Уединенну жизнь как мне ни выхваляли,

Я вижу, что о том пустое мне болтали.

Возможно ли Москву с деревнею сравнять?

Там нет полей и рощ, а есть где погулять.

Вовеки не могу я к жизни сей привыкнуть,

Приятности ее не в силах я проникнуть.

Свирелей нежный глас не мил моим ушам:

В Москве я живучи, привык к колоколам.

Уж три дни, как я здесь, в угодность господину,

Скучаю, рвусь, бешусь, кляну мою судьбину,

Не ведая, зачем приехал он сюда.

Никак пришла ему взбеситься череда!

Не знаю, для какой приятной здесь награды

Оставил он Москву, где балы, маскарады

Имеют полну власть из ночи делать день,

Из солнечных лучей ночную делать тень.

Что сделалося с ним? Что сделалось со мною?

Неужель мы навек расстанемся с Москвою?

Тому, кто так, как он, беспечно жизнь ведет,

Казалось бы, на ум деревня не пойдет:

Он молод, и богат, и счастлив в нежном поле —

Чего ж ему еще желать осталось боле?

Но нет!… Он прежде сам веселу жизнь любил,

Теперь стал весь не тот: печален и уныл;

Жестокая тоска его тревожить стала;

Она одна сюда на почте нас примчала.

В деревню отроду приехав в первый раз,

За целые сто лет считаю всякий час…

Пойду теперь, пойду, спрошу я господина:

Какая бы его тоски была причина?

Пойду, пойду к нему… Но что ж я оробел?

Он мне к себе входить без спросу не велел…

Однако ж я пойду… Иль он лишен рассудка?…

Нет… нет… Останусь здесь!… Теперь некстати шутка:

С сердитыми шутить, я знаю, каково.

Кроме меня, с собой он не взял никого;

За службу верную, в награду, для покою,

По милости своей меня он взял с собою.

Что десять делали, я делаю один:

Худая жизнь слуге, коль бешен господин!

Собачья жизнь моя! Терпения не стало!

Да что за чудо мне в глаза теперь попало?

Какое странное и глупое лицо?

С Москвы-ста к барину прислали письмецо.

Подай! Не знаю я, что б это за причина!…

Скажи мне: ради ль вы приезду господина?

Как вашей милости не радим-ста нам быть!

Постой, мне нужда есть с тобой поговорить.

Скажи мне: здесь не всё ль живут одни медведи

И есть ли кроме их другие вам соседи?

Оборони-ста бог! Здесь мало ли людей?

Да что же то?… Никак-ста милости твоей

Пришла зде вотцына боярска не по нраву?

По правде, я нашел худую здесь забаву:

Я должен или здесь с ума сходить один,

Иль видеть, как грустит и рвется господин.

Так время проводить несносно человеку.

Да также-сто и здесь, от нас неподалеку,

Тому уж года три бояриня живет:

Все плацыт да грустит, не взмилил ей и свет.

И господи спаси от едакой круцыны!

А отцево? Никто не ведает притцины.

Не прогневлю ли я вас смелостью такою,

Прося, чтоб молвили два слова вы с слугою?

О чем грустите вы? Дозвольте доложить.

И долго ль будет нам в такой пустыне жить?

Коль здесь останемся еще на долго время,

Я вижу, мне не снесть такого скуки бремя:

Оставил в городе в злой грусти я одну

Любезную мою и верную жену.

Хоть приращения мой лоб не ожидает,

Однако сатана жен верных искушает;

Такою хитростью пресильного врага

Нечаянно носить случается рога.

Дождусь ли я от вас приятного ответа?

Молчанье для меня недобрая примета.

Чернил, перо!

К чему ж?…

То делай, что велят.

Его слова – меня, мои – его вздурят.

С тех пор как я к тому все мысли обращаю,

В лютейшей горести отраду ощущаю.

Для твердых душ оков судьбою не дано:

Коль бедству зрим конец, не страшно нам оно.

«О ты, чьей горести я злобный был содетель,

Которой обожать я должен добродетель,

Которой за любовь изменой заплатил,

Которой счастие в напасти превратил!

Коль ты еще жива, тронись моей тоскою,

Как ныне тронут я твоею стал судьбою!

Зеновия! тебе, кончая жизнь мою,

Я все мое теперь богатство отдаю.

Менандр, мой друг, тебе вручит его, конечно;

А мне противен свет и с ним расстанусь вечно:

Отрады для меня нигде не может быть».

С такой тоски весь свет не трудно позабыть!

Что я держу в руках, и то позабываю;

Последуя ему, последний, ум теряю.

Письмо, которое забыл отдать я вам.

Однако он теперь писать изволит сам.

Конечно, он в Москву послать кого намерен,

Да только не меня, я твердо в том уверен.

Что хочешь делать ты?

Писать письмо к жене,

И к братьям, и к друзьям, и всей моей родне;

Мне должно им сказать, куда я преселился:

Из бездны ль вышел бед иль в бездну провалился.

Друзья не ведают, куда их скрылся друг;

Жена не ведает, где кроется супруг.

Скажите, для чего б не пользоваться веком

И, в свете живучи, быть мертвым человеком?

В деревню должно тем навек переезжать,

Кто хочет жителям деревни подражать,

У коих, – если кто моей поверит справке, —

Подобно как они, и разумы в отставке.

Размножился у нас таких невежей род:

Тут нельзя разобрать с крестьянами господ!

Иной из них, служа и телеси и духу,

Во здравие свое до смерти гнет сивуху;

Иной и день и ночь, пролив струями пот,

Гоняясь за скотом, и сам бывает скот,

И лучшие из них равняются со пнями;

Кто много хвастает своими деревнями,

Считая то за верх блаженства своего,

Чтоб ночь проспать, а днем не делать ничего.

Будь весел: завтра ты увидишься с Москвою.

Как? Мне, воскреснуть мне назначено судьбою?

Иль не мило тебе со мной в деревне жить?

