Я лежал, борясь с удушьем и прислушиваясь ко все нарастающему грохоту бури за окном и к шуму брызг, заливавших двор форта. Вдруг мне почудилось, что на форт начало падать нечто более тяжелое, чем морские брызги. Со своего места мне был виден проем лишь одного из больших — и именно в нем я внезапно заметил настоящие потоки воды. Не думаю, что воды во дворе было больше чем по щиколотку, но увиденное повергло меня в совершенную прострацию. Я почувствовал, что Морган Ле Фэй не удастся вернуться обратно и что, возможно, этой ночью я буду один. Я встал, кое-как добрался до окна и стоял, прислонившись к балюстраде и вглядываясь в ночь. Было совершенно темно, но в потоке света из окна комнаты я видел несущуюся по воздуху пену, сорванную ветром с гребней громадных волн, бившихся о скалы. Эта ночь была ужасна и с каждым мгновением становилась все хуже.
Я уже смирился с мыслью о том, что Морган Ле Фэй не удастся вернуться ко мне и что мне придется коротать эту ночь в одиночестве — как вдруг я заметил пучок света, приближавшийся к форту; я тут же понял, что это были фары ее автомобиля. Грохот снаружи был так силен, что вначале я не заметил, как она вошла в комнату; первое, что я услышал, был ее плач — обнаружив пустое ложе, она решила, что меня унесло штормом. Я вышел из-за шторы, подобно привидению; вскрикнув, она бросилась ко мне и обняла — к моему великому удивлению, ибо я даже не подозревал о ее чувствах ко мне. Я почти позабыл о своей астме, озадаченный мыслью о том, что бы значила ее реакция, — но очередной приступ напомнил мне о моей болезни. За ее спиной я заметил доктора, очевидно, тоже озадаченного попыткой понять происходящее; затем, взяв меня под руки, они отвели меня к дивану.
Не думаю, чтобы все те, кто пережил эту ночь в форте, забыли ее. В любом случае это был один из самых сильных штормов, когда-либо потрясавших Англию; направление ветра лишь на один-два градуса отличалось от западного — это значило, что волны штурмовали форт со всей силой Атлантики. Это было похоже на бомбардировку. Даже лежа в кровати наверху, я чувствовал, как все дрожит от исполинских водяных валов, сотрясавших скалы утеса. Шторм нарастал вместе с приливом, и оба они достигли максимума в полночь. Нельзя было и помыслить о том, чтобы отпустить доктора домой в такую погоду, так что ему пришлось остаться.
Внутренний дворик был заполнен водой; слава Богу, что это были лишь принесенные ветром гребни волн, а не сами волны. Нам повезло, что окна выдержали натиск, ибо крытая галерея была сметена, и я опасался, что ветер понесет на дом ее обломки.
Грохот шторма был неописуем. В воздухе носилось высокое пронзительное завывание бури, каждый кусок скалы и строений свистел на свой лад; к этому добавлялся мощный рокот окружавшего нас моря и громоподобные удары волн, бивших и бивших в подножье утеса. С яростным звуком по скалам стекали потоки морской воды, а сорванные ветром верхушки штормовых гребней падали во дворике с громким хлюпаньем. За всю свою жизнь я ни разу не слышал подобной какофонии.
В громком шуме снаружи всегда есть что-то угрожающее, даже если не видно непосредственной опасности; но мы не знали, что происходит там, на утесе, за пределами форта. Если бы морю удалось прорваться в одну из амбразур, у нас появились бы реальные шансы затонуть, подобно древней Атлантиде. Действительно, до этого чуть было не дошло — я обнаружил это неделю спустя, осматривая фундамент, из которого в нескольких местах вырвало целые блоки.
Итак, мы находились в самом центре грохота и тьмы, как вдруг, в дополнение ко всеобщему народному ликованию, у меня начало сдавать сердце. Мне было проще всего, так как я просто потерял сознание, предоставив остальным решать, что делать со мной в этой ситуации.
