что и долго ли гостил. Просто позвонил, куда следовало и спросил:
      -- Моего водителя проверяли?.. Да? Проверьте еще раз.
      И всё. Водителя убрали. Меня удивило: неужели Кедров не понимает, чем гордится, какой автопортрет рисует?.. Видимо, у них, также как у воров, какая-то своя вывернутая наизнанку мораль.
      Вообще же наш лагконтингент состоял в основном из инородцев, "западников". Меня часто спрашивают: а как насчет антисемитизма в лагере? Мы от него не страдали: все, кто населял Советский Союз в границах 39-го года, здесь стали одним землячеством. Всё равно как в эмиграции: там русскими становятся все -- и кавказцы, и татары, и евреи. Вероятно, это родовой инстинкт самосохранения -- объединиться, чтобы устоять против враждебного окружения.
      Могу рассказать и про единственного виденного мной человека, осужденного за антисемитизм. Это был молодой московский еврей, патриот и правоверный коммунист. Когда в 1953 году возникло дело "убийц в белых халатах", в центральных газетах появилась рубрика "Почта Лидии Тимашук". Это она разоблачила кремлевских врачей-отравителей -- Вовси, Когана, Эттингера, Раппопорта и других с такими
      -- 325 -же фамилиями. И благодарные граждане писали ей письма: "Спасибо тебе, дочка!.." "Как хорошо, что это подлое племя не сможет больше вредить..." -- и т.д., и т.п.
      Молодой еврей-патриот испугался: в Политбюро, подумал он, просто не знают, какой мутный поток хлынул в приоткрытую ими щелку. Так ведь и до погромов может дойти! Надо им объяснить.
      Он достаточно долго жил на свете -- на нашем, советском свете, чтобы понимать: письмо до высокого адресата не дойдет, завязнет в бюрократическом болоте. И он стал писать письма в поддержку Лидии Тимашук. Писал от имени старых пролетариев, комсомольцев, тружеников колхозных полей: "Правильно, тов. Лидия! Мало их Гитлер поубивал..." или "Эта нация самая вредная, всех их надо повесить на одном суку...". И еще: "Жиды злейший враг русского народа, их надо истреблять, как тараканов!".
      Сегодня, в 94-м году, эти тексты кажутся цитатами из газеты "Пульс Тушина" и никого удивить не могут. Но тогда они производили впечатление. Хитроумный автор рассчитывал таким приемом открыть глаза партии и правительству. Они прочтут и задумаются: а не перебрали ли мы? Не пора ли дать отбой?
      Дальше случилось то, что хорошо описано в романе Ганса Фаллады "Каждый умирает в одиночку". Там гестапо хитрым научным способом выходит на след супружеской пары, рассылавшей из разных районов города антифашистские листовки. Московский еврей пользовался тем же методом, что и берлинские антифашисты, а чекисты -- тем же, что гестаповцы. Сочинителя писем очень быстро засекли, отловили и судили по ст. 58.10 -- за "разжигание национальной розни".
      Я написал, что от антисемитизма не страдал, и это правда. Но слышал в бараке такой разговор -- связанный как раз с делом вра
      -- 326 -чей-отравителей. Они ведь обвинялись в том, что хотели злодейски умертвить Молотова, Ворошилова и еще кого-то такого же. И вот, обсуждая на нарах эту новость, мои соседи бандеровцы ахали:
      -- Чого бажалы зробиты, ворогы!
      Казалось бы, нелогично: им бы радоваться, сами, небось, с радостью удавили бы и Молотова, и Ворошилова -- а вот же, ужасались еврейскому злодейству. Мой близкий друг, бандеровский куренной Алексей Брысь уверяет меня, что антисемитизм бандеровцам совершенно чужд. Идеологам и вождям -может быть; но рядовой боец имеет право на собственное мнение.
      Кроме украинцев, литовцев, латышей и эстонцев в Минлаге к нам прибавились в больших количествах венгры, немцы и японцы -- смешение языков, как на строительстве вавилонской башни! (Хоть т.Сталин предупреждал, что исторические параллели всегда рискованы, как не вспомнить, что и конец двух великих строек был одинаковым: "ферфалте ди ганце постройке", как говорила моя бабушка). В санчасти Юлик слышал, как немец-шахтёр объяснял врачу, что у него нелады с сердцем:
      -- Hertz -- пиздец!
