Наш рассыльный, напротив, не скрывал своей симпатии ко мне, и я бы нашлепал его за это, если бы мог, — впрочем, Скотти, очевидно, проделал это за меня. Мисс Морган говорила о темпере, но, обдумав это поглубже, я засомневался в целесообразности использования темперы в этом влажном морском воздухе; более того, рисовать темперой на такой необъятной плоскости казалось чистым разорением. Ей было безусловно приятно встретить меня в следующую пятницу, когда она увидела, что вся моя машина забита жестянками с краской для внутренней отделки. В конце концов, почему бы и нет? Этими красками, безусловно, можно создать самые смелые цветовые эффекты, потому что они созданы для этого. Мне удалось достичь замечательной опалесценции волн и облаков, набрызгивая краску длинными полосами, а затем с помощью обыкновенной щетки для волос создавая на поверхности эффект муарового рельефа, подобно тому, как оформлялись корешки антикварных изданий. Мисс Морган изрядно восхитилась, увидев меня за работой. Впрочем, это не помешало ей отметить качество отделки, так что я достиг желаемого, причем весьма быстро.
Теперь, когда черновая работа была выполнена, оставалось нанести завершающие мазки, но для этого мне необходимо было ждать появления вдохновения. Я собирался дождаться, когда же придет ко мне сей миг озарения. Я намеревался для этого общаться с морем, в каком бы настроении не нашел его или мисс Морган, перенося затем результаты наблюдений на соответствующий участок стены. Первого ощущения, подаренного мне морем, было предостаточно — это было зрелище пронизанного ветром простора и солнечных изломов на воде. Тогда я ступил на самый край утеса и, несмотря на протестующие выкрики мисс Морган, говорил и говорил с окружавшей меня морской жизнью.
Я стоял там, глядя в западном направлении; ни пятнышка земли не было передо мной, да и вообще сама мысль о существовании земной тверди незаметно покинула меня; вот мимо промелькнули морские чайки, а там на гребне спешащего куда-то прилива промелькнул обломок корабельного рангоута; но вот все исчезло, и я остался наедине с пронзительной пустотой моря и неба, и лишь волны окружали меня.
Сквозь облака проступило солнце, и яркие лучи его заплясали на поверхности моря; то тут, то там гребни волн покрывались пенистыми шапками, но в целом море представляло собой неспокойную поверхность, которая, вздымаясь, неумолимо стремилась к берегу, разбиваясь о скалы. Сегодня море не было в пике своей силы; но оно тем не менее не вызывало желания шутить с ним, а сгущавшийся на западе мрак таил в себе нечто большее, чем просто туманную мглу осеннего утра. Быстро холодало. Прилив набирал силу, и вот уже волна задела мои колени, едва не лишив меня разума. Я был рад вернуться в дом — туда, где Морган Ле Фэй сидела у камина, трещавшего плавником, покуривала и готовилась накрывать чай. Ноги мои насквозь промокли и вообще, так и не дождавшись полноценного вдохновения, я чувствовал себя подавленным. Но я все же попытался воспрянуть духом, и мы говорили с ней допоздна, а затем я проспал почти до полудня. В конечном итоге, сопротивляясь собственному побуждению вернуться на утес, дабы встретить утреннее солнце, я приступил к работе над первым из живописных изображений.
До сих пор не знаю, что же произошло там на утесе, было ли все дело в том, что волна обрушилась на мои колени, — но стоило мне приступить, как я почувствовал особую силу своей кисти. Воображение рисовало мне жизнь, бурлящую в глубинах моря, и мне казалось, что за этим стоит какое-то знание, чей-то разум, — это должен был быть разум, вполне похожий на человеческий, но гораздо более всеобъемлющий и изумительно простой. Жизнь элемента-леи на порядок отличалась от нашей, но по сути была абсолютно схожей. В ней также встречались сообщества особей — подобно земным ульям либо стадам — и все это было не воплощенным, но похожим на тени. Так почему бы мне не изобразить эту жизнь в тех же чертах, какими я изобразил бы нашу, рисуя лицо человека? И я начал добавлять к изображению коротких крутых волн едва заметные штрихи: там появилась бровь, здесь — рот. Но нигде не было видно изображения целого лица, хотя каждая частичка одного целого отображала все ту же жизнь — яркое, нечеловеческое бессердечное бурление бытия. Каким бы прекрасным оно не казалось с обыденной точки зрения, оно абсолютно не несло даже намека на душу — так обыкновенно выглядят некоторые совсем юные девушки. Думаю, что истинная красота приходит к человеку только тогда, когда за ней стоит разум, — подобно тому, как это было у Морган Ле Фэй.
И так, весь день напролет, я живописал морскую жизнь маленьких волн, приходившихся сестрами тем, настоящим, которые лизнули мои колени. В солнечных лучах они сверкали, подобно бездумному сиянию молодости, которая счастлива уже тем, что она существует; но в сумраке облачного дня безжалостно проступала вся их прекрасная бездушность. Окончив работу, я почувствовал огромную усталость, и Морган Ле Фэй вошла в комнату, и села на стул рядом, и говорила со мной, пока я лежал, растянувшись, на диване перед корчившимся в огне плавником — я слишком устал, чтобы есть, не отдохнув. И она сняла свое ожерелье искрящихся сапфиров, и дала мне им полюбоваться, и я смотрел, как отблески огня преломлялись в этих камнях причудливыми вспышками, и чувствовал необычный магнетизм сапфиров. Иногда меня занимала мысль: отчего она имела обыкновение снимать свое ожерелье и давать мне играть с ним? В эту ночь мне снилось море; мне также снилась Морган Ле Фэй, но снилась скорее как Жрица Луны, чем Жрица Моря; каким-то странным чутьем я угадывал, что Луна управляла морем и что Морган была кем-то большим, чем просто Жрицей Моря.
На следующий день мы совершили восхождение на вершину холма, чтобы обследовать пирамиды. Это было не так уж трудно: взбираться вверх по холму, подымаясь все выше по мере того, как плавно вздымались слои породы; гораздо сложнее было спуститься к подножию холма с дороги, увертываясь от прыгавших под ногами кроликов. Но и это испытание я выдержал с честью.
Пирамиды представляли безусловный интерес. Что может быть интереснее, чем попытка узнать о жизни исчезнувшего с лица земли народа, разглядывая следы его присутствия в виде могильных курганов и пирамид? Мне было совершенно очевидно, что когда-то на этом приморском взгорье находилась школа жрецов. Жители древности всегда старались отыскать впечатляющие места для постройки храмов; требовалось то, что могло разбудить воображение hoi polloi. Увидев что-нибудь необычное в земном ландшафте, можете быть уверены: здесь вполне вероятно отыскать следы древних культов. Далеко не всегда можно обнаружить какую-нибудь стеллу или дольмен, являющийся ориентиром, — ведь роща, в которой когда-то жили друиды, внешне неотличима от любой другой, а пирамида рано или поздно развалится.
Здесь же, однако, на этих голых и унылых холмах, бесплодная земля не знала плуга, и никто не пытался возить добытый камень по грозящей разными опасностями дороге, так что обломки пирамид лежали там, где раньше возвышались сами пирамиды, — это можно было легко проследить по симметричному расположению каменных обломков, разбросанных среди жухлой травы. Они располагались попарно вдоль хребта холма; должно быть, они замечательно смотрелись в свое время, когда между ними — белокаменными пирамидами в рост шестифутового человека, построенными методом сухой кладки — пролегала дорога для жертвенного шествия.