Именно тогда я встретился с Богами Моря. Мне казалось, что я покинул свое тело, и душа моя подымалась вверх, окутанная в саван. Задержавшись в воздухе над фортом, я очутился в самом центре грохота и рева шторма, но его сила была мне безразлична, ибо я теперь принадлежал к другому измерению. Неверный лунный свет появлялся в разрывах облаков, ив эти моменты я видел когорты белопенных грешней, накатывавших из Атлантики: они вздымались и опускались правильными рядами, напоминая галопировавшую кавалерию; в месте, где встречались течения и приливы, весь порядок, рушился и море превращалось в бурлящую, вспененную массу воды, кипевшую водоворотами и брызгами у подводных рифов. Когда луна скрывалась за бесформенными облаками, на землю опускалась темнота, в которой рев бури казался еще громче. Затем она вновь выглядывала, когда штормовой ветер на мгновение очищал небо, и тогда я видел риф, и стоящие в воде полузатопленные скалы, и бившие в них волны, вздымавшиеся фонтанами.
Вдруг я обнаружил, что в этом реве и грохоте был определенный ритм, и мое ухо начало улавливать грандиозную оркестровку шторма: я слышал глубокий рокот прибоя у самых скал, и отрывистый лязг волн, разбивавшихся о прибрежные скалы утеса, и тенор штормового ветра, переходивший в пронзительное пикколо между строениями форта. К этому примешивались звуки горна и колокольный звон (думаю, что на самом деле это пели во мне лекарства, хотя я считал, что это скорее психический феномен). Охваченный делирием, я парил в потоках ветра подобно морской чайке, покачиваясь на его струях.
Затем на поверхности волн начали проступать очертания лиц, рваные клочья морской пены и тени стали приобретать форму, и я увидел всадников на белых лошадях.
У некоторых всадников были шлемы и оружие викингов, другие же мчались с развевающимися по ветру одеждами и волосами; последние были Предвестниками Смерти, которые, приторочив к луке седла тех, кого сбивали с ног белые лошади, уносили их прочь в Вальхаллу. Позади мчащихся всадников, подобно волнам, виднеющимся за линией прибоя, я увидел Морских Богов — они надвигались мощно и неотвратимо, без устали, держась единым фронтом в отличие от взмывавших в воздух всадников — ведь сила моря заключается в массе водной толщи, а не в гребнях пены, срываемых ветром. Великие поднимались вместе с приливом и были так же неукротимы, как сам прилив. Их лица были величавы и спокойны; они были правителями морского мира, и в той реальности лишь их слово было законом. Лишь их милость, и ничто более, даровала жизнь всему сущему на поверхности и на границе прилива — и выживал лишь тот, кто знал это.
И я воочию убедился в наивной глупости людей, уверенных в том, что они могут стать хозяевами моря. Ведь человек живет на Земле лишь благодаря милости Морских Богов, которые могли бы затопить Землю, если бы решили объединиться в своем гневе. Я уразумел, что человеческая жизнь тщедушна, как тонкая нить, протянутая между неодолимыми силами, которые могут уничтожить ее одним дуновением, но из которых человек в то же время черпает свои силы.
На Земле существует хранилище первозданной элементальной силы, подобной фонтану жизни, бьющему среди далеких звезд; точно так же жестокость человеческой натуры черпает себя из жестокости моря, подобно тому, как человек дышит окружающим воздухом — ведь в конечном счете все окружающее, все вещи суть проявление единого целого и нет в нас ни одной части, которая не принадлежала бы богам.
Шторм разбудил во мне ту мою часть, которая отвечала зову моря, и я знал, что в человеке существует динамическая сила, которая в мгновение ока способна поменять направление. Но это должен быть человек, такой же жестокий, как и море, не заботящийся мыслями о разрушении или саморазрушении — ведь смелость и жестокость суть полюса именно этой силы, благородство которой мир позабыл, предаваясь культу любви.
Прилив сменился отливом, и море начало отступать. Начиналось утро нового дня, лекарь из Дикмаута уехал на своем автомобиле и созвонился по поводу моей болезни с одним консультантом в Бристоле и с Бирдмором; вскоре вся братия собралась в форте и занялась, как мне показалось, моим отпеванием. Доктор из Дикмаута имел невообразимое количество ученых степеней и так и сыпал книжной мудростью; старый Бирдмор имел квалификацию, позволявшую ему поставить подпись под свидетельством о смерти, — так что он говорил с точки зрения человеческой природы; но оба они крутились вокруг моего тела, как две гиены. Бирдмор склонялся к испытанному способу: накачать меня морфием и посмотреть, выживу ли я, как всегда поступал в подобных обстоятельствах. Медик из Дикмаута возражал, аргументируя тем, что такой метод противоречит позиции какого-то Хойла. Затем они принялись сыпать взаимными упреками, ссылаясь на указ о применении опасных лекарственных средств, — ив это время я перестал дышать. Тут настал черед вмешаться консультанту, который спас мою жизнь, согласившись с каждой из спорящих сторон в отдельности и влив в меня изрядную дозу своей собственной патентованной наркотической дряни, не признаваясь в том, что она из себя представляет. Я проспал до обеда следующего дня, а проснувшись, почувствовал себя значительно лучше. Я понимал, что это была за инъекция, — невозможно обмануть того, кто хоть раз попробовал морфий, — но никому не обмолвился об этом, так как в этот раз я как никогда был близок к. вечности.
Как всегда, когда Морган Ле Фэй была рядом, я быстро поднялся с постели, ибо в таком случае у меня не бывает того отвратительного ощущения, которое обычно сопровождает приступ. Мы выпили чаю, и я даже начал вполне приходить в себя, как вдруг мы услышали какой-то шум у примыкавшей к суше части форта; затем послышались яростные вопли миссис Трет. Морган вышла посмотреть в чем дело и вернулась со Скотти. Будучи не в состоянии понять, почему появление Скотти вызвало столь крайнее возбуждение, я потребовал дальнейших объяснений; мне этого тем более хотелось при виде Морган, с трудом пытавшейся скрыть улыбку.
В результате расспросов выяснилось, что Бирдмор поставил мою семью в известность о постигшем меня несчастье; заслышав это, моя сестра, напустив на себя хорошо знакомый мне вид святой мученицы, заявила, что оставляет свою миссионерскую деятельность и отправляется в форт ухаживать за мной; но Бирдмор (да вознаградит его Господь!) сказал, что ей не следует оставлять мать, и предложил приехать Скотти.
У Скотти не было своей машины, так как я всегда отвозил его, куда бы ему ни понадобилось. Нанять же машину, чтобы добраться до форта, значило выложить добрую сотню, что для Скотти было просто непереносимо. И тут ему в голову пришла потрясающая мысль — уговорить отчима отвезти его. Дело в том, что отчим Скотти, как я уже упоминал ранее, имеет небольшое похоронное бюро, а так как своей машины у него тоже нет, то он использует для своих разъездов обыкновенный старый катафалк, в котором развозят гробы и прочее необходимое. Так что к форту подъехала траурная машина с плакальщиками на запятках, в которой сидел отчим Скотти и сам старина, решивший приехать либо по причине возможности бесплатной поездки, либо надеясь на трогательные изменения в составе партнеров — точного ответа я не знаю. Стоит ли удивляться реакции миссис Трет, увидевшей дорогих гостей.
Услышав, что приехал старый Уиттлз, я тут же пригласил его войти в дом, ибо он мне очень нравился. Он вошел с испуганным видом — очевидно, ему никогда не приходилось иметь дело с клиентом в моем состоянии, так что он не знал, как себя вести и что говорить; не будучи в состоянии действовать профессионально, он явно растерялся. Чтобы облегчить ему душу, я спросил его: что он обычно делает, если сталкивается с тем, что труп находится в сидячем положении и спокойно смотрит на него. Он ответил, что все зависит от конкретного человека — некоторых ему удавалось довольно быстро разогнуть, приводя в нормальное положение. Морган сделала ему коктейль, и вскоре он совсем освоился, развлекая нас своими кладбищенскими байками. Никогда в жизни я так не смеялся! Гробовщик вне исполнения своих прямых обязанностей и сама реакция на него — это действительно очень смешно. С кухни доносились громоподобные взрывы хохота — там семейство Третов развлекало плакальщиков. Посреди празднества появился бристольский консультант, страстно желавший ознакомиться с результатами собственных предписаний; увидев экипаж. Уиттлза у дверей, он решил, что его методика лечения окончательно доконала меня. Это окончательно повергло его в уныние, вызвав мысли о безнадежной утрате репутации. Но тут вышла Морган, которая угостила коктейлем и его, и вскоре наш консультант присоединился к пирушке наверху, и один коктейль сменялся следующим, так что мое выздоровление продвигалось скачкообразными темпами.