      Даже песенки, которые приехали в лагерь с Запада, были разноязычными -по-ученому сказать, "макароническими":
      Ком, паненка, шляфен,
      Морген -- бутерброд.
      Вшистко едно война,
      Юберморген тодт.
      -- 327 -
      (Юлик знал другой вариант:
      Ком, паненка, шляфен,
      Морген дам часы.
      Вшистко едно война -
      Скидывай трусы!)
      Тут тебе и русский, и немецкий, и польский. Были и чисто польские:
      На цментаже вельки кшики:
      Пердолён се небощики...
      А власовцы привезли и немецкую солдатскую:
      Эрсте вохе маргарине,
      Цвайте вохе сахарине,
      Дритте вохе мармаладе -
      Фирте вохе штейт'с нихт граде!
      Что пели литовцы, не знаю, хотя в лагерях их было очень много; Воркуту так и называли -- "маленькая Литва". (Думаю, не на много меньше большой.) Не знаю и эстонских песенок, а латышскую -- одну, про петушка, -- запомнил:
      Курту теци, курту теци, гайлиту ман?..
      Имелись у нас западники и позападнее украинцев, поляков и прибалтов. Самым западным из европейцев был Лен Уинкот, английский
      -- 328 -моряк, able seaman -- матрос I-й статьи Королевского флота. Когда-то в начале тридцатых он стал зачинщиком знаменитой забастовки военных моряков в Инвергордоне. Бунт на корабле!.. Но времена были либеральные: вместо того, чтобы повесить бунтовщиков на рее, их списали на берег с волчьим билетом. Друзья-коммунисты переправили Лена в СССР; он работал в ленинградском морском интерклубе, написал рассказ из жизни английских моряков и был принят в Союз Советских Писателей. Женился на русской женщине, но в блокаду она умерла, а Лен наболтал себе срок по ст. 58.10. А может, и не болтал ничего; просто решили убрать иностранца из Ленинграда от греха подальше. (Куда уж дальше -- на Крайний Север). Он был человек с юмором того хорошего сорта, который позволяет смеяться не только над другими, но и над собой. Уинкот говорил, что на вопрос советских анкет: "Бывали ли за границей, и если бывали, то где?" -- он всегда отвечал: "Не был в Новой Зеландии". Он рассказал нам, что однажды здорово надрался в сингапурском клубе иностранных моряков. Пошел пописать, свалился в жолоб и там заснул. Это был Сингапур двадцатых годов, не сегодняшний сверхсовременный, и уборная была вроде общественной советской -- с жолобом вместо писсуаров; и перегоревшую лампочку, как у нас, никто не торопился заменить.
      -- Было темно, как у негра в заднице -- рассказывал Лен. -- И всю ночь, всю ночь на меня мочились моряки всех флотов мира!
      Он говорил об этом с какой-то даже гордостью. А я позавидовал ему -- не этому именно приключению, в "бананово-лимонном Сингапуре", а тому, сколько интересных стран он повидал.
      В 44-м году, незадолго до ареста, Юлик Дунский, Миша Левин и я зашли в коктейль-холл на улице Горького. Его только что открыли, и нам было любопытно. Взяли два коктейля на троих -- на третий не
      -- 329 -хватило денег -- попросили три соломинки и сидели, растягивая удовольствие. К нам подсел пьяненький моряк. Рассказал, что он чиф-меканик (почему-то он именно так выразился), плавает на торговых судах по всему миру; вот, только что вернулся из Сингапура... Повернулся ко мне и неожиданно трезвым голосом сказал:
      -- А ты, очкарь, никогда не будешь в Сингапуре.
      Мы ему завидовали -- как завидовали в Инте Лену Уинкоту. Не сомневались, что пророчество чиф-меканика сбудется. Но вот, я пишу эту страницу хоть и не в Сингапуре, но в Калифорнии; я в гостях у сына и делать здесь нечего, кроме как вспоминать недобрые старые времена. И жалеть, что Юлик не дожил до новых...