Я предположил, что цепочка пирамид вела от плоскогорья назад — туда, где начиналась узкая опасная тропинка, ведущая к сакральной пещере; мои предположения подтвердились, когда, посмотрев в направлении зарослей орляка и кроличьих пастбищ, я, как и предполагал, обнаружил остатки белокаменной кладки. Нашему изумлению не было границ; забыв о своей астме, я, как маленький ребенок, носился вокруг. На самой вершине холма мы нашли три завалившихся набок больших камня, и предположили, что это были две колонны с соединявшим их пилоном. Насколько я, не пользуясь никакими инструментами, мог положиться на собственное мнение, сквозь древний визир можно было видеть аналогичный пилон, или даже весь каменный круг на вершине Белл Ноул, сквозь который в день летнего солнцестояния ослепительно сверкал глаз восходящего солнца.
Глядя на сбегавшую вниз к подножию цепочку пирамид, мы предположили также, что наш форт являлся еще одним возможным местом для культового сооружения; очевидно Министерство Обороны сравняло все тамошние постройки с землей, прокладывая дорогу к собственному забвению. Тем не менее, я рассказал мисс Морган о виденном мною морском огне, горевшем там в наинизшей точке квадратурного прилива, и мы даже постарались представить: не откроются ли взору желаемые следы, если вода обнажит скрывающиеся под ней скалы. Все это было настолько потрясающе, что миссис Третоуэн пришлось трижды звонить в гонг, прежде чем мы проследовали к обеду. О, этот обед! Даже если миссис Трет полагала, что он станет началом настоящего шабаша по-британски — что не, ее надеждам не суждено было сбыться, ибо после этого мы заснули в своих креслах у камина, как убитые.
Во сне я мечтал. Сейчас уже не вспомнить, о чем именно; но кажется, мне виделся одетый в белое жрец, растворявшийся во мгле… Тут миссис Трет разбудила нас, подбросив дерева в угасающий камин. Мы прошли к утесу, чтобы посмотреть на последние лучи заката. Однако заката в тот вечер не было видно; все вокруг было молчаливо холодным и окрашенным в серовато-стальной цвет. Мы с удовольствием вернулись в дом.
За чаем я рассказал Морган Ле Фэй о моем сне. Мне показалось, что она странно посмотрела на меня в ответ; создавалось впечатление, что она совсем не была удивлена и что все происходило именно так, как она себе представляла, может быть, даже лучше. Она молча поднялась и покинула комнату. Вернулась она, неся кожаный саквояж; открыв его, она вынула из него большой кристалл.
— Не хотите взглянуть? — спросила она, протянув мне кристалл.
Для своего размера он казался весьма тяжелым, и мне пришлось упереться локтями в колени, чтобы выдержать его вес; я заглянул в самое сердце кристалла — туда, где странными бликами отражались странные языки огня.
Он был холоден, как лед, когда я впервые взял его в руки; но, по мере того, как он нагревался в моих руках, отблески пламени внутри него разгорались все ярче. Не знаю — может быть, это лишь огонь в камине набирал силу. Но тут я заметил, что неясное золотистое свечение внутри собралось в сверкающую точку, которая начала двигаться у меня на глазах. Впоследствии я понял, что она двигалась в соответствии с ритмом моего дыхания, ибо моя грудь, подымаясь и опускаясь, изменяла угол в локтевом суставе, что влияло на фокус точки внутри сферы. Но в тот момент для меня это не было очевидным, и я завороженно наблюдал за движением огненной искры, убежденный в том, что воочию наблюдаю некий психический феномен. Мой опыт подсказывал, что все встречавшиеся мне ранее объективные природные феномены имели естественное объяснение — сейчас же внутренность кристалла представляла собой настоящее царство волшебства.
Как бы там ни было, но эта движущаяся искорка света самым настоящим образом загипнотизировала меня — думаю, Морган Ле Фэй вполне это предполагала — и теплое золотое сияние внутри кристалла все ширилось и углублялось, пока не окутало меня облачком золотистого сияния; и тут, сквозь сверкающую мглу, до меня донесся голос Жрицы Моря, вопрошающий и приказывающий.
Я поведал ей обо всем, что видел. А видел я длинную цепь холмов и пирамиды, попарно стоявшие на их вершинах, — белые пирамиды, сиявшие холодным лунным пламенем. Здесь, на месте нынешнего форта, стоял каменный дворец, чьи древние очертания напоминали дворцы Кноссы; а там, на вдававшемся в море пятачке земной тверди, было широкое ровное место с выступом, на котором они жгли свои морские костры в наинизшей точке отлива, — а когда начинался прилив, волны подхватывали огонь, унося его с собою. Все было так, как я видел это в своих снах. И костры складывались из ароматного дерева, и земля приносила жертвы и поклонялась морю, ибо море всегда старше. Вокруг мерцавшего костра полукругом стояли бритоголовые жрецы, на белых одеждах которых сверкали золотые пояса, — они ждали, когда первая длинная волна прилива слизнет огонь; и как только пылающие сучья с шипением погружались в воду, жрецы подхватывали хвалебный гимн морю в знак примирения воды и суши и обращались к морю с просьбой о том, чтобы оно не забывало — и им правит Луна, и ему также следует проявлять покорность. Они славили море как самое старшее из когда либо созданных существ, как мать всего живущего, чей возраст превышал даже возраст вздымавшихся вокруг холмов. Но они также просили море помнить, что источником магнетической жизни являлась Луна, и что именно лунный отсвет на поверхности волн дал жизнь всему сущему, ибо само море не имеет формы, и лишь магнетическая Луна придает форму жизни морским водам.
Проговорив все это, я, заморгав, очнулся; взяв из моих рук кристалл, Морган Ле Фэй сказала, что на сегодня достаточно. Но единожды увидев это, я так и не смог забыть увиденное; впоследствии мне не составляло труда мысленно вернуться в ушедшие времена, воссоздавая исчезнувшую жизнь и наблюдая ее вокруг себя.
Эффект от проделанного опыта был поразительным: стоило мне удобно устроиться в большом кресле, как мое дыхание потекло ровно и спокойно впервые с того момента, как я заболел астмой. Теперь безо всякой похвальбы я знал: передо мной открывались те самые ворота жизни, которые, как мне казалось, навек закрылись предо мной, когда я отклонил возможность поехать в Лондон. Теперь жизнь для меня вновь приобрела движение, вновь развивалась и никогда более не поворачивала вспять, к застойной затхлости.
Глава 14
Теперь я жил от уикэнда к уикэнду. С каждым разом глаза Скотти выглядели все более грустными, а у рассыльного — раскрывались от вожделения все шире и шире, по мере того, как из понедельника в понедельник я приходил на работу все более одурманенным и рассеянным. Одновременно астма перестала терзать меня, и я больше не беспокоился о том, что происходит с моей бессмертной душой, поскольку в ранее пустовавшем теле вновь появился жилец. Далее моя мать, которая редко что-либо замечает, не смогла не обратить внимание на мою свободу от астмы, заявив, что всегда верила, что я ее перерасту. По этому поводу я спросил самого себя: достигнет ли мать того возраста, когда я стану для нее взрослым.
Я жил в каком-то волшебном мире снов; единственной реальностью для меня оставались Морган Ле Фэй и сам форт. В то же время своеобразной компенсацией проступала еще одна, несколько иная реальность — странное царство Луны и моря. Увидев однажды лики в воде, я был не в состоянии видеть ничего другого; глядя на накатывающиеся волны, я чувствовал их настроение. Теперь каждая скала была для меня одушевленной, а недавно я почувствовал, о чем думает ветер; без всякого сомнения, своею собственной жизнью жил и огонь.
Установление контакта с Невидимым подобно желанию выпить: стоит лишь начать — и вы не в состоянии бросить это занятие. Я обнаружил, что в моих силах восстановить некогда бурлившую в этих местах забытую жизнь, переживая ее удивительные картины в своих грезах наяву. Стоило ли удивляться, что, имея такие игрушки, я полностью отвернулся от столь мало дававшей мне обыденной жизни, полностью посвятив себя исследованию таинственных троп Невидимого?