Из разговоров выяснилось, что дедушка Уиттлза — основатель дела — начинал похитителем тел на кладбище. Видели бы вы лицо Скотти, узнавшего пикантную подробность своей родословной! Однако специалист из Бристоля спас положение, сообщив, что его дедушка был мясником. Не желая сдаваться, я рассказал присутствующим об одном своем предке, которого повесили за поджог дома. После этого опять начались коктейли, и мы перешли к обсуждению теории наследственности Менделя. В итоге, когда вечеринка подошла к концу, Уиттлз и бристольское светило расставались такими закадычными друзьями, что сам Уиттлз предложил новому знакомому показать короткий путь через болота. Так они и отправились — допотопный катафалк Уиттлза возглавлял процессию, а замыкал роскошный лимузин специалиста — заметим, что порядок следования явно нарушал привычный.
Глава 19
По мнению специалиста, из-за состояния моего сердца мне не следовало вставать в течение доброй недели — не прислушаться к этому совету из-за состояния данного органа, как и в именно физическом, так и в метафорическом понимании, я не мог и не хотел; так что эту неделю я провел совершенно замечательно. Я пролежал пластом всю неделю напролет; но все равно, это было восхитительно.
Первые пару дней я был просто счастлив оставаться в постели: я лежал и прислушивался к волнению моря, которое всегда следовало за большим штормом. Волны били и били в скалы, и гул от прибоя был подобен артиллерийской канонаде. Затем наступили очень приятные спокойные дни, которые, насколько я знал, часто следовали за ветреной погодой. Я нежился на солнышке во внутреннем дворике форта, прислушиваясь к крикам чаек, наслаждавшихся радостями жизни, копаясь в кучах принесенного штормовыми валами мусора. Среди выброшенных на берег остатков был кусок гигантской водоросли, чей росток толщиной с мою руку достигал в длину двадцати восьми футов; попадались и трагические обломки — куски голубых, красных и белых досок, — скорее всего, это было все, что осталось от спасательной шлюпки. Случались и замечательные закаты — как будто там, на западе, разгорались Костры Азраэля; никогда не забыть мне и лунного света, заливавшего неспокойное море.
И потом, Морган пела мне. Никогда не знал, что она умеет петь. Я не слышал ранее ничего подобного ее напоминавшему нечто среднее между народными мотивами и джазом пению, поднимавшемуся и опускавшемуся на четверть октавы и очень ритмичному. Ее песни не были похожи ни на что; это были гимны во славу древних богов и ритуальные песни жрецов. Ритмика ничем не напоминала принятую у современных певцов, и ее пение вначале казалось как бы не слишком мелодичным. Но стоило привыкнуть к ее странным интервалам, как становилось понятно: это была настоящая музыка в своем роде, обращавшаяся непосредственно к подсознанию.
И она пела — не хорошо поставленным, сильным голосом концертного исполнителя, и не так, как завывает эстрадная дива — это было мантрическое пение негромким, четко резонирующим голосом, звучавшим для меня просто райски, и ритм пения напоминал ритм морского прибоя. Иногда в ее голосе слышались странные, нечеловеческие металлические нотки — и тогда менялся настрой в подсознании, и она казалась совсем иной.
Затем я узнал кое-что о тайнах магических образов и о том, как их использовать; ведь, рожденная на крыльях ветра, она смогла стать такой, какой она себя представляла — творящей магические образы. И я видел перед собой жрицу Атлантиды, Морган Ле Фэй, приемную дочь Мерлина, которая обучила меня своему искусству.
Однажды вечером, после того как она спела мне свои песни, я сказал ей:
— Морган, вы стали той, о ком мечтали.
Улыбнувшись, она ответила:
— Этот путь ведет к власти.
Затем я рассказал ей о посетившем меня видении морской пещеры у Белл Ноул и спросил:
— А что, если я также сыграю в эту игру, Морган Ле Фэй? Обрету ли подобную власть и я?
Она вновь улыбнулась:
— Почему бы и нет?
Потом я рассказал ей, что в увиденном мною она была воплощением всех женщин, а я представлял всех мужчин. Я не мог объяснить это доходчивее, ибо сам не понимал до конца то, что чувствовал. Странно взглянув на меня, она сказала:
— Это и есть ключ к Белл Ноул.
— Что Вы имеете в виду, Морган? — спросил я.
— Помните, — ответила она, — жрецы и жрицы Атлантиды сочетались браком не по любви, а согласно канонам веры?
— В той пещере вы были для меня чем-то большим, чем жрицей, — ответил я. — Мне вы казались самой Афродитой.
— Я была больше, чем Афродита, — возразила она. — Я была Великой Матерью.
— Но Великая Мать принадлежит к сонму земных божеств, — заметил я. — Как вам удалось быть одновременно ее жрицей и жрицей моря?
— Разве вы не знаете, что Великое Таинство гласит: все боги суть один Бог, и все богини суть одна Богиня, и творец всего — един? Разве вам не ведомо, Уилфрид, что на заре сотворения боги протянули нити создания между взаимно противоположными полюсами — активным и пассивным, положительным и отрицательным, так что каждая тварь сочетает в себе эти две противоположности на различных уровнях — даже жрецы и жрицы?
— В таком случае, Морган Ле Фэй, — сказал я, — если вы не можете любить меня как мужчину, может быть, вы не откажетесь сотрудничать со мной как со жрецом?
И вновь она улыбнулась мне своей необычной улыбкой:
— Конечно, именно на это я и рассчитывала.
— Господи Боже! — воскликнул я. — Мне бы ваше терпение!
Тут Морган Ле Фэй начала рассказывать мне о себе и о том, каково было положение вещей согласно ее пониманию; это было поразительно, ибо я никогда и не думал, что кто-нибудь из людей мог иметь такие взгляды. Она поведала мне, что те, кто был избран богами, лишались человеческого звания и причислялись к сонму полубогов.
— За подобные откровения, — сказал я, — в прежние времена вас сожгли бы на костре — и вполне обоснованно.
— А кто суть боги? — спросила она.
— Не знаю, — признался я.
— Мое мнение, что они представляют собой персонификацию природных сил, — сказала она. — Так что дабы присоединиться к богам, необходимо стать каналом, проводящим эти силы. А это встречается не так редко, как вам кажется.
И она рассказала мне, что ревностные последователи различных религий пришли к одному и тому же: душу возможно свести в точечный фокус с помощью поклонения, медитации и преданности; когда же это удавалось, Бог спускался с небес и вселялся в верующего, и сила и слава Божья светились на обличье верующего, подобно тому как светится лампа. Она также рассказала мне, что древние знали многое из того, о чем современные люди имеют лишь неясные представления.
— Когда Лунный Жрец явился мне в Кристалле, — произнесла она5 — он спросил меня: не хочу ли я изучить все это, и я ответила, что хочу. Тогда он сказал мне, что для достижения цели я должна посвятить себя им; и я сказала, что готова и на это. Тогда он собрался учить меня, и понемногу научил меня всему.
Он объяснил мне, что существует лишь одна жреческая традиция, которая служит Единому — тому, кто дает жизнь всему и к которому все возвращается; он сказал, что Это есть Необъяснимое и что не было Человека в истории Земли этой, который познал бы или был в состоянии познать Его. Мы можем познать Его лишь через Его труды — отсюда же мы в состоянии судить о природе Его, которая есть сама Природа. Первобытный человек, одушевляя Его силу, назвал это богами; наш современник деперсонифицирует все это, называя силами и факторами. И оба правы, — заключила она, — но никто из них не знает всей правды — ибо боги суть силы, а силы разумны и целеустремленны, поскольку являются отражением природы Его, Единственного.
И сам процесс создания подобен Ему, ибо создание есть отражение Его природы. Как вещал Халдейский Оракул: «И вглядится мудрый в лицо Природы, и увидит там сияющую сущность Вечного». А человеческая природа, — резюмировала она, — часть Природы вообще, так что можно узнать многое о самой Природе и богах, изучая это.
Затем она рассказала, что древние представляли себе жреческое служение богу как медиумическое общение; но не персонифицированный бог вещал устами жреца или пифии, — ведь воплощенный бог является формой, в которой человек видит воплощение божьей мощи. Истинный бог — это нечто совершенно другое, благодаря ему осененный богом жрец осуществлял свою власть; благодаря Господу, силы, дремавшие в священнослужителе, высвобождались, и последний становился на некоторое время таким, каким мог бы быть совершенный человек.
— Пусть так, — сказал я, — но что же все-таки представляют из себя боги?
— Про то знают лишь небеса, — ответила она, — единственное, что мы знаем, — это то, что осуществляя определенные действия, мы получаем определенные результаты.
— В таком случае, что вы предлагаете? — поинтересовался я.
— Сейчас я вам расскажу.
И она рассказала, что по природе человеческой в каждом мужчине живут наклонности священнослужителя и каждая женщина может стать жрицей; ведь Источник Жизни создавал миры, разделяя Неопределенное Единство Его в определенную Двойственность, а мы, созданные Им, заключаем в себе проявление несотворенной Реальности. Каждая живая душа берет начало в Непознанном, она питается оттуда соками жизни, полноту которой мы ощущаем, возвращаясь назад к Непознанному.
Вследствие своей ограниченности и несовершенства мы не можем увидеть Бесконечное в Его целостности; а вследствие нашей привязанности к миру форм мы можем представлять Лишенное Формы лишь постольку, поскольку это в состоянии сделать разум, привыкший к форме как таковой.
— И это, — сказала Морган Ле Фэй, — еще далеко не все, ибо математикам удалось проникнуть гораздо дальше. Но мы — мужчины и женщины, Уилфрид, те, кто хочет познать Господа в Его проявлениях в природе, — мы заключаем о сияющем содержании Вечного по прекрасным формам богов. В этом смысле мы учимся большему, мы можем сделать больше, чем если бы стремились в погоню за избегающими нас абстрактными сущностями.
Она рассказала мне, как обучавший ее Лунный Жрец уговорил ее вернуться в Великое Непознанное, посвятив себя Ему и отбросив прочь все менее значимые проявления. Совершив это посвящение, эту реализацию, и найдя корни ее существа, Жрец убедил ее видеть во всем окружающем — даже в себе — лишь самопроявления Его жизни.
И он научил ее, что проявляющая себя Жизнь обладает двумя видами, или аспектами: активным, динамическим, стимулирующим — и скрытым, потенциальным, который, получая стимулы, реагирует на них. Он показал ей, как оба эти аспекта непрерывно меняются в бесконечном хороводе, отдавая — и получая взамен, накапливая силу — и высвобождая ее; они не знают покоя, равновесия, даже в состоянии наполнения и убыли — как это видно на примерах луны, моря и жизненных волн — они движутся, накатывая и отступая, появляясь и исчезая, выстраиваясь и разрушаясь, танцуя дивный танец жизни под музыку небесных сфер. И он показал ей также, как Солнце, проходя сквозь звездный пояс зодиакальных созвездий, создает наибольший из приливов.
— И эти зодиакальные приливы, — сказал он, — есть проявления веры. Сейчас Солнце входит в созвездие Водолея, Знака человека, — и старые боги возвращаются, и человек находит в своем собственном сердце Афродиту, Ареса и далее великого Зевса — таково открытие вечности. Морган Ле Фэй поведала мне, что избрала для себя культ Великой Богини, первородной Матери всего сущего. Символами этой богини были Космос, море и сердцевина Земли. Она была и Реей, и Геей, и Персефоной — но прежде всего она была нашей Владычицей Изидой, воплощавшей в себе всех вышеперечисленных — ведь Изида есть богиня плодородия и Жрица царства мертвых (и нерожденных), и лунный серп сияет во лбу у нее. С другой точки зрения, она представляла собой море — ибо море дало начало жизни — и поднялась Афродитой из морской пены, осуществляя свой динамический аспект.
И Морган Ле Фэй, желая овладеть всем этим, изучала символику одного культа за другим, ибо все преклонялись перед одним и тем же, существующим под различными именами в своих различных аспектах, пока наконец не нашла то, к чему стремилась по своей природе. Это была не аскетическая вера египтян, не лучистая вера в греческих богов, но зародившиеся в Атлантиде первобытные верования бретонцев, которые мрачные ионические кельты разделяют с басками и самими бретонцами.
— Ибо вера эта, — сказала она, — старше богов севера; в ней больше мудрости, ибо северные боги лишены разума, так как созданы лишь как воплощения представлений людей-воинов. Но Великая Богиня старше даже тех богов, которые создали теперешних богов, ибо человек гораздо раньше уразумел роль матери, чем роль отца; и люди боготворили Птицу Космоса, которая снесла Первоначальное Яйцо задолго до того, как человек начал славить Солнце-Прародителя.
Они верили, что все живое происходит из моря, — и они были правы, ибо было время, когда воды покрывали сушу, — об этом свидетельствуют Священное Писание и следы на скалах. Пришло время, и они осознали роль отца, и обратились к Природе, пытаясь отыскать Прародителя всего сущего, и поняли они, что Солнце — праотец всему. Тогда они начали боготворить Солнце так же, как и море; но культ моря все же древнее, ибо оно — Великая Мать всему.
— В моей преданности луне и морю, — сказала Морган Ле Фэй, — я избрала пассивную участь. Я жду появления прародителя, как и должна.
— Возможно ли, — спросил я, — что эту роль для вас сыграю я, Морган Ле Фэй, ибо я люблю вас?
— Вполне, — ответила она. — Во всяком случае, мы можем попытаться. Не важно, любите ли вы меня или нет, если вы в состоянии превозмочь эту силу.
— Напротив, для меня это очень важно, — возразил я.
— Это не имеет значения для меня, — подчеркнула она, — ибо я посвященная жрица; если же для вас это существенно, — что ж, преодолеть силу вам не удастся.
Лишь значительно позже я понял значение сказанного ею.
— Со сколькими мужчинами вы это пробовали до меня, Морган Ле Фэй? — спросил я.
— О, с очень и очень многими, Уилфрид Максвелл, — сказала она. — И от каждого из них я получала что-то, но никто не давал мне всего, так что я даже начала думать, что не смогу это получить — и тут я встретила вас.
— Очевидно, — сказал я, — я, со своим плохим здоровьем, смогу дать вам лишь меньше желаемого, но никак не больше.
— Напротив, — возразила она, — у вас есть такие возможности, о которых я ранее даже не подозревала.
И она рассказала мне, что в каждом живом существе есть два аспекта — положительный и отрицательный, динамический и восприимчивый, мужской и женский; и все они проявляются в рудиментарной форме даже физически. У нормального человека один из аспектов всегда доминирует, тогда как другой — рецессивен. Это и определяет пол; но, хотя рецессивный аспект скрыт в человеке, он все же присутствует в нем — это хорошо известно тем, кто исследует аномалии физического развития и болезни, а более всего — тем, кто изучает аномалии души.
Древние не обременяли себя рассуждениями об аномалиях; они говорили, что душа двуедина в рассуждении полов, так что, в противоположность одному из аспектов, проявившемуся в мире форм, обратный ему, скрытый аспект сосредоточен в мире духа; и посмотрев в собственное сердце, мы увидим, насколько это правда — ведь в каждом из нас живут две стороны натуры — одна, выступающая на поверхность вследствие врожденного динамизма, и вторая, скрытая глубоко внутри, терпеливо ожидающая вдохновения, не заявляющая о себе до тех пор, пока ее не призовут. — Последняя, — сказала она, — и является самой сильной стороной каждого из нас. В мужчине это его духовное начало, тогда как в женщине — ее динамическая воля.
Затем она поведала, что в некоторых людях обе стороны натуры находятся практически в равновесии — в смысле темперамента, а не физической, или связанной с инстинктами, аномалии, так как аномалия есть подавление доминирующего фактора, тогда как Морган имела в виду людей с двуединой душой, которая ищет выражения через свои высшие проявления — подобно инициации в прошедших жизнях.
— Я обучилась этому всему в Атлантиде — во время, когда я принадлежала священному клану, — сказала она. — Когда память возродилась во мне, эти знания были со мной опять. Но я не думаю, чтобы вы когда-нибудь принадлежали к посвященным в жреческий сан. Ваш трюк с Верховным Жрецом на холме Белл Ноул кое-что дал вам взамен — и это все еще чувствуется, хотя я не знаю, сколь много вы получили.
— По крайней мере, между нами возникла личная привязанность, — сказал я.
— У жриц не бывает личных привязанностей, — произнесла она.
— Так или иначе, это послужило нашему сближению, — настаивал я; она не ответила, и это разозлило меня.
— Можно посмотреть на все это с другой стороны, — предложил я, — может оказаться, что мои сны и видения происходят от одного и того же — сексуальной подавленности и стремления к исполнению желаний, ибо если Господу угодно, чтобы подсознание человека было заполнено фрустрациями, — то это относится как раз ко мне.
— Ну, это уже альтернативная теория, — равнодушно молвила Морган.
— А может ли статься, мисс Ле Фэй Морган, что весь ваш жреческий сан и то наследство, которое осталось у вас согласно завещанию нашего клиента, — все это лишь магические образы?
— «Что есть истина»? — спросил однажды Пилат.
— А я считаю, что вам лучше прекратить валять дурака, пока мы с моим партнером не затеяли хорошенькое судебное разбирательство в отношении вашего прошлого.
Морган расхохоталась:
— Независимо от того, является ли мой жреческий сан магическим образом или нет — он оказался весьма действенным и разбудил в вас мужчину, Уилфрид Максвелл!
Это был железный аргумент, с которым нельзя было не согласиться.