      Вторым иностранным моряком, ставшим на якорь в Инте, был капитан Эрнандес -- маленький, тихий, похожий на загорелого еврея. Когда республиканцы проиграли гражданскую войну, капитан привел свое судно в Одессу. Там женился и прожил лет десять. Но быть иностранцем в Стране Советов -- рискованное занятие; почти всегда оно кончалось лагерем.
      Земляк Эрнандеса Педро Санчес-и-Сапеда был как раз из тех испанских детей, которых капитан вывозил со своей родины на родину победившего социализма.
      Этих ребят в Москве было много. Москвичи им симпатизировали, старались помочь чем могли. Но шло время, интерес к Испании ослаб, и "испанские дети" -- так их и взрослых называли -- стали рядовыми советскими гражданами, без особых привилегий.
      Взрослый Педро Санчес-и-Сапеда пел в хоре театра им.Немировича-Данченко и всё больше тосковал по своей первой родине. Понимая, что по-хорошему его в Испанию не выпустят, он вместе с надежным товарищем, тоже испанским дитятей, решился на авантюру. В каком-то
      -- 330 -из южно-американских посольств (кажется в бразильском, но не ручаюсь) нашлись сочувствующие.
      Как известно, дипломатических багаж таможенной проверке не подлежит. Кто-то из посольских как раз собирался улетать домой. Ему купили два больших чемодана, кофра; в один запихали Педро, в другой -- его компаньона. В днищах проделали дырочки, чтобы ребята не задохнулись.
      С двумя этими чемоданами дипломат отправился в аэропорт. И там выяснилось, что накануне изменился тариф: на оплату тяжелого багажа у дипломата не хватило денег -- нескольких рублей. Взять валютой в кассе побоялись, одолжить советские иностранцу никто не решился. Ему предложили: берите с собой один чемодан, а второй мы отправим завтра, когда ваши привезут деньги.
      Так и сделали. Друг улетел, а чемодан с Педро остался. Его поволокли в холодную камеру хранения -- дело было зимой -- и там оставили.
      Педро забеспокоился: он замерз, затекли руки-ноги, хотелось есть -- а главное, непонятно было, что происходит. Стараясь согреться, он заворочался; на шум пришел дежурный, чемодан открыли, и всё выяснилось.
      В те времена самолеты Аэрофлота летали с промежуточными посадками. Этот не успел долететь даже до Киева, как на борт поступила радиограмма: проверить багаж. В Киеве сняли и второго беглеца... Педро был приятным молодым человеком невысокого роста и с пожизненным испанским акцентом. Петь в хоре это не мешало. Я с ним мало общался: вскоре его куда-то увезли. Хотелось бы узнать, как сложилась его судьба.
      Из немцев самым интересным был дневальный нашего барака -- од
      -- 331 -ноглазый летчик. И не просто летчик, а -- говорили -- знаменитый ас. В отличие от алексеевского немца-дневального, летчик по-русски говорил -- с акцентом, конечно; немцу от акцента избавиться также трудно, как испанцу.
      -- Лейвая зекцья, на завтр-р-рак! -- выкликал он, возникая в дверях с черной пиратской повязкой на глазу. -- Пр-равая зекцья, на завтр-р-рак!..
      И с верхних нар прыгал застывший в позе Будды японский полковник. Прыгал, не меняя позы -- просто взлетал в воздух, приземлялся в проходе -- и шагал на завтр-р-рак.
      Летчика однажды вызвал к себе другой полковник -- начальник ОЛПа Бородулин. Произошел такой диалог:
      -- Говорят, ты Гитлера видел?
      -- Видель.
      -- Что ж ты его не убил?
      -- А ты Шталина видель?
      -- Ну, видел.
      -- Зачем его не убиль?
      И одноглазый ас из кабинета начальника прямиком отправился в бур. Там он, возможно, встретился с еще одним летчиком -- Щировым, Героем Советского Союза. Тот из бура практически не вылезал, поэтому я с ним лично знаком не был, о чем до сих пор жалею.