Веселым господам охотнее служить.

Я знаю, что Москва свои имеет нравы

Где сердце веселят различные забавы.

Какое множество в Москве прекрасных лиц!

Там всякий найдет рай в собрании девиц.

Не вы ли прежде там весельем восхищались?

Не вы ль прелестными московскими прельщались?

Я сам в Москве, я сам в окошко видел рай,

А здесь в окно один лишь вижу я сарай.

Вы только лишь теперь меня и воскресили,

Сказавши мне, что те минуты наступили,

В которы выедет со мною господин…

Нет, нет! Я буду здесь, поедешь ты один.

Неужель должно мне без вас Москву увидеть?

С чего вы вздумали весь свет возненавидеть?

Какой вы вкус нашли жить в скуке одному?

Могу ль я ведать, что причиною тому?

Неужель к тем сердцам, которы вам вручились,

Безвременно еще наследники явились?

Неужель вечный жар красавицы какой,

Погаснув сам, пожрал с собою ваш покой?

Иль та, которая, взяв в плен свой, вас сковала,

Оковы расковав, в деревню вас прогнала?

Но как бы то ни есть, я чем виновен в том?

За что был должен я остаться здесь скотом?

Теперь тебя с письмом к Менандру отправляю.

А я вам от него письмо теперь вручаю:

Мне можно было то по надписи узнать.

Но кто б из вас ему осмелился сказать,

Что я в деревне здесь?

Он быть ко мне намерен,

Да мне его приезд не нужен: я уверен,

Что можешь ты его в Москве еще застать.

Оставя вас грустить, и рваться, и вздыхать?

По крайней мере вы задумчивым не будьте

И этого еще прочесть не позабудьте.

Изрядно: я теперь полковник…

Вам дан чин!

Теперь-то к радости довольно мне причин!

Не правду ль я сказал? Хоть нет от вас ответу,

Однако я велю закладывать карету.

Иль долгу своего не можете понять?

Не должно ль нам в Москву как можно поспешать?

Хоть сами вы себя немного приневольте!

Оттуда в Питербурх отправиться извольте,

Вам счастья своего недолго будет ждать,

Коль станете во всем вы знатным угождать:

Известны вам самим больших господ законы,

Что жалуют они нижайшие поклоны;

Умножьте вы число особою своей

Стоящих с трепетом в передней их людей.

И если за чины не ведено дарить,

Так должно вам хотя за то благодарить,

Что милость сделали и вас не обошли,

Что, живши в отпуску, вы чин себе нашли…

Да что ж!… Никак и та вам милость неприятна?

Клянусь, что ваша мне холодность непонятна!

Андрей, возьми письмо!..

Не знаю, что зачать

И что на это вам мне должно отвечать.

Смущение, тоска, печальны разговоры,

А более всего отчаянные взоры

Смущают и меня, усердного слугу;

И если доложить о том я вам могу,

Скажите: для чего, когда вас грусть терзает,

Вы пишете к тому, кто важно рассуждает?

Неужель вам Менандр один остался друг?

В Москве у вас друзей бывало по сту вдруг.

Тех временных друзей всегда превратны нравы:

Не грусть они делят, делят одни забавы;

Хоть, кажется, они усердием горят,

Однако их сердца иное говорят,

И дружба такова преходит скоротечно;

Менандр, один Менандр мне другом будет вечно.

По крайней мере я хочу оставить вас

В хорошем обществе: я сам почти сей час

Услышал, что живет красавица в соседстве

В отчаянье, в тоске, и горести, и бедстве.

Я слышал, что она всечасно слезы льет:

Подобно, как и вам, противен стал ей свет.

Не должно ли подать вам помощи ей руку?

Вот способ прогонять свою тоску и скуку;

Прекрасной госпожи плач в радость пременя,

Оставьте вы тогда служанку для меня.

Какой прескучный вздор!

На вздор ли то походит,

Когда случай сюда красавицу приводит?

Коль вздором кажется вам этот разговор,

Так посему и все у вас на свете вздор!

Да если б с вами я и в том не думал розно,

За этот взяться вздор вам все еще не поздно.

Послушайте того, кто хочет вам добра,

Которое для вас получше серебра:

Богатства вы теперь имеете довольно;

Но весело ли с ним тому, чье сердце вольно?

И если для того, чтобы спокойно жить,

На сердце должно вам оковы наложить,

Мне кажется, что те пречудные оковы

В соседстве здесь давно для вас уже готовы.

Когда угодно вам, пойду и полечу…

Останься! Никого я видеть не хочу.

Его уже ничто на разум не приводит,

И больше от часу с ума мой барин сходит.

Когда ж судьба ему велит с ума сойти,

То трудно будет здесь умней меня найти.

Но в самом деле все, что он ни начинает,

Меня и самого чрезмерно огорчает.

Хоть много я теперь расхвастался умом,

Однако делать я не знаю что с письмом.

Отчаянье его отъезд мой усугубит:

Оставшись здесь один, он сам себя погубит.

Да та-ста бараня зовет тебя к себе,

Об коей преж сего я сказывал тебе:

Перед себя она меня призвавши, бает,

Цто будто-сто она и вашу милость знает.

Теперь не до того. Мой друг, ты должен знать,

Что ведено тебе сей час в Москву скакать.

Помилуй-ста, не дай вконец мне разориться!

Не плачь! Поездка та не может долго длиться:

К Менандру должен ты отвезть письмо туда.

Теперь-ста не за мной осталась цереда —

Обидно, батюшко!

Уж ты, брат, мне и скучишь!

Одной поездкою себя ты не измучишь:

Какая тягость та?

Да мы разорены.

Скажи мне, отчего вы в то приведены?

Платя-ста барину оброк в указны сроки,

Бывают-ста еще другие с нас оброки,

От коих уже мы погибли-сто вконец.

Нередко ездит к нам из города гонец,

И в город старосту с собою он таскает,

Которого-сто мир, сложившись, выкупает.

Слух есть, что сделан вновь в приказе приговор,

Чтоб цасце был такой во всем уезде сбор.

Не мало и того сбирается в народе,

Цем кланяемся мы поцасту воеводе,

К тому жа сборщики драгуны ездят к нам

И без посцады бьют кнутами по спинам,

Коль денег-ста когда даем мы им немного.

О, о! Мне кажется, уж это слишком строго!

Какую бедную крестьяне жизнь ведут,

Коль грабят их и те, которым предан суд!…

Однако должен ты, что велено, исполнить.

Пожалуй-ста, хоть впредь изволь словцо замолвить;

А мы готовы вам и сами отслужить…

Изрядно; перестань о том теперь тужить,

Поди скорее ты к отъезду убираться.

Готов ли ехать ты?

Готов я здесь остаться.

Как!… Что это?…

Так… Я… раздумал ехать сам:

Зачем же ехать мне, коль вас не будет там?

Что значит это все?…

Что я о нас жалею,

И одного я вас оставить здесь не смею.

Вы скоро с жизнию поссоритесь своей:

Боз вашей жизни мне что будет и в моей?

И для того боюсь отселе удалиться,

Хотя б я должен был от скуки здесь взбеситься.

Кто сказывал тебе?…

Никто, никто… А так

Мне показалось то затем, что я дурак

И легче всех могу во всем я прошибаться.

Однако нет вреда во всем остерегаться;

Я жизнию шутить ничьею не могу,

И с жизнию моей я вашу берегу.

Еще тебе сей свет, я вижу, не противен?

Кому такой вопрос покажется не дивен?

Мое намеренье, коль бог благословит,

Не в важности какой, в безделке состоит;

И ежели мне в том но помешают черти,

Так весело прожить желаю я до смерти:

На свете сем никто два раза не живет —

Вот мнение мое и вот вам мой ответ.

То правда, что у всех бывают разны вкусы:

Хоть много храбрых есть, однако есть и трусы.

В числе последних был и прадед мой и дед,

Которым, как и мне, любезен был сей свет;

И если от меня мои родятся детки,

Так будут таковы ж, как их отец и предки,

И временный сей свет полюбят и они,

Хотя и не всегда бывают красны дни.

Ты скучишь. Не тебе ль скорее ехать должно?

Что ж делать мне? Никак быть этому не можно.

Уж больше от тебя терпеть моих нет сил!

Довольно ты меня, мне кажется, бесил,

И я с тобой мое терпение теряю.

Ужли я вам моим усердьем досаждаю?

Себе ли в пользу я остаться здесь хочу?

Ты будешь ли молчать?

Извольте, я молчу.

Сегодня целый день передо мной он бредит.

Готов-сто, батюшко!

Куда?

В Москву он едет.

Бездельник! Так ты с ним письмо хотел послать

И все мои слова ты стал пренебрегать?

Так ты теперь уж сам быть хочешь господином?

Не льстился я вовек таким великим чином.

Я знаю, что всегда я должен быть слугой;

Однако… иногда совет бывает мой…

Извольте бить меня, замучьте, притаскайте,

Лишь только от себя меня не отпускайте.

Изрядно, ты в Москву немедля поезжай.

А ты по крайней мере то хотя теперь узнай,

Что я не буду век терпеть слуги такого

И что тебе давно отпускная готова.

Хоть он отпускную изволит обещать,

Однако век ему меня не отпущать.

Хоть много на меня изволит он сердиться,

Однако без меня не может обойтиться.

Подобно без него и мне не можно жить:

Я сам привык ему с усердием служить.

Счастливы господа усердными слугами,

А слуги добрыми счастливы господами.

Насилу мог того дождаться я часа,

В который вас сюда прислали небеса!

А если б вы еще помедлили подоле,

То б должно было мне взбеситься поневоле.

Спросите у него, зачем он здесь живет

И отчего ему противен стал весь свет.

Недавно к вам с письмом крестьянин отправлялся;

Я думаю, что он навстречу вам попался.

Письма отсюда я еще не получал;

Но здесь вблизи я сам двух женщин обогнал,

Которых рассмотреть не можно было точно.

Не знаешь ли ты, кто?

Я сам пойду нарочно

Узнать, зачем они изволят ехать к нам:

В таком случае я проворен очень сам.

Неужель Корион еще того не знает.

Что я…

От вас-то он теперь и убегает,

И более узнать не можно вам его:

Он стал совсем не тот…

Скажи мне: отчего

Он начал так грустить, печалиться и рваться?

Причины я и сам не мог тому добраться,

И, сколько мыслями моими ни брожу,

Однако я ее нигде не нахожу.

Какая б быть могла поездки сей причина?

Слуга не ведает; спросите господина,

Который, весь свой век намерясь промолчать,

Мне кажется, и вам не будет отвечать.

Досаден иногда и жалок он бывает:

Что сделать сам велит, то тотчас забывает.

Такая на него была еще пора,

Что вздумал и меня гнать в шею со двора!

А, обошедшися со мною так сурово,

Чрез полчаса забыл сдержать свое в том слово.

И если не был он сперва кому знаком,

Так тот сочтет его, конечно, дураком.

Хоть дерзко я сказал, да вы не осердитесь:

Я знаю, что тому вы сами удивитесь,

Увидя, как себе он голову вскружил.

Когда б он болен был, я б менее тужил:

Тогда б помочь ему нашлось какое средство;

А это злее всех болезней в свете бедство,

Чтоб чувствовать тоску и слезы проливать

И самому причин тоски своей не знать…

Да вот он сам идет. Побудьте с ним подоле,

Заставьте вы его открыться поневоле;

Старайтесь от него узнать всю тайну вдруг.

Я вас оставлю здесь одних…

Любезный друг!

С какою радостью тебя я обнимаю!

Поверь, что счастие твое своим считаю.

Хотя старался то в письме изобразить,

Однако я письмом не мог доволен быть,

И сам приехал я с тобою повидаться…

Дозволь мне искренно, мой друг, тебе признаться,

Что если б ты приезд дни на два отложил,

То б тем меня еще ты больше одолжил.

Недавно я и сам письмо послал отселе,

В котором я просил тебя о важном деле.

Ах! если б на себя ты труд хотел принять,

И обстоятельствы…

Я не могу понять,

Зачем ты здесь живешь. Что сделалось с тобою?

Спеши скорей отсель ты выехать со мною:

Не должно ли тебе за чин благодарить?…

За чин!… Но он меня не может веселить.

От дружбы я твоей того не сокрываю,

Что к прежней жизни я весь вкус уже теряю:

Противен город мне, и двор, и весь сей свет:

Они наполнены премножеством сует.

Я отвращенье к ним жестокое имею;

Доволен буду я судьбиною моею,

Когда останусь здесь в спокойствии весь век

И буду от сует свободный человек.

Я должен твоему намеренью дивиться:

Прилично ли тебе от света удалиться.

Когда уже нашел ты счастие свое?…

Не безрассудно ли намеренье сие?

Все те, которые его предпринимают,

Нередко со стыдом его уничтожают:

Оставя свет, сперва скучают мыслью сей;

За скукой идет грусть, раскаянье за ней —

И после в свет вступить желаньи вновь родятся,

А возвратясь, они смешными становятся.

Скорее всех того свет может позабыть,

Который в нем ничем не мог доволен быть.

Доверенность его и счастье пропадает:

Он – свет, а свет его оставить предпримает,

Тогда он отстает от места своего,

Где могут обойтись легко и без него;

Потом занять его хоть мысль опять приходит,

Но место прежнее он занятым находит.

Скажи мне: чтоб покой снискать душе своей,

Оставить должно ль свет и бегать от людей?

Разумный человек, которому природа

Велела в обществе для пользы быть народа,

Оставить должности не хочет никогда,

И, где велит долг жить, он там живет всегда:

Хоть при дворе жить век судьба его приводит,

Уединенье он среди двора находит;

И если иногда он так захочет жить,

На тот час может он всю пышность отложить,

Не помышлять о том, что важно и полезно,

И видеть только то, что есть ему любезно.

Но ты мне искренно скажи, любезный друг:

Какая темна мысль тебя объяла вдруг?

И ежели тебя о том спросить я смею,

Печаль?…

Я никакой печали не имею,

И мне еще к тому причин нималых нет.

Так для чего ж тебе противен ныне свет?

Хоть нравы у людей и стали поврежденны,

Однако мы наш век жить с ними принужденны.

Мы должны завсегда покорны быть судьбе —

Последовать сему советую тебе,

И убегать людей причины я не вижу;

Я их, любезный друг, и сам не ненавижу;

Современникам я могу ли быть злодей?

Могу ль я быть в числе превратных тех людей,

Которые без вин, без права, без причины

Злословят весь сей свет до самой их кончины?

Хулитель таковой с излишеством суров:

Развратны люди есть; но всякий ли таков?

Я много раз бывал и сам тому свидетель,

Что многими еще хранится добродетель.

Имел причину я людей не презирать

И узы общества усердно почитать;

И никогда не знал таких веселий злобных,

Чтоб огорчать, язвить и гнать себе подобных.

К чему же убегать ты света принужден?

Но что б ты сделал сам? Я к скуке осужден,

Тоскою поражен, страдаю и крушуся,

И уже сам себе я в тягость становлюся:

Хочу от света скрыть навеки я того,

Который в нем лишен спокойства своего.

Не будь встревожен ты, мой друг, моим ответом:

Скучает мною свет, а я скучаю светом.

Пришло то время, чтоб я тех забав бежал,

Ко горы я любил, которы обожал.

Их жизни нашея считал я красотою,

И их же я теперь считаю суетою:

Они стремятся нас спокойствия лишать,

Но оного опять не могут возвращать.

Течение сует на колесо похоже,

Которое глазам всегда представит то же.

Обманом, хитростью и лестью полон свет,

Убежища от них нигде нам больше нет!

Мне самым опытом то все известно стало,

И в свете ко всему желание пропало,

Я в пышной суете всю жизнь мою провел;

Все видел, все вкусил, узнал, пересмотрел:

Уже ничто меня на свете не прельщает;

Ничто опять меня в него не возвращает;

Ничем от мыслей сих не буду отведен

И здесь останусь жить, от света удален…

Питая грусть, тоску, отчаянье презлое?

Ты хочешь оправдать намеренье такое?

Но все ли ты вкусил блаженствы жизни сей?

Достигнуть их и знать во власти есть твоей —

Старайся их вкусить и ими наслаждаться.

К чему тебе грустить? К чему тебе терзаться?

И не в отчаянье ль ты мне теперь сказал,

Что ты на свете все веселии узнал?

Но только ль то одно блаженство составляет,

Во что нас молодость слепая привлекает?

Иль кроме тех страстей, что свойство юных лет,

Другого счастия на свете смертным нет?

Но если будем мы рассудка слушать боле,

Другое мы найдем своим желаньям поле;

Не будут наши в том старании вотще.

Поверь, любезный друг: мы не жили еще.

Как скоро обществу служить нам время стало,

С тех пор и жизни мы должны считать начало.

Кто к общей пользе все стараньи приложил

И к славе своего отечества служил,

Тот в жизнь свою вкусил веселие прямое:

Веселье для него не может быть иное,

Как то, о коом он старался весь свой век,

Чтоб жить и умереть, как честный человек…

Но внемлешь слов моих и очи отвращаешь?

Ты с здравым разумом согласно мне вещаешь;

Но чувство победить уже не может он;

Рассудок чувствию не делает препон.

Ступай ты тем путем, по коем за тобою

Идти было и мне назначено судьбою.

Но, ах! мне больше жить уже надежды нет!

Ты тщетный мне даешь, любезный друг, совет;

Ты тщетно нову жизнь представить мне желаешь

И счастье новое ты мне изображаешь:

Нет больше для меня веселья и забав,

И стал совсем не тот, как прежде был, мой нрав.

Сколь много мысль твоя от истины далека!

Погрешность такова бесславит человека.

Но если б света ты и должен был бежать,

Так нужно ль для того и жизнь свою скончать?

Кто знает рассуждать, тот сам собой доволен,

Жить может, от сует собою сам уволен,

И, отвращение имея к жизни сей,

Не скучит никогда он долею своей.

А чтобы всякий быть доволен мог судьбою,

То надобно уметь довольным быть собою.

Желание сие имея, человек

В уединенье жить не должен весь свой век;

Он должен разделить свой вкус попеременно:

То жить во обществе, то жить уединенно.

И ежели ты здесь побольше поживешь,

Желанье видеть свет ты сам в себе найдешь.

Премена такова бывает часто нравам:

Отдыхновение должно быть и забавам:

Они становятся нередко в тягость нам.

Примером быть сему теперь ты можешь сам:

Ты должен всех забав на несколько лишиться,

Чтоб к ним желанно опять могло родиться.

И только оттого несчастливым ты стал,

Что ты уже и сам быть счастливым устал.

Ты хочешь повторить слова свои конечно,

Что нельзя победить нам чувствие сердечно?

Но я такую мысль советую забыть:

Какими хочем мы, такими можем быть,

Рассудок чувствие свободно одолеет;

Над сердцем человек власть полную имеет.

Прошу тебя, мой друг, скажи мне: отчего

Не хочешь слушать слов ты друга своего,

Которого к тебе усердье непременно?

Скажи мне наконец, скажи мне откровенно:

Чего недостает к спокойству твоему

И чем могу служить я другу своему?

Я разделю мое имение с тобою.

Я искренностию обязан таковою;

Но ты узнаешь сам, что я не расточил

Того, что я себе в наследство получил.

Ты более меня в смущение приводишь.

Какую же грустить причину ты находишь?

Чтоб отогнать скорей печальны мысли прочь,

Уединение в том может мне помочь:

Прошу тебя, мой друг, сокройся ты отселе

И помоги мне в том начатом мною деле,

О чем ты из письма узнаешь моего:

Спокойство состоит в том друга твоего.

Мне подозрительно спокойствие такое.

Конечно, принял он намерение злое.

В отчаянье, тоске, вздыхая и стеня,

Он, тайны не открыв, сокрылся от меня.

Я сам в смущении жестоком здесь оставлен.

Я к вашей милости с письмом в Москву отправлен,

Однако здесь вблизи, по щастью моему,

Сказали мужики на первом мне яму,

Что ты-сто мимо их к нам ехать торопился,

Так для того и я назад-сто воротился.

Подай скорей письмо. Поди отсюда вон.

Узнаю, отчего несчастлив Корион.

«Ты жизни был моей, любезный друг, свидетель;

Ты знал Зеновии любовь и добродетель;

Ты знаешь, наконец, пред ней мою вину,

За что я сам себя в раскаянье кляну.

Я к смерти подал ей неверностью причину.

Но если рок ее остановил кончину

И если ты найдешь еще в живых ее,

Вручи ты ей, мой друг, богатство все мое;

Уверь ее, что я в раскаянье страдаю

И что с любовью к ней я душу испускаю.

Приходит время мне оковы разорвать…

Как станешь ты, мой друг, письмо сие читать,

Уже тогда мой дух от тела отлучится».

Он сам себе, увы! убийцей становится!

Удар сей должен быть скорее отвращен.

Возьми ты сей залог, чем дух мой возмущен.

Жестокий! Все твое притворство мне открылось.

Когда же от тебя ничто не утаилось,

Жалей меня, мой друг! О, как стал беден я!

Уже несносна мне несчастна жизнь моя.

Хоть то я от тебя скрывал и притворялся,

Однако внутренне я более терзался.

Весь свет, к которому привязан я судьбой,

Возненавидел я, гнушаясь сам собой.

Отчаянье во мне столь сильно вкоренилось,

Что больше в свете жить желанье истребилось:

Рассудок, чувствие и сердце мне мое

Велят скорей скончать несчастно бытие.

Не должно ль нам желать скорей своей кончины,

Когда даны судьбой нам слабости едины?

Когда и жизнь сама нам скукой может быть,

Не должно ль нам хотеть скорей ее избыть?

Мне кажется, что те чрезмерно малодушны,

Которые во всем судьбе своей послушны,

Которые оков не смеют разорвать:

Несчастный должен знать, как должно умирать.

Тебя твоя тоска в безумие ввергает,

Которое мой дух мятет и ужасает.

Иль создан ты на свет лишь только для себя

И общество еще не требует тебя?

Богатство, время, жизнь, что ты своим считаешь,

Тебе не надлежит, ты мыслью погрешаешь:

Ты должен посвятить отечеству свой век,

Коль хочешь навсегда быть честный человек.

Иль никуды тебя твой долг не призывает?

Молчание твое сильней меня терзает.

Поняти не могу я долгу своего:

Я в обществе совсем не значу ничего;

Когда часть слабая захочет отделиться,

Так может ли чрез то вред целому случиться?

Не буду никакой подвержен я вине…

Что было до меня, то будет и по мне.

И многих таковых намерение строго —

Окончить жизнь свою, – свет трогает немного.

Жестокий! продолжай так ложно рассуждать

И истины в своих погрешностях искать!

Но если в свет тебя ничто не привлекает,

Неужели твой дух и дружбу презирает?

О гневная судьба! К чему я приведен!

От света я всего желаю быть забвен!

Когда же дружество мое с тобой презренно,

Когда оно твоей взаимности лишенно,

По крайней мере та нежнейшая любовь,

Которая в тебе усилилася вновь,

Остановит твое намерение злое.

Должна ль любовь вселять отчаянье такое?

Или не хочешь ты Зеновии искать?…

Ты хочешь более еще мой дух терзать?

Не говори ты мне о сей нежнейшей страсти!

Я сам причиною был общия напасти:

Любовь ее к себе изменой заплатил

И счастие ее в злу горесть превратил.

Теперь я сам себя за то возненавидел,

И, если б я ее, любезный друг, увидел,

Возможно ль мне еще достойным быть ее?

Прерву, прерву скорей несчастно бытие!

Ах! можешь ли, мой друг, ты то себе представить,

Как мог я нежную любовницу оставить?

Но знаю ль я то сам? Я век в пороках жил

И счастия того ничем не заслужил,

Которо нам дает любовь и добродетель.

О мой любезный друг! ты был тому свидетель,

Как ею был любим, как я ее любил,

Как я ее своей изменой погубил;

Как добродетелью я строгой огорчился

И как от прелестей Зеновьи удалился.

Я оскорбил чрез то и самую любовь,

Которая теперь меня терзает вновь.

Забыв Зеновию, я выехал спокоен:

Ах! мог ли я тогда быть слез ее достоен.

Которы обо мне несчастная лила?

Любовь награждена изменою была!

Зеновия чрез то так много огорчилась,

Что скоро из Москвы сама она сокрылась,

И, может быть, мой друг, на свете нет её:

Вот вся моя напасть! Вот бедствие мое!

Но как уже опять я в город возвратился,

Объяла мною грусть и дух мой возмутился.

И, не нашед ее, страдаю и грущу,

Кляну судьбу мою и смерти я ищу.

Лишь тем вину хочу лишь несколько поправить,

Что я намерен ей богатство все оставить.

Что делать мне еще? Скажи мне, научи…

Сыскать ее ты мне старанье поручи.

Старание твое все будет бесполезно.

Не буду зреть тебя, сокровище любезно!

Надежду всю мою лютейший рок пресек!

Не буду зреть тебя, Зеновия, вовек!

Меня с тобою все на свете разлучает…

Я вижу, что ко мне смерть люта приступает,

Готовит мне удар, стремится поразить!

Ах! можешь ли ты то себе вообразить,

Что представляется мне в разум расточенный?

Какую казнь сулит мне рок ожесточенный!

Терзают томный дух ужасные мечты!

Зеновия, увы! куды сокрылась ты?

Почувствуй скорбь мою и сжалься надо мною!…

Но сжалился ли я, жестокий, над тобою,

Когда слез горьких ток из глаз твоих был лит?

Она твою вину, любезный друг, простит,

Как скоро о твоем раскаянье узнает:

Погрешности такой всегда любовь прощает.

Ты можешь провести спокойно с нею век…

Андрей входит.

Презлополучный я на свете человек!…

Оставь несчастного самим собой стыдиться,

Который вдруг тебя и любит и боится.

Оставить можно ли мне друга своего?

Постойте…

Я иду…

Не бойтесь ничего.

Не страшны нам его грозящие ответы:

Я шпагу взял к себе и прибрал пистолеты,

И, словом, от него я все то отобрал,

Что он себе к своей погибели искал.

Осталось одного лишь только нам желати,

Чтоб не продлилася его тоска… А, кстати!

Мы должны поскорей наш кончить разговор:

Теперь та взъехала карета к нам на двор,

Которую вы здесь недавно обогнали.

Конечно, небеса нарочно их прислали,

Чтоб чудо славное над нами здесь явить

И чтоб покойника скорее воскресить.

Надеюсь, кажется, того не без причины,

Что прежде своея воскреснет он кончины,

Идут… Вы видите, что я не обманул…

А я теперь пойду на прежний караул.

Что вижу? О судьба! не льстишь ли мне мечтою?

Зеновия! тебя ль я вижу пред собою?

Сей радостный восторг, скажи, Менандр, к чему

В тот час, как жду конца я року моему?

Какую я, увы! премену обретаю!

Насилу на тебя я взор свой обращаю!

Но прежде, нежели мне рок мой злобен стал,

Я знаю, что меня ты много почитал.

Еще ль в тебе, Менандр, те мысли обитают?

Нередко без вины несчастных обвиняют,

И, может быть, меня готов ты обвинить?

Ах, нет, Зеновия! Престань ты слезы лить:

Награда сей любви назначена судьбиной —

Сей день быть должен вам веселия причиной.

Что слышу я теперь?

Раскаясь, Корион…

Ах! можно ль, чтоб еще был страстен мною он?

Прелестная мечта!…

Ты кончишь все напасти:

Мой друг сильней еще подвержен нежной страсти.

Дай в чувство мне приттить! Ты жизнь мне возвратил.

Какое слабый дух веселье ощутил!

Вся жизнь моя была подобна смерти лютой;

Казался всякий день последней мне минутой.

Не льстишь ли ты, Менандр?

Верь сердцу моему.

Тобою он любим, и ты мила ему…

Но чем в сии места ты стала привлеченна?

Влекла меня сюда судьбина раздраженна.

Хотя уже меня надежды он лишил,

Однако тем во мне любви не уменьшил:

Лишась надежды, я его ещё любила

И только для того себя не погубила,

Что не могла его изгнать из сердца вон.

Ты помнишь, как меня оставил Корион:

Оставил он меня злым горестям на жертву,

Терзаему тоской, почти оставил мертву;

Сокрылся, погасив любви нежнейшей жар.

Но скоро мне другой готовился удар:

В то время самое я матери лишилась —

Вот для чего, Менандр, сюда я удалилась.

В уединенье здесь я с сродницей моей

Провесть оставши дни хотела жизни сей;

Но, ах! и тут нашла спокойствию препону:

Соседние места подвластны Кориону.

Они, сильней ещё мой дух терзая вновь

Представили на мысль мне прежнюю любовь.

Я часто по полям здесь в горести ходила —

Везде его, везде я образ находила!

А чтоб тоску мою хоть мало утолить,

Я сколько раз места хотела пременить;

Но некая тому противилася сила,

Котора в сих местах меня остановила.

Три года я жила здесь, плача и стеня…

Но вдруг смущение объяло вновь меня:

Терзался томный дух и сердце трепетало,

Как мне прибытие его известно стало.

Еще неверному желаю я предстать,

В последний раз «навек прости!» ему сказать,

И если не могу тронуть его слезами.

То мертвую меня он узрит пред глазами.

Но что мы медлим здесь? Пойдем скорей к нему,

Чтоб возвратил покой он сердцу моему.

Ты будешь счастлива, – останься в сей надежде:

С горячностью тебя он любит так, как прежде.

Но должно наперед мне то ему сказать,

Что хочет пред него любезная предстать!

Отчаянье его так сильно поразило!…

Я после расскажу все, что происходило.

Теперь уже тебе причины нет тужить:

Любовью он свой век спокойно будет жить…

Свиданье ваше я с досадой отлагаю.

Я медленность сию довольно понимаю…

Жестокий! ты мне льстишь: еще не верен он!…

Но если то сказать, что делал Корион

Для утверждения спокойства твоего,

Не будешь обвинять ты более его…

Оставь меня спешить желанною минутой.

Не мучь меня, Менандр, сей медленностью лютой!

Тебе вручаю я все счастие мое,

Надежду положив на дружество твое.

Я буду жизнь мою так долго ненавидеть,

Покамест не могу любовника увидеть.

Свершилось все теперь: час смерти мне настал!

Тот яд, который я без ужасу приял,

Спокойной смертию все чувствы покрывает

И брение сие в сон вечный повергает.

Ни совесть, ни печаль мой разум не мятет:

Невольник винен ли, когда оковы рвет?

Судью, что днесь меня в нощь мрачну ожидает,

И другом и отцом природа вся считает.

Бессмертная душа, его щедротой льстясь,

В объятье отчее стремится, но страшась.

Мой друг, ты все мои стараньи презираешь.

К чему ты от меня, к чему ты убегаешь?

Я тщетно целый час везде тебя искал;

Нашед тебя, опять мой дух спокоен стал.

Ты больше чувствовать не будешь грусти бремя:

Теперь способное к тому настало время,

Чтоб сердцу твоему спокойство принести.

Прости, любезный друг! В последний раз прости!

Что слышу я еще? Твой дух опять мятется?

Как скоро от меня душа моя возьмется,

И если зрит еще Зеновия сей свет,

Исполнь, о чем просил…

Она еще живет.

Не презри дружества, не презри страсть нежнейшу,

Старайся утолить ты горесть прелютейшу!

Скажи мне: если вдруг предстанет пред тебя

Любезная твоя, еще тебя любя,

В том образе, как ты пленился прежде ею,

Как верным быть клялся ты жизнию своею, —

Скажи мне: если ты теперь увидишь ту,

Которой обожал любовь и красоту,

И ежели она вину твою забудет

И с равною к тебе любовию пребудет, —

Что в случае таком ты думаешь начать?

Еще ль не отменишь ты жизнь свою скончать?

И следуя опять намерению злому,

Противиться ль начнешь ты счастию такому,

Чтоб страстию сердца взаимно наполнять,

Желанье, счастье, жизнь с любезной разделять?

Ты знаешь, чем вину намерен я исправить,

Когда бы рок хотел в живых ее оставить.

Престань, любезный друг, престань о мне жалеть:

Хотя она жива, мне должно умереть!

Мне должно умереть! Я тверд в своем обете.

Не верю, чтоб была Зеновия на свете.

Теперь поверишь ты, мой друг, моим речам:

Предстань, Зеновия, предстань его очам!

Зеновия!… Что зрю!… Не сон ли льстит мне ложно?

Я зрю Зеновию… Как быть тому возможно?

Возможно быть тому, когда, в своей вине

Признаясь, отдаешь опять ты сердце мне.

Еще тебе судьба велела ту увидеть,

Котора не могла тебя возненавидеть…

Не внемлешь слов моих и очи отвратил?

Менандр! ты, сердцу льстя, сильней меня сразил.

К прощению вины надежду тот теряет,

Кого на свете все согласно обвиняет.

Хотя бы ты, мою свирепость извиня,

Помыслила простить, дражайшая, меня,

Я сам себе того злодейства не прощаю,

Я казни за него лютейшей ожидаю.

Уже готов конец жестокостям моим;

Я стою ли того, чтоб быть когда твоим?

Жестокости твои хотя меня крушили,

Но, ах! они во мне любви не уменьшили.

Престань о мне жалеть для счастья твоего!

Узнала страсти все ты сердца моего.

Когда б судьба моя с твоей соединилась,

Печальный бы мой нрав ты видя, сокрушилась.

Кто тем любим, к кому питает в сердце страсть,

Того не устрашит и самая напасть.

В печали бы тебя утешить я старалась,

Веселием сама твоим бы утешалась.

А если грусть твою не можно победить,

Я стала бы сама с тобой ее делить;

Желания твои считала б за уставы

И презрила бы я на свете все забавы.

Зеновия с тобой счастлива может быть.

Надежду сладкую мне должно истребить!

В тот час, когда б я мог быть счастлив несравненно,

Мне жизнь мою скончать судьбой определенно;

Как должно радостью наполнить нам сердца,

Я жду себе тогда лютейшего конца.

Какое варварство еще ты предпримаешь?

Какие лютости ты мне приготовляешь?

Что слышу от тебя?… Жестокий, утуши

Смущение моей прискорбныя души!

Когда б тобой любовь не так владела мало,

Намеренье твое меня б не возмущало:

Тогда бы жизнь свою ты более любил,

Смертельную б тоску из сердца истребил.

Блаженство наших дней любовь определяет

И новую совсем в нас душу полагает.

Ты знаешь, что двоих согласие сердец

Судьбиною на тот устроено конец,

Чтоб смертные чрез то все бедствы услаждали,

Страдании свои весельем награждали,

Чтоб тем себе могли спокойствие принесть,

Украсить жизнь свою и счастье приобресть.

Как сердце горестным отчаяньем терзалось,

Тогда мне счастия сего не представлялось.

Но, ах! когда тебя в последний вижу раз,

Какая вдруг теперь завеса спала с глаз!

Все в свете мрак скрывал; все нову жизнь примает

И в ту же бездну все возвратно упадает!

Любовью, ужасом мой дух наполнен стал:

Я чувствую, что мне лютейший час настал.

Что сделал я, увы! что сделал я с собою!

Зеновия, навек расстанусь я с тобою!

Беги ты варвара!…

За всю нежнейшу страсть,

Жестокий, ты одну готовишь мне напасть!

И ненависть твоя ко мне не утаилась:

Ты хочешь, чтобы я от глаз твоих сокрылась!

А ты к чему, Менандр, к чему несчастной льстил?

Постой, дражайшая! Он правду говорил:

Как я тебя люблю, сильней любить не можно.

Коль клялся он о том, то клялся он не ложно.

Прости, Зеновия, прости мою вину!

Злодейство то теперь у ног твоих кляну,

Которо от тебя к несчастью удаляло

То сердце, что тебе навек принадлежало.

Но если я еще в глазах твоих злодей,

Так ведай, что отметил я лютости моей.

Любовь сего часа к отмщенью ожидала…

Какая темна мысль еще тебя объяла?

Ах, что тебе, ах, что, жестокий, говорю!

Я в счастии моем отчаяние зрю!

Возобновила жар любовь во мне напрасно:

Терзает грудь мою раскаянье ужасно.

Открылось поздно мне пространство той мечты,

В которую меня повергли суеты.

Ах! где скрывалась ты? Куда мой разум скрылся?

Какою злобою мой лютый рок свершился?

Престань прошедшее несчастье вспоминать,

Могу ли я тебя виновным почитать,

Когда в раскаянье страдаешь предо мною

И хочешь съединить мою с своей судьбою?

Но, ах! когда тебе в том счастье нет препон,

К чему ты слезы льешь, любезный Корион?

О счастье суетно! ты с ужасом смешенно.

О сердце бедное! надежды ты лишенно.

Забудь ты варвара, драгая, навсегда!

Я больше зреть тебя не буду никогда:

Рок лютый разлучит меня с тобою грозно!…

Увидел я тебя, но, ах! увидел поздно!

Не знаешь ты всех бедств… В сию лютейшу ночь

Навеки от меня мой дух возьмется прочь…

Узнай отчаянья лютейшего причину!

Оплачь, оплачь мою несчастную кончину,

К чему привел себя я лютостию сам!

Несносен я земле, противен небесам!

Вот что любовь моя тебе приготовляла,

Когда моя душа в раскаянье страдала.

Что вижу я? Умерь ты грусть мою, умерь!

Что сделать ты хотел?

Свершилось все теперь,

И помощи нигде найти уже не чаю:

Я выпил лютый яд и смерти ожидаю.

Увы!…

Несчастный друг!

Спасай ты жизнь его!

Беги, спеши, спасай ты друга своего!

И ежели еще надежда в нем приметна…

Останься ты здесь с ним.

Уже надежда тщетна.

Жестокий! вот как ты хранил ко мне любовь!

При смерти ты моей меня терзаешь вновь!

Ах! если ты меня еще подозреваешь,

Ты тем лютейшую мне смерть предускоряешь.

Не должно ль было мне карать за то себя,

Что в свете должен был я жить не для тебя?

Свидания сего мне в мысль не представлялось.

Мне в свете больше жить причин не оставалось;

И, видя, что собой я к смерти осужден,

Хотел, чтоб был ее удар предупрежден.

Хотел увидеть я, расставшись с суетою,

Вселенну новую, украшенну тобою.

Открылось поздно мне, что я обманут стал!

Я вижу смерть мою, и ужас мной объял!

За то, что был я так в печали малодушен,

Что власти вышнего я стал уже преслушен,

Что погубить я сам отважился себя,

Лишаюся навек и жизни и тебя.

Карать меня за то готова адска злоба.

Я вижу вечну ночь! Отверзлись двери гроба!

Немеют члены все… Кровь стынет… Меркнет свет…

Трепещет сердце… Дух из тела вон идет…

Терзаюсь, мучусь, рвусь лютейшею тоскою…

Чем хочешь ты помочь?

Лекарство есть со мною.

Вы счастливы…

К чему безумный приведен?

На этот случай я довольно был умен.

Болезни вашей я принес теперь свободу:

Вы выпили не яд, а выпили вы воду.

В тот час, когда ваш дух отчаянием рвался,

Я в спальню к вам тогда тихохонько пробрался,

И, видя на столе в стакане яд готовый —

Желудку нашему напиток нездоровый,

Я знал, что делать мне с находкою такой:

Яд выливши, стакан наполнил я водой,

Которой вы потом изволили напиться.

Вы живы так, как я, мне можно в том божиться.

Что слышу я?…

Мой друг!…

Иль вижу то во сне?…

Зеновия!… Менандр!… А ты, который мне

Причиной стал теперь и жизни и отрады!…

Чем можно заплатить?…

Не требую награды.

Я вам из одного усердия служу

И в том одном свое веселье нахожу.

Я жизни счастливой усердно вам желаю

И с днем рождения нижайше поздравляю.

О ты, которая украсишь жизнь мою,

Которой сердце я навеки отдаю!

Забудь вину мою, забудь её, драгая!

Судьбиною на то дана мне жизнь другая,

Чтоб счастие мое с тобою разделять,

Чтоб мне тебя по смерть любить и обожать!

Не должно никогда так светом нам гнушаться:

Мы видим, каково со светом расставаться.

Хоть в жизни много нам случается тужить,

Однако хочется подолее пожить.