Старичье в основном сидит в скверике. Собираются там Зевс, Саваоф, Перун и Один. Перун совсем дохленький; он крупно дрожит всем телом и непрерывно кивает, подмаргивая белыми глазами.

Из-под скамейки вылезает крохотный, усохший Сморкл, садится средь стариков и начинает вздыхать, и копаться в носу, и точит слезу, выпрашивая копеечку на бутылку кефира. Один гонит его клюкой, Зевс норовит пнуть ногой, и тогда Сморкл уходит куда-нибудь в иное место; он настолько забыт, что по рассеянности его иногда пускают в те края, откуда он был изгнан прежде всех остальных.

К Зевесу захаживает Гефест. У Гефеста пенсия и орден, и среди этих он смотрится необычайным везунчиком, хотя и ему бывает горестно в своей старой двухкомнатной квартире; жаль только, что от открытого огня он давно разучился плакать, поэтому рыдания его сухи.

Саваоф сохранил больше всех соображения, хотя телом совсем обветшал, и оттого ему особенно мерзко. Два раза к нему приезжала «скорая». Сдохнуть не дадут. Общество.

Один выжил из ума, его суставы сочатся медом поэзии, который самому ему давно уже не нужен. Локи с ним не здоровается, да и встречаются они редко: Локи все бегает по каким-то делам, хотя у него и на бутылку водки не всегда набирается довольно мелочи. Тогда он ходит к Гермесу, и тот угощает братушку вином. Гермеса единственного не изгнали; не смогли. Его оказалось неоткуда изгонять. Гермеса никто не любит, но все поддерживают с ним хорошие отношения.

Бахус дарит ему то самое вино, которым Гермес подпаивает Локи. Сам Бахус где-то в гуще схватки меж ВАО «Союзплодимпорт» и ЗАО «Союзплодоимпорт» — или наоборот? Неважно. Бахус нынче не пьет и почти бросил курить, зато иногда понюхивает кокс. Он вечный зам. Время его наполовину вышло в дверь, да так и замерло на пороге. Он доволен.

Иисус тренькает на балалайке в подземном, конечно же, переходе. Я не хочу о нем говорить. С ним что-то особенно гадкое произошло.

Аллах работает в нефтяном бизнесе, он моложав и у него есть почти новая «ауди». Он не любит ходить в гости к другим богам, они напоминают ему о потерянном. Водителем у него Таилаиес; как-то вот выдержал, не скуксился. Быть может, слишком похож на человека был.

Артемида хиппует в Крыму. Ей нельзя сидеть на месте, потому что тогда ее нагоняет раскаяние, а раскаиваться она очень не любит. Ей нет и тридцати, а выглядит на пятьдесят. Лук пошел на растопку в один из первых же вечеров.

Иногда к Артемиде приезжает Гера. Они тоже плачут.

Кали осталась сумасшедшей стервой. Ей за сорок, а она все промышляет грабежом. И нимало не утратила сноровки в обращении с бечевкой. Брахма пьет, и Кришна пьет тоже. У них импотенция. Вишну умер два года тому обратно, похоронен на Ваганьковском. Повезло ему, да, повезло.

Астарта носу не кажет из своей коммуналки. У нее нос крючком, подагра и горб. Она практически забыта.

Посейдон ночует на лодочной станции. Сторож иногда угощает его шкаликом водки, и тогда Посейдон рассказывает красивые сказки на забытом наречии.

Дочерей у него больше нет.

Пта догнивает в каком-то НИИ. У него большой научный авторитет и зарплата в сто тугриков. Жить ему не на что, а существовать противно. Его больше не публикуют, потому что разобрать его каракули никто не может — иероглифика, говорят. Совсем вы, профессор, говорят, свихнулись. И свихнулся, что же. Все они совершенно ебнутые существа. Это-то их и сгубило.

К Пта иногда захаживает Тот, который давно отошел от дел. Светило астрофизики рассказывает о своих нынешних исследованиях Луны. Все думают, что он рассматривает ее в телескоп, но по правде-то — он туда летает. Это последнее, что он еще не совсем оставил.

Кецалькоатль — царь нищих. Он тоже рехнулся, когда понял, к вершинам какой иерархии возносит его новая судьба. Теперь он сидит на хламном троне и переговаривается сам с собой: «Что же ты выдохся, Эекатль? — Да и твоя звезда закатилась, Тлауискальпантекутли. — Ты чудовище, Шолотль. Как ты довел нас до этого?..»

Койвалиимиен сидит в углу и всех боится. Но он пока что никому не нужен, и потому его не трогают.

Остальных я почти не вспоминаю, а значит, их и нет совсем.

Храбрый разбойник Сяо Лао-вэй сидел на дереве близ большого Дао и подстерегал проезжих чиновников, у которых отбирал еду, золотые монеты и коконы тутового шелкопряда; тем и кормился. Однажды мимо него на котле вареного риса проехал спящий Глупец И Лянь. Котел оставлял в дорожной пыли широкую борозду и тихо жужжал.

— Хук, — удивился Храбрый разбойник Сяо Лао-вэй и пустил в спину И Ляня две стрелы, ибо полагал, что все в мире должно вершиться естественным образом; а жужжащий самодвижущийся котел к благоподобающим вещам отнести не получалось.

И Лянь ничего не заметил и продолжал таинственно перемещаться к горизонту; пуститься за ним в погоню Сяо Лао-вэй не мог, так как был прикован к дереву медной цепью (отчего в народе прозывали его Черным Котом).

Глупец И Лянь проснулся лишь четыре ли спустя; торчавшие из его спины стрелы тут же превратились в крылья, а сам он стал Фениксом и в таком качестве изрядно прославился.

Дальнейшая судьба Жужжащего котла с рисом в точности неизвестна: мудрецы предполагают, что он стал (а возможно — и был) одним из младших демонов подземной иерархии.

Большой Дао и поныне пролегает в тех местах, где на раскидистом баобабе висит прикованный скелет Сяо Лао-вэя. Феникс И Лянь иногда прилетает к Сяо погостить, потрепаться.

И такова история Храброго разбойника Сяо Лао-вэя, Глупого Феникса И Линя, Жужжащего котла с рисом и большого Дао.

За шесть дней до рассвета холодильник завонял и умер. Я вытащил его на улицу и уронил в снег. Он лежал — вы же понимаете, вы знаете уже, — маленький и жалкий, весь в каких-то пятнах и потеках; и его шнур питания изогнулся незаконченным иероглифом «прости». Я хлопал его по бокам, я шептал ему: «Вставай», я даже зажмурил глаза и принялся ковыряться во внутренностях морозилки, пытаясь вернуть его к жизни, но — вы же знаете, вы понимаете уже — это было навсегда.

Я сидел в сугробе, моя левая рука безвольно покоилась на исцарапанном металле. И что же мне было делать дальше? Хорошо бы поверить, что где-то там, в небесах, мой мертвый холодильник сидит на обрывке северного сияния рядом со Снежной Королевой, смотрит на меня, усмехается и думает, что это все пройдет, что когда-нибудь я все пойму и сам посмеюсь над своими слезами. Но не было в небе никакого сияния, не было никакой Снежной Королевы, был только железный ящик, который внезапно покинула жизнь.

Быть может, если бы он болел, если лежал бы от слабости и просил принести стакан воды, — мне было бы проще. Но все произошло так внезапно — нет, скоропостижно, — что я не успел ни разу заговорить о том, что кажется сейчас таким важным и таким невысказанным. Да, он перхал громче обычного, и дверца его была дверцей старого холодильника — металлическая летопись непростой и небесцельной жизни. Но когда я спрашивал его поутру: «Как ты сегодня?» — он молчал со всегдашней своей усмешкой.

Мой молчаливый собеседник, мороз моей жизни. Что мне снег теперь, что мне зима? Дайте мне тысячу самых страшных зим — я не задрожу и не улыбнусь, и не замечу даже.

Я взял на руки его тело и пошел в черно-белую пустыню, туда, где в голос выла по далекому родственнику метель. На вершине снежной горы я поставил его, и его мертвый взгляд навсегда уставился в черные небеса. Я прижался к нему лбом и произнес несколько ничего не значащих слов. А вместо цветов я возложил на эту странную могилу маленький кусочек льда.

Так он и застыл там памятником самому себе, в самом сердце холода, которому посвятил всю свою жизнь.

Когда я уходил, мне на секунду показалось, что он снова, в последний раз, взрыкнул и загудел,

впрочем, я знаю

в глубине души моей,

так оно и было.

Если бы моя сестра благодаря неземной красоте и изощренному уму стала фавориткой императора, то он поставил бы меня, дурака, во главе экспедиционного корпуса — это вполне возможно. Я бы разделил войско на две части и повел его на Запад двумя дорогами: северной — легкой и опасной, и южной — тяжелой, но спокойной, ибо она пролегает по замиренным областям, подвластным ничтожным владетелям. Положив половину солдат и почти всех лошадей, разграбив западные страны и оставив в степи заградительный вал, я бы вернулся ко двору императора — совершенно не исключено — с небесными жеребцами, которых он так хотел видеть в своих конюшнях.

Благодаря успеху я бы укрепил свое положение и добился низвержения одного необычайно хитрого типа, грамотея и книжника, а он — отсидев в тюрьме подобающий срок и лишившись мужского достоинства, как того требует закон, — вышел бы с помощью влиятельных друзей, приверженцев темного учения, и устроил мне веселую жизнь, так что я предпочел бы согласиться оставить двор и уехать на север, где готовилась армия вторжения.

Возглавив войско, я повел бы его в степь и шел бы день и ночь. В пути меня настигло бы обвинение в волховании, и я, поняв, что дни мои сочтены, не повернул бы назад, решив победами заслужить прощение. В долине какой-то мелкой речушки я настиг бы врага и серьезно стеснил его после двухдневного боя. Но варвары, конечно, спешно подвели бы подкрепление, забросав моих молодых негодяев свистящими стрелами, а офицеры моего штаба, выходцы из дурных родов, составили бы заговор, думая арестовать меня и повернуть армию назад, потому что я будто бы выслуживаю себе помилование ценой их ничтожных жизней. Я бы снес их глупые головы, потому что отступать унизительно, и скомандовал бы отступление.

Истомив нас бесконечными атаками, летучие отряды варваров остановили бы нас в каком-то дне пути от Стены и через несколько часов стоптали моих солдат, и меня волокли бы на аркане в ставку шаньюя.

Он бы окружил меня почетом, женив на своей сестре и дав в управление удел. Я бы прожил несколько мирных лет, пытаясь понять, возвеличился я или же был унижен. А потом, по навету врага, еще одного умника, меня вытащили бы поутру из постели, отвели бы в могильники и перерезали горло, а я бы только и успел проорать:

— По смерти моей я погублю Дом Хунну буль-буль-буль! — и кровь моя потекла бы на могилы князей.

Засим последовали бы многодневный снегопад, падеж скота, моровое поветрие, погубившее многих, и холода на следующее лето, уничтожившие посевы проса и вызвавшие голод, — и все они оказались бы простым совпадением, ибо человечишка я, по чести сказать, мелкий, глупый и негодный, проживший ничтожную свою жизнь только ради заключительной фразы, которую в последний момент кто-то вложил мне в уста, чтобы компенсировать всю предшествующую ей пустую болтовню.

С младых ногтей умеренный и благоразумный всегда выбирал середину, но на стрежне течение велико. Был удостоен чина Литератора Обширных Познаний, закружилась голова — подал доклад о необходимости отмены свободной чеканки. Просвещенный государь отверг его и за дерзость направил служить в Западный край младшим приставом. Видел кянов, которые размачивают землю собачьей слюной и так едят; видел тоба, у которых из макушки растет бамбук; хагасов, с ног до головы в узорах, которые наносят на тело, не зная бумаги. Наскучив жизнью в глуши и тревожимый в безводных холмах видением прудов Цзянтай, разбудил в военнопоселенцах жажду наживы и крови. Наместник, видя это, пытался помешать. Пригрозил мечом — трусливый пес, не желая умирать, примкнул к войску.

Через земли усуней провел их в землю Кангюй. У реки Талас шаньюй Чжи Чжи возвел крепостицу по чужеземному образцу — двойной частокол с башнями и земляной вал. Послал к шаньюю наместника с предложением идти в цепях ко двору просвещенного государя, но тот обезглавил посла. Ударили на врага. Навстречу моим солдатам вышли белоголовые воины, составив щиты наподобие рыбьей чешуи. Солдаты при виде бледных, как брюхо жабы, лиц и блистающих шлемов с конскими хвостами по гребню повернули бежать, но я хорошо бью из лука, когда стою на краю пропасти и пятки мои висят в воздухе. Видя на башне пятицветное знамя хуннов и под ним шаньюя со свитой, схватил лук и выстрелил, никуда не целясь. Стрела ушла в зенит, низринулась к башне и лишила Чжи Чжи носа. Он принужден был скрыться внутри, а солдаты мои, видя это, восстановили цепи и расстреляли белолицых из арбалетов, пробивая двух одной стрелой. Намостив гать через ров, стали ждать рассвета.

Ночью кангюй напали с тыла, но были отбиты арбалетчиками. Утром приказал бить в цимбалы и барабаны и начал приступ. Хунны закрылись во дворце, оставив на стенах женщин и всякий сброд. Покуда мы не подожгли дворец, никто не хотел сдаваться, а женщины продолжали драться и после этого. Всех их убили. Сквозь огонь и дым я прошел туда, где лежал Чжи Чжи. Он молчал. Не стал говорить и я — отрубив его безносую голову, пошел прочь.

На дворе наткнулся на белолицего в богатом доспехе, залитом кровью, — он не мог уже встать, но пытался просунуть меч под нагрудник, желая зарезаться. При виде варвара, выказывающего достойную ханьца отвагу, испытал уважение и помог ему ударом ноги по рукоятке. При нем был свиток. Не умея прочесть варварское письмо, я, Чэнь Тан, Литератор Обширных Познаний, сжег его.

«Луций Галл приветствует Марка Красса.

В последнем письме я выражал надежду на встречу уже в конце месяца. Однако сейчас должен с огорчением признать, что положение хуже, чем я думал. Парфяне получили вести о моей центурии, как я полагаю, и теперь пытаются охватить нас с юга и запада, чтобы лишить возможности отойти. К северу от нас горный хребет, вдоль которого мы шли последние пять дней, и я могу сказать, что он неприступен, а на востоке — Парфия.

Надеюсь, что мне удастся сблизиться с парфянами к вечеру, с тем чтобы завязать бой, в суматохе которого вестовой сумеет проскользнуть незамеченным. Если ты читаешь это письмо, то затея моя удалась; и ты можешь быть уверен, что также удалась и наша с тобой шутка. Я, вероятно, буду уже мертв; впрочем, и тебе не дожить до того времени, когда ее соль почувствует на губах вся ойкумена.

Что ж, мы знали об этом.

Если же мы сойдемся с варварами при свете дня, нам останется только драться или сдаться; письмо я оставлю себе, а ты никогда не узнаешь, наверное, что у меня получилось.

Почему-то мысль эта доставляет мне удовольствие».

Да простится мне эта запись — правление государя не отмечал девиз. Государь Тоба Дао, варвар, носящий косу, повелел выстроить башню Совершенного Покоя высотой до небес, чтоб на вершине ее не слышен был ни крик петуха, ни лай собак. Когда башню возвели до половины, постельничий Западного Крыла пригласил живописца. Он поднялся на крышу дворца и трижды свистнул в два пальца. Через шесть дней Бешеный Куань из рода Фань въехал в Чанань через Восточные ворота на осле, но не весь — в то время, как голова его крепко спала на холке, а руки цеплялись за хвост и гриву, ноги шагали по дороге наравне с ослиными, слегка приплясывая в такт снящейся голове песне. Осел углубился в город не более чем на полтора квартала и остановился у первой же винной лавки, да так резко, что Фань Куань рухнул ничком, подняв облако пыли в форме бычьей головы. Не без труда поднявшись на ноги и наградив благородное животное отменным пинком, Бешеный скрылся в лавке и не выходил из нее с неделю. Осел терпеливо дожидался его, не сходя с места и питаясь удивленными взглядами прохожих.

Через неделю государь Тоба Дао соизволил разгневаться. Десяток сяньби, не покидая седел, вломились в лавку, побили посуду, накостыляли хозяину, забросили неживого Куаня на спину осла и отвезли во дворец. Постельничий Западного Крыла огорченно зацокал языком, едва запах вина коснулся его ноздрей, и не переставал цокать вплоть до того момента, когда голова его покатилась по брусчатке внутреннего дворика.

Тоба Дао, победитель Юга, тангутов, хуннов, телеутов и тибетцев, содрогнулся при виде синего лица живописца, подобного роже демона. Бешеного наскоро опохмелили парой чарок и загнали в башню. Туда же завели осла, по бокам которого висели торбы с кистями, красками, тушью, грибами личжи и тыквами-горлянками с водой горных потоков.

Еще через неделю, в полдень, когда лучи солнца обрушились в башню через отсутствующую кровлю, Фань Куань вышел на двор, преклонил голову на спину осла, заснул и попытался уйти из города. В воротах он был изловлен стражниками, заброшен вместе с ослом на спину быку и вторично препровожден во дворец. Государь между тем ознакомился с плодами его труда и намеревался разгневаться, что означало для Фань Куаня не смерть, а хуже. Государя, Хранителя Совершенного Покоя, рассердило то, что глаза четырех драконов, написанных охрой, серой, киноварью и углем на четырех стенах башни, были лишены зрачков и смотрели непонятно куда, так что Тоба Дао не сумел поймать ни одного взгляда.

Фань Куань, лупая красными глазами и оскорбительно зевая — начальник стражи вынужден был отвесить ему затрещину слева, — объяснил министру двора, что еще с год назад лишился права рисовать драконам глаза, вполне овладев этим искусством. Министр двора отвесил ему затрещину справа и приказал не умничать и немедленно исполнить, что велено. Фань Куань утер сопли и повиновался, испросив в сопровождение десяток арбалетчиков и предложив расставить сотню вокруг башни. Это было исполнено, причем каждый второй арбалетчик был левшой.

В башне Бешеный подошел к северному дракону, погладил его по голове и тремя молниеносными движениями вписал в белый кружок глаза киноварную радужку и угольную точку зрачка. Дракон моментально закрыл глаз. Фань Куань прокричал извинения и пал ниц. Арбалетчики опустились на одно колено и дали залп — стрелы ударили в сухую штукатурку, подняв облака в форме диких цветов и птиц. Дракон вывернулся из стены, проскрежетал брюхом по полу, смял двоих арбалетчиков и устремился к выходу, винтообразно работая крыльями. Фань Куань бежал рядом и размахивал кистью, пытаясь закрасить глаз мелом, но дракон всякий раз успевал зажмуриться.

Вырвавшись из башни, дракон на мгновение застыл перед строем арбалетчиков, а когда государь, выхватив меч, бросился к нему, свечой ушел в небо, блистая охрой, серой и киноварью и углем.

За разрушенную стену, задавленных солдат и пол, засранный драконом с перепугу, министр двора взыскал с Фань Куаня из Чу, иже рекомого Бешеным. Фань Куань продал кисти, краски, тушь, грибы личжи, тыквы-горлянки, торбы и осла и ушел из Чанани, положив голову на скрещенные руки и тихо напевая во сне. Башню так и не достроили.

Гамины подошли к Их-Хурэ по Калганскому тракту в полдень. В городе ждали их появления, и с самого утра никто не выходил из дома, не желая видеть людей, у которых сквозь кожу лиц уже просвечивают оскаленные черепа. Черные псы, могилы четвертой части столичных покойников, покинули долину Сельбы и трусили вдоль глиняных и войлочных стен, тихо звенели колокольчики на коньках крыш, и время от времени взревывали храмовые трубы Майдари-сум.

Джамуха-сэчен сидел на обочине и свидетельствовал прибытие корпуса. Двенадцать тысяч человек, четыре тысячи лошадей, горные орудия и обоз с чиновниками подняли стену желтой пыли, заслонившую южный горизонт и медленно надвигающуюся на город. Джамуха по-черепашьи, не мигая, смотрел левым глазом на дорогу, правым — в зенит и машинально поглаживал тусклые серые шарики, раскатившиеся перед ним по убитой гальке. Они упруго поддавались под пальцами, в то время как острые камешки впивались ему в тощую задницу. Раньше мир был как-то плавнее, замечает он. Совсем недавно. Все стремится обратно к черно-белому наброску.

Правый глаз смотрел в бледный зенит, слегка тронутый снизу желтоватым муаром, а поверху задетый плоской стальной тучей, наползающей от Дархана. Картинка с севера, немного съехав по времени, отразилась от этой тучи, угодила в кривой глаз Джамухи, оттуда попала на россыпь шариков, а затем спроецировалась на второй глаз, зрячий. Джамуха видел длинного, прямого, как ташур, человека в желтом халате, сплошь увешанного оберегами, видел его водянистые голубые глаза, рубец на лбу от сабельного удара, четыре сотни его всадников в драных тулупах, волокуши с пулеметами, дым.

Скоро все станет очень просто.

Пылевое облако накрыло его, Маймачен, Половинку, площадь Поклонений и Храм Великого Спокойствия Калбы, Цогчин и Златоверхий Дворец и покатилось к монастырям Гайдана, а мимо с урчанием проехал автомобиль Сюй Шичэна. Генерал бросил на Джамуху беглый взгляд и отвернулся, а тот быстрым движением сгреб свои шарики в горсть, распахнул рот и зашвырнул их куда-то туда, внутрь. Из утробы Джамухи раздалось тихое пение, он вскинул руки над головой и крепко зажмурился. В тот момент, когда его достигла первая шеренга кавалеристов, превращенных пылью в воинов Цинь Ши Хуана, это пение уже превратилось в оглушительный визг, а потом Джамуха ухнул сквозь гальку вертикально вниз, расшвыряв вокруг мелкие камешки и немного песку.

Кони понесли.

— Заметили того нищего? — спросил генерал Сюй Шичэн, мельком оглянувшись на шум.

Его спутник покачал головой. Блеснула стальная оправа очков.

— Он, видимо, бессмертный, — извиняющимся тоном объяснил генерал. — Играл со ртутью. Смешно.

I. Мишу Краузе, поручика Второй Сибирской Армии, высадили из бронепоезда «Повелитель» за безбилетный проезд. Это произошло на станции Даурия 20 ноября 1920 года.

II. Ровно через 100 дней, 28 февраля 1921 года, он был убит стеклянной пулей в затылок близ Цаган-Цэгена.

III. Папу Миши Краузе звали Сократ, тем не менее с виду был он вылитый бабай, поскольку в его родословную вклинился проездом один из челядинцев князя Амурсаны, бежавшего от китайцев в Тобольск и умершего там от оспы. Сам Миша пошел в маму-москвичку и походил на джунгара не более любого другого немца.

IV. Ни папа, ни Миша слыхом не слыхивали об этом двухвековой давности казусе. Как и о Джунгарии вообще.

V. Мама Миши умерла, когда ему было немного лет. Она умерла от воспаления легких, Миша запомнил про маму только хрип и жуткую желтую духоту в обрамлении черных теней. Имени ее он не знал до 15 лет. Так получилось. Маму звали Татьяна.

VI. Человек, растолкавший спавшего в бронепоезде Мишу, поразил его в самое сердце. Он выглядел точь-в-точь как отец, только наоборот — на отца Миша смотрел снизу вверх, а на этого типа сверху вниз, но лицо было то же самое. От этого Миша несколько минут не мог говорить, пытаясь понять, где же тут усы, а где брови, где глазницы, а где ноздри, где плешь, а где подбородок. Глаз разглядеть было невозможно в обоих случаях.

VII. Типа звали Чуйлохов, от роду ему было три с половиной часа, и он ничего не умел, кроме как исправлять обязанности кондуктора.

VIII. Мне лично известно не менее двадцати человек зрелых лет, которые и с этим не справились бы (факт, не имеющий к Мише вообще никакого отношения).

IX. Что такое этот Чуйлохов, Миша понятия не имел. Когда до него дошло наконец, чего от него хотят (предъявить билет), он принялся дергать кобуру каучуковой со сна рукой, пытаясь вытащить револьвер. Его сосед, прапорщик Лисовский, тотчас схватил его за руку. Они стали возиться и опрокинули невнятных очертаний предмет, закрытый рогожей. Всю дорогу Миша развлекался тем, что разгадывал его сущность. Он остановился на версии самокат-пулемета.

X. Предмет оказался ножной швейной машинкой фирмы «Зингер» на чугунной станине, с которой неизвестные злоумышленники скрутили колесо. Машинка упала на ногу прапорщику, тот выпустил Мишин локоть и матерно выругался.

XI. Это был третий случай в жизни прапорщика Лисовского, когда он употреблял нецензурные выражения, а общее число слов в них достигло в этот момент шестнадцати. Для сравнения — это моя норма приблизительно за две минуты.

XII. Миша изогнул руку под каким-то странным углом, будто желая осмотреть револьверную рукоятку, выстрелил и ни в кого не попал. Куда улетела пуля — совершенно непонятно, но так или иначе через 59 лет она оказалась замурована в бетон в фундаменте одного дома в Свердловске на правах обычной щебенки.

XIII. После Мишиного выстрела в вагоне запала тишина, и в этой тишине Чуйлохов поднял руку, вывернув ладонь так, словно собирался поставить Мише сайку под подбородок, но вместо этого сложил пальцы в козу и ударил ими Мишу по глазам, снизу вверх. В голове у Миши как будто бы произошел откат, и он снова выстрелил — но это был тот же самый выстрел.

XIV. По обе стороны от Чуйлохова стремительно выросли два казака-бурята в надвинутых по самые скулы грязных желтых шапках и тулупах цвета кофе с молоком, в которое только что накапали крови. Один тут же нырнул вниз, обхватил Мишу пониже колен и с силой дернул, а второй треснул его ребром ладони пониже уха — как веслом приложил.

XV. Револьвер полетел на пол, но Миша оказался там раньше, поскольку ему не пришлось сначала взмывать к потолку. Куда потом делся револьвер, я не знаю, а Мишу подхватили за руки за ноги, отвалили дверь и выкинули на насыпь, по которой он и съехал в канаву.

XVI. С тем же успехом Чуйлохов мог остановиться и перед кем угодно другим, например перед прапорщиком Лисовским. Прапорщик благополучно добрался до Харбина, потом до Америки, бедствовал, но не слишком. Сын его погиб в Корее, случайно. Но еще до того, как «Повелитель» достиг станции Маньчжурия, Чуйлохов рассыпался сероватым снегом, а снег раздуло ветром по руинам харачинской казармы.

XVII. Буряты проторчали в дверном проеме до самого отхода. Когда грохнули сцепки, один из них крикнул: «Гнеку лорпа смить! Смить!» — второй вышвырнул Мишин вещмешок и дверь захлопнулась.

XVIII. Выглянуло солнце, но Миша этого не заметил. На обратной стороне глазного дна перед ним прокручивалась картинка, которую он уже видел однажды, в грудном возрасте, когда его чуть не утопили в ванне: изумрудная толща, в которой ходят, скрещиваясь и расщепляясь, столбы янтарного света.

XIX. Ни в тот, ни в этот раз он не запомнил увиденного.

XX. Обнаружили его случайно, по блику на погонах, где-то через час. Солнце посветило еще немного, а потом спряталось, да так и не выглянуло больше до 3 апреля.

XXI. Когда его укладывали на волокушу, он очнулся, увидел усатого офицера в полушубке и с обмороженным носом, держащего в руках овчину, и снова вырубился, чтобы вторично прийти в себя уже на склоне Богдо-ула. Это называется: экспресс.

XXII. Поначалу в себе было тесновато, но потом он смог как-то утрамбоваться, хотя тот объем, который раньше занимали в пространстве пальцы левой руки, продолжало тянуть и дергать.

XXIII. Барона Миша видел в общей сложности сорок пять раз, восемь раз — есаула Мохеева и один раз Джамуху-сэчена, которому зачем-то отдал кисет с табаком и аккуратно нарезанной газетой «Уфимец» за август 1919 года.

XXIV. Джамуха произвел на Мишу неприятное впечатление. Потом он подумал, что если бы кто-то задался целью изваять необычайно морщинистое лицо и трудился над ним лет сто, а потом выстрелил в него с разных углов двумя стеклянными пулями, то вот такое оно бы и получилось.

XXV. Миша иногда анализировал случайные впечатления, а иногда нет. Например, к тому инциденту в поезде он ни разу не вернулся.

XXVI. Из памяти Джамухи Миша исчез сразу же, как повернул за угол.

XXVII. В начале февраля Мише ни с того ни с сего предложили наладить литье пуль из стекла.

XXVIII. 28 февраля Миша убил девять китайских солдат. Он положил винтовку на сгиб беспалой левой руки и стрелял вниз, в накатывающуюся и откатывающуюся толпу, особенно не целясь. Ствол сильно подбрасывало при каждом выстреле. Хотя расстояние между ним и китайцами ни разу не сократилось и до пятидесяти метров, ему казалось, что он стреляет прямо в обмороженные лица.

XXIX. Когда у Миши кончились патроны и ему пришлось отползти назад, вниз по склону сопки, он столкнулся с Тубановым, человеком без определенного звания и двух передних зубов, командиром тибетской сотни. Тубанов жестом подозвал Мишу к себе, сложил пальцы в козу и легонько хлопнул его по глазам — сверху вниз.

XXX. Миша неловко развернулся в изумрудной теплой толще и поплыл вдоль наклонной плоскости вверх, едва касаясь ее грудными плавниками.

XXXI. За его спиной боек ударил по капсюлю, облако раскаленного газа, внезапно образовавшегося в небольшом объеме, вырвало зеленоватый конус из латунного ободка и послало его вперед, вдоль воображаемой прямой.

XXXII. Стеклянный комок, в котором происходили сложнейшие физические процессы, врезался в Мишин затылок и распался на две половинки, вылетевшие наружу под разными углами.

XXXIII. Произошло это как раз в тот момент, когда из-за гребня сопки поднялись и уперлись в небо столбы янтарного света, сотни столбов; и этот факт столь значителен, столь нежен, что с него, наверное, надо было начинать.

Однажды Чжуан-цзы заснул и увидел сон, будто он стал мотыльком. Порхает он с цветка на цветок, а за кустами сидит Калугин и боится милиционера.

Чжуан-цзы проснулся, позвонил в колокольчик, лег на правый бок и снова заснул и опять увидел сон, будто он стал мотыльком. Порхает он с цветка на цветок, а за кустами сидит Калугин и боится милиционера.

Чжуан-цзы проснулся, попросил слугу принести ему стаканчик холодной рисовой водки, выпил водку, лег на живот и снова заснул и опять увидел сон, будто он стал мотыльком. Порхает он с цветка на цветок, а за кустами сидит Калугин и боится милиционера.