      Лагерный срок Щиров получил за то, что обиделся на Берию. Лаврентию Павловичу приглянулась красивая жена летчика, и ее доставили к нему на дом. Про то, как это делалось, написано и рассказано так много, что нет смысла вдаваться в подробности. Как правило, мужья бериевских наложниц шума не поднимали, а Щиров поднял. Вот и попал в Минлаг. Он и здесь не унимался: о своем деле расска
      -- 332 -зывал всем и каждому, а как только в лагерь приезжала очередная комиссия и спрашивала, обходя бараки: "Вопросы есть?" -- Щиров немедленно откликался:
      -- Есть. Берию еще не повесили?
      Его немедленно отправляли в бур, но ведь и туда время от премени наведывались комиссии с тем же обязательным вопросом. И всякий раз Щиров выскакивал со своим:
      -- Есть вопрос! Берию не повесили?
      Его били, сажали в карцер, но Герой не поддавался перевоспитанию.
      Берию так и не повесили, но расстреляли -- в 1953 г. И Щирова немедленно выпустили из лагеря. Полковник Бородулин захотел побеседовать с ним на прощанье. Спросил:
      -- Надеюсь, лично к нам у вас претензий нет? Мы только выполняли свой служебный долг.
      -- Претензий у меня нет, -- ответил летчик. -- Но я еще вернусь, и ты мне будешь сапоги целовать.
      Этому не суждено было сбыться: Бородулина перевели на Воркуту и там он умер от инфаркта. Рассказывали подробности: какой-то зек не поздоровался с ним, как предписывали лагерные правила ("не доходя пяти шагов остановиться, снять головной убор и приветствовать словами: здравствуйте, гражданин начальник!") Полковник разволновался, стал кричать, топать ногами, и -"Hertz пиздец". Боюсь, что это легенда. Красивой легендой оказался и слух, будто Щиров действительно вернулся на Инту в составе "микояновской тройки" -- разгружать лагерь.*******)
      Буром заведовал Владас Костельницкас. Такая же сволочь, как наш Петров, и тоже в прошлом эмведешник. Но внешне -- полная проти
      -- 333 -воположность своему каргопольскому коллеге. Литовец, профессорский сын, он обладал вполне интеллигентной наружностью -- был близорук и носил очки с очень толстыми стеклами. Обладал он и тем прекрасным цветом лица -- белая кожа, нежный румянец -- который, по нашему с Юлием наблюдению, бывает только у ангелов или у людей, не знающих угрызений совести (за отсутствием таковой). Костельницкас ангелом не был: с садистическим удовольствием заливал пол в камерах бура ледяной водой -- чтоб сидели на нарах, поджав ноги; по малейшему поводу надевал на своих подопечных наручники, избивал. При этом всегда пребывал в превосходнейшем расположении духа: по деревянным тротуарам ОЛПа ходил приплясывая и аккомпанируя себе на воображаемой губной гармошке. Срок у него был небольшой -- три года, но и их Владасу досидеть не удалось: его зарезали. Подозреваю, что земляки; литовцы, как и бандеровцы, к минлаговским временам превратились в серьезную и хорошо организованную силу, можно даже сказать -- в тайную армию.
      Собрав весь ОЛП в столовой, Бородулин произнес гневную речь:
      -- Враги убили советского офицера Костельницкаса. Не пройдет! Мы найдем убийц и сурово накажем!
      Стоявший рядом со мной зек негромко сказал:
      -- Хуй вы найдете.
      Так и вышло. Меня всегда удивляло: почему в большом многомиллионном городе убийц ухитряются найти, а на лагпункте не могут. Здесь ведь, в наглухо запертой зоне, всего четыре тысячи человек. Может, не очень-то и искали -- ну, одним зеком больше, одним меньше... Почти все лагерные убийства в Минлаге остались нераскрытыми.
      Блатные убивали по-старому -- работая на публику. Так зарубили нарядчика, ссученного вора по кличке Рябый: за ним "давно ходил
      -- 334 -колун", т.е., он был приговорен воровской сходкой.
      Сашка Переплетчиков рассказывал: он колол дрова возле барака; к нему подошли двое и попросили на минутку топор. Он дал, хотя понимал что вряд ли топор понадобился им для хозяйственных нужд. Минут через двадцать обоих провели мимо Сашки в наручниках. Один крикнул:
      -- Сашок, сходи возьми топор.
      -- Где?
      -- В черепе у Рябого.