С развитием этого странного ощущения пришло и внутреннее понимание взаимосвязи между Морган Ле Фэй и мною. Между нами существовала какая-то весьма странная симпатия, значившая для меня необыкновенно много. Я не мог скрыть от себя самого тот факт, что был полностью готов по уши влюбиться в нее, стоило ей лишь поманить меня своим маленьким пальчиком, — любой из дикфордских девственников, к какому бы полу он не относился, не смог бы устоять, если бы его так, поманили.
Но хотя я был единственным избранным дикфордским холостяком (и если, конечно, можно считать мою астму критерием выбора), которого выбрали, как электрического зайца, я никогда не забывал простых строк:
Когда я думаю, что я есть и чем я имею обыкновение быть,
Мне кажется, что я выбросил бы самого себя прочь без особой на то причины.
Признаюсь: мне случалось миловаться с местными представительницами лучшей половины человечества, но внутреннее чутье всегда оберегало меня от возможности связаться с той из них, которая могла бы не без оснований ожидать, что я поведу ее под руку к алтарю. В свое время мой отец изрядно набедокурил в здешних местах, так что, думаю, мое предназначение было ясно еще до моего рождения. Не худшим моим качеством было то, что мои ухаживания не шли дальше таковых, — хотя в данном случае об этом можно было лишь сожалеть, ведь любовь подобна свинке — она легко переносится в детском возрасте; но в зрелом ее последствия могут быть весьма серьезными.
Когда у меня началась астма, мой врач спросил, не влюбился ли я.
— Ну, — ответствовал я, — вы знаете Дикфорд не хуже меня. Вы что, считаете, что здесь есть в кого влюбиться?
Ему ничего не оставалось, как только согласиться со мной. Так что, когда я встретил ту, которую можно было назвать настоящей женщиной, я был подвержен заболеванию свинкой, как какой-нибудь негр. В дикфордской округе, насколько я себе это представляю, женская порода представлена исключительно бесполыми особями. Иное дело в глубинке. Там в одной деревне встретишь лишь странных созданий с подушкообразными физиономиями, зато в другой — юные красотки будут зреть буквально на каждом кусте (ну и под кустами, естественно). В любом случае, возможности Дикфорда в плане искушения были крайне малы, так что для меня остается совершеннейшей загадкой, каким образом отцу удалось сделать то, что он сделал. Надеюсь, что я являюсь сыном собственного отца в том смысле, что в этих делах у меня не так уж много моральных ограничений; в любом случае, это рамки скорее эстетического, чем этического порядка. Если бы существовала какая-нибудь возможность этого в отношении Морган Ле Фэй — я бы безусловно сделал все, что в моих силах; но в глубине души я знал, что этого никогда не будет, так как любое подобное действие немедленно разрушило бы очарование, превратив все в прах.
Кроме того, мне было известно, что Морган Ле Фэй не имела ничего против моей любви к ней — ее это просто нисколько не волновало. Обычно влюбленный дикфордский парень предлагает свою любовь избраннице; в случае отказа у парочки остается крайне мало шансов встретиться вновь в течении долгого времени, так как кому-нибудь одному из них приходится оставаться под опекой родственников. Если же речи о браке нет, в таком случае люди просто уезжают на совместный уикэнд, либо направляются в ближайший лесок (смотря по социальному положению). Я буквально проводил все выходные в обществе мисс Морган, так что, стоило кому-нибудь из Дикфорда увидеть ее — и наша репутация изрядно пострадала бы; так что, как видите, наше деловое соглашение имело все недостатки адюльтера, но ни одного из возможных преимуществ.
И все же я извлекал из этого вполне определенную пользу для себя (хотя мне было бы крайне затруднительно назвать конкретно, какую именно). Конечно, бывали моменты, когда мне хотелось большего; случались также периодические срывы и даже взрывы, которые мисс Морган нисколько не замечала — точно так же можно совершенно случайно закрыть свою кошку или иного любимца в сарае, даже не подозревая об этом. Самым замечательным было то, что она позволяла мне любить себя; и делала она это вполне естественно, нисколько не заботясь о происходящем. Конечно, темпераменты бывают разные. Думаю, что кто-нибудь другой, оказавшись на моем месте, начал бы демонстративно точить нож; я же, признаюсь, пообещал себе — как только мои дела с Морган Ле Фэй подойдут к концу, я тут же брошусь в море с утеса — мне не доставляла никакой радости мысль о возвращении к семье, астме и Дикфорду. Между тем, я получал нечто, что делало мою жизнь осмысленной, и в этом я не чувствовал угрызений, не страдал никакими иллюзиями или комплексами. Мой лекарь, разглагольствуя как-то у меня на сеновале после оказания профессиональной помощи вашему покорному слуге, заявил: в таком деле все люди делятся на садистов и мазохистов, а просто по нашему — на сапог и половик. Садисты могут засветить фонарь под глазом у возлюбленной или оскорбить ее в присутствии дворецкого, в зависимости от своего социального положения; мазохист же никогда не достигнет вершины счастья, пока дама сердца не вытрясет из него всю душу. Жизнь — штука не простая. Думаю, что я более склонен к мазохизму, хотя у меня безусловно есть тот предел выносливости, после которого вытрясать из меня душу просто бесполезно.
Как бы там ни было, но Морган Ле Фэй, хотя и далекая, как Луна, была более приятна мне именно такой, чем в роли домохозяйки, штопающей мои носки, — ведь благодаря этому я сохранял свои фантазии о магии луны и подводных дворцах, наделяя любимую чертами принцессы — воздушной феи; если бы ей случилось низвести себя до уровня обычной женщины из плоти и крови — все очарование тотчас рассыпалось бы в прах, превратившись в безжизненную равнину мертвого моря. Позволяя мне заботиться о ней, не испытывая страха привязанности, бесконтрольно выпуская на волю свой окутывавший меня женский магнетизм, Морган Ле Фэй давала мне то, чего не доставало многим бракам, — хотя мне никогда не удавалось даже прикоснуться к ней. Тут моралисты пожалуй вспомнят о сублимации — но это лишь потому, что им никогда не узнать того, что я узнал о лунной магии, находясь наедине с Морган Ле Фэй в старом форте. Думаю, что любить так, как она позволяла мне любить себя, — неплохое средство от греха; и простое созерцание, черт возьми, все нее лучше, чем брак по ошибке (в том случае, конечно, если не принадлежишь к людям, которые под настроение с удовольствием ставят синяк под глазом у возлюбленной).
В общем, мы ладили друг с другом — Морган Ле Фэй и я. С каждым днем форт все больше превращался для меня в морской дворец, а Морган Ле Фэй — в Жрицу Моря; с каждым днем я все больше и больше переселялся в другое измерение, где мне принадлежало то, что никогда не принадлежало бы на Земле. Я был безумно счастлив, хотя, наверное, все-таки немного безумен; но все это было лучше и Дикфорда, и астмы.
Так пролетали недели (для меня это была просто вереница уикэндов). С возникновением дружбы между мной и Морган Ле Фэй нечто новое ворвалось в мою жизнь: я брал у нее книги, а она готовила мне изумительные кушанья, обучая меня чувствовать вкус пищи, как уже научила чувствовать вкус вина; она делилась со мной своим пониманием жизни, иногда философствуя о ней, и казалось, что эта философия могла бы также быть и моей, если бы в детстве я не был подвергнут столь тщательному воспитанию. Я всегда называл это в себе первородным грехом; но Морган Ле Фэй превратила это в моральный кодекс. Не было повода детально обсуждать его влияние на меня, но, во всяком случае, моя астма практически отступила.
Среди улучшений было еще кое-что: позаимствовав слова моего лекаря, я бы назвал это разрушением моих этических ограничений, что было связано с моей способностью к творческому мышлению. В связи с этим мне вспоминалась история об одном из великих современных художников. В молодости он был добропорядочным молодым человеком, платившим дань сыновней привязанности своей матери и рисующим сюжеты наподобие тех, что изображены на обертках шоколадок; но однажды на отдыхе ему случилось нырнуть с высокой скалы, в результате чего он повредил себе голову. Тогда он стал действительно великим художником — но совершенно забыл свою мать.
Я, несомненно, начинал приобретать определенный стиль в нанесении краски на стены комнаты Морган. Современное искусство имеет одну особенность: в процессе своего роста можно выработать собственную технику, нимало не заботясь о кропотливом изучении традиций предшественников (если собственные разработки приносят результаты). То, что я набрызгивал обыкновенную краску для внутренней отделки на грубые слои штукатурки, взбивая рисунок собственной щеткой для волос, нисколько не претило мне как художнику: более того, некоторые сочли бы это даже интересным. Правда, я должен признать, что за этим стояло серьезное обучение профессии чертежника: я собирался стать архитектором, и так бы все и случилось, если бы не скончался преждевременно мой отец, рано заставив меня взять на себя тяжелое бремя обязанностей. Вследствие этого, ваяя мои волны и облака, я руководствовался свойственным архитектору внутренним чутьем пропорциональности вместо того, чтобы просто творить мазню как Бог на душу положит.
Вот так и проходила неделя за неделей. Я завершил всю самую тупую часть работы художника (если можно вообще так называть ее), но вновь приходилось ожидать, когда же настроение моря наполнит меня вдохновением, чтобы я смог изобразить те самые полускрытые формы, которые были призваны раскрыть внутреннюю силу духа. Я закончил панель с изображением спокойного пустынного моря, и Морган была поражена результатами моей работы; но это было лишь начало — я был совершенно уверен, что дальше ожидалось большее.
Наконец это свершилось. Проснувшись однажды субботним утром, я выглянул в окно и, вопреки ожиданиям, не увидел печных труб напротив.
Так, — сказал я себе, — что же тогда творится на побережье?
Едва увидев шевелящееся тело тумана, я, естественно, почувствовал знакомую одышку, хотя всю ночь, пока туман собирался за окнами, я проспал спокойно — это лишь еще раз доказывает, насколько тесно астма связана с разумом (хотя, очевидно, знание этого нисколько не помогает).
Я вернулся в дом, чтобы надеть чистую рубашку — одну из тех, которые сестра должна была заштопать, но не сделала этого, будучи полностью во власти эмоций высшего порядка; услышав мой хрип, сестра отказалась дать мне рубашки, заявив, что в моем состоянии я вряд ли буду способен добраться до форта в такой туман. Мне пришлось сходить в ближайший универсам прямо в ночной рубашке; там я купил несколько грубых морских кителей, занеся их на наш счет, и вернулся домой, неся их незавернутыми под мышкой. Как это смутило ее! Она никогда более не повторяла своей выходки. Люди, которые не ценят общественное мнение, имеют большое преимущество перед теми, кто от него весьма зависим.
Затем я отправился к Бирдмору — нашему дорогому врачу — и заставить его вколоть мне полную дозу лекарств.
— В таком состоянии вам не стоит вести машину, — произнес он, увидев мой автомобиль под окном.
— Не думаю, что вам следует волноваться об этом, коль скоро это никак не заботит меня, — ответил я.
— Но как быть с теми, кто может встретиться вам на дороге? — изумился он.
— К, черту их, — ответил я.
— Именно об этом я и беспокоюсь, — заключил он. Ехать через город было довольно сносно; сквозь пелену тумана проглядывал тусклый бронзовый диск солнца. Но стоило мне пересечь подвесной мост и углубиться в болота, как туман сгустился практически до темноты. Думаю, что далее десяти футов разглядеть было ничего нельзя; к счастью дорога была прямая и единственным возможным встречным могла оказаться лишь случайно забредшая корова; все же я вел машину со всей осторожностью, так как по обе стороны дороги находились глубокие, заполненные водой выбоины, а такой седан, как у меня, вполне мог утонуть в одной из них — даже если глубина сего водоема не превышала трех футов.
Я тащился на скорости около десяти миль в час, казалось, целую вечность; но вот я поравнялся с фермой, и Третоуэны, заслышав звук мотора, вышли навстречу. Мистер Третоуэн заявил, что этим утром он не смог добраться до форта на своей машине, так что миссис Трет пришлось преодолеть весь путь пешком. Он умолял меня и не пытаться делать это, но поскольку я знал, что пешком мне дороги не одолеть из-за этого проклятого подъема, то и сказал ему: «чему быть — тому не миновать», и он вздохнул, и дал мне на дорогу молока. Создавалось впечатление, что сегодня Морган приходилось обходиться консервированным молоком.
Я нормально преодолел подъем; помочь в этом было бы крайне затруднительно, ибо он проходил по самому краю обрыва, и сам путь напоминал скорее узкую щель; я едва не слетел на том самом крутом повороте — лишь бруствер спас меня. Кроме того, я сшиб изрядный кусок ограждения, поскольку меня занесло книзу и машину бросало из стороны в сторону, как сумасшедшую. Мне всегда нравятся мощные автомобили — это позволяет почти не отвлекаться на переключение передач, когда спешишь куда-то.
Тем не менее я выжил и даже добрался до вершины холма. Здесь сгустившийся туман буквально омывал мое лицо. Массы холодного воздуха пришли в медленное движение, и туман спускался большими уступами; он оседал даже на внутренней поверхности ветрового стекла — чего ранее я никогда не видел. Я включил основные фары — обычно я пользуюсь ими при быстрой езде ночью, за что окружающие платят мне искренней ненавистью — но это оказалось пустым расходованием аккумуляторов. Тогда я вновь выключил их и продолжал медленно, шаг за шагом продвигаться вперед. Это вряд ли могло привести к потере дороги — тем не менее шансы вот так спокойно катиться до самого моря были весьма велики. Я не видел ни зги — фактически, передо мной маячил лишь капот. Ко всему прочему, пока машина тащилась вверх, радиатор закипел и более походил на самовар на школьной вечеринке — это было не удивительно, если учесть подъем вверх по холму черепашьим шагом, а теперь еще и головокружительную крутизну скалы. Что касается меня, то мне казалось, что больше мне никогда не придется вдохнуть полной грудью.
Наконец я почувствовал, как дорога пошла вниз, миновав наивысшую точку, и поблагодарил Бога за это. Я погудел клаксоном в ознаменование своего прибытия; Морган вышла и открыла передо мной большие ворота, за что я был ей благодарен — я никогда не мог справиться с ними во время одышки. Если кто-нибудь мог выглядеть подобно Повелительнице Волн — так это она: она стояла в клубах тумана в своем одеянии цвета морской волны, и капли влаги блестели на ее волосах.
Она пригласила меня войти в дом и выпить кофе у камина, но я отказался, так как именно сейчас у моря было то настроение, которое я хотел поймать. Мы взобрались на скалы утеса и молча стояли, вслушиваясь. Сначала ничто не нарушало тишину вокруг; но прислушавшись, можно было заметить, что воздух полон различных звуков. В южном направлении, у Старбера, судно-маяк издало двойной стон; из-за разности тонов корабль прозвали «Коровой с Теленком». Маяку ответили два или три корабля со стороны моря, а невидимая рыбацкая шаланда откликнулась звуком колокола. Медленное, почти незаметное волнение все вздыхало и вздыхало у подножья скал, и туман ни на миг не прекращал свое вечное движение. Что ни говори, окружающий мир не был таким тихим и неподвижным, каким казался вначале.
