– Бумажник, – улыбнулся Рэтлиф. – Не иначе как только затем он меня и усыпил сперва.

– Он сперва усыпил тебя, чтобы ты тут же не продал ему швейную машинку или мешок зубьев для бороны, пока он еще до ножа не дотянулся, – подхватил Букрайт. Подошел буфетчик и придвинул к ним на тарелочках хлеб и масло.

– Мне жареной говядины, – сказал Талл.

– А мне не надо, – поморщился Букрайт. – Два дня уже эта говядина навозная перед глазами. Всю дорогу ее то из кукурузы, то с огородов гоняешь. Мне принесите ветчины и яичницу из шести яиц.

Он жадно набросился на хлеб. Рэтлиф слегка развернулся на табурете к нему лицом.

– Скучали, говоришь? – сказал он. – А я-то думал, V вас там на Французовой Балке столько новых жителей прибавилось, что пропади хоть дюжина торговцев швейными машинками, никто и не заметит. Сколько еще родственников притащил за собой этот Флем Сноупс? Двоих? Или только троих?

– Четверых, – коротко бросил Букрайт с полным ртом.

– Четверых? – переспросил Рэтлиф. – Это что же – тот кузнец, ну, не кузнец, а так – который кузницу себе приспособил, чтобы в холодке посидеть, покуда не приспеет пора идти домой в очередной раз за стол садиться, как его – Эк, что ли? И еще один – этот подрядчик, бизнесмен этот, менеджер…

– Он на будущий год собирается в школе учить, – тихонько проронил Талл. – Так говорят, во всяком случае.

– Нет, нет, – отмахнулся Рэтлиф. – Я про этого, который из Сноупсов. Ну тот, второй. А. О. Его еще Джек Хьюстон в лохань с водой швырнул тогда в кузнице.

– А это он и есть, – сказал Талл. – Говорят, он на будущий год в школе учить будет. Тот учитель, что раньше был, вдруг ни с того ни с сего сразу после Рождества съехал. Должно быть, тебе об этом тоже еще не говорили.

Но Рэтлиф уже не слушал. Ему было не до учителя, который съехал. Он уставился на Талла, от неожиданности даже утратив на миг ироническую мину.

– Что? – выдохнул он. – Учить в школе? Вот тот? Тот Сноупс? Тот, который появился в кузне в день, когда Джек Хьюстон… Погоди, Одэм, – растерянно помаргивая, говорил он, – я, конечно, болел, но вряд ли стал от этого хуже слышать.

Букрайт не ответил. Со своим хлебом он уже покончил, повернулся и взял кусок с тарелки Талл а.

– Ты все равно его не ешь, – сказал он. – Сейчас скажу, чтобы нам еще принесли.

– Вот черт, – сказал Рэтлиф. – Будь я проклят, я ведь как увидел его, сразу понял, что тут что-то не так. Вот оно в чем дело. Он просто не на том фоне мне попался – кузница какая-то, пахота опять же… Учитель! Как это я не сообразил! Нашел себе единственное место на всем белом свете – а уж на Французовой Балке и подавно, где он не только может сыпать этими своими присловьями без передыху целый Божий день, но еще и деньги за это получать. Вот черт, – повторил Рэтлиф. – Стало быть, Билл Варнер и это проворонил. Флем сожрал лавку, сожрал кузницу, а теперь и за школу принимается. Осталось только в дом к Варнеру забраться. Потом-то он естественно, за вас примется, но с домом дядюшки Билла придется ему повозиться, потому что Билла.

– Ха! – кратко выдохнул Букрайт. Ломоть, взятый с тарелки Талла, он съел и снова позвал буфетчика: – Послушайте! Мне бы пирога кусок, пока ждать приходится.

– Какого пирога, мистер Букрайт? – спросил буфетчик.

– Какого-какого… съедобного, – ворчливо отозвался Букрайт.

– …потому что Билла из собственного дома выжить – поди попробуй, – продолжил Рэтлиф. – Тут он может крепко упереться. Так что смотрите, не пришлось бы Флему за вас за всех приняться раньше, чем у него намечено.

– Ха! – снова сказал Букрайт, неожиданно и жестко. Буфетчик придвинул к нему пирог. Рэтлиф поглядел на Букрайта.

– Не понял, – сказал Рэтлиф. – Что значит «ха»?

Букрайт сидел, держа на ладони у самого рта клин пирога. Повернул к Рэтлифу сведенное злостью, темное лицо.

– Как-то с неделю назад сижу я около кучи отходов у Квика на лесопилке. А его кочегар с еще одним черномазым перекидывают обрезки к бойлеру, к топке поближе. Ну, и болтают промеж собой. Кочегару нужно было где-то денег занять, а Квик, мол, не дает. «Иди к мистеру Сноупсу в лавку, – другой говорит. – Он одолжит тебе. Он мне уже два года как одолжил пять долларов, и с той поры всего и делов, что каждую субботу платить ему по десять центов. А про те пять долларов он и не заикается». – Тут Букрайт отвернулся и откусил пирога, чуть ли не половину сразу. Рэтлиф наблюдал за ним чуточку насмешливо, почти с улыбкой.

– Так-так-так, – сказал он. – Стало быть, он враз с вершка и с корешка покусывать взялся. В таком раскладе он, может, еще и не враз до белых людей доберется, которые вроде тебя – посередке.

Букрайт отхватил еще изрядный кус пирога. Буфетчик принес заказанную им и Таллом еду, и Букрайт запихал остатки пирога в рот. Талл принялся превращать свою говядину в мелкое крошево, словно собираясь кормить ребенка. Рэтлиф смотрел на них.

– А вы что же, так и сидите сложа руки? – сказал он.

– А чего зря ими размахивать? – хмыкнул Талл. – Все это не дело, конечно. Да ведь нам-то что.

– Ну, я бы, пожалуй, придумал что-нибудь, если бы сам у вас жил, – сказал Рэтлиф.

– Ага, – проворчал Букрайт. С ветчиной он расправлялся так же, как только что с пирогом. – И кончилось бы тем, что у тебя вместо твоей брички с лошадьми остался бы один галстук бабочкой. Цепляй на любое место.

– Да уж, – согласился Рэтлиф. – Может, ты и прав. – Он отвел взгляд от собеседника и взялся за ложечку, но тут же снова опустил ее. – Чего-то не пойму, сквозняки, что ли, чашку студят? – сказал он буфетчику. – Может, подогреешь немножко? А то еще замерзнет да лопнет, а мне потом за чашку тоже плати!

Буфетчик выплеснул из чашки гущу, налил горячего кофе и придвинул Рэтлифу. Тот бережно всыпал в нее ложечкой сахар, все еще храня то неопределенное выражение лица, которое можно назвать улыбкой за неимением более точного слова. Букрайт сделал из своей яичницы невероятную кашу и с хлюпаньем поедал ее ложкой. Оба они с Таллом ели торопливо, но Талл ухитрялся проделывать это со строгим и чопорным видом. Молча подчистили все с тарелок, встали, подошли к коробке из-под сигар и расплатились.

– Или теннисные тапочки, – добавил вдруг Букрайт. – Он-то их уже год как не надевает. Нет, – сказал он. – На твоем месте я, прежде чем отправляться туда, разделся бы догола. Чтоб не так холодом шибануло на обратном пути.

– Да уж, – послушно сказал Рэтлиф.

Когда они ушли, он вновь принялся за свой кофе, неспешно потягивая его и сразу трем или четырем слушателям досказывая про свою операцию. Потом он тоже встал, педантично расплатился за кофе и надел пальто. Стоял март, но врач велел ему с пальто пока не расставаться, и вот теперь он приостановился в проулке рядом со своей бричкой и низкорослыми крепкими лошадками, разжиревшими от праздности и лоснящимися новой весенней шерстью, – стоял и молча смотрел на ящик типа собачьей будки, со стен которого из-под облупившегося, размалеванного вялыми и опадающими, немыслимыми розанами бордюрчика смотрели на него зазывно улыбающиеся поощрительно и безглазо манящие женские лица. Да, пора в этом году подкрасить; не забыть бы только.

«Это должно быть что-нибудь такое, что спалить можно, – подумал он. – И такое, что записано на его имя, чтоб все знали: имущество Флема. Да, – думал он, – если бы меня звали Билл Варнер, а моего компаньона Флем Сноупс, наверное, я позаботился бы о том, чтобы часть совместного имущества, по крайности та, что первой пострадает от пожара, была бы записана на его имя». Рэтлиф двинулся дальше, как следует застегнувшись. На всей улице единственный человек в пальто. Ну да ничего, на солнышке болезнь проходит быстро; должно быть, по возвращении в город пальто уже не понадобится. А вскорости и свитер, что под пальто, тоже снять можно будет: май, июнь… – лето, долгие дни ласкового тепла. Он пошел дальше, совсем прежний, не изменившийся, разве что осунулся да побледнел немного, и дважды останавливался, чтобы сообщить двум встреченным знакомым, что да, да, чувствую себя хорошо, этот мемфисский врач – не знаю уж, случайно или намеренно, но вырезал он, должно быть, то, что следовало, – потом пересек площадь, на которую – мраморный, мрачный – исподлобья глядел солдат Конфедерации, поднялся на крыльцо здания суда и прямиком в контору финансового управления, где и нашел искомое: две сотни акров земли с постройