Книга русских инородных сказок

Чжуан-цзы проснулся, посмотрел из окна на реку Хуанхэ, посидел в позе лотоса, лег на левый бок и заснул опять. Заснул и опять увидел сон, будто стал он мотыльком. Порхает он с цветка на цветок, а за кустами сидит Калугин и боится милиционера.

Тут Чжуан-цзы проснулся и решил больше не спать, но моментально заснул и увидел сон, будто мотылек стал Чжуан-цзы, а Калугин сидит за милиционером, и мимо них идут кусты.

Чжуан-цзы закричал и заметался в кровати, но проснуться уже не смог.

Чжуан-цзы спал четыре дня и четыре ночи подряд и на пятый день проснулся таким тощим, что учитель Ляо-Пинь не допустил его до утренней медитации. Чжуан-цзы был вынужден покинуть монастырь и начал странствовать по свету. И с тех пор он уже не знал, кто он: Цзы, видевший во сне, будто стал мотыльком, или мотылек, которому снится, что он — Чжуан-цзы.

Калугина же сложили пополам и выкинули как сор.

Елена Заритовская

— Скажи мне, какого черта мы его купили?

Прямо под ними сидело небольшое усатое животное. Изогнувшись, животное остервенело вылизывало свой хвост, но, будто услышав, что речь шла о нем, повернуло голову и уставилось на них немигающими желтыми глазами.

— Это твоя была идея, любительница животных. Серенький, серенький… — он издевательски передразнил ее и с ненавистью посмотрел вниз. Животное было в хорошем настроении — оно повалилось на бок и стало трепать полосатый коврик из коридора, вцепившись в него зубами и с силой ударяя когтями задних лап. Пол был усыпан серой шерстью, разорванными в клочья тряпками, кусками паркета и обивки, а стены исполосованы длинными глубокими царапинами — как будто кто-то долго бил по ним ножом в исступлении.

— Надо было его утопить, когда он начал линять. Все уже понимали, что это никакой не кот. Ехидна…

— Нам придется когда-нибудь спуститься.

— Только не сейчас.

— Позже. Оно же когда-то уснет?

— Может, они не спят никогда.

— Сильно болит?

— Болит, но пока терпимо. — Его рука ниже локтя была обернута свитером, пропитанным кровью. — Нам только успеть добежать до двери.

Они снова посмотрели вниз. Животное, урча, грызло ножку дивана. Острые, как иглы, зубы прошивали дерево насквозь. В большой комнате зазвонил телефон. Он звонил и звонил, пока наконец звонящий не отчаялся и не положил трубку. Через минуту зазвонил мобильный у нее в сумке на вешалке в коридоре. А потом снова наступила тишина.

— Все. Сели батарейки.

— У меня дико затекла спина.

— Где оно?

— Спряталось где-то.

— Ты ляг на живот, будет легче.

— Чем-то пахнет, ты не чувствуешь?

— Газом?

— Нет, это не газ… что-то горит как будто.

— Надо слезать.

— Ты с ума сошел. Не надо, давай подождем еще.

— Я попробую добежать до кухни, там нож.

Он пододвинулся к краю, уперся руками в стены и начал осторожно спускать ноги вниз.

— Ты подумал обо мне? Что будет со мной…

— Тс-с-с. Тише.

Его ноги уже почти коснулись пола, как из-за угла беззвучно метнулась быстрая серая тень. Он рывком подтянулся на руках, еле успев втащить себя обратно, — зубы клацнули у самой ноги, скользнув по коже.

— Черт, — сказал он, отдышавшись.

Снизу раздавалось рычание. Животное точило когти об пол, выдирая куски паркета и разбрасывая вокруг себя крошево из щепок.

— Я говорила, не надо, лучше подождать, пока за нами придут.

— Кто, кто за нами придет?

— Кто-нибудь. Хозяйка за деньгами, электрик, соседи, кто-нибудь, — она сдавленно рыдала, забившись в дальний угол антресоли.

— Морда… посмотри на его морду.

Животное растянулось вдоль стены. Змеиный чешуйчатый хвост нетерпеливо бил по полу, а из пасти вырывались небольшие облачка дыма.

— Вот чем пахнет, серой.

— Боже.

— Что?

— Погляди. На лопатках.

Чешуя на спине вздулась и кровоточила. Из ранки на правой лопатке торчал резной кожистый край.

— Это крылья. У него начали расти крылья, — сказал он.

Они лежали тихо-тихо, не включая света, слушая негромкий монотонный хруст в прихожей.

— Я что-то такое читал подобное, — сказал он. — Только там землю баба ела.

— Землю полезнее, натуральный продукт все-таки. Лучше бы она землю ела, а не стены. Свинец один в этих стенах. Вот летом поедем на дачу, пусть ест, сколько влезет. Земля только там плохая, глина, как ни удобряй, все равно ничего не растет. — Она вздохнула и повернулась на другой бок, перетащив на себя большую часть одеяла.

— Слушай… это самое… — Он повернулся на живот и начал шарить по столу в поисках пачки сигарет.

— Чего?

— Я тут подумал, что надо машину земли купить, поднять участок-то. И навоза не помешает, на говне лучше растет.

— Не кури тут и так все прокурил. Иди в туалет кури. И вообще спи давай, мне вставать завтра в семь утра. И когда уже вы все угомонитесь только, одна стены грызет, второй одни замечания из школы носит, этот курит по две пачки в день…

Он кряхтя перелез через нее, сел на край дивана, поискал босыми ногами тапки — и замер, услышав из коридора странный звук, как будто кто-то высыпал из корыта груду щебня.

Она резко поднялась, села и тоже прислушалась. Сперва было тихо, а потом они услышали короткий крик — кричал мужчина, отчаянно и хрипло. Потом раздалось негромкое чавканье, и все снова стихло.

— Господи, это еще что? — прошептала она.

Они выбежали в коридор, отталкивая друг друга, — и остановились. В стене зиял огромный проем в соседнюю квартиру. Было полнолуние, и в неверном серебряном свете в проеме четко выделялся силуэт ребенка в пижаме. В одной руке девочка держала плюшевого медведя, другой терла глаза. Он отодвинул дочь и вошел в проем, осторожно переступив через кучу разодранных обоев и штукатурки на полу.

— Оля, иди сюда! Ты посмотри… твою мать. Что делать-то будем? — Он стоял в чужой квартире, склонившись над чужой кроватью. По простыням быстро расползалось темное пятно.

— Ты посмотри… тебе мало стены было, да? Ремня хорошего…

— Пойдем, пойдем отсюда! — Она обняла девочку за плечи и повела ее по коридору, суетливо приговаривая на ходу:

— Давай-ка, пора спать, хватит без тапок по коридору шляться. Ночь уже, все спят давно — и бычок, и зайчики, и белочки.

Уложила в кроватку, подоткнув одеяло с боков, села рядом, поглаживая по голове и мурлыкая под нос что-то тихое. На соседней кровати спал сын, он заворочался во сне, пробормотав себе под нос какое-то ругательство, но так и не проснулся. Выходя из комнаты, она плотно прикрыла за собой дверь. Он уже сидел на кровати и курил.

— Это все твоя семейка, ее влияние. Мало того что стену прогрызла, она еще и Сергей Юрьича это самое… Вы так и меня загрызете когда-нибудь. Ты и мать твоя.

— Хватит курить. — Она вынула из его рта сигарету и растоптала ее в пепельнице, брезгливо сморщившись. — Надо было кальций давать, права была Марина. У нее такая же история была со старшей.

— И что? — Он лег, осторожно перетянув обратно край одеяла.

— И ничего. Живут теперь в трехкомнатной квартире. Все, хватит! — Она зевнула. — Спать пора.

В квартире стояла тишина, только на стройке во дворе мерно и глухо лаяла собака. Он лежал, слушая лай и глядя на единственное горящее окно в черном доме напротив. Потом сказал неуверенно:

— Трехкомнатная вообще неплохо. Только надо будет его закопать где-то завтра? Лопату можно у твоих взять. Оль, а Оль? Лопата-то у них где, в гараже? Ты спишь, что ль, уже? Ну ладно, ладно… спи.

Еще немного поворочался и вскоре тоже уснул.

Ребекка Изаксон

В троллейбусе долго звонит телефон. Никто не поднимает трубку.

— Алло, — первым решается дон Бартоломе.

— Вам осталось девяносто восемь дней.

— Спасибо, — кивает дон Бартоломе.

Он выходит из троллейбуса и направляется в ресторанчик «Ротонда». По воскресеньям в «Ротонде» собираются его друзья, и даже если «Ротонда» заколочена на зиму досками, они непременно выпьют глинтвейн и съедят порцию гуляша, поглядывая на старинный гобелен. Донья Роза будет, как обычно, сомневаться в возрасте гобелена:

— Ну, допустим, Парфенон цел и Мать пирамид высится в золотистой дымке, но что на гобелене делает замок Гауди?

Она в который раз подойдет к гобелену поближе, потрогает плетение, взглянет на изнанку, на которой увидит ту же картину.

Мальчик, как обычно, будет упражняться в чтении и на этот раз где-то обнаружит старый путеводитель по Копенгагену:

«Старейшая часть Копенгагена находится внутри территории, обнесенной первоначально валами и застроившейся до середины XVII века. Эта часть города состоит из так называемого Внутреннего города, Дворцового острова и района около крепости — Цитадели…»

Дон Андреас будет рассматривать спящего в пальто человека за угловым столиком:

— Мне приснилось, что я вас убил, но вот я проснулся и вижу, что вы живы. Как я рад, — засмеется дон Андреас, тряся тяжелую ладонь незнакомцу.

— Вы уверены в этом? — улыбнется в ответ незнакомец. — Вам не нужны фламинго?

— Зачем? — отпрянет в недоумении дон Андреас.

— Да так, разводить будете руками, они розовые, — пожмет плечами незнакомец.

Дон Андреас, спотыкаясь, спешно удалится и невпопад спросит дона Альбиони:

— Не сыграете ли нам на рояле, у вас пальцы заметно вытянулись.

Дон Альбиони откинет край белой льняной скатерти, взмахнет длиннопалыми кистями и примется беззвучно бегло играть по краю стола, на котором уже перебрасываются картами друзья дона Бартоломе. Случайный посетитель будет долго наблюдать за партией, но так и не сможет определить, какая игра ведется завсегдатаями «Ротонды». Она будет походить на вист и на кинга, то вдруг выложится в пасьянс, и, надо заметить, у карточного шулера не будет никаких шансов на успех. Дон Бернард опять встанет на защиту Дон Жуана, уверяя друзей, что тот и любил всего-то одну даму, к примеру Беатриче. Дон Франциск, перебирая сливы в синей вазе, заметит, что в таком случае три Марии любили одного мужчину.

— Да-да, — поддакнет донья Манфред, — каждая по-своему, и это не помешает им собраться вместе.

— Это слишком просто. Чудится мне, что не меньше двух. Кто больше? — рассмеется донья Сансеверино. — Как же без Колизея? Да и женщин ли любил Дон Жуан, любя Беатриче?

Дон Хулио с доном Педро поднимутся на террасу обсудить уже оставшиеся или еще оставшиеся девяносто восемь дней и будут говорить о чем угодно, но только не о девяноста восьми днях, взирая на полную луну, проглядывающую сквозь колонны Парфенона, и потягивать словенское пиво в парке Тиволи.

— Можете ли вы сказать, где мы сейчас находимся?

— А ты?

— И я.

Дон Альфараче живет на пятой скамейке Бернардинского сада. Иногда он водит гостей по саду и рассказывает историю о городе прекрасной Елены.

— О, — вздыхает дон Альфараче, — долгая осада Трои… и могли ли они войти в Saint Город?

Дон Альфараче пристально всматривается в лица прохожих в надежде увидеть Шлимана.

— Пора отыскать золото Города, — сокрушенно вздыхает дон Альфараче, — пришло вернувшееся время. Посейдон не любит троянцев, хотя Марс… и все-таки в археологии имен всегда обнаружится что-нибудь изысканное, удовлетворяющее богов.

— Откуда вы? — спрашивает дон Альфараче незнакомку, опустившуюся на его скамейку.

— У меня мало времени, меня привезли на авто. — Рука незнакомки робко описывает круг, указывая неопределенное направление.

Дон Альфараче пристально вглядывается в лицо, усыпанное родинками:

— Не ты ли носишь белую птичку, чье перо опустилось на красную ткань, и как зовут тебя, «прекрасная Елена»? Не Ольга ли, Мария, Рая, Рита, Инна, Вера, а может быть, замысловатым заморским именем, о котором и не догадаться?

Дон Альфараче всматривается в лицо девушки, будто бы соткана она из его ткани. Белеют костяшки пальцев, пытающихся сдержать бешеный кровоток, рвущий аорту. Ветер веет, пронизывая Изумрудный зал сквозняком и эхом полуденного выстрела. Сентиментальность разрушает путешествующих аэростопом, даже у дона Хенаро глаза нет-нет да и затянет грустью. Уходя — уходи и не оборачивайся. Убегающее вдаль шоссе — одна из граней пирамиды.

— Не забывайте, — говорил дон Альфараче своим сыновьям, заглядывая в чайный дом, — в алхимии пространства вы и есть основной ингредиент. Алхимия подобна русской рулетке, и Мастер всегда предслышит выстрел. И никогда не задавайте вопросов, так вы ничему не научитесь и не станете Мастером, который ничего не предпринимает, услышав выстрел. Он не отвлекается, он выплавляет золотую пилюлю.

Дон Альфараче поднимается со скамейки размять ноги.

— Мальчики, и не надо на маме рвать платье, ее гнев заставит вас выпустить из рук то, что вы так судорожно схватываете. Она в любой момент может начать действовать против вас, если вы излишне нерасторопны. Ай, вы не знаете, что такое мама? Зажгите спичку и посмотрите, что движется по спичке впереди огня. Да, и совсем забыл, — дон Альфараче наклонился, поднимая длинную шкурку апельсина, — алхимия не терпит интерпретаций следа одной ступни. Растворяйте кусочек сахара в чае, — дон Альфараче оперся о косяк двери, стоящей в чистом поле, — Airman знает верное направление. Помните, как умело он устроил на ночлег гостей, съехавшихся на Футурологический конгресс со всех концов в средневековый японский город? Я бы и не додумался, а он разместил их в сосудах, бутылочках, в павильоне декоративно-прикладного искусства Исторического музея. Пять стендов и заняли, разделив старое вино «Перун», обнаруженное в одной из амфор. Правда, не на шутку я тогда встревожился: вернет ли он им прежний облик.

Но все обошлось, Airaurochs тогда вынес из темного ночного города, мягко ступая по шатким лестницам, навевая сны, до краев наполненные наслаждением. Он отличный навигатор. И если вам когда-нибудь доведется путешествовать airstop, доверьтесь ему и вы станете участником игр теней полуденных ускользающих кошек, сплетающих узор из еле заметных молочных нитей, тянущихся из пиалы утреннего чая дона Альфараче, в имени которого каждый день исчезает одна из букв, и трудно предугадать, которая из них отсутствует сегодня. Наверно поэтому друзья дона Альфараче, чтобы наверняка узнать его, завязывают глаза, отправляясь в путешествие вверх по каналам сада, и никогда не убеждают дона Альфараче в том, что он разговаривает сам с собой. Он знает, что это не так. Он даже глаз никогда не закрывает, чтобы не разрушить то, что он однажды увидел.

— Афина, — с легкой укоризной произносит дон Альфараче, смахивая розовый песок с мраморной туники, — где вы пропадали? И пальчики в глине. Опять с Урд и Верданди резали руны? Кланяйтесь отцу. Непременно прибуду на его иллюминацию в Белый Город, вот только преодолею мост длиною в два часа.

— Не подхвати ангину! — выдохнула, опуская глаза, Афина. — Если у волка не отрастет миллионный волосок в хвосте, если следить за перелетом стрижей, голубей, уток к местам, где травы набираются меда, и беречь горло, — рассмеялась Афина, повязывая на шею дона Альфараче пояс туники, — может все и обойдется.

Сергей Козлов

В самое жаркое воскресенье, которое было в лесу, к Медвежонку пришел Волк.

Медвежонок сидел на трубе своего домика, держал в лапе над головой огромный лопух и, зажмурившись от удовольствия, лизал проплывающие облака.

— Здравствуй, Медвежонок! — прохрипел Волк, подстилая под себя хвост и усаживаясь на пороге медвежачьего домика. — Холодные сегодня облака?

«К чему бы это он?» — подумал Медвежонок, а вслух сказал:

— Здравствуй, Волчище! Зачем пожаловал?

По небу плыли редкие облака; далекое солнышко повисло над лесом; Волк высунул язык, слизнул самое прохладное облако и прошептал:

— Стар я… Тошно мне, Медвежонок!… С самого четверга.

«Врет!» — подумал Медвежонок. А вслух спросил:

— А что было в четверг?

— В четверг я съел твоего друга — Зайца. Твоего любимого Зайца, которого ты называл: ЗАЯЦДРУГМЕДВЕЖОНКА… Незабываемый был Заяц!…

«Врет, — снова подумал Медвежонок. — ЗАЯЦДРУГМЕДВЕЖОНКА сидит сейчас в подполе и пьет холодное молоко!»

— А зачем ты его съел? — спросил Медвежонок.

— Я его съел, потому что очень был голоден, — прошептал Волк, высунул язык и полизал небо.

— Послушай, Волк! — сказал Медвежонок. — Если ты будешь лизать небо над моим домом, здесь никогда не упадет дождь. Потерпи немножко, а если не можешь — уходи в другое место.

— Но я же съел твоего друга Зайца! — прохрипел Волк. — Я хочу, чтобы ты мне что-нибудь сказал!..

— Вот я тебе и говорю, — сказал Медвежонок, — убери язык и прекрати так жарко дышать.

— Но…

Здесь Волк проглотил слюну — потому что Медвежонок у него на глазах подтащил лапой к себе длинненькое, прозрачное облако, полизал его, закрыл от удовольствия глаза, переломил пополам и съел, так и не открывая глаз.

— Но так же нельзя! — поперхнулся от обиды Волк. — Кто же хватает облака лапами?!.

— Ты молчи, — сказал Медвежонок, по-прежнему сидя на трубе с закрытыми глазами. — Кто съел ЗАЙЦАДРУГАМЕДВЕЖОНКА?

— Позволь, я лизну следующее… — попросил Волк. — Над моим домом сегодня совсем не плывут облака. Я не ел твоего Зайца.

— Ел, — сказал Медвежонок. И посмотрел туда, откуда дул ветер. — Ел! — повторил он. И схватил лапой синюю льдышку облака.

Волк высунул язык, но Медвежонок уже сидел с закрытыми глазами и гладил себя правой лапой по животу.

— Не ел я твоего Зайца, — прохрипел Волк.

Медвежонок не обращал на него никакого внимания.

— Ел!… Ел!… — прошамкал беззубой пастью Волк. — Если бы я мог кого-нибудь съесть!…

И ушел, заметая легкую пыль своим горячим хвостом.

Дул осенний ветер. Звезды низко кружились в небе, а одна холодная синяя звезда зацепилась за сосну и остановилась прямо против домика Ослика.

Ослик сидел за столом, положив голову на копытца, и смотрел в окно.

«Какая колючая звезда», — подумал он. И уснул.

И тут же звезда опустилась прямо к его окошку и сказала:

— Какой глупый Ослик! Такой серый, а клыков нет.

— Чего?

— Клыков! — сказала звезда. — У серого кабана есть клыки и у серого волка, а у тебя нет.

— А зачем они мне? — спросил Ослик.

— Если у тебя будут клыки, — сказала звезда, — тебя все станут бояться.

И тут она быстро-быстро замигала, и у Ослика за одной и за другой щекой выросло по клыку.

— И когтей нет, — вздохнула звезда. И сделала ему когти.

Потом Ослик очутился на улице и увидел Зайца.

— Здр-р-равствуй, Хвостик! — крикнул он.

Но косой помчался со всех ног и скрылся за деревьями.

«Чего это он меня испугался?» — подумал Ослик. И решил пойти в гости к Медвежонку.

— Тук-тук-тук! — постучал Ослик в окошко.

— Кто там? — спросил Медвежонок.

— Это я, Ослик, — и сам удивился своему голосу.

— Кто? — переспросил Медвежонок.

— Я. Откр-рой!…

Медвежонок открыл дверь, попятился и мигом скрылся за печкой.

«Чего это он?» — снова подумал Ослик. Вошел в дом и сел на табуретку.

— Что тебе надо? — испуганным голосом спросил из-за печки Медвежонок.

— Чайку пр-р-ришел попить, — прохрипел Ослик. «Странный голос, однако, у меня», — подумал он.

— Чаю нет! — крикнул Медвежонок. — Самовар прохудился.

— Как пр-рохудился?! Я только на той неделе подар-рил тебе новый самовар!

— Ничего ты мне не дарил! Это Ослик подарил мне самовар!

— А я кто же?

— Волк!

— Я?!. Что ты! Я люблю тр-р-равку!

— Травку? — высунулся из-за печки Медвежонок.

— Не волк я! — сказал Ослик. И вдруг нечаянно лязгнул зубами.

Он схватился за голову и… не нашел своих длинных пушистых ушей. Вместо них торчали какие-то жесткие, короткие уши.

Он посмотрел на пол — и обомлел: с табуретки свешивались когтистые волчьи лапы…

— Не волк я! — повторил Ослик, щелкнув зубами.

— Рассказывай! — сказал Медвежонок, вылезая из-за печки. В лапах у него было полено, а на голове — горшок из-под топленого масла.

— Что это ты надумал?! — хотел крикнуть Ослик, но только хрипло зарычал: — Р-р-р-р!!!

Медвежонок стукнул его поленом и схватил кочергу.

— Будешь притворяться моим другом Осликом? — кричал он. — Будешь?!

— Честное слово, не волк я, — бормотал Ослик, отступая за печку. — Я люблю травку!

— Что?! Травку?! Таких волков не бывает! — кричал Медвежонок, распахнул печку и выхватил из огня горящую головню.

Тут Ослик проснулся.

Кто-то стучал в дверь, да так сильно, что прыгал крючок.

— Кто там? — тоненько спросил Ослик.

— Это я! — крикнул из-за двери Медвежонок. — Ты что там, спишь?

— Да, — сказал Ослик, отпирая. — Я смотрел сон.

— Ну?! — сказал Медвежонок, усаживаясь на табуретку. — Интересный?

— Страшный! Я был волком, а ты меня лупил кочергой…

— Да ты бы мне сказал, что ты — Ослик!

— Я говорил, — вздохнул Ослик, — а ты все равно не верил. Я говорил, что если я даже кажусь тебе волком, то все равно я люблю щипать травку!

— Ну и что?

— Не поверил…

— В следующий раз, — сказал Медвежонок, — ты мне скажи во сне: «Медвежонок, а по-омнишь, мы с тобой говорили?..» И я тебе поверю.

Однажды Ослик возвращался домой ночью. Светила луна, и равнина была вся в тумане, а звезды опустились так низко, что при каждом шаге вздрагивали и звенели у него на ушах, как бубенчики.

Было так хорошо, что Ослик запел грустную песню.

— Передай кольцо, — тянул Ослик, — а-а-бручаль-ное…

А луна спустилась совсем низко, и звезды расстелились прямо по траве и теперь звенели уже под копытцами.

«Ай, как хорошо! — думал Ослик. — Вот я иду… Вот луна светит… Неужели в такую ночь не спит Волк?»

Волк, конечно, не спал. Он сидел на холме за Осликовым домом и думал: «Задерживается где-то мой серый брат Ослик…»

Когда луна, как клоун, выскочила на самую верхушку неба, Ослик запел:

И когда я умру,

И когда я погибну,

Мои уши, как папоротники,

Прорастут из земли.

Он подходил к дому и теперь уже не сомневался, что Волк не спит, что он где-то поблизости и что между ними сегодня произойдет разговор.

— Ты устал? — спросил Волк.

— Да, немного.

— Ну, отдохни. Усталое ослиное мясо не так вкусно.

Ослик опустил голову, и звезды, как бубенчики, зазвенели на кончиках его ушей.

«Бейте в луну, как в бубен, — думал про себя Ослик, — крушите волков копытом, и тогда ваши уши, как папоротники, останутся на земле».

— Ты уже отдохнул? — спросил Волк.

— У меня что-то затекла нога, — сказал Ослик.

— Надо растереть, — сказал Волк. — Затекшее ослиное мясо не так вкусно.

Он подошел к Ослику и стал растирать лапами его заднюю ногу.

— Только не вздумай брыкаться, — сказал Волк. — Не в этот раз, так в следующий, но я тебя все равно съем.

«Бейте в луну, как в бубен, — вспомнил Ослик. — Крушите волков копытом!…» Но не ударил, нет, а просто засмеялся. И все звезды на небе тихо рассмеялись вместе с ним.

— Ты чего смеешься? — спросил Волк.

— Мне щекотно, — сказал Ослик.

— Ну, потерпи немножко, — сказал Волк. — Как твоя нога?

— Как деревянная!

— Сколько тебе лет?! — спросил Волк, продолжая работать лапами.

— 365 250 дней.

Волк задумался.

— Это много или мало? — наконец спросил он.

— Это около миллиона, — сказал Ослик.

— И все ослы такие старые?

— В нашем перелеске — да!

Волк обошел Ослика и посмотрел ему в глаза.

— А в других перелесках?

— В других, думаю, помоложе, — сказал Ослик.

— На сколько?

— На 18 262 с половиной дня!

— Хм! — сказал Волк. И ушел по белой равнине, заметая, как дворник, звезды хвостом.

Ложась спать, Ослик мурлыкал:

И когда я умру,

И когда я погибну,

Мои уши, как папоротники,

Прорастут из земли!

Жил-был Заяц в лесу и всего боялся. Боялся Волка, боялся Лису, боялся Филина. И даже куста осеннего, когда с него осыпались листья, — боялся.

Пришел Заяц к Черному Омуту.

— Черный Омут, — говорит, — я в тебя брошусь и утону: надоело мне всех бояться!

— Не делай этого, Заяц! Утонуть всегда успеешь. А ты лучше иди и не бойся!

— Как это? — удивился Заяц.

— А так. Чего тебе бояться, если ты уже ко мне приходил, утонуть решился? Иди — и не бойся!

Пошел Заяц по дороге, встретил Волка.

— Вот кого я сейчас съем! — обрадовался Волк.

А Заяц идет себе, посвистывает.

— Ты почему меня не боишься? Почему не бежишь?! — крикнул Волк.

— А что мне тебя бояться? — говорит Заяц. — Я у Черного Омута был. Чего мне тебя, серого, бояться?

Удивился Волк, поджал хвост, задумался.

Встретил Заяц Лису.

— А-а-а!… — разулыбалась Лиса. — Парная зайчатинка топает! Иди-ка сюда, ушастенький, я тебя съем.

Но Заяц прошел, даже головы не повернул.

— Я у Черного Омута, — говорит, — был, серого Волка не испугался, — уж не тебя ли мне, рыжая, бояться?..

Свечерело.

Сидит Заяц на пеньке посреди поляны; пришел к нему пешком важный Филин в меховых сапожках.

— Сидишь? — спросил Филин.

— Сижу! — сказал Заяц.

— Не боишься сидеть?

— Боялся бы — не сидел.

— А что такой важный стал? Или охрабрел к ночи-то?

— Я у Черного Омута был, серого Волка не побоялся, мимо Лисы прошел — не заметил, а про тебя, старая птица, и думать не хочу.

— Ты уходи из нашего леса, Заяц, — подумав, сказал филин. — Глядя на тебя, все зайцы такими станут.

— Не станут, — сказал Заяц, — все-то…

Пришла осень. Листья сыплются…

Сидит Заяц под кустом, дрожит, сам думает: «Волка серого не боюсь. Лисы красной — ни капельки. Филина мохноногого — и подавно, а вот когда листья шуршат и осыпаются — страшно мне…»

Пришел к Черному Омуту, спросил:

— Почему, когда листья сыплются, страшно мне?

— Это не листья сыплются — это время шуршит, — сказал Черный Омут, — а мы слушаем. Всем страшно.

Тут снег выпал. Заяц по снегу бегает, никого не боится.

Когда Ослик с Медвежонком пришли на войну, они стали думать, кто из них будет главным?

— Ты, — сказал Ослик.

— Нет, — сказал Медвежонок. — Ты!

— Почему я? — удивился Ослик. — У тебя клыки, ты будешь грызть врага.

— А у тебя уши: ты услышишь, когда он придет.

— Кто?

— Волк.

— Но ведь тогда надо будет бежать, — сказал Ослик.

— Что ты! Как раз тогда начнется война, и мы пойдем в атаку.

— Куда?

— В атаку. «Ура!» «Вперед!» В атаку.

— А-а-а… — сказал Ослик и присел на пенек. У него очень болели уши, связанные под подбородком.

— А почему вперед? — подумав, спросил он. — Разве нельзя сбоку?

— Сбоку — лучше, но вперед — вернее!

— И когда ты на него налетишь, ты его укусишь, а я его ударю ногой.

— Правильно, — сказал Медвежонок, удобнее устраиваясь на травке.

— А он укусит тебя, — продолжал Ослик, — а я его снова ударю ногой…

— Нет. Укусит он тебя. А я его убью.

— Но если он меня укусит, он тоже меня убьет.

— Пустяки! Я его убью раньше, чем ты умрешь.

— Но я не хочу умирать! — сказал Ослик.

— Волк тоже не хочет, — сказал Медвежонок и сел.

— Ты думаешь?

— Ну конечно! Давай спать.

Они уснули на лесной опушке, а в это время Волк думал так: «Если они налетят на меня спереди — я укушу Медвежонка, а Ослика лягну ногой; если же сбоку, то наоборот: Ослика я укушу, а Медвежонка лягну. А лучше бы укусить их обоих сразу!»

Он уснул под елкой в десяти шагах от лесной опушки.

Когда взошла луна, Ослик проснулся и разбудил Медвежонка.

— Волк спит под елкой, — сказал он.

— Откуда ты знаешь?

— Я слышу.

— А о чем он думает?

— Ни о чем, он спит.

— А-а-а… — сказал Медвежонок. — Тогда нападем на него сзади.

В это время Волк проснулся и подумал: «Вот я сплю, а на меня могут напасть сзади».

И повернулся к елке хвостом.

— Спит? — спросил Медвежонок.

Ослик кивнул, и они стали крадучись подходить к Волку.

«Медвежонок укусит его, а я стукну по голове, — твердил Ослик. — Медвежонок укусит, а я стукну».

— Я укушу, — шепнул Медвежонок, — а ты стукнешь!

— Угу!

И они бок о бок подошли к Волку.

— Давай! — шепнул Ослик.

— Ты первый, ты должен его оглушить.

— Зачем? Он и так спит.

— Но он проснется, когда я его укушу.

— Вот тогда я его и стукну.

— Нет, — сказал Медвежонок. — Ты главный — ты должен первый.

Ослик осторожно стукнул Волка по голове. Волк заворочался и повернулся на другой бок.

— Ну вот и убили, — сказал Ослик.

— Действительно…

— А зачем?..

— Если б не мы его, так он бы нас!

— Ты думаешь?

— Ну конечно, — сказал Медвежонок, — он бы непременно нас съел.

— А если б не съел?

— А что бы он с тобой делал?

— Не знаю, — сказал Ослик.

Они возвращались с войны в предрассветных сумерках, когда большая лесная роса лизала им ноги.