      Рябый отдыхал у себя в кабине, когда вошли эти двое. Один занес над его головой топор, другой тронул за плечо: "по соникам" убивать не полагалось. Рябый приоткрыл глаза. Этого было достаточно для соблюдения формальностей. И исполнитель приговора, не дожидаясь, пока нарядчик сообразит, что к чему, рубанул его по черепу. После этого они пошли на вахту и, как требовал ритуал, сказали:
      -- Уберите труп!
      Обычно такие дела поручались молодым ворам долгосрочникам. Двадцать три года сидеть или двадцать пять -- большой разницы нет. Зато -- какая заслуга перед преступным миром! (Смертная казнь в те годы уголовным кодексом не предусматривалась; чтобы припугнуть блатных, пришлось ввести специальным указом высшую меру наказания за "лагерный бандитизм". Потом-то узаконили "вышку" и за другие преступления).
      Бандеровцы и литовцы убивали стукачей по-другому, показуха им была не нужна. Втроем или вчетвером подстерегали приговоренного в темном местечке и поднимали на ножи. Так было с Костельницкасом, так было и с Лукиновым, начальником колонны шахты-9.
      Этот мерзкий тип сидел с незапамятных времен (в формуляре
      -- 335 -стояло: "троцкист") и знал все лагерные подлости. Однажды зашел в барак с перевязанным горлом, жалобно просипел:
      -- Ребятки, нет ли у кого стрептоцида, красненького? Ангина у меня.
      Кто-то кинулся к тумбочке:
      -- У меня есть!
      Тогда Лукинов сорвал повязку и торжествующе закричал:
      -- Теперь понятно, кто у меня красным на снег ссыт! С крыльца... Десять суток ШИЗО!
      В угоду начальству он изобретал ненужные режимные строгости -- как мог, портил людям жизнь. Убили Лукинова за неделю до освобождения; уже жена успела приехать -- хотела встретить у ворот после долгой разлуки...
      Совсем другого склада человек был Костя Рябчевский, начальник колонны шахты 13/14. На этом посту он сменил хорошего парня Макара Дарманяна, футболиста из Одессы. Рябчевского представил колонне сам Бородулин такими словами:
      -- Дарманян вас распустил. Теперь начальником будет серьезный человек, он наведет порядок!
      Порядок Костя навел быстро: у него был большой опыт руководящей работы.
      В плен к финнам он попал капитан-лейтенантом Балтийского флота. Пошел к ним на службу -- не морскую -- и за особые заслуги был передан немцам. Он сам похвалялся:
      -- Я воевал с коммунизмом на двух континентах, в Европе и в Африке.
      (В Африку Рябчевский бежал после поражения немцев; вступил во французский Иностранный Легион и стал служить четвертым по счету хозяевам).
      -- 336 -
      Из Африки в Коми АССР он переехал по причине романтической: в России у Кости была любимая женщина. И он вернулся к ней -- под чужим именем. Но и эмгебешники ели хлеб не даром: разнюхали, кто он такой, дали срок и отправили в Минлаг. Своей женщине он и здесь оставался верен. "Обжимал" зеков из своей колонны (т.е., брал взятки продуктами из посылок) и умудрялся через вольных отправлять посылки ей.
      Чем-то Рябчевский сильно обидел Сашку Переплетчикова, и тот не раз божился: гад человек буду, я Костю работну начисто!
      Как-то раз мы втроем -- Сашка, Юлик и я -- сидели в сушилке барака и гадали, чем бы открыть банку тушонки: Сашка только что получил "бердыч". В сушилку заглянул Костя -- он делал обход своих владений. Увидел Сашку с банкой в руках, понял суть проблемы и вытащил из-за голенища большой нож, вроде финки. Протянул его Сашкекак воспитанный человек, наборной ручкой вперед:
      -- Нож ищешь? На, Саша. Открывай.
      А презрительно сощуренные глаза говорили другое: "Ты же, тварь, хлестался, что работнешь меня?.. На, делай!" Он стоял, чуть наклонившись вперед -- рослый, плечистый, с квадратным по-офицерски выбритым черепом -- и ждал. Сашка открыл банку, вытер нож о брючину и отдал владельцу. Даже пробормотал смущенно:
      -- Спасибо, Костя.
      Такой был Костя Рябчевский. Имел душок. И Сашка был не трус, но конечно же, он не собирался никого убивать -- просто играл в блатного. Романтик...
      С Лукиновым, при всём несходстве, Костя приятельствовал. Помню, сидели они в столовой и лениво наблюдали за репетицией местной
      -- 337 -самодеятельности. Пел Печковский, отбивал чечетку Лен Уинкот, загримированный под негра. Лукинов сказал:
      -- Может, и мы чего-нибудь покажем? А, Костя?
      -- Ну, давай. Покажем, как вешают.
      Такие были у них шутки. Рябчевского тоже пытались зарубить, но неудачно -- удар оказался слаб. И сразу родилась легенда: хитромудрый Рябчевский носит под казенной шапкой другую, стальную -- вроде тюбетейки. (Если бы знали терминологию оружейников, сказали бы: мисюрку, наплешник...)
      Летом 49 года произошло приятное событие: на третий ОЛП с очередным этапом пришли двое, с которыми я подружился на Алексеевке: Женя Высоцкий и Жора Быстров.
      Жорина история стоит того, чтоб на ней задержаться. До войны он жил в Пскове, учился в институте, был физкультурником и даже победителем какой-то всесоюзной военно-спортивной игры. В ее комплекс входило и ГТО -- "Готов к труду и обороне", и "Ворошиловский стрелок", и ориентировка -- всё на свете.
      Когда началась война и фронт оказался совсем близко, в городе стали формировать из спортсменов истребительный отряд для борьбы с немецкими диверсантами. Жора, естественно, записался одним из первых. Но в последний момент его вызвали в военкомат; там Жору ждал энкаведешник в штатском. Поздоровался за руку, назвал Георгием Илларионовичем и объяснил: в истребительный отряд идти не надо. Жора останется в городе и предложит свои услуги немцам. Отец Быстрова, большой железнодорожный начальник, был арестован, как враг народа. Это, по словам чекиста, было сейчас большим плюсом: немцы проникнутся к Жоре доверием. Тем более, что внешность очень подходящая, арийская: рыжие волосы, рост под метр девяносто. А дальше -надо
      -- 338 -стать для них своим человеком, пойти на службу в полицию, в жандармерию, на худой конец, в армию. И работать на нашу разведку. Ведь вы советский человек?..
      Жора сказал, что да, и всё пошло по чекистскому плану. Через полгода он уже преподавал рукопашный бой в школе диверсантов в эльзасском городе Конфлансе (Жора произносил его название на немецкий манер: Конфлянц). От него я получил некоторые разъяснения по поводу власовцев. Это материя сложная; скажу только, что наша пропаганда называла власовцами всех русских, согласившихся воевать на стороне немцев, а это не точно. Кроме собственно власовских частей (до армии они по количеству не дотягивали), были еще вкрапления в воинские части вермахта. И всюду -- в т.ч. и среди настоящих власовцев -- публика была очень неоднородная: идейные бойцы с коммунизмом, карьеристы, а чаше всего -- бедолаги, попавшие в плен, наголодавшиеся и голодом загнанные в чужую армию.
      Рассказывали и такое: военнопленных заводили в баню, всю одежду отправляли на прожарку -- а обратно не возвращали. Помывшимся предлагали надеть серо-зеленую немецкую форму (а иногда -- черную, не то голландскую, не то из какой-то прибалтийской республики). Надевай чужую форму или гуляй голышом... Не знаю, так ли было -- но чувствую, что очень похоже на правду.
      Жора Быстров предателем себя, понятно, не считал: он выполнял задание, совершал, можно сказать, подвиг разведчика. После капитуляции немцев явился к советскому командованию и рассказал свою историю. Жору обласкали; долго выдаивали сведения о всех частях, где он успел послужить, а когда он выложил всё, что знал, арестовали и осудили на десять лет по ст. 58.1б -- измена Родине.
      В лагере ему пришлось очень тяжело: куда эвакуировались его
      -- 339 -мать и брат, он не знал, посылок ждать было не от кого. Несколько раз он совсем доходил -- но кое-как выкарабкался: на Алексеевке ему очень помог Женя Высоцкий. Жорка относился к нему с молчаливым обожанием. Он и вообще был не болтлив, сдержан -- но с чувством юмора у Георгия Илларионовича обстояло хорошо. Так же, как у Евгения Ивановича. Про то, что Женя был отличный рассказчик, я уже упоминал. Рассказы у него были на любой вкус -- и жутковатые, и весёлые (хотя, как правило и они кончались не очень весело для главного героя).
