– Не могу ли я воспользоваться телефоном? – спустившись вниз, спросил Мартин.

– Разумеется, – ответил Масловски. – Хотите позвонить домой?

– Нет, кое-кому в США. У вас есть телефонный справочник?

Профессор вручил ему толстую книгу и вышел. Нужный ему номер Мартин нашел в разделе «Ливермор»; Национальная лаборатория Лоуренса, округ Аламеда. Самое время позвонить.

– Соедините меня, пожалуйста, с отделом Z, – сказал он телефонистке. Он произнес «зед».

– Кто именно вам нужен? – спросила телефонистка.

– Отдел Z, – повторил Мартин. – Офис директора.

– Минутку.

Через несколько секунд в трубке прозвучал другой женский голос:

– Офис директора. Чем я могу вам помочь?

Должно быть, Мартина выручил британский акцент. Он представился и сказал, что приехал на несколько дней из Англии и хотел бы поговорить с директором. Теперь в трубке зазвучал мужской голос:

– Доктор Мартин?

– Да.

– Говорит Джим Джекобс, заместитель директора. Чем могу быть вам полезен?

– Видите ли, я понимаю, что мне следовало бы договориться с вами заранее, но я приехал буквально на несколько дней, чтобы прочесть лекцию на факультете изучения Ближнего Востока в Беркли. Затем я должен вернуться. Я подумал, возможно, вы сможете уделить мне несколько минут, тогда я подъехал бы к вам в Ливермор.

Мартин почти видел, как у Джекобса от удивления поползли кверху брови.

– Доктор Мартин, не могли бы вы хотя бы намекнуть, что именно вас интересует?

– Это не так просто. Видите ли, я – член британского комитета «Медуза». Это вам о чем-нибудь говорит?

– Конечно. Мы как раз собирались сворачивать работу нашего комитета. Завтра вы сможете?

– Вполне. Моя лекция назначена на вторую половину дня. Утром вы свободны?

– Скажем, в десять часов? – уточнил Джекобс.

Договариваясь о встрече, Мартин намеренно умолчал о том, что он совсем не физик-ядерщик, а арабист. Зачем заранее создавать лишние проблемы?

Вечером того же дня в другом уголке планеты, в Вене, Карим наконец уложил Эдит Харденберг в постель. Все произошло как бы само собой, как вполне естественное продолжение концерта и ужина. Даже в машине, когда они ехали из центра города к ней в Гринцинг, Эдит пыталась убедить себя, что они только выпьют кофе и распрощаются, хотя в глубине души понимала, что обманывает самое себя.

Когда Карим обнял ее и нежно, но настойчиво поцеловал, она не стала протестовать. Ее прежняя уверенность, что она никогда не допустит ничего подобного, испарилась; она ничего не могла поделать с собой. Признаться, ей уже и не хотелось протестовать.

Когда Карим взял ее на руки и отнес в крохотную спальню, она лишь спрятала лицо у него на груди и сказала себе: будь что будет. Она почти не почувствовала, как упало на пол ее строгое платье. Ловкие – не то что у Хорста – пальцы Карима не рвали пуговицы и одежду, не ломали застежки.

Эдит была еще в белье, когда под большим венским пуховым одеялом она почувствовала тепло, исходившее от его сильного, молодого тела. Ей показалось, что она вдруг нашла долгожданный приют в холодную зимнюю ночь.

Она не знала, что ей нужно делать, поэтому просто лежала, закрыв глаза. Губы Карима и его нежные, ищущие руки вызывали странное ощущение чего-то необычного, ужасного, греховного. Хорст таким никогда не был.

Эдит была близка к панике, когда губы Карима оторвались от ее губ, потом от ее грудей, когда он стал целовать ее в другие, запретные места, которые ее мать всегда называла не иначе как «там, внизу».

Она пыталась его оттолкнуть, неуверенно протестовала, понимая, что пробегающие по всему ее телу волны дрожи – это что-то нехорошее, неприличное, но Карим был ловок и неудержим, как молодой спаниель, нацелившийся на куропатку.

Он не обращал внимания на ее бесконечные «nein, Karim, das sollst du nicht»[15], и волны превратились в неудержимый шторм, а она – в потерпевшую крушение в утлой лодчонке, которую бросал взбесившийся океан. Потом на Эдит обрушилась последняя гигантская волна, и она утонула в ней с такой радостью, с таким чувством, в котором за все тридцать девять лет жизни ей ни разу не приходилось признаваться своему духовному отцу в Вотивкирхе.

А потом Эдит прижала лицо Карима к своей тощей груди и молча убаюкивала любовника.

Той ночью Карим дважды овладел ею: сначала сразу после полуночи, а потом незадолго до рассвета, и каждый раз он был так нежен и так ласков, что она уже была не в силах сдерживать свои чувства. Эдит и представить себе не могла, что такое возможно. Лишь когда рассвело и Карим снова заснул, она осмелилась пробежать пальцами по его телу, поразилась, какая гладкая у него кожа и как она любит каждый дюйм его тела.

Узнав, что его гость интересуется еще чем-то кроме средневекового Ближнего Востока, профессор Масловски был немало удивлен, но тем не менее настоял на том, что он сам отвезет Терри Мартина в Ливермор, чтобы тот не тратился на такси.

– Кажется, мой гость – куда более важная персона, чем я предполагал, – заметил он, садясь за руль.

Хотя Мартин возражал, говорил, что это совсем не так, калифорнийский арабист остался при своем мнении. Он имел представление о ливерморской лаборатории Лоуренса и знал, что по одному телефонному звонку туда пускают далеко не каждого. Впрочем, профессор Масловски благоразумно воздержался от лишних вопросов.

Стоявший у ворот охранник в форме долго изучал паспорт Мартина, куда-то позвонил по телефону и лишь после этого направил их на автомобильную стоянку.

– Я подожду здесь, – сказал Масловски.

На того, кто видит лабораторию впервые – даже если он знает, чем здесь занимаются, – она производит странное впечатление. Лаборатория выходит на Васко-роуд и размещается частично во вполне современных зданиях, а частично – в старых казармах, сохранившихся с тех времен, когда здесь размещалась военная база. Смешение стилей лишь усиливают разбросанные между казармами «временные» сооружения, которые почему-то неизменно превращались в постоянные. Мартина провели в административный корпус, в той части комплекса, что была ближе к Ист-авеню.

Каким бы нелепым ни казалось это скопление разномастных зданий и сооружений, именно отсюда группа специалистов наблюдала за распространением ядерных технологий в странах третьего мира.

Оказалось, что Джим Джекобс не намного старше Терри Мартина, ему не было и сорока. Молодой американский ученый, доктор философии по ядерной физике, встретил Мартина в своем кабинете, оклеенном бумажными обоями.

– Доброе утро. Готов биться об заклад, вы полагали, что в Калифорнии будет жарко. Все так думают. Возможно, кое-где действительно жарко, но не у нас. Кофе?

– С удовольствием.

– Сахар, сливки?

– Нет, мне, пожалуйста, черный.

Доктор Джекобс нажал кнопку интеркома.

– Сэнди, не могли бы вы принести нам два кофе? Мне – как всегда. И один черный.

Джекобс улыбнулся гостю. Он не стал говорить, что накануне позвонил в Вашингтон, где ему подтвердили: в английском комитете «Медуза» действительно работал ученый с таким именем. Один из членов комитета, которого хорошо знал Джекобс, сам проверил списки. Джекобс был приятно удивлен. Очевидно, несмотря на молодость, его гость был в Англии важной персоной. Джекобс был хорошо осведомлен о работе комитета, ведь это именно он и его коллеги неделями изучали ситуацию в Ираке и затем передали все имевшиеся у них материалы в комитет. Это была долгая история глупости и невежества руководителей западных держав, которые чуть было не подарили Саддаму Хуссейну атомную бомбу.

– Итак, чем я могу быть полезен? – спросил Джекобс.

– Я понимаю, что у меня очень мало шансов на успех, – сказал Мартин, открывая свой «дипломат», – но все же я спрошу. Полагаю, вы уже видели эту фотографию?

Он положил на стол копию одного из снимков цеха в Тармии; эту копию с большой неохотой уступил ему на время Паксман. Джекобс бросил взгляд на снимок и кивнул.

– Конечно. Три-четыре дня назад из Вашингтона нам прислали десяток таких снимков. Что я могу сказать? Нам эти фотографии ничего не говорят. Могу лишь повторить то, что я сообщил в Вашингтон. В жизни не видел ничего подобного.

Вошла Сэнди с двумя чашками кофе на подносе. Она оказалась типичной калифорнийкой: яркой и очень самоуверенной блондинкой.

– Привет, – сказала она Мартину.

– Ах да, здравствуйте. А ваш директор видел эти снимки?

Джекобс нахмурился. Очевидно, гость сомневался в его компетентности.

– Директор катается на лыжах в Колорадо. Но я показывал их нашим лучшим экспертам. Поверьте, они очень, очень хорошие специалисты.

– О, я не сомневаюсь, – сказал Мартин.

Итак, опять глухая стена. Что ж, он не особенно и рассчитывал на успех.

Сэнди поставила чашки на стол и тоже мельком взглянула на фотографию.

– Ах, опять эти... – бросила она.

– Да, опять эти, – подтвердил Джекобс и неожиданно озорно улыбнулся. – Доктор Мартин считает, что их следовало бы показать кому-нибудь.., постарше.

– Что ж, покажите папаше Ломаксу, – предложила Сэнди и вышла.

– Кто такой папаша Ломакс?

– О, не обращайте внимания. Он когда-то здесь работал. Теперь давно на пенсии, живет где-то в горах в полном одиночестве. Изредка заглядывает к нам, чтобы вспомнить молодость. Девушки его обожают, он приносит им горные цветы. Смешной старик.

Мартин и Джекобс допили кофе, но тема была в основном исчерпана. У Джекобса накопились свои дела, он еще раз извинился за то, что ничем не смог помочь, потом проводил гостя до двери и вернулся к своему столу.

Мартин несколько секунд в нерешительности потоптался в коридоре, потом снова заглянул в приемную.

– Где я могу найти папашу Ломакса? – спросил он Сэнди.

– Не знаю. Он живет где-то в горах. Из нас там никто не был ни разу.

– У него есть телефон?

– Нет, туда не проведена линия. Кажется, у него есть переносной радиотелефон. Страховая компания настояла. Понимаете, он очень стар.

На лице Сэнди отразилось такое искреннее сочувствие, какое могут демонстрировать только калифорнийские девушки по отношению ко всем, кому за шестьдесят. Сэнди порылась в справочнике и отыскала номер. Мартин записал, поблагодарил и ушел.

Багдад и Калифорнию разделяют десять часовых поясов, и когда Терри Мартин разговаривал с Джекобсом, в Багдаде был уже вечер. Майк Мартин неторопливо катил на велосипеде по тянувшейся на северо-запад улице Порт-Саид. Он только что миновал старый Британский клуб и его южный вход, который помнил с детства. Не останавливаясь, Мартин обернулся, чтобы еще раз взглянуть на почти забытое здание.

Невнимательность могла дорого обойтись Мартину. Выехав на площадь Нафура, он не оглянулся и поехал вперед. В этот момент слева показался большой лимузин. Хотя лимузин явно нарушал все правила дорожного движения, сопровождавшие его два мотоциклиста, очевидно, не собирались останавливаться.

Один из мотоциклистов, пытаясь увернуться от неуклюжего феллаха, резко свернул, но все же в последний момент зацепил передним колесом старенький велосипед с корзиной на багажнике.

Мартин вместе с велосипедом упал на дорогу, овощи рассыпались по асфальту. Лимузин затормозил, на мгновение остановился и тут же, объехав Мартина, снова рванулся вперед.

Мартин успел подняться на колени и бросить взгляд на набиравший скорость автомобиль. Сидевший на заднем сиденье пассажир недовольно смотрел на деревенского олуха, осмелившегося задержать его на долю секунды.

На пассажире была форма иракского генерала, но внимание Мартина привлекла не форма, а лицо: страшно худое, бесстрастное, тонкое, крайне неприятное, изрезанное глубокими морщинами, которые обрамляли нос и жесткую складку губ. Еще больше Мартина поразил взгляд генерала. Его нельзя было назвать холодным, злым, проницательным или даже жестоким; его глаза не были налиты кровью. Взгляд генерала был совершенно, абсолютно пустым, как взгляд самой смерти. Через долю секунды автомобиль скрылся.

Двое рабочих помогли Мартину подняться и собрать овощи. Они прошептали ему что-то неразборчивое, но он и сам уже вспомнил. Много недель назад в Эр-Рияде он видел это лицо на нечеткой фотографии, снятой на каком-то параде. Мартин только что видел человека, которого в Ираке боялись, быть может, больше самого раиса. Это был Мучитель, мастер выбивания признаний, шеф секретной полиции Омар Хатиб.

Во время ленча Терри Мартин попытался позвонить по номеру, который дала ему Сэнди. Никто не брал трубку, лишь магнитофон приятным голосом сообщил, что тот человек, которому он звонил, уехал или находится вне радиуса действия радиотелефона. Пожалуйста, позвоните позднее.

Пол Масловски пригласил Мартина и своих коллег по факультету на ленч на территории университета. За оживленной беседой время пролетело незаметно. На пути в Барроуз-холл Мартин, которого сопровождала директор отдела факультета Кетил Келлер, попытался позвонить еще раз – и снова безуспешно.

Лекцию приняли очень хорошо. Двадцать семь аспирантов факультета внимательно слушали Мартина. Особенно большое впечатление на него произвел необычайно высокий уровень понимания его работ, посвященных халифату центральной Месопотамии в столетия, которые европейцы называли средневековьем.

Потом встал один из аспирантов и от имени всех слушателей поблагодарил его за блестящее сообщение, за то, что ради одной лекции Мартин облетел половину земного шара. Все зааплодировали, Мартин покраснел и пробормотал в ответ слова признательности. В холле аудитории он заметил телефон. На этот раз трубка отозвалась грубым мужским голосом:

– Да-а.

– Прошу прощения, это доктор Ломакс?

– На свете только один Ломакс, дружище. Это я.

– Я понимаю, это звучит нелепо, но я на несколько дней прилетел из Англии и хотел бы встретиться с вами. Меня зовут Терри Мартин.

– Из Англии? Далековато вас занесло. Что вам нужно от такой старой развалины, как я, мистер Мартин?

– Мне хотелось бы, чтобы вы кое-что вспомнили. В Ливерморе мне сказали, что вы работали здесь больше, чем кто-либо другой, и что вы видели почти все. Я хочу показать вам одну фотографию. По телефону трудно объяснить. Можно к вам приехать?

– Вы не насчет налогов?

– Нет.

– И не насчет разворота в «Плэйбое»?

– Боюсь, что нет.

– Вы меня заинтриговали. Вы знаете, как ко мне проехать?

– Нет. Если вы объясните, я запишу.

Папаша Ломакс подробно рассказал, как добраться до его дома. Мартин все старательно записал. На это ушло немало времени.

– Давайте завтра утром, – сказал Ломакс. – Сегодня уже поздно, в темноте вы заблудитесь. И еще одно: вам потребуется машина повышенной проходимости.

Утром 27 января только один из двух Джей-СТАРов, участвовавших в войне в Персидском заливе, уловил тот сигнал. Дело в том, что Джей-СТАРы были еще в очень большой степени экспериментальными самолетами, и когда пришел приказ срочно перебазироваться с завода «Грумман Мелбурн» во Флориде через полмира в Саудовскую Аравию, их еще эксплуатировали главным образом гражданские инженеры.

В то утро один из двух самолетов, вылетев с эр-риядского военного аэродрома, находился над иракской границей (но все еще в воздушном пространстве Саудовской Аравии) и своим радиолокатором нижнего и бокового обзора прощупывал западные пустыни Ирака на сотню миль вперед.

«Всплеск» был очень слабым, но он свидетельствовал о том, что в глубине Ирака медленно движется колонна из двух-трех грузовиков. Возможно, колонна не заслуживала большого внимания, но Джей-СТАР искал именно малые объекты, и командир экипажа решил все же передать на один из АВАКСов, круживших над северным регионом Красного моря, точные координаты небольшой иракской автоколонны.

Командир АВАКСа зарегистрировал положение обнаруженной цели и проверил, нет ли поблизости авиационного подразделения, которое могло бы нанести автоколонне далеко не дружественный визит. В то время все операции в западном Ираке ограничивались – если не считать налетов на две огромные иракские авиабазы Н-2 и Н-3 – охотой за «скадами». Возможно, и Джей-СТАР увидел мобильную пусковую ракетную установку, хотя днем они обычно предпочитали прятаться.

АВАКС нашел двойку «иглов» F-15E, возвращавшихся на юг с северной дороги «скадов».

Дон Уолкер летел на высоте двадцать тысяч футов. Он и его ведомый Рэнди Робертс только что уничтожили стационарную ракетную установку на окраине Эль-Каима, которая защищала один из заводов по производству отравляющих веществ. Сам завод союзники предполагали разбомбить позднее.

Уолкер принял сообщение АВАКСа и проверил, сколько у него осталось горючего. Оказалось, в обрез. Хуже того, израсходовав бомбы с лазерным наведением, Уолкер остался только с четырьмя ракетами: двумя «сайд-уиндерами» и двумя «спарроу», висевшими на пилонах под крыльями. Но и те и другие были ракетами типа «воздух-воздух», их всегда брали на случай встречи с иракскими истребителями.

Где-то к югу от границы его ждал воздушный бензозаправщик, а чтобы добраться до Эль-Харца, потребуется все горючее до последней капли. С другой стороны, рассуждал Уолкер, до колонны всего пятьдесят миль, а если он и дальше будет следовать тем же курсом, то пролетит всего в пятнадцати милях от иракских грузовиков. Пусть у него не осталось бомб, но будет полезно хотя бы бросить взгляд на автоколонну.

Ведомый Уолкера все слышал, поэтому Дон не стал ничего объяснять, просто махнул Рэнди рукой. Тот летел всего в полумиле от ведущего; два «игла» резко пошли вниз.

С высоты восемь тысяч футов Уолкер увидел автоколонну, которая и дала всплеск на экране Джей-СТАРа. Оказалось, это совсем не пусковая установка со «скадами», а два грузовика и две БРДМ-2 – бронированные разведочно-дозорные машины советского производства.

Сверху Дон Уолкер видел намного больше, чем Джей-СТАР. Внизу, в глубоком ущелье, одиноко приютился «лендровер», а возле него стояли четыре солдата британских войск специального назначения. Сверху они казались муравьями на коричневой скатерти пустыни. Британцы не могли видеть, что четыре иракские машины уже расположились подковой вокруг «лендровера», что из грузовиков уже спрыгивали солдаты Саддама и, рассредоточиваясь, окружали ущелье.

В Омане Дон Уолкер встречался с ребятами из полка специального назначения. Он знал, что они тоже охотятся на «скадов» в западном Ираке, а кое-кто из его эскадрильи уже успел поболтать по радио с этими странными британцами, когда те обнаруживали на земле цель, с которой не могли справиться своими силами.

С трехтысячефутовой высоты Уолкеру было хорошо видно, как четыре британца с любопытством посматривают вверх, на его самолет. В полумиле от них задирали головы иракские солдаты. Уолкер нажал кнопку радиосвязи:

– Ведомый, твои грузовики.

– Понял.

Хотя у Уолкера не осталось бомб, в правом крыле его «игла», чуть дальше жерла воздухозаборника, размещалась автоматическая пушка «вулкан», шесть вращающихся стволов которой умели с поразительной быстротой выплевывать весь магазин, вмещавший 450 снарядов. Снаряды двадцатимиллиметрового калибра длиной с небольшой банан взрываются при попадании в цель. Тому, кто сидит в кузове грузовика или бежит по открытой местности, укрыться от снарядов «вулкана» невозможно.

Уолкер щелкнул переключателями «цель» и «оружие»; на экране, расположенном на уровне его глаз, появилось изображение двух бронетранспортеров и две линии перекрестились в точке прицеливания. Приборы уже учли снос.

В первый бронетранспортер попало около сотни снарядов; машину буквально разнесло в клочья. Уолкер чуть задрал нос самолета, направив точку прицеливания на задний мост второй машины. Он успел заметить, как вспыхнул бензобак бронетранспортера, а мгновением позже его «игл» уже взмыл вверх и одновременно начал перекатываться на бок, пока над головой пилота не оказалась коричневая пустыня.

Уолкер снизился еще раз и перевел самолет в обычное положение; теперь коричневая пустыня снова была под ним, а голубое небо – над его головой. Оба бронетранспортера были объяты пламенем, один грузовик перевернулся на бок, другой был искромсан до неузнаваемости. Он видел и крохотные фигурки бегущих иракских солдат, которые искали спасения в скалах.

Стоявшие в ущелье британцы поняли, что хотели им сказать американские летчики. Они уже сидели в «лендровере» и мчались по дну ущелья, уходя от засады. Британцы никогда не узнают, кто их заметил и кто сообщил о них иракским солдатам – скорее всего это был какой-нибудь пастух. Зато они точно знали, кто их спас.

Два «игла» набрали высоту, покачали крыльями и взяли курс к границе, где их ждал воздушный заправщик.

Британской диверсионной группой командовал сержант Питер Стивенсон. Он помахал рукой вслед быстро удалявшимся истребителям и проговорил:

– Не знаю, как вас зовут, ребята, но я ваш должник.

Оказалось, что у миссис Масловски есть небольшой джип «сузуки».

Она настояла, чтобы Терри Мартин ехал в горы именно на ее джипе, хотя сама ни разу не пользовалась приводом на передние колеса. Мартин отправился ранним утром, ведь он не знал, сколько времени займет эта поездка, а в пять вечера улетал его самолет в Лондон. Он сказал миссис Масловски, что в любом случае вернется не позже двух часов.

У профессора Масловски в тот день были занятия на факультете, но утром он успел передать Мартину карту, чтобы тот не заблудился в горах.

Дорога тянулась по долине реки Мочо и привела Мартина сначала опять в Ливермор, в котором он отыскал Майнз-роуд.

Потом позади остались последние дома пригородов Ливермора. Шоссе поднималось все выше и выше. Мартину повезло с погодой. Зима здесь никогда не бывает такой суровой, как в некоторых других американских штатах, но близкий океан часто нагоняет тяжелые тучи и плотный туман. К счастью, 27 января день выдался безветренный, и, хотя было прохладно, на голубом небе не появилось ни облачка.

Прямо перед собой Мартин видел покрытую снегом далекую вершину Сидар. Проехав десять миль по Майнз-роуд, он свернул на дорогу, примыкавшую к почти отвесным высоким обрывам. Далеко внизу блестела на солнце узкая полоска Мочо, причудливо извивавшейся среди скал.

Трава по обе стороны дороги уступила место полыни и казуаринам.

Высоко в небе парили два коршуна, а дорога тянулась и тянулась вдоль хребта Сидар, все дальше уводя Мартина от цивилизации.

Мартин миновал одинокий зеленый фермерский дом. Ломаке сказал ему, что этой дорогой нужно ехать до конца. Еще мили через три показалась хижина, сложенная из грубо обтесанных бревен; из кирпичной трубы поднимался голубоватый дымок. Мартин остановился во дворе и вышел из джипа. Из коровника на него печально смотрела единственная корова джерсейской породы. Из-за дома доносились ритмичные удары. Мартин обошел хижину. На краю обрыва стоял папаша Ломакс и смотрел вниз, на долину и реку.

Ломаксу было семьдесят пять лет, но вопреки сочувственным вздохам Сэнди по его виду можно было бы предположить, что он забавы ради борется с медведями. Старый ученый одним ударом легко расправлялся с толстыми поленьями.

Высокий – ростом шесть футов с дюймом – Ломакс был одет в потертые джинсы и клетчатую рубашку. На его плечи ниспадали совершенно белые волосы, а подбородок обрамляла щетина цвета слоновой кости. Из расстегнутого ворота рубашки выбивалась такая же седина. Казалось, он совсем не ощущает холода, хотя Терри Мартин был рад, что не забыл захватить теплую куртку с капюшоном.

– Значит, нашли дорогу? Я слышал, как вы подъехали, – сказал Ломакс, одним ударом разрубил последнее полено, бросил топор и подошел к гостю. Они пожали друг другу руки, после чего Ломакс жестом пригласил англичанина присесть на бревно, а сам сел на другое.

– Значит, вы – доктор Мартин?

– Э-э, да.

– Из Англии?

– Да.

Ломакс сунул руку в карманчик рубашки, извлек оттуда кисет и листок курительной бумаги, потом неторопливо принялся скручивать сигарету.

– Курить вредно, не правда ли?

– Думаю, что вредно.

Ломакс довольно хмыкнул.

– Мой доктор тоже так считал. Всегда орал, чтобы я бросил курить.

Мартин обратил внимание, что старик говорит о докторе в прошедшем времени.

– Надо полагать, вы нашли другого?

– Пришлось. Тот умер на прошлой неделе. В пятьдесят шесть лет. Стресс. Так какая нужда занесла вас сюда?

Мартин порылся в своем «дипломате».

– Прежде всего я должен извиниться. Скорее всего я зря трачу свое и ваше время, но мне все же хотелось бы, чтобы вы взглянули на эту фотографию.

Ломакс взял снимок и удивленно уставился на него, потом на Мартина.

– Вы действительно прилетели из Англии?

– Да.

– Вы выбрали чертовски длинную дорогу, чтобы показывать мне это старье.

– Вы узнали?

– Как не узнать. Я провел там пять лет.

Мартин чуть не лишился дара речи.

– Вы действительно там были?

– И жил и работал целых пять лет.

– В Тармии?

– В какой к черту Тармии? Это Оук-Ридж.

Мартин несколько раз глубоко вздохнул.

– Доктор Ломакс, эта фотография была снята шесть дней назад пилотом американских ВВС, пролетавшим над одним из разбомбленных предприятий в Ираке.

Ломакс поднял голову, из-под густых белых бровей ясными голубыми глазами долго смотрел на Мартина, потом снова перевел взгляд на фотографию.

– Сукины дети, – сказал он наконец. – Я предупреждал этих олухов. Три года назад я написал письмо, в котором говорил, что третий мир скорее всего воспользуется именно этой технологией.

– Что случилось с вашим письмом?

– А, наверно, выбросили в корзину.

– Кто?

– Да эти молодые умники.

– И вы знаете, что это за диски, эти соты внутри цеха?

– Конечно. Калютроны. Это точная копия старого предприятия в Оук-Ридже.

– Калю.., что?

Ломакс снова поднял голову.

– Вы не физик?

– Нет. Я доктор арабистики.

Ломакс недовольно пробормотал что-то нечленораздельное, как будто не быть физиком означало совершить тяжкий грех.

– Калютроны. Калифорнийские циклотроны. Сокращенно – калютроны.

– И что они делают?

– Разделяют изотопы электромагнитным способом. Говоря вашим языком, они очищают уран-235, тот, из которого делают бомбы, от урана-238. Вы говорите, этот снимок сделан в Ираке?

– Да. Неделю назад цех случайно разбомбили. А этот снимок был сделан на следующий день. Похоже, никто не знает, что это такое.

Ломакс устремил взгляд на долину, глубоко затянулся и выпустил облачко голубоватого дыма.

– Сукины дети, – повторил он. – Понимаете, мистер, я живу здесь, потому что здесь мне нравится. Подальше от всего этого смога и автомобильного угара; этой дрянью я надышался много лет назад. У меня нет телевизора, но я слушаю радио. Это как-то связано с этим мерзавцем Саддамом Хуссейном, да?

– Да. Доктор Ломакс, расскажите мне о калютронах подробнее.

Старик затоптал окурок. Его взгляд снова устремился вдаль, только на этот раз он видел не далекую долину, а давно прошедшие годы.

– Тысяча девятьсот сорок третий год. Много лет прошло, а? Почти пятьдесят. Это было до того, как родились вы, как родилось большинство живущих сейчас людей. Тогда нас было всего ничего, крохотная горстка, и мы пытались сделать невозможное. Мы были молоды, полны сил и энергии, изобретательны и не знали, что это невозможно. Потому и сделали.

Там были Ферми и Понтекорво из Италии, Фукс из Германии, Нильс Бор из Дании, Нанн Мэй из Англии. Были и другие. Ну и, конечно, мы, янки. Ури, Оппи и Эрнест. Я тогда был очень молод, двадцать семь лет.

Большую часть времени мы просто нащупывали пути, делали то, что никто никогда не пытался делать, испытывали всякие штуки, про которые все говорили, что таких не может быть. У нас был настолько тощий бюджет, что сегодня на него не купишь и корову, поэтому мы работали дни и ночи напролет, спали урывками по несколько часов. Нам приходилось работать, потому что времени нам было отпущено еще меньше, чем денег. И каким-то чудом мы сделали бомбу за три года. Мы разгадали все тайны и сделали ее. Даже две: «Малыша» и «Толстяка».

Потом летчики сбросили их на Хиросиму и Нагасаки, и весь мир сказал, что нам этого не следовало делать. Да... Только беда в том, что если бы бомбу не сделали мы, то первым был бы кто-нибудь другой. Немецкие нацисты, сталинская Россия...

– А калютроны? – напомнил Мартин.

– Да-а. Вы слышали о проекте «Манхэттен»?

– Конечно.

– Так вот, над этим проектом работало много гениев, но особенно отличались двое. Роберт Дж. Оппенгеймер и Эрнест О. Лоуренс. Слышали о них?

– Да.

– Думали, они коллеги, партнеры, да?

– Наверно, так.

– Ерунда. Они были соперниками. Видите ли, все мы знали, что ключом к бомбе был уран, самый тяжелый элемент в мире. И еще в 1941 году нам было известно, что ту цепную реакцию, которая нам была нужна, вызовет только его легкий изотоп, уран-235. Вся загвоздка была в том, как умудриться отделить семь десятых процента урана-235, затерявшегося в массе урана-238.

Когда Америка ввязалась в войну, про нас сразу вспомнили. Годы нас никто не хотел замечать, а теперь генералам потребовался результат, и потребовался вчера. Обычная история. В общем, мы пробовали все мыслимые и немыслимые способы разделения этих изотопов.

Оппенгеймер выбрал газовую диффузию. Он превращал уран в жидкое производное, а потом в газообразное, гексафторид урана, ядовитое и очень едкое вещество, с ним страшно трудно работать. Центрифуги появились позже, до них первым додумался один австрияк, которого русские сцапали и заставили работать на них где-то возле Сухуми. А пока центрифуг не было, дело с газовой диффузией продвигалось медленно и трудно.