Глава 13

Он был прав. Заминка произошла, следующий заезд отсрочили. Фаворитка Окни закончила скачку предпоследней и абсолютно выдохшейся. И мы поспешили к Бризи Палм.

Окни был не на шутку разозлен. Снова превратился в надменного и неприветливого господина.

Я послушно затрусил вслед за Флорой к стойлам, хотя оба мы двигались куда медленнее, чем наш рассерженный хозяин, подхвативший под локоток свою даму. («Вы не обиделись, Тони, дорогой, что я назвала вас своим спутником?» — встре-воженно спросила Флора. «Ничуть, напротив, буду счастлив сопровождать вас куда угодно в любой момент». — «О, вы просто прелесть, Тони, дорогой!») Мы подошли к стойлам как раз в тот момент, когда над крупом лошади было занесено крохотное седло на тканой подкладке, с которого свисали эластичные подпруги.

Бризи Палм, каштановый жеребец с белыми носочками на трех ногах, выглядел прекрасно, но ему не мешало бы прибавить в весе, особенно спереди. Лошади, как и дети, растут в перерывах между беготней, во время отдыха. И передние ноги Бризи Палм еще немного не добирали мышечной массы.

— Хороший крепкий крестец, — стараясь подражать Джимми, заметил я.

Шустрый конюшенный, возившийся в это время с пряжками на подпругах, с надеждой вскинул на меня глаза, но Окни не был настроен воспринимать лесть.

— Похоже, маленько пришел в форму, — кисло заметил он. — Выиграл в июле пару скачек, а сразу после этого — несколько очень обидных провалов. Нет, конечно, не по вине Джека… — в голосе его явно читалась укоризна. — Нет, ошибка жокеев, неверная тактика бега, испуг на старте, вечно что-нибудь в этом роде.

Ни главный конюшенный, ни Флора не обрадовались, услышав эти слова, однако нельзя сказать, чтоб удивились. Видимо, у Окни всегда пошаливали нервы перед решающим забегом.

— К чему это понадобилось седлать его раньше времени? — сердито заметил он. — Вы же знали, что следующий забег отсрочен.

— Вам обычно нравится, сэр, когда лошадь оседлана и полностью готова заранее.

— Да, да, но должен же быть здравый смысл!

— Извините, сэр.

— Неужто нельзя поживей? — похоже, раздражение Окни все нарастало, конюшенный тем временем принялся протирать губкой нос и пасть лошади. — Мы и без того опаздываем.

— Уже готово, сэр, — взгляд конюшенного упал на коврик поверх седла, который обычно накидывали для согрева мышц в прохладный октябрьский день. Его также ждала баночка масла для смазывания и наведения лоска на копыта… и приз конюшенному, как обещалось в программке, за самую ухоженную лошадь.

— Никуда не годится! — нетерпеливо фыркнул Окни. — Нам уже следует быть на парадном ринге — Он резко развернулся и двинулся в указанном направлении, предоставив Изабелле, Флоре и мне следовать за ним.

Изабелла держалась стоически, с самым невозмутимым видом. Флора припустилась было за ним, Но я поймал ее за руку и удержал, зная, что, видя эту поспешность, Окни запрезирает ее еще больше.

— Не спешите, не спешите, даже жокеи еще не вышли.

— О, хорошо… — Она глядела виновато и одновременно растерянно и мелкими шажками семенила между мной и длинноногой Изабеллой. И вскоре мы присоединились к Окни на парадном ринге, куда уже начали подходить и другие владельцы и тренеры.

Окни все еще пребывал в самом взвинченном и скверном расположении духа; надо сказать, что настроение его не улучшилось, когда наконец в круге появился Бризи Палм, весь лоснящийся и отполированный. Жокею, видимо, уже знавшему по прошлому опыту, что с Окни в такие моменты не шутят, было со злобной иронией заявлено, что решающий рывок не следует откладывать до последней секунды и что в седле, если он принципиально не против, тоже лучше не дремать.

Жокей в весе пера слушал все эти высказывания с самым невозмутимым видом, расслабившись всем телом и вперив взор в землю. Все это, как я понимал, он слышал и раньше и не принимал близко к сердцу. Интересно, будь я жокеем, неужто вот так же, скрепя сердце, выслушивал бы все эти дурацкие придирки и грубости?.. Нет, в конце концов решил я, вряд ли. Неясные перспективы Бризи Палм наводили на неприятные размышления: каков же будет Окни в гневе, в случае проигрыша, если он столь несносен теперь, в ожидании?..

Звякнул колокол — сигнал для жокеев садиться в седло. Жокей Бризи Палма кивнул Окни и отошел. Окни кричал ему вслед, что, если тот будет злоупотреблять хлыстом, он сам лично взгреет его перед распорядителем скачек.

Флора испуганно приникла ко мне. А когда Окни развернулся и пошел прочь, не дожидаясь даже Изабеллы, не взглянув вслед своей лошади, дрожащим голоском заметила:

— Джек умеет с ним обращаться, а я — нет. Джек не позволяет ему грубить жокеям. Как-то один из них наотрез отказался работать на его лошадях, представляете?..

— Гм… — буркнул я. — Так что, нам обязательно идти теперь в ложу и наблюдать за скачками оттуда?

— О Господи, да, конечно! — воскликнула она. — Ну вообще-то… то есть я хотела сказать… вы вовсе не обязаны, я могу и одна…

— Не глупите.

Я оглянулся в поисках прекрасной Изабеллы, но и она куда-то исчезла.

— Помчались делать ставки, — вздохнув, сказала Флора. — Джек говорил, что соперники у нас сегодня серьезные… Боюсь, что Бризи Палм проиграет.

Мы поднялись на лифте и вошли в пустую ложу. Бутерброды и тарталетки все еще хранились запечатанными в пластик. Но уровень джина в бутылке заметно понизился с момента нашего появления.

Этот джин, подумал я, оказывает на некоторых самое отрицательное воздействие, делает раздражительными и грубыми.

Мы с Флорой вышли на балкон — посмотреть, как лошади собираются у стартовой линии. Тут явился запыхавшийся Окни, растолкал нас, даже не извинившись, и, заняв позицию у перил и поднеся бинокль к глазам, приготовился наблюдать, какие ещё промахи допустит его жокей. Подошла и Изабелла, собранная и строгая, с толстенной пачкой билетов, и я поднял глаза на световое табло тотализатора — посмотреть, какие у Бризи Палма шансы. Семь к одному. Фаворитом не назовешь, но рейтинг вполне приличный.

В забеге участвовали восемнадцать лошадей, несколько из них были победителями в прошлых скачках. Бризи Палм, сдерживаемый поводьями, спокойно вышел на старт, не выказывая ни малейшего намерения напасть на помощника стартера. Внезапно Окни перестал дергаться и весь точно окаменел — в полутора милях от нас распахнулись зеленые ворота, и оттуда выплеснулась сверкающая всеми цветами радуги и набирающая скорость кавалькада.

Флора поднесла к глазам маленький перламутровый бинокль, хотя сомневаюсь, чтоб она что-нибудь видела — слишком уж дрожала у нее рука. Да и, потом, в скачках на три четверти мили по прямой очень трудно предсказать что-либо на ранней стадии — слишком уж далеко находятся скакуны, слишком плотно идут вначале. Даже мне понадобилось довольно много времени, чтоб распознать жокея Окни по цветам — красный и серый. Комментатор, скороговоркой выпаливающий клички, не упомянул Бризи Палма даже тогда, когда была пройдена половина дистанции, но я видел его там, в плотной толпе скакунов. Шел он ровно, не вырываясь вперёд, но и не отставая, видимо, вознамерившись доказать на данном этапе, что он ничуть не лучше, но и не хуже других.

Флора, отчаявшись различить что-либо, опустила бинокль и с волнением уже без него следила за преодолением последних четырехсот метров. Скакуны, которые до этого, казалось, шли медленно, теперь летели, дистанция между первыми и последними растягивалась прямо на глазах, определяя вероятных и несомненных проигравших. Молодые жеребцы тянули шеи и рвались вперед, как делали бы где-нибудь в диком табуне, на открытых просторах прерий. Все их инстинкты словно проснулись и полностью овладели ими здесь, на беговой дорожке, являвшейся плодом цивилизации.

Вот она, сама суть скачек, подумал я. Неукротимая сила, которая движет всем этим. Как это трогательно, волнующе, прекрасно…

Бризи Палм был наделен первобытным инстинктом в полной мере. Понукать его жокею не было нужды. Он со всей страстью устремился вперед, угловатые ноги так и мелькали под еще не достигшим зрелости корпусом. Бег быстрый, размашистый, стремление быть первым — все на месте, вот только техники недостает.

Весь фокус с подобными скачками, как-то объяснил мне отец, заключается в том, что в лошади надо пробудить естественный страх, а затем взять его под контроль. И, разумеется, говоря это, отец ничуть не сомневался, что способен выполнить и то и другое. Это я, его сын, не мог ни того, ни другого. Обидно…

Естественный страх, несомненно, владел Бризи Палмом, жокей контролировал его ровно настолько, чтоб он не пропадал и продолжал лететь вперед, но поставленная задача была явно лошади не под силу. Окни молчал и не сводил глаз с беговой дорожки. Изабелла за моей спиной еле слышно шептала: «Вперед, придурок, давай же, давай!» Флора затаила дыхание. Бризи Палм, не ведая обо всем этом, смотрел в спину трем лошадям, по-прежнему скакавшим впереди, и на последней сотне ярдов помчался так, словно за ним гнался сам великий бог Пан <Дневнегреческой мифологии — бог, лесной демон, мог выть ужас (отсюда панический ужас), особенно в тиши полуденного зноя.>0.

Что может лошадь? Только выложиться полностью. Бризи Палм в этот день выложился полностью, но не смог обойти победителя, опередившего его на корпус, на секунду. Разрыв между ним и остальными скакунами отчетливо просматривался. Зато он сумел так близко подойти к третьему из лидеров, что, глядя из ложи Окни, было невозможно сказать, кто же пришел вторым, третьим и четвертым. Судья, как объявили по радио, назначил определение результатов по фотофинишу.

Окни, по-прежнему молча, опустил бинокль и двинулся вниз, туда, где его зарвавшегося мустанга вновь возвращали в двадцатый век. Затем, все так же молча, развернулся и вновь умчался неведомо куда, предоставив своих гостей самим себе.

— Идемте, дорогой, — сказала Флора, трогая меня за рукав. — Мы тоже должны спуститься. Джек просил убедиться, что… О Господи!

И вот все мы трое наконец пробили себе дорогу и, оказавшись внизу, увидели Бризи Палма, бьющего копытами в загончике для лошадей, закончивших скачки четвертыми. Жокей невозмутимо расстегивал пряжки на подпругах. Окни смотрел хмуро.

— О Господи… — повторила Флора. — Жокеи всегда лучше знают… но, может, стоило подстегнуть его, тогда бы был третьим.

Объявленные вскоре результаты фотофиниша подтвердили, что Бризи Палм пришел четвертым.

Дистанции между победителями распределялись следующим образом: корпус, два корпуса, голова.

Мы с Флорой и Изабеллой стояли рядом с Окни Глядели на потного, дрожащего и бьющего копытами двухлетку и обменивались утешительными и поздравительными ремарками, ни одна из которых похоже, не пришлась кстати.

— Бежал невероятно хорошо при таких сильных соперниках, — заметил я.

— Не те для него скачки, — произнес Окни. — Понятия не имею, с чего это Джек вообразил, что он может участвовать в таком классе. Слишком высок для него, это очевидно.

— Ну, до поры до времени, — рассудительно заметила Изабелла.

— Дорогая моя, но ты же ничего в этом не смыслишь!

Изабелла лишь улыбнулась — вот стойкость духа. Исключительная натура.

Только тут до меня дошло, что Окни, похоже, ничуть ее не подавлял. Да, он был с ней груб, но она игнорировала его выпады, ничуть не смущалась, ничуть не огорчалась. Очевидно, она до какой-то степени была ему ровней… и оба они об этом знали.

Флора, набравшись храбрости, заявила:

— А я считаю, что лошадь бежала просто отлично! — и была вознаграждена снисходительно-жалостливым взглядом свысока.

— Он сражался до конца, — с восхищением сказал я. — О нет, этот скакун определенно борец по природе!

— Четвертый, — веско произнес Окни, словно само по себе быть четвертым подразумевало отсутствие характера и стойкости. Все же любопытно, подумал я, отдает ли этот человек себе отчет в том, как порой некрасиво выглядит.

Прозвучал колокол — сигнал к тому, чтоб лошадей выводили с парадного круга. Окни сделал порывистое движение, которое было воспринято всеми как приглашение вернуться в ложу. Там он наконец занялся разворачиванием заждавшихся бутербродов. Впрочем, решив не слишком обременять себя этим делом, просто подтолкнул тарелки к Изабелле, давая ей знак довершить начатое. Зато он сам разлил скупые, точно отмеренные порции напитков и буркнул, что мы можем сесть за один из столиков, если хотим, конечно. Все мы сели. Все мы неспешно и деликатно начали есть, маскируя голод.

Подобное празднование окончания забега сделало бы честь любым похоронам. Но постепенно угрюмость покинула Окни, он ожил и начал отпускать замечания, свидетельствовавшие о том, что он, по крайней мере, понял, что произошло, пусть даже это и не доставило ему радости.

— Он потерял боевой задор, вот что, — заявил он. — В июле, когда он выиграл, шаг у него был более размашистым. Куда как напористей… Главная и единственная проблема с двухлетками. Думаешь, что у тебя чемпион мира, а он вдруг начинает развиваться неравномерно.

— В будущем году он может показать лучшие результаты, — попытался утешить его я. — Разве вы не собираетесь оставить его? Может, все же стоит попробовать?

Окни покачал головой.

— На той неделе пойдет с торгов. Я очень хотел выиграть сегодня, чтоб поднять цену. Джек знал… — снова явный оттенок неудовольствия в голосе. — Ларри Трент мог бы его взять внаем. Вроде бы он считал, что задор у лошадей может вернуться с окончанием роста, но я рисковать не желаю. Продаю, а потом покупаю однолеток, вот моя политика. Каждый год новые скакуны. Так оно интереснее.

— Получается, у вас почти нет времени привязаться к ним, — нейтральным тоном заметил я.

— Это верно, — кивнул он. — Стоит начать распускать сантименты, и денежки твои, считай, вылетели в трубу.

Я вспомнил, с какой любовью и нежностью относился отец к своим лошадям. Как бережно и внимательно ухажившг за каждой на протяжении многих лет, как научился понимать каждое их движение. И особенно любил ту лошадь, которая в конце концов его и погубила. Да, деньги в трубу, зато какой безграничной радостью были вознаграждены его расходы и усилия. Чего, видимо, не дано было познать Окни.

— Этот чертов жокей послал его вперед слишком поздно, — заметил Окни, впрочем, достаточно беззлобно. — У лошади были еще резервы, даже в конце. Сами видели. Если б он отпустил его раньше…

— Ну, трудно сказать, — протянул я.

— Я же говорил ему, не тяни! Я же говорил!

— Ты говорил, чтоб он не бил лошадь, — спокойно заметила Изабелла. — Одно другому явно противоречит, Окни.

Но Окни и ухом не повел. Сидя за бутербродами, сыром и тарталетками с клубникой, он методично, шаг за шагом, разбирал и анализировал забег — по большей части с неодобрением. Мои уверения, что у жеребца присутствует бойцовский дух, были приняты. Лепет Флоры в защиту жокея отвергнут. Мне изрядно поднадоел весь этот цирк, и я начал подумывать, как бы поскорей отправиться домой.

В дверях снова возникла официантка. Спросила у Окни, не надо ли чего еще. Тот ответил, да, надо, ещё одну бутылку джина.

— Только сперва убедитесь, что это «Сигремс», — проворчал он. Официантка кивнула и скрылась, а он обратился ко мне: — Я заказываю «Сигремс» только для того, чтоб доставить этим жуликам лишние хлопоты. Если не сказать, какой джин, приволокут Бог знает что! Дерут такие бессовестные деньги!.. Нет уж, я их заставлю побегать, за свои-то денежки!..

На лицах Флоры и Изабеллы застыли одинаковые выражения — несколько болезненной покорности. Окни, оседлавший своего любимого конька, еще минут десять клял поставщиков продуктов. Прибытие новой бутылки джина его не остановило, но тут вдруг он вспомнил, какого рода деятельностью занимаюсь я, и с напором принялся убеждать меня в следующем:

— Нет, всю торговлю спиртным на ипподроме следует отдать в руки частных местных торговцев, таких, как вы! А не этим проклятым монополистам! Если собрать достаточно подписей под жалобой в адрес управляющего ипподромом, не вижу причин, почему бы не вернуться к доброй старой системе. Вы согласны?

— Думаю, попытаться стоит, — довольно равнодушно заметил я.

— А от вас требуется вот что, — с тем же пылом продолжил он. — Доказать, что вы можете быть альтернативой. Как следует вставить этим проклятым монополистам!

— Стоит подумать, — пробормотал я, не испытывая ни малейшего желания прислушиваться к этому его совету. А Окни, оседлавший нового конька, принялся читать мне утомительную лекцию на тему того, что лично я должен сделать для владельцев лошадей в Мартино-парк, не говоря уже о других ипподромах, куда успели внедриться все те же поставщики, и как быть с другими аналогичными им фирмами, поделившими все ипподромы страны между собой.

— Э-э… Окни, — несколько неуверенно начала Флора, когда запал его иссяк. — Мне кажется, на других ипподромах с монополистами уже покончено. Они стали привлекать местных торговцев, так что… Впрочем, не знаю.

Окни взглянул на нее с изумлением, продиктованным скорее не смыслом ее слов, но самим фактом, что она может что-то знать и высказываться на эту тему.

— Вы уверены, Флора?

— Да… Уверена.

— Ну, вот вам, пожалуйста! — Он снова обернулся ко мне. — Тогда не понимаю, чего вы еще ждете?

— Против поставки напитков не возражаю, — ответил я. — Но чго касается еды… Еда здесь вполне приличная, это следует признать. И в этом плане я поставщикам не конкурент.

— Еда… Да, еда нормальная, — ворчливо заметил он.

Мы прикончили все до последней крошки, но я остался голодным и съел бы еще ровно столько же. Окни вернулся к лошадиной теме, и после еще двух стаканчиков джина терпение многострадальной Изабеллы наконец истощилось.

— Если хочешь, чтоб я отвезла тебя домой, Окни, поднимайся, — сказала она. — Ты, наверное, не заметил, что последний заезд кончился вот уже минут как десять.

— Правда? — Он взглянул на часы, удивленно приподнял брови и, немедленно приступив к действиям, встал и начал собирать бумаги. — Что ж, прекрасно, Флора. Джеку я позвоню. И… э-э… — тут он сделал усилие, вспоминая мое имя. — Рад был познакомиться с вами… э-э… Тони, — рукопожатие заменили два энергичных кивка. — Буду рад снова видеть вас здесь, с Флорой.

— Спасибо, Окни, — сказал я.

Изабелла нагнулась поцеловать Флору — поцелуй пришелся в воздух, в нескольких дюймах от ее щеки. Затем, рассеянно взглянув на мою перевязь, она, как и Окни, видимо, сочла, что невозможность рукопожатия следует компенсировать какими-то словами.

— Э-э… — сказала она, — так мило…

Они вышли в коридор, и Флора тут же сердито плюхнулась обратно на стул.

— Слава тебе. Господи, все позади! — воскликнула она. — Без вас ни за что бы не справилась, Тони, дорогой. Как хорошо, что вы ему понравились!

— Понравился? — удивился я.

— О да, да, дорогой! Ведь он просил вас заходить еще, что совершенно для него нехарактерно.

— Интересно, как это удалось Изабелле уговорить его ехать домой? — спросил я.

Впервые за весь день Флора беззаботно и радостно улыбнулась. Глаза ее искрились смехом.

— Но, дорогой, они наверняка приехали в ее машине! И если бы он тут же не послушался, она бы вышла и уехала без него. Один раз так уже случилось, скандал был страшенный, и нам с Джеком пришлось сажать его на поезд. Поскольку, как вы заметили, дорогой, Окни страшно неравнодушен к Фкину и несколько месяцев назад попался по дороге домой инспектору и лишился водительских прав… Нo он и об этом тоже не любит говорить.

Вечером того же дня я, наведя порядок в лавке позвонил в Бордо Анри Таве и без особого удивления выслушал его новости.

— Mon cher Тони, никакого Шато Кайо в Сент Эстефе не было и нет. В О Медо — тоже нет. Вообще в районе Бордо такого chateau просто не существует.

— Следовало ожидать, — заметил я.

— Что касается негоцианта «Тьери и сыновья»… — тяжеловесное, типично галльское пожимание плечами. Мне казалось, я явственно вижу его. — Так вот, в Бордо никто не знает негоцианта по имени Тьери. Насколько мне известно, некоторые люди предпочитают называться негоциантами, хотя занимаются только бумажной работой и в глаза не видят вина, которое продают. Так вот, даже среди таких никакого Тьери нет.

— Ты молодец, хорошо поработал, Анри.

— Подделка винных этикеток дело нешуточное.

Голос его дрожал, выдавая глубочайшее возмущение, в искренности которого сомневаться не приходилось. Для Анри Таве, равно как и для всех других владельцев chateau, виноделов и поставщиков Бордо, вино было своего рода религией. Гордые осознанием того, что производят лучший в мире продукт, они работали с соблюдением всех, даже мельчайших, бюрократических критериев и правил, основы которых были заложены в Медо в 1855 году, и если и менялись с тех пор, то совсем незначительно.

До сих пор рассуждали они о 1816-м годе, когда уродилось совершенно непригодное к употреблению вино, рассуждали так, словно это было свежо в их памяти. Начиная с 1795-го, год за годом, могли назвать точную дату, когда начинался сбор урожая (в 1795-м это было 24 сентября), знали, что в течение вот уже двух тысяч лет на одних и тех же виноградниках изготавливается одно и то же вино.

На каждую из пятисот пятидесяти миллионов бутылок, вывозимых из их региона, следовало получить сертификат, за содержимое каждой они отвечали. Вино, находившееся в ней, должно быть достойно своего названия, должно сохранять репутацию на протяжении всей своей жизни, а жизнь красных вин из Бордо бывает на удивление долгой… Вместе с Анри Таве мне доводилось пробовать вина девяностолетней выдержки, и, невзирая на столь почтенный возраст, они искрились цветом и пели на языке.

Подделать этикетку вина из Бордо, наклеить ее на бутылку с аморфным и безликим европейским продуктом — да за это сжечь на костре было мало! И Анри Таве ждал от меня уверений, что авторы «Шато Кайо» почувствуют на своих пятках языки пламени. Я же мог представить в ответ маловразумительные обещания, что все будет в порядке.

— Это очень важно, — продолжал волноваться он.

— Да, знаю. Нет, честно, Анри, я это понимаю.

— Передай мои наилучшие пожелания твоей матушке, — сказал он.

На следующий день, в среду, жизнь шла своим нормальным чередом, если невыносимый зуд и жжение в руке можно считать нормальными. Назавтра мне предстояло явиться в больницу на медосмотр, а пока что руку я носил на перевязи и находил это весьма удобным. К тому же у меня имелся прекрасный предлог не поднимать тяжестей. Брайан, видя все это, проявил необычайное понимание и сострадание и выхватывал у меня из руки буквально каждую бутылку. Миссис Пейлисси записывала заказы, поступавшие по телефону. Короче, я чувствовал себя всеобщим баловнем, и мне это нравилось.