      Он рассказывал, например, про сослуживца своего отца, большого подхалима. На дне рождения Высоцкого-старшего, директора военного завода, этот сослуживец произнес тост:
      -- Кто у нас был Ленин? Теоретик. А кто у нас Сталин? Практик. А вы, товарищ Высоцкий -- вы у нас и теоретик, и практик!
      Год был неподходящий -- тридцать седьмой. Подхалима посадили. Немного погодя посадили и старшего Высоцкого, а потом и младшего.
      На следствии Женя держался молодцом, ни в чем не признавался -- да и не в чем было. Следователь орал на него, материл, но не слишком жал. Может, жалел? Жене было тогда семнадцать лет.
      Однажды его вызвали на допрос. В кабинете, кроме его следователя, было еще четверо. У троих в руках резиновые дубинки, у одного -- отломанная от стула ножка.
      -- Вот он, Высоцкий, -- объявил его следователь. -- Не сознаётся, гадёныш.
      -- Сознается, -- сказал чужой следователь и поиграл дубинкой.
      -- Спорим, не сознается! -- азартно крикнул "свой". -- А, Высоцкий?.. Говори, писал троцкистские листовки?!
      -- Не писал.
      -- 340 -
      -- Ну вот. Что я сказал?
      -- Сознается, -- заорали чужие, и двинулись на Женю, размахивая дубинками. -- Говори -- писал?
      -- Не сознавайся, -- приказал свой.
      -- Не писал. -- Женя стал пятиться в угол.
      -- Сознавайся!
      -- Не сознавайся!
      Концы дубинок прижали парнишку к стене; тот, что был с ножкой от стула, замахнулся. Женя зажмурил глаза и отчаянно крикнул:
      -- Не писал!
      Раздался хохот. Дубинки полетели на пол.
      -- Молодец, Высоцкий, -- удовлетворенно сказал Женин следователь. -Ладно, иди пока.
      Женя говорил, с него семь потов сошло. Вернулся в камеру, зная: свое он так и так получит...
      Юлику и Женя и Жорка сразу понравились. После работы мы собирались у него в каморке (он там не ночевал, только обрабатывал шахтстроевские наряды). Его помощником был эстонец по фамилии Нымм; при нем мы болтали, не стесняясь -- эстонцы народ надежный. Еще одним членом компании стал электрослесарь Борька Печенёв, горьковчанин. Этот тоже был начинен всевозможными историями. Он и предложил: а давайте устроим конкурс -- пускай каждый напишет рассказ на лагерную тему. Жора Быстров отказался писать, а остальные решили: почему не попробовать? Бумага была под рукой, сели писать.
      Рассказики получились короткие. К нашему удивлению, Женины истории, которые он рассказывал просто артистически, на бумаге превратились в вялое школьное сочинение. Борькино произведение тоже не блистало -- как и мое. Победу единогласно присудили Юлику.
      -- 341 -
      Нас с ним позабавил ряд совпадений. Он писал от первого лица, лирическим героем сделав вора, -- и я тоже. У него была любовь и измена -- у меня тоже. У него карточная игра -- и у меня. У него герой убивал возлюбленную... Вот тут было расхождение. Мой только пришел с топором к ней, спящей -- и пожалел. Порубил все шмотки, которые дарил -- так у блатных было заведено, -- и тем дело кончилось. Оно и естественно: у Юлика главным действующим лицом был решительный и жестокий сука, а у меня -- довольно жалкий полуцвет. Из моего рассказика я запомнил только одну фразу: "Но нам сказали, что вы рецидив и к амнистии не принадлежите". А у Юлика ... Короче, в воскресенье мы сели вдвоем сочинять второй вариант его истории. Совсем как в самом начале нашего соавторства, когда сочиняли в восьмом классе пародию на "Дети капитана Гранта".
      Получился довольно длинный рассказ, почти повесть -- "Лучший из них".
      Примечания автора: