3

В этот вечер состоялся концерт маленькой Белл – торжественное завершение ее музыкального учебного года. В течение всего вечера Белл ни разу на него не взглянула, не сказала ему ни слова – даже в прощальной суматохе у дверей, когда Гарри пытался зазвать его наверх выпить стаканчик на сон грядущий и когда он на мгновенье ощутил ее близость и почувствовал крепкий запах ее духов. Но она не сказала ему ни слова даже и тогда, и он наконец отодвинул Гарри в сторону, закрыл дверь, за которой осталась маленькая Белл и полированный купол Гарри, шагнул в темноту и убедился, что Нарцисса его не дождалась. Она была уже на полдороге к улице.

– Если тебе со мною по пути, пойдем вместе, – крикнул он ей вслед.

Она не ответила, не замедлила шаг, и когда Хорес ее догнал, продолжала идти в том же темпе.

– Интересно, почему взрослые создают себе столько хлопот, заставляя своих детей делать нелепые вещи? – начал он. – Белл собрала полный дом людей, которые ей совершенно ни к чему и большинству которых она не нравится, заставила маленькую Белл сидеть три часа после того, как ей пора ложиться спать, и в результате Гарри напился, Белл в дурном настроении, маленькая Белл так возбуждена, что не сможет уснуть, а мы с тобой жалеем, что не остались дома.

– Зачем же ты тогда к ней ходишь? – спросила Нарцисса.

Хорес внезапно умолк. Они шли через тьму к следующему фонарю, на фоне которого ветви деревьев казались отростками черных кораллов в желтом море.

– Ах, вот оно что, – сказал Хорес. – Я видел, как ты разговаривала с этой старой кошкой.

– Почему ты называешь миссис Мардерс старой кошкой? Потому, что она сообщила мне нечто интересующее меня и, по-видимому, давно известное всем?

– Вот кто, значит, тебе рассказал… А я-то думал… – Он взял ее под руку, но рука ее осталась безответной. – Милая старушка Нарси.

Миновав сквозистые тени под фонарем, они снова вошли в темноту.

– Это правда? – спросила она.

– Ты забываешь, что ложь – это борьба за существование, – сказал он, – способ, при помощи которого слабый человечек приспосабливает обстоятельства к предвзятому понятию о самом себе как о личности, играющей значительную роль в мире. Месть злобным богам, – Это правда? – настаивала Нарцисса.

Они шли под руку; она мрачно настаивала и ждала, а он мысленно составлял и отбрасывал фразы, при этом ухитряясь еще находить время, чтобы посмеяться над собственным фантастическим бессилием перед лицом ее постоянства.

– Люди обычно не говорят неправду о том, что их не касается, – устало отвечал он. – Они глухи к миру, даже если они не глухи к жизни. За исключением тех случаев, когда действительность оказывается намного интереснее их представления о ней.

Она мрачно и решительно высвободила свою руку.

– Нарси…

– Не смей, – сказала она. – Не смей меня так называть.

На следующем углу, под следующим фонарем, им надо будет сворачивать. Над сводчатым каньоном улицы бледными немигающими глазами смотрели вниз злобные боги. Хорес сунул руки в карманы и некоторое время шел молча, между тем как его пальцы изучали обнаруженный ими в кармане незнакомый предмет.

Он вытащил его – это оказался листок толстой почтовой бумаги, сложенный потопам и пропитанный уже начинавшими выдыхаться крепкими духами. Этот запах, так хорошо ему знакомый, на минуту сбил его с толку – как лицо, которое смотрит на вас с гобелена. Он понимал, что лицо сейчас всплывет, но пока он держал в руке записку, пытаясь отыскать это лицо в лабиринтах охватившей его рассеянности, рядом неожиданно и жестко заговорила его сестра:

– Ты весь пропитался ее запахом. О, Хорри, она такая грязная!

– Знаю, – удрученно отозвался он. – Знаю.

Была уже середина июня, и запах пересаженного мисс Дженни жасмина, волна за волною вливаясь в дом, оставался в нем постоянно, как затихающие отзвуки виолы. Ранние цветы уже отошли, птицы склевали вею землянику и теперь целыми днями сидели па фиговых деревьях, ожидая, когда поспеют плоды; дельфиниум и циннии цвели без всякого участия Айсома, которого, поскольку Кэспи более или менее вернулся в нормальное состояние, а до сбора урожая было еще далеко, можно было найти на теневой стороне живой изгороди, где он огромными садовыми ножницами по одному срезал листья с веток, а когда мисс Дженни возвращалась в дом, уходил из сада и остаток дня лежал на берегу ручья, надвинув на глаза шляпу и придерживая пальцами ног бамбуковую удочку.

Саймон ворчливо слонялся по усадьбе. Его полотняный пыльник в цилиндр собирали пыль и мякину на гвозде в конюшне, а лошадь нагуливала жир, лень и дерзость на лугу. Теперь пыльник и цилиндр снимали с гвоздя, а лошадей запрягали в коляску только раз в неделю – по воскресеньям – для поездки на богослужение в город. Мисс Дженни сказала, что она слишком стара, чтобы ставить под угрозу вечное блаженство, гоняя в церковь со скоростью пятьдесят миль в час, что грехов у нее уже столько, сколько она может позволить себе при нормальном образе жизни, и к тому же она должна еще как-то водворить на небеса и душу старого Баярда, особенно теперь, когда они с молодым Баярдом носятся по округе, ежедневно рискуя сломать себе шею. О душе молодого Баярда мисс Дженни не беспокоилась – у него души не было.

Он между тем ездил по ферме и в своей обычной холодной манере подгонял арендаторов-негров или, надев штаны цвета хаки ценою в два доллара и высокие сапоги стоимостью в четырнадцать гиней, возился с сельскохозяйственными машинами и с трактором, который по его настоянию приобрел старый Баярд, – словом, временно превратился в почти цивилизованного человека. В город он теперь ездил лишь изредка и по большей части верхом и в общем проводил свои дни настолько благонравно, что его дед с тетушкой даже немного нервничали, полагая, что это не к добру.

– Попомните мои слова, – сказала мисс Дженни Нарциссе, когда та снова приехала к ней с визитом. – Он до поры до времени держит свои дьявольские штучки при себе, но в один прекрасный день они все вырвутся наружу, и тогда хлопот не оберешься. Бог знает, что это будет – может, они с Айсомом сядут на автомобиль и на трактор и устроят скачки с препятствиями… А вы зачем к нам пожаловали? Еще письмо получили?

– Я получила еще несколько, – рассеянно отвечала Нарцисса. – Я коплю их, пока не наберется достаточно для книги, и тогда привезу вам все сразу.

Мисс Дженни сидела напротив, прямая, как заправский гвардеец, с присущей ей холодной деловитостью, которая заставляла незнакомых людей и коммивояжеров заикаться в предчувствии неудачи еще до того, как они начинали излагать свои предложения. Гостья сидела неподвижно, положив на колени мягкую соломенную шляпу.

– Я просто заехала вас навестить, – добавила она, и в лице ее на какую-то долю секунды мелькнуло выражение такого глубокого и безнадежного отчаяния, что мисс Дженни выпрямилась еще больше и устремила на гостью пронизывающие серые глаза.

– Что случилось, дитя мое? Надеюсь, этот человек не явился к вам в дом?

– Нет, нет.

Выражение исчезло, но мисс Дженни все еще смотрела на нее своими проницательными старыми глазами, которые, казалось, видят гораздо больше, чем вы думаете – или хотите.

– Может быть, я немного поиграю на рояле? Я уже давно не играла.

– Ну что ж, – согласилась мисс Дженни, – сыграйте, если вам хочется.

Рояль был покрыт пылью. Нарцисса изящным движением открыла крышку.

– Если вы дадите мне тряпку…

– Ничего, я сама вытру, – заявила мисс Дженни и, задрав подол юбки, принялась яростно тереть клавиши. – Ну вот, теперь все в порядке.

После этого она выдвинула из-за рояля стул и уселась. Задумчиво и с некоторым любопытством она продолжала смотреть на профиль гостьи, но вскоре старинные мелодии разбередили ей память, глаза ее смягчились, и воспоминания о безвозвратно ушедших в небытие днях и все еще не побежденных заботах самой мисс Дженни поглотили и гостью, и тревогу, на мгновенье промелькнувшую в ее лице, и она не сразу заметила, что, играя, Нарцисса тихонько плачет.

Мисс Дженни наклонилась вперед и коснулась ее руки.

– А теперь расскажите мне, что случилось, – скомандовала она. И Нарцисса, все еще плача, своим низким контральто рассказала ей все.

– Гм, – произнесла мисс Дженни. – Этого следовало ожидать от человека вроде Хореса, которому больше нечего делать. Не понимаю, почему вы так огорчаетесь.

– Но эта женщина! – Нарцисса вдруг всхлипнула, как ребенок, и закрыла лицо руками. – Она такая грязная!

Мисс Дженни вытащила из кармана юбки мужской носовой платок и протянула его гостье.

– Что вы этим хотите сказать? Она что – не любит умываться?

– Да нет, совсем не то. Она… она… – Нарцисса вдруг отвернулась и опустила голову на рояль.

– Ах, вот оно что. Все женщины таковы, если вы это хотите сказать. – Мисс Дженни сидела все так же подчеркнуто прямо, созерцая опущенные плечи гостьи. – Гм. Хорес потратил на свое образование столько времени, что так ничему и не научился… Но почему вы его не остановили? Неужели вы не видели, к чему все это клонится?

Нарцисса немного успокоилась, перестала плакать, подняла голову и вытерла глаза платком мисс Дженни.

– Это началось еще до его отъезда. Разве вы не помните?

– Верно. Я теперь припоминаю всевозможные бабьи сплетни. Кто же вам все-таки сказал? Хорес?

– Сначала миссис Мардерс. А потом Хорес. Но я никогда не думала, что он… Я никогда не думала… – Она опять закрыла голову руками, уронила ее на рояль и, всхлипывая, произнесла: – Я бы с Хоресом так не поступила.

– Ах, это Сара Мардерс? Можно было бы догадаться… Я ценю сильный характер, даже если он скверный. Однако слезами горю не поможешь, – объявила она, решительно вставая. – Мы подумаем, что тут можно сделать.

Только я бы предоставила ему полную свободу – ему пойдет на пользу, если она возьмет да и сделает из него коврик для вытирания ног. Жаль, что у Гарри не хватает твердости, чтобы… Впрочем, я думаю, что он только обрадуется, я бы на его месте была очень рада… Ну полно, полно, – добавила она, заметив, что Нарцисса встревожилась. – Гарри его не обидит. А теперь утрите слезы, ступайте в ванную и приведите себя в порядок. Скоро вернется Баярд, а вы ведь не хотите, чтоб он видел, как вы плачете, правда?

Нарцисса быстро взглянула на дверь и приложила к лицу платок мисс Дженни.

Потом он будет искать ее по всему дому, выйдет на аллею и в лучах вечернего солнца зашагает через лужайку туда, где она в одном из его любимых белых платьев сидит под дубом, на который каждый вечер прилетает петь свои песни пересмешник. Он принесет ей последнее произведение своего стеклодувного искусства. Теперь их было уже пять – все разных цветов, все доведенные почти до совершенства, и у каждого было свое имя. И всякий раз, закончив их и даже не дав им как следует остынуть, он непременно должен был пройти с ними по лужайке и отнести их туда, где она сидела с книгой или, быть может, со смущенным гостем; он приходил в грязной расстегнутой рубашке, с черным от дыма лицом, чуть-чуть одержимым, одухотворенным и прекрасным, с измазанными сажей руками, в которых покоилась ваза, хрупкая и скромная, как пузырек.

4

Земля на какое-то время приняла его в свое лоно, и оп познал то, что называется удовлетворенностью. Он поднимался на рассвете, сажал растения, наблюдал за их ростом и ухаживал за ними; бранил и погонял черномазых и мулов, не давая им стоять без дела; наладил и пустил в ход мельницу, научил Кэспи управлять трактором, а в обод и по вечерам приносил с собой в дом запах машинного масла, конюшни и перегноя; ложился в постель с приятным ощущением отдыха в благодарных мышцах, со здоровым ритмом природы во всем теле и так засыпал. Но порой он вдруг ни с того ни с сего просыпался в мирной темноте своей спальни, весь в поту и натянутый как струна от давнего страха. И тогда мир мгновенно отступал, и он снова превращался в загнанного, попавшего в ловушку зверя высоко в синеве, полного безумной жажды жизни, запутавшегося в той самой коварной материи, которая предала его – того, кто слишком часто испытывал судьбу, и в голове опять всплывала мысль: о, если б только, когда тебя настигнет пуля, ты мог бы разорваться, взлететь наверх – куда угодно, лишь бы не на землю. Нет, нет, это не смерть наполняет твою глотку блевотиной, а то ощущение взрыва, которое тебе суждено испытать бессчетное множество раз еще до того, как ты будешь сражен.

Но во всяком случае дни его были полны до краев, и он снова открыл в себе гордость. Теперь он ездил на автомобиле в город за дедом лишь по привычке и, хотя по-прежнему считал, что сорок пять миль в час – всего только крейсерская скорость, уже не упивался холодным дьявольским наслаждением, когда срезал на двух колесах виражи или, ударив бампером в оглоблю фургона, выбивал из упряжки мулов. Старый Баярд все еще требовал, чтобы в поездки он брал его с собой, но теперь чувствовал себя гораздо спокойнее и как-то раз даже поделился с мисс Дженни своей растущей уверенностью в том, что молодой Баярд уже не ищет насильственной смерти.

Мисс Дженни – она была настоящей оптимисткой, то есть всегда ожидала худшего и потому ежедневно испытывала приятное удивление – быстро разрушила его иллюзии. Впрочем, она заставляла молодого Баярда пить побольше молока и вообще со свойственным ей педантизмом следила за его питанием и режимом и иногда по ночам, когда он уже спал, заходила к нему в комнату и сидела у его постели.

Как бы то ни было, молодой Баярд изменился к лучшему. Совершенно не замечая течения дней, он, однако же, полностью погрузился в их монотонную смену, был захвачен ритмом повседневных обязанностей, которые повторялись и повторялись до тех пор, пока его мускулы настолько привыкли к работе, что тело его проводило день за днем без всякого участия сознания. Ловко обманутый этой древней Далилой-землею[55], он даже не знал, что ему остригли волосы, не знал, что мисс Дженни и старый Баярд гадают, скоро ли они отрастут опять.

«Ему нужна жена, – думала мисс Джении, – и тогда он, быть может, останется стриженым. Молодая женщина, которая делила бы с ним его заботы. Баярд слишком стар, а у меня слишком много дела, чтобы делить заботы с этим долговязым дьяволом».

Время от времени он встречал в доме Нарциссу, иногда за столом, и все еще чувствовал, что она его избегает и испытывает к нему неприязнь, и порою мисс Дженни наблюдала за ними – задумчиво и с некоторой досадой оттого, что они явно не замечают друг друга.

«Он обращается с вей как собака с хрустальным кувшином, а она смотрят на него, как хрустальный кувшин мог бы смотреть на собаку», – говорила она про себя.

Потом время сева прошло, наступило лето, и он вдруг обнаружил, что ему совершенно нечего делать. Так человек, изумление восстав ото сна, из теплых, солнечных, населенных людьми долин вдруг попадает в края, где средь пустынных пространств громоздятся холодные мрачные пики исступленного горя, а над ними сияют исступленные черные звезды.

Дорога плавной рыжеватой дугою спускалась вниз между соснами, которые жаркий июльский ветер наполнял протяжным гулом, словно проходящий вдалеке поезд, спускалась к зарослям светло-зеленого ивняка, где под каменным мостиком протекал ручеек. На вершине холма низкорослые, похожие на кроликов мулы остановились, негр помоложе слез, снял с повозки сучковатую дубовую жердь и, просунув ее поперек оси между кривыми, перевязанными проволокой спицами, заклинил правое заднее колесо. Затем он снова вскарабкался на шаткую повозку, в которой неподвижно сидел второй негр, постарше, держа в руках плетеные веревочные вожжи и наклонив голову в сторону ручья.

– Чего это там? – спросил старший негр.

– Чего «это»? – отозвался младший.

Старший негр застыл в позе, выражающей сосредоточенное внимание, и молодой тоже прислушался, но не услышал ничего, кроме протяжного завывания ветра в тихих соснах и тягучего посвиста куропатки в их зеленой твердыне.

– Чего ты там слышишь, отец? – еще раз спросил молодой негр.

– Там внизу чего-то треснуло. Может, дерево какое свалилось. – Он дернул вожжи. – Но, но, мулы!

Мулы захлопали длинными кроличьими ушами, повозка зашаталась и докатилась, скрипя и дребезжа заклиненным колесом, оставлявшим в мягкой рыжей пыли блестящую синеватую полосу. У подножья холма дорога пересекала мост и снова поднималась вверх; под мостом в зарослях ивняка, сверкая коричневыми переливами, журчал ручей, а в воде возле моста лежал вверх дном автомобиль. Передние колеса все еще вращались, и мотор, урча на холостом ходу, испускал мерцающую струйку выхлопных газов. Подъехав к мосту, старший негр остановил мулов, и оба неподвижно уставились на длинное брюхо автомобиля.

– Он там! – воскликнул молодой негр. – Он в воде, под этой штукой. Вон его ноги торчат, я их вижу.

– Он наверняка там утонет, – с интересом и неодобрением произнес старший, после чего оба негра слезли с повозки, и младший скатился вниз по берегу ручья. Старший аккуратно намотал вожжи на одну из перекладин, поддерживающих днище повозки на раме, сунул под сиденье свой околеный прут из гикори, вытащил из колеса жердь и положил ее в повозку. Потом тоже осторожно скатился по берегу туда, где, рассматривая погруженные в воду ноги Баярда, сидел на корточках его сын.

– Ты, парень, близко к этой штуке не подходи, – сказал он. – Того и гляди взорвется. Ты что, не слышишь, как у ней там внутри ревет?

– Надо этого парня вытащить, – отвечал ему сын. – Он утонет.

– Не смей его трогать. Белые скажут, что это мы виноваты. Подождем, может, какой-нибудь белый проедет.

– А он пока что захлебнется там в воде, – возразил молодой негр. Он босиком вошел в воду, остановился, и сверкающие коричневые струи начали обтекать его тощие черные икры.

– Эй, Джон Генри! Отойди от этой штуковины! – крикнул ему отец.

– Надо его оттуда вытащить, – настаивал юноша, и оба негра – старший на берегу и младший в воде – затеяли беззлобную перебранку, а вода тем временем плескалась вокруг носков Баярдовых ботинок. Потом молодой негр с опаской приблизился к Баярду, взял его за ногу и потянул. Тело отозвалось, двинулось, снова застряло, и тогда старший негр, сердито ворча, сел на землю, снял башмаки и тоже влез в воду.

– Он там застрял, – сказал Джон Генри, сидя на корточках в воде и просунув руки под автомобиль. – Застрял за рулевым колесом. А голова не совсем под водой. Дай-ка я возьму жердь.

Он вскарабкался на берег, вытащил из повозки дубовую жердь и вернулся к отцу, который невозмутимо с любопытством и неодобрением созерцал Баярдовы ноги, и с помощью жерди они вдвоем приподняли автомобиль и вытащили Баярда. Потом они отнесли его на берег, и он, раскинув руки, лежал на солнцепеке, а оба негра, переминаясь с ноги на ногу и выжимая свои комбинезоны, смотрели на его спокойное мокрое лицо, спутанные волосы и ботинки, из которых текла вода.

– Никак это полковника Сарториса внук, – проговорил наконец старший негр. Сердито ворча и пыхтя, он тяжело опустился на песок и стал надевать башмаки.

– Да, сэр, – подтвердил его сын. – Он мертвый?

– А неужели ж нет? – с досадой отозвался отец. – После того-то, как этот ихний томобиль свалился с этого моста с ним вместе, а потом придавил его в ручье. Что ж с ним тогда, если он не мертвый? И что ты скажешь властям, когда тебя спросят, как ты его нашел? Вот что ты мне ответь.

– Скажу, что ты мне помогал.

– А я тут при чем? Я, что ли, эту ихнюю штуковину с моста толкал? Слышь, как она там ревет да стучит? Отойди, пока не взорвалась.

– Давай-ка лучше отвезем его в город. Вдруг тут сегодня больше никто не проедет, – сказал Джон Генри. Нагнувшись, он поднял Баярда за плечи и придал ему сидячее положение. – Помоги мне втащить его на берег.

– А я тут при чем? – повторил отец, однако же наклонился и взял Баярда за ноги. Когда его подняли, он, не приходя в сознание, застонал.

– Ишь ты! Слыхал? Он не мертвый! – воскликнул Джон Генри.

Но Баярд с таким же успехом мог быть и мертвым – его длинное тело неподвижно повисло, а голова беспомощно билась о плечо Джона Генри. Оба негра, крепко вцепившись в него, повернули к дороге.

– Полезай наверх! – воскликнул Джон Генри.

С трудом вскарабкавшись по осыпающемуся склону, они поднялись на дорогу, и здесь старший опустил ноги Баярда на землю и перевел дух.

– Уф! Тяжелый, как бочка с мукой.

– Давай положим его на повозку, – сказал Джон Генри.

Отец снова нагнулся, они подняли Баярда, к мокрым ногам которого прилипли комки красной пыли, и, пыхтя, взвалили его на повозку.

– Ни дать ни взять мертвяк. Я сяду назад и буду держать ему голову, чтобы об дно не билась.

– Вытащи жердь, зачем ты ее там в ручье бросил? Джон Генри спустился вниз, достал жердь, снова забрался в повозку и положил себе на колени голову Баярда. Отец его размотал вожжи, уселся на продавленное сиденье и взял в руки прут.

– Не люблю я такие дела, – сказал он. – Но, но, мулы!

Мулы дернули, и повозка снова двинулась вперед. Позади остался лежать в ручье перевернутый вверх колесами автомобиль. Мотор его все еще работал на холостом ходу.

Владелец автомобиля, безжизненный и неподвижный, болтался из стороны в сторону на тряской повозке. Так они проехали несколько миль. Джон Генри своей рваной соломенной шляпой закрывал от солнца лицо белого человека. Потом тряска усилилась, и Баярд опять застонал.

– Езжай потише, отец, а то он от тряски просыпается, – сказал Джон Генри.

– Еще чего. Я этот ихний томобиль с моста не толкал. Мне надо в город, а потом домой. Веселей, мулы!

Джон Генри попытался уложить Баярда поудобнее, чтобы его не так трясло, и Баярд снова застонал и поднес руку к груди. Потом он пошевелился, открыл глаза, но тотчас снова зажмурился от солнца. Лежа головой на коленях у Джона Генри, он стал браниться. Потом снова пошевелился, пытаясь сесть. Джон Генри не пускал его, и тогда он опять открыл глаза и начал вырываться у него из рук.

– Пусти, черт бы тебя побрал! Мне больно, – сказал он.

– Да, сэр, капитан, пожалуйста, лежите тихо… Баярд изо всех сил дернулся, схватился рукою за бок, между его растянутыми губами сверкнули зубы, а пальцы второй руки, как железные крючья, вцепились в плечо Джона Генри.

– Стой! – заорал он, уставившись диким взором в затылок старшего негра. – Останови его, заставь его остановиться! У меня из-за него все ребра наружу вылезут.

Он снова выругался и, пытаясь встать на колени, опять схватился одной рукой за бок, а другой за плечо Джона Генри. Старший негр обернулся и посмотрел на него.

– Стукни его чем-нибудь! – кричал Баярд. – Заставь его остановиться. Мне больно, черт бы вас всех побрал!

Повозка остановилась. Баярд теперь стоял на четвереньках, и его свисающая голова болталась из стороны в сторону, как у раненого зверя. Оба негра невозмутимо на него смотрели, и он, все еще держась рукою за бок, попытался выбраться из повозки. Джон Генри спрыгнул наземь, чтоб ему помочь, и тогда он потихоньку вылез и с судорожной ухмылкой на бескровном потном лице оперся о колесо.

– Садитесь обратно, капитан, – сказал Джон Генри, – поедем в город к доктору.

Глаза Баярда, казалось, тоже побледнели. Он прислонился к повозке, облизывая губы. Потом сел на обочину и принялся расстегивать пуговицы на рубашке. Оба негра молча за ним наблюдали.

– Есть у тебя нож, парень? – спросил Баярд.

– Да, сэр.

Джон Генри достал нож и, следуя указаниям Баярда, разрезал ему рубашку. Потом с помощью негра Баярд плотно обвязал ею грудь и встал на ноги.

– Папироса есть?

Папиросы у Джона Генри не было.

– У отца есть немножко жевательного табаку, – предложил он.

– Ладно, дай горсточку.

Они дали ему горсть табаку и помогли снова забраться в повозку и сесть на сиденье. Старший негр взялся за вожжи. Повозка со звоном и дребезжаньем покатилась по красной пыли, из тени на солнце, вверх и вниз по склонам холмов. Баярд держался за грудь, жевал табак и не переставая ругался. При каждом толчке, при каждом вдохе сломанные ребра больно впивались ему в тело, а повозка все катилась и катилась, из тени на солнце и снова в тень.

Наконец последний холм остался позади, дорога вырвалась из тени на плоскую безлесную равнину и влилась в шоссе. Здесь повозка остановилась, и под палящим солнцем, обжигавшим его плечи и непокрытую голову, Баярд вступил в спор со старшим негром, который ни за что не хотел везти его домой. Баярд ярился и бушевал, негр ворчал, но твердо стоял на своем, и тогда Баярд отнял у него вожжи и, нахлестывая ими изумленных мулов, во весь опор погнал их вперед.

Последняя миля была самой тяжелой. Со всех сторон к мерцающим в дымке холмам уходили возделанные поля. Земля, пропитанная зноем, ворочалась и перекатывалась и, опьяненная зноем, источала его всеми своими порами, как дыхание алкоголика источает запах винного перегара. Редкие низкорослые деревья вдоль дороги не давали никакой тени, и мулы, задыхаясь в поднятой их же копытами пыли, перешли на медленный, доводящий до бешенства шаг. Баярд вернул негру вожжи и, закрыв глаза, перед которыми плавали красные круги, вцепился в сиденье, ощущая только ужасную жажду и чувствуя, что теряет сознание. Негры тоже поняли, что у него плохо с головой, и младший снял свою рваную шляпу и отдал ее Баярду.

Мулы с их забавными длинными ушами принимали фантастические очертания, бессмысленно расплываясь, уплывая и выплывая вновь. Временами появлялось ощущение, будто они движутся назад, без конца проползая мимо одного и того же дерева или телефонного столба, и ему казалось, что все они – три человека, два мула и дребезжащая повозка – попали в какую-то страшную мельницу и мечутся по бесконечному, бесцельному и безысходному кругу.

Наконец, когда он уже совсем перестал воспринимать окружающее, повозка въехала в железные ворота. На его голые плечи упала тень, он открыл глаза, и перед ним, плавая в бледном тумане, как мираж, возник его собственный дом. Тряска прекратилась, негры помогли ему сойти, и младший пошел с ним к ступенькам, поддерживая его под руку. Но Баярд оттолкнул его, поднялся наверх и прошел через веранду. После яркого наружного света в прихожей нельзя было ничего разобрать, и он на секунду остановился, моргая глазами и шатаясь от подступающей тошноты. Потом из тьмы выплыли белки Саймона.

– Господи Боже ты мой, да что это опять с вами случилось? – спросил Саймон.

– Саймон? – Баярд зашатался и, пытаясь сохранить равновесие, наткнулся на что-то в темноте. – Саймон.

Саймон быстро подошел и взял его за руку.