Они напоминали мне Джейн Брукфилд, в них чувствовался тот же дух, то же спокойствие, та же скромность - эти квакерши вносили смуту в мою душу. Я благодарил бога за то, что от моего костра остался только пепел, ибо соблазниться было безумно легко. Вы не поверите, но некоторые американские барышни, сраженные моими чарами, следовали за мной по пятам из города в город, по их словам, они положительно были неспособны расстаться со мной. Одну из этих очарованных девиц я повстречал в Бостоне на Бикен-стрит, позже я слышал, что за ней явился в великом гневе ее батюшка и препроводил домой. Но, дорогой сэр, здесь нет моей вины; вполне разделяю вашу точку зрения; клянусь, я только и позволил себе при встрече, что приподнять из вежливости шляпу.
      В Филадельфии я заработал кучу денег: большие гонорары, хорошие сборы дали достаточно, чтоб оправдать поездку. Отважусь сказать, что мог бы заработать больше, согласись я ходить с протянутой рукой по редакторам двенадцати городских газет, чтоб засвидетельствовать свое почтение, наговорить любезностей и преувеличенных комплиментов, как сделал некто Бекингем, о чем мне много раз рассказывали. Кто, черт побери, был этот Бекингем? Какой-то неизвестный малый, который выступал с кафедры незадолго до меня и почитал своим первейшим долгом предусмотрительно умасливать газетчиков. Ничего такого я делать не собирался, мое желание заработать деньги не зашло так далеко, чтоб пресмыкаться перед этими людьми, да и они ничего подобного от меня не ждали, если уважали свободную прессу. Администратор лекционного зала ломал руки при виде моего упрямства и умолял как следует подумать, но я отказывался и не покидал своего номера, чем, думаю, никому не повредил. Я нисколько не стыдился того, чем зарабатывал деньги, пока отпускал свой товар полной мерой, не жульничал и ни перед кем не лебезил. И знаете, скажу без ложной скромности, что честно оделял товаром слушателей, хотя мне очень скоро до смерти надоели мои лекции. Странная история, от мысли, что я вновь буду говорить те же приевшиеся речи, меня охватывали усталость и уныние, и вместе с тем я сознавал, что читаю все лучше и лучше, словно актер на каждом следующем спектакле. Я никогда не шел на поводу у публики, какой она ни была, и даже за миллион миль от залов Уиллиса в Сент-Джеймсе, вдали от элегантной, образованной толпы, читал ровно ту же лекцию, хотя порой мне приходило в голову, что это, мягко говоря, чудачество - толковать об английских юмористах прошлого века перед кучкой обитателей глухой американской деревушки. Хватало ли им подготовки, чтобы слушать мои лекции? А если не хватало, и половина пришла потому, что знала меня по книгам, а вторая - потому, что дома не нашлось лучшего дела, были ли мои лекции достаточно занятны сами по себе? Эти вопросы меня тревожили, но оставались без ответа; порой я, правда, начинал подозревать, что мои слушатели поняли бы в моих рассказах ровно столько же, если бы я изъяснялся на языке интегралов и дифференциалов, но убедиться в этом мне ни разу не случилось. Добрые души приходили, платили, внимательно слушали и под конец рукоплескали - чего еще я мог хотеть?
      В Филадельфии я пробыл две недели и ненадолго отправился в Нью-Йорк: прочесть там еще одну лекцию и забрать почту. Филадельфия запомнилась мне как чистый, ухоженный и деловитый город; большинство ее населения зажиточные торговцы, но для Америки то был не самый благоприятный вариант я хочу сказать, что там не было ни светского общества, ни университетских кругов, но много добрых граждан, трудом зарабатывавших свой хлеб и тем гордившихся. При всем моем восхищении здешним бизнесом мне вряд ли захотелось бы там жить. У них был свой Колокол Свободы, свой Зал Независимости - прекрасно, - свое место в истории, но чего-то им недоставало, не знаю, чего именно. Может быть, тоска по дому окрасила мое восприятие в темные тона? В самом деле, к концу января 1853 года (в ту пору я завершал свою двухнедельную поездку в Филадельфию и трехмесячное пребывание в Америке) мой энтузиазм стал убывать. Что делать дальше? Положить заработанные деньги в банк под восемь процентов и поспешить домой? Или остаться, пока на лекции ходили слушатели? Я выбрал второе: путь до Америки невероятно долгий, кто знает, совершу ли я его второй раз в жизни, да и популярность, которой я пользовался, была весьма ненадежна и могла исчезнуть при первом появлении следующего лектора - нет, лучше взять себя в руки и дальше нести вахту. Следовало решить, в какую сторону податься. Может быть, на север, через границу в Монреаль, где, как мне говорили, можно было ждать хороших сборов? Вытаскивайте шубы, Эйр, и купите мне, пожалуйста, теплые ботинки - мы едем в снежную пустыню. А может, двинуться на юг, к окутанным парами рекам и болотистым почвам Миссисипи? Уберите эти дурацкие шубы, Эйр, и закажите несколько тонких батистовых рубашек да парочку соломенных шляп. А может, побывать и тут, и там? Черт побери, не прикасайтесь к чемоданам, Эйр, я сам не знаю, приезжаю я или уезжаю.
      Я и впрямь этого не знал. Я словно висел меж небом и землею и готов был податься в любую сторону, в которую поманит меня судьба. Решали мелочи: в нужную минуту подворачивалось нужное приглашение, и я принимал его, чувствуя, что делаю нечто от меня не зависящее, и только удивлялся после, было ли то самое разумное решение. Редко случалось, чтобы я знал, как долго пробуду в том или ином месте и где остановлюсь, я просто приезжал в надежде, что все само собой устроится. Бедному Эйру пришлось сносить все тяготы моей неуравновешенности: он подыскивал гостиницы, договаривался о встречах, и все это без слова жалобы. Порой я сам себе не верил, неужто непредсказуемое существо, в которое я превратился, - тот самый человек, который обычно обретается на улице Янг, 13 и каждый день которого имеет строгий распорядок. К примеру, что меня заставило выбрать юг - Балтимор и Вашингтон, а не север? Не знаю, возможно, Эйр мог бы ответить, но, как бы то ни было, я поехал, поддавшись настроению, и приглашение здесь было ни при чем. В конце концов, в Америке, утешал я себя, можно отбросить педантизм и предаться беспорядочности, склонность к которой я всегда старался обуздать.
      Приняв решение ехать в Вашингтон, а после - на крайний юг, возможно, в Новый Орлеан, я был доволен. Мои кости были слишком стары для холода, а американские зимы гораздо холоднее наших (случай узнать, насколько именно, представился мне в другой мой приезд). Мне нравилось, что, оставшись в той же самой стране, где всего день или два назад мне в лицо отчаянно хлестало градом, я буду греться в теплых солнечных лучах, - как славно испытать такое! Кроме того, чем дальше я углублялся на юг, тем лучше мог узнать чужую страну - чужую, а не ту, что так сильно напоминала мою собственную. Тревожило меня только одно - меня смущала проблема рабства. На севере она не так заметна, но, как я знал, на юге мне неизбежно придется с ней столкнуться. Мои опытные друзья предупреждали меня в Англии, что, если я хочу, чтобы меня в Америке встретили гостеприимно и мои лекции пользовались успехом, - чего я, естественно, хотел от всей души, - я должен быть необычайно осторожен и не принимать ничьей стороны в споре о рабовладении. Меня также предупреждали, что я не должен рисковать, не должен высказывать никаких, даже самых обтекаемых мнений; любой поступок, заявляли мои друзья со всей решительностью, сочтут в Америке значительным, будь то разговор с негром где-то в сторонке или посещение собрания, на котором обсуждается негритянский вопрос, - в общем, любое, даже самое мелкое действие, в котором можно усмотреть предвзятость, чревато неприятными последствиями. Я тотчас навлеку на себя гнев противной стороны, тогда как поддержка дружественной мне не возместит урона. Я очень серьезно отнесся к этим наставлениям, что, правду сказать, вовсе не было трудно. Можете сетовать на мою бесчувственность, можете поражаться слабости моих моральных устоев, но я не для того приехал в Америку, чтобы громить чужие привычки, обычаи и образ жизни, я приехал читать лекции об английских юмористах, и не, более того. К тому же я не чувствовал великого негодования по поводу рабства негров. Какое страшное признание, говорите вы? Так думаете вы, чувствительные дамы, проливающие слезы над бедным крошкой-негритенком, разлученным с матерью, но я смотрю на дело проще и трезвее. Я ничего не мог тут изменить. В моей родной стране есть много такого, о чем мне следует гораздо больше беспокоиться, и никому не повредит, если я тем и ограничусь.
      Звучит не очень утешительно, не правда ли? Честно сказать, меня это не утешало, хотя из соображений личной выгоды я очень старался верить в то, что говорю. Если я чего и боялся, так это того, что моя нейтральность подвергнется проверке. Положим, я увижу, как белый надсмотрщик до крови избивает раба-негра, что я предприму? Отвернусь, еще раз скажу, что это не мое дело, и поспешу в сторону, испытывая легкое поташнивание? Или, положим, увижу, как плачущую рабыню-негритянку оттаскивают от ее детей, чтоб разлучить с ними навеки, неужто я в самом деле скажу, что это меня не касается, и не вмешаюсь? При одной мысли об этом на меня нападала дрожь. К испытанию, которого я так боялся, ближе всего я оказался на пути из Филадельфии в Балтимор, когда из нашего купе, или, как тут говорят, отделения, выдворили негра, с которого Эйр делал набросок. Кондуктор сказал очень грубо: "Живо в первое отделение, тоже расселся среди белых!" Бедняга тихо выскользнул, но был так жалок, что я внутренне к нему рванулся. Что он такого сделал? Он был пристоен, чисто одет, прилично вел себя. Я беспокойно заерзал и побагровел от стыда, но, боюсь, этим и ограничился. Была ли то с моей стороны трусость или здравомыслие, решайте сами. Чем ближе мы подъезжали к югу, тем больше я волновался, оправдает ли себя моя тактика осмотрительности. Выглядывая из окна на каждой станции, я видел, что темных лиц становится все больше, обстановка здесь совсем другая, чем на севере, и ощущал тревогу, но вскоре не мог не заметить, что черные лица, которых тут были сотни, казались счастливыми и улыбающимися, а голоса звучали громко, переливаясь смехом, и, судя по внешнему впечатлению, принадлежали людям, вполне довольным жизнью. После чего я несколько распрямился и больше не забивался в угол купе; понемногу мне стало приходить в голову, что я, наверное, зря волнуюсь и вряд ли меня ждут героические подвиги и мученическая смерть за дело освобождения негров, скорее, мне предстоит жить, стыдясь своего бездушия. Я обещал себе, что буду и впредь глядеть не дальше, чем необходимо, и слушать не больше, чем придется, держа свои выводы при себе. Кто, как вы думаете, необычайно затруднил весь этот план? Кто чуть не загубил мою поездку своей прямолинейностью? Кто своей пристрастностью чуть не довел меня до бегства из города? Представьте себе, - юный Эйр Кроу, мой секретарь и спутник, венец всех добродетелей, вежливый, застенчивый, милый молодой человек, тихоня, который, как я считал, и мухи не обидит и уж тем более не станет делать глупости. Признаюсь, никогда и ничему я так не удивлялся, как позиции, которую занял Эйр.
      Я знать не знал о его взглядах на рабовладельческий вопрос, когда решился взять его в Америку, даже не помню, чтоб он их выражал вслух, пока мы не столкнулись с этой проблемой в жизни, однако он, должно быть, их высказывал, ибо то был 1852 год, год выхода "Хижины дяди Тома" Гарриет Бичер-Стоу, заставившей обливаться слезами полмира и разделившей всех читателей на два лагеря, так что вряд ли он хранил бы молчание, даже если б и не знал книги. Помню, он купил ее в самом начале нашего американского турне и читал в поезде, она его очень взволновала, и он уговаривал меня последовать его примеру. Говорил, что я обязан это сделать, что это мой гражданский долг, - да-да, он бывал необычайно прямолинеен, - и мне пришлось отказаться в очень резкой форме, прежде чем он понял, что отказ мой окончателен. Он обдумывал его с невероятной серьезностью и явно был не в силах совместить со всем остальным, что знал обо мне, но я держался непреклонно. Почему я должен гореть желанием читать эту удручающую книгу? Я, как и все, прекрасно знал, что это cause celebre (нашумевшая книга. - фр.) и в ней содержатся душераздирающие, возможно, даже и правдивые описания жестокостей и мук. По-моему, такие болезненные темы не входят в сферу художественной литературы. Пусть миссис Бичер-Стоу, если ей угодно, проведет обследование истинного положения негров в Америке и опубликует научные результаты своих трудов, чтоб их читали те, кто ими интересуется, но пусть не пробует скрывать политику в одеждах беллетристики, я, например, ни в чем подобном не нуждаюсь. Должен сознаться, что позже, когда я встретил эту даму, ее доброта и очарование смягчили мою суровость и заставили иначе взглянуть на книгу, которой я так и не читал, но в ту давнюю пору я был настроен в высшей степени непримиримо.
      Я полагал, что свои взгляды на обсуждаемый предмет выразил достаточно ясно во время нашего столкновения с Эйром и что мне больше не придется внушать ему, как важно, чтобы он, будучи моим секретарем, считался с моими желаниями, поэтому мне и в голову не пришло что-либо возбранять ему - я полагался на его чувство долга, да и кроме того, немыслимо было обращаться с ним как с ребенком и запрещать бывать там или сям. Однако он не оправдал моего доверия и отправился слушать преподобного Теодора Паркера, лидера сторонников отмены рабства, где его присутствие было должным образом отмечено и оценено теми, кто считает своим кровным делом сколачивать себе политический капитал. Я рассердился, но ничего не сказал, ведь все это я уже говорил, однако когда во время нашего пребывания в Нью-Йорке Эйр взял альбом для рисования и отправился на Уоллстрит в аукционный зал, где шла работорговля, чем привлек всеобщее внимание к себе, а следовательно, и ко мне, я рассердился по-настоящему. Он думал, что сумеет тихо проскользнуть внутрь, сядет в уголок и, никому не мешая, будет делать наброски с того, что его заинтересует, но тут проявилась его ни с чем не сообразная наивность. Как мог он не привлечь к себе внимания, если был там единственным белым, да еще и рисовал в подобных условиях - зрелище и для рабов, и для их хозяев диковинное. Естественно, торговцы заподозрили, что он явился сюда по соображениям, которым они отнюдь не сочувствовали, последовала безобразная сцена, и его оттуда вытолкали. Он пробовал сопротивляться, но когда стало понятно, что нужно либо сдаться и уйти, либо стать жертвой насилия, он заговорил и сказал - признаюсь, я повторяю его слова с оттенком восхищения, - так вот, он сказал, что выгнать его можно, но нельзя помешать ему запомнить и записать все, что он тут видел. В гостиницу он вернулся страшно расстроенный и тотчас стал мне описывать, какие наблюдал унизительные сцены и как с рабами, особенно с женщинами, обращались хуже, чем со скотом, но я его остановил, успокоил и сказал, что не только не стану его слушать, но и не допущу, чтобы он совершал впредь подобные безумства. Справедливости ради должен заметить, что Эйр меня понял и больше не подавал повода для беспокойства, хотя, подозреваю, навсегда проникся ко мне презрением за слабость и жестокосердие. Я, со своей стороны, считал, что он не сумел понять всей сложности вопроса: конечно, очень хорошо кипеть благородным негодованием, защищать темнокожего друга, брата и проч., но существует целый ряд соображений иного, не морального свойства, осложняющих проблему. Те, кто в Америке подписали "Манифест против рабства", не предвидели экономических последствий освобождения трех миллионов рабов и не задумались над точкой зрения рабовладельцев, которые несли заботы и расходы по содержанию негров, скорее всего, огромные, и рассчитать их как слуг было невозможно. На деле, несчастья наших бедняков ничуть не меньше, если не больше, чем несчастья негров, и незачем прикрываться красивой фразой, будто они, по крайней мере, свободны, ибо что значит свобода в таких условиях?
      Видите, чем обернулось наше продвижение на юг? Лишь на месте с меня спало напряжение - я понял, что ни мне, ни Эйру, как бы страстно он ни желал того, не предстоит решать, на чьей мы стороне. Сначала мы отправились в Вашингтон, который своей атмосферой и смешением архитектурных стилей напоминал курорт Спа. То был очень дружелюбный городок, но какой-то странный - с чертами Парижа, Лондона и даже Рима. Общая планировка тут французская, и улицы похожи на бульвары, но вот вы доходите до Капитолия, и он напоминает вам о Риме, церкви - об Англии, а зелень повсюду - сады, деревья - приводит на ум Лондон. Вашингтону, хотя он и столица, не хватает оживленности Нью-Йорка, местами он так походит на деревню, что тут, подумалось мне, наверное, неплохо бы жилось. Люди здесь были милые, чуткие к искусству, горевшие желанием внушить мне любовь к своему городу. В Вашингтоне напротив Белого дома, который больше всего смахивает на загородное строение, есть площадь, где жители воздвигли памятник генералу Джексону работы Кларка Миллза, - поверьте мне, хуже этой статуи нет ничего на свете (какое тяжелое испытание для прославленной деликатности Титмарша!). Пусть бы меня провели мимо нее один раз и спросили с этой пугающей американской откровенностью, что я о ней думаю (пугает же она потому, что от вас не ждут ответного чистосердечия), но меня водили к ней десятки раз, казалось, все пути ведут туда, поэтому передо мной стояла чертовски трудная задача: не показать, что вышеозначенная статуя, изображавшая чудовищного всадника на чудовищной лошади, заслуживает, на мой взгляд, единственного приговора - чудовищно. Каждый раз, когда она начинала маячить впереди, я знал, что встреча неминуема, и прибегал к маленькой хитрости: принимался что-нибудь очень быстро говорить спутнику, шагавшему слева, чтоб не глядеть вправо и не уткнуться невзначай взглядом в это чудище, иногда я даже временно как бы лишался зрения - знаете, соринка попадала в глаз или что-нибудь такое же.
      В Вашингтоне, в этом неказистом Белом доме мне случилось сидеть за обеденным столом с двумя президентами Соединенных Штатов. Не правда ли, достойное событие, чтоб написать о нем матушке? Пожалуй, если не считать того, что президент не вызывает у американцев того; великого почтения, какое внушает им наша королева. Еще бы, говорите вы, побагровев от гнева, какое может быть сравнение! Не знаю, почему мне их не сравнивать. Не потому ли наша королева кажется нам более великой, что корона - более древнее установление? Признаюсь, преклонение американцев перед высочествами внушает мне тревогу. Вы полагаете, оно уменьшится, как только их собственная система власти станет более зрелой? Хочется в это верить, надеюсь, что спустя сто лет они не станут охать и ахать над маленькой женщиной в блестящем венце, правду сказать, в последнее время я даже и блеска особого не видел - и будут больше гордиться демократическими институтами, которые провозгласили своим достоянием. Сам я был на седьмом небе, когда оказался рядом с их тринадцатым президентом, и буду помнить об этом событии до конца дней. К тому же он был славный малый, этот президент, правда, не слишком начитанный, но кто из наших правителей начитан? Счастье, если все они вместе прочли дюжину книг, и если на эту дюжину приходится один роман, мы все кричим "ура!".
      Признаюсь, - хотя боюсь, мое признание противоречит сказанному ранее, в ту пору, когда мы уехали из Вашингтона, у меня появилось чувство, будто мои странствия только начинаются. После Бостона, Нью-Йорка и Филадельфии пейзажи вокруг Вашингтона казались мне чужими, но стоило нам их оставить, и я увидел, что ошибся: по мере того, как мы продвигались дальше и видели, как выглядела южная часть страны, мы сознавали, что ничего особенно чуждого в Вашингтоне не было. И вот, наконец, несмотря на февраль, настала чудесная погода - совсем весна, тепло, повсюду распустившиеся деревья и цветы, и главная отрада - свежие бананы к столу. Повсюду чувствовалось изобилие всепобеждающее и неизвестное нам в Англии: бескрайние мили зелени, многоцветная листва и пряные ароматы неведомых растений. Дома стали встречаться реже и выглядели примитивнее, города уменьшились и дальше друг от друга отодвинулись, Ричмонд казался нам деревней, пока мы не попадали в Чарльстон, который глядел столицей в сравнении с Саванной. Я нашел, что Виргиния очень красива, не хуже самых красивых уголков Англии, только более своеобразна, но Джорджия оказалась слишком равнинной и однообразной по растительности и по характеру поселений. Поражало, как быстро лесистые горные склоны Виргинии перешли в илистые берега и красноводные реки Джорджии, я мог поклясться, что мы пересекли океан, а то и два, чтобы сюда добраться, но нет, то была часть той же страны. Сидя на одном из белых пыхтящих пароходиков, плывших вверх по красной воде реки между огромными топкими островами серых отмелей, я чувствовал себя миссионером и не мог поверить, что на всей реке найдется хоть один человек, испытывающий пусть самый мимолетный интерес к английским юмористам восемнадцатого века. Как нелепо я себя чувствовал: облаченный в жесткий костюм джентльмена безвестный писатель из дальней крошечной страны, дерзнувший забраться в такую глушь, чтобы читать лекции! Но как же было удивительно, что даже там, где вместо мощеных тротуаров перед нами лежала песчаная дорога, буквально из ниоткуда появлялось десятка два, а то и больше человек, которые собирались в простом деревянном сарае и слушали меня с видом величайшего понимания и удовольствия. Вы не считаете, что это много говорит о человеческой природе?
      Странствие по югу превратилось в настоящее путешествие, подчас очень опасное. Однажды между Фредериксбергом и Ричмондом два дюжих негра на крутом откосе стопорили движение поезда, время от времени бросая бревна на рельсы, потому что тормозов у паровоза не было. Если вам даже думать об этом страшно, вообразите, что чувствовал я, когда сидел в вагоне и переживал все это въяве - бр-р-р! Мы с Эйром порою останавливались в страшной глухомани и очень гордились своей отвагой. Некоторые гостиницы были так наводнены блохами - уж в этом-то я разбираюсь, - что мы боялись быть съеденными заживо, а когда выходили погулять, не верилось, что окружающий пейзаж нам не приснился: вокруг царили невероятные убожество и ветхость. Нас очень сковывало и смущало, что мы так сильно отличаемся от местных жителей: хотя мы с ними говорили на одном языке - если прибавить или убавить гласную-другую - общение наше протекало так, словно то было тарабарское наречие. Все негры из речных верховьев неспешно двигались по своим делам, и, глядя на их чужие лица, совсем отличные от наших, я не мог себя не спрашивать, грешно ли думать, что их толстые, приплюснутые физиономии свидетельствуют о врожденном недостатке интеллекта? Само их лицезрение ставило меня в тупик и наполняло чувствами, которых мне бы не хотелось знать, поэтому я предпочитал глядеть на мальчишек, похожих на всех мальчишек в мире, лишь более живых и подвижных, в отличие от их родителей. Мне нравилось болтать и шутить с ними, должен сказать, что они были понятливы и отвечали дружелюбно. Эйр, конечно, пытался отравить это невинное удовольствие, пытаясь привлечь мое внимание к печальным созданиям с жалкими узелками, которые ждали отправки на аукцион, но я предпочитал замечать светлую сторону и вглядывался в играющих детей или в веселую улыбку негритянки, торговки арахисом, которая в ответ на мой вопрос о здоровье ответила: "Спасибо, дела идут на лад". Слишком легко видеть повсюду только горе, и так во всем в жизни.
      В этой части страны у меня было не так много лекций, как в городах, но это и неудивительно. В промежутках мне хватало времени слоняться, сидеть на солнышке, зевать, спать, есть, пить, курить - ритм жизни был тут такой неспешный, что моего безделья, пожалуй, никто не замечал. Поначалу оно мне нравилось, но вскоре наскучило, ничто меня не взбадривало: ни общество, ни театры, ни клубы - делать особенно было нечего, осматривать тоже, и над всем краем стояло марево лени, пропитавшей меня до мозга костей. Возможно, где-то какие-то люди тяжко трудились, но я их не видел и не слышал и чувствовал, что прирастаю к месту, в котором остановилось время. Все чаще и чаще я стал возвращаться мыслями к дому и к близким, хотя меня манил Новый Орлеан, где, как говорили, можно было ждать хороших сборов от изголодавшейся по культурным развлечениям публики, но я стал уставать от юга и меня останавливала мысль о неудобствах шестидневного пути. Я снова не знал, что делать дальше. Пора было задуматься - и очень глубоко - не только о том, куда ехать по Америке, но и о том, в какую сторону двигаться по жизни, однако дремотный дух этих мест вызывал во мне лишь вялость и сонливость, и если я о чем и думал, так это о том, что подадут к обеду. Конечно, я мечтал, мечтал и ночью, и днем, но стыдно сказать, о чем были мои грезы, - они, наверное, вас разочаруют. Разве я не предал прошлое забвению, разве не исцелился, разве Америка не вернула мне жизнелюбие? Но что бы нас ни разделяло, осталась память о добром старом времени, которое нельзя было отринуть, и, несмотря на боль и горе, из него струились потоки прежней любви и доброты. Что за загадки? - спрашиваете вы. Какие там загадки, я говорю о Джейн. Однако то не были неотступные, страстные думы, терзавшие меня так много лет подряд, но грустные, неясные, не лишенные приятности грезы, в которых я глядел на нее издали и слал прощальный привет, исполненный печали. Она прислала мне в Америку одну из своих чопорных, ненавистных мне записочек - я ни за что ее не процитирую из страха, что вы станете смеяться, сообщала, что снова в положении, здорова и желает мне того же. Другие мои корреспондентки, сестры Эллиот, тоже сообщили мне эту новость, добавив, что Джейн еще страдает, но спокойна. Что ж, я тоже хранил спокойствие настолько, что распорядился, чтоб в день, рождения ей от моего имени доставили две лилии: для нее и для ее новорожденного младенца, - и все же в моей душе был тайный уголок, который посвящен был ей одной. А Салли Бакстер? Ах, что за глупости, это маленькое увлечение совсем улетучилось из моей памяти.
      Я полагал, что поеду в Канаду и оттуда отправлюсь домой примерно в июне, но пока я мешкал на юге, не желая расставаться с теплыми солнечными лучами, пришло письмо, вернее, два письма, заставившие меня поторопиться и ехать прямо в Нью-Йорк, откуда при желании я мог отправиться домой немедленно. В письмах говорилось, что мой отчим тяжело болел, перенес что-то вроде удара, но уже оправился и для тревоги нет причин. Вся эта грустная история случилась несколько недель назад, сокрушаться было бесполезно, принимать срочные меры - поздно, но, сидя на юге, на веранде, я читал письмо и снова переживал с ними это ужасное время, делил их горе и хотел быть с ними рядом. В конце концов, все обошлось, но все же меня охватила великая тревога, и я изводил себя мыслью, что на месте моих девочек - будь я в положении отчима, делать бы вообще ничего не пришлось - я впал бы в истерику и не сумел от страха пальцем шевельнуть. За сколько дней можно доехать до Нью-Йорка? Сколько недель ждут судна? Боже мой, это немыслимо, это ужасно, я был не вправе задерживаться ни на минуту. Что ни говорите, а я подвел матушку как раз тогда, когда она больше всего во мне нуждалась, - уж она-то, видит бог, никогда меня не подводила, когда бывала мне нужна. Я принялся думать о горе этой достойной женщины, и мое раздражение на ее безмерную преданность отчиму сменилось чувством вины из-за того, что я не оценил как должно любовь, их, несомненно, соединявшую. Мне следовало быть с ней рядом, держать ее за руку, подставить ей плечо, на котором она могла бы выплакаться; но когда я вообразил, что Анни, а может быть, и Минни пришлось это делать вместо меня, я ощутил еще большую тревогу: что если они оказались недостаточно крепкими и сломились под тяжестью испытания?
      То был толчок, в котором я нуждался, - мы упаковали вещи и отправились в Нью-Йорк с величайшей поспешностью. Как сильно отличался путь назад: занятому своими думами путешественнику, которого тянет домой, ничто не интересно, кроме стрелок часов и железнодорожных расписаний, и хотя я вовсе не был уверен в том, что мне и в самом деле следует ехать домой и оставить мысли о Канаде, я торопился попасть туда, где мог бы часто получать известия из дому, и думал лишь об этом.
      16
      Я возвращаюсь домой и снова впадаю в уныние
      Как только я оказался в Нью-Йорке, где мог регулярно получать почту, я настолько успокоился, что вновь всерьез стал размышлять: а не поехать ли мне все-таки в Канаду? Это было очень близко, мне не пришлось бы возвращаться в Нью-Йорк: из Монреаля в Ливерпуль ходили суда, - по крайней мере, я считал, что ходили, - и отказаться от поездки значило упустить случай. Уже стоял апрель, зима кончилась, лучше всего - думал я - вернуться домой к июню, чтоб вывезти куда-нибудь семью и хорошенько отдохнуть. Пока я навещал старых друзей" и носился по городу, все мои мысли бежали в этом направлении, но вот что случилось дальше. Я сидел в "Кларендоне", в некоем подобии холла, где американцы обычно читают газеты, когда в глаза мне бросилось объявление о том, что сегодня утром отбывает пассажирский лайнер "Кунард", казалось, это напечатали специально для меня. Я сразу понял, что непременно должен на него попасть, хоть эта мысль была, вне всякого сомнения, нелепа. Словно одержимый, я бросился к Эйру и велел ему паковаться, ибо хотел, чтоб мы отправились сегодня же. Не дожидаясь его ответа, я выскочил на лестницу и уже снова бежал по улице к билетной кассе на Уолл-стрит. Думаю, что меня там приняли за сумасшедшего: - У вас есть два места на этот, как он называется, лайнер, который сегодня отплывает? - Есть, сэр, но он вот-вот отчалит. Неважно, я их покупаю. - Вам надо быть на судне через двадцать минут, - и я оттуда выскочил. Не знаю, как это Эйру удалось, но к минуте моего возвращения наш багаж был собран, мы даже поднялись на борт заблаговременно.
      Хотел бы я всегда так уезжать: без суеты, без нервотрепки, без мучительных прощаний, просто подняться и уехать. Боюсь, друзья, которых я оставил, сочли, что поступил я очень странно, невоспитанно и не по-джентльменски, жалею, если огорчил их, но зря они усмотрели в моей поспешности знак неуважения, знай они меня лучше, они бы так не подумали. Секрет же в том, что мною иногда овладевают неудержимые порывы, которым я вынужден подчиняться, иначе потом невыносимо страдаю от тоски и разочарования. В такие минуты меня охватывает страшное нервное возбуждение, которое придает мне редкостную энергию и решимость: я чувствую прилив жизненных сил и весь горю энтузиазмом. Тогда в "Кларендоне" мне словно кто-то приказал или внушил под гипнозом: _домой_! Объявление гласило: _домой_, - и я поехал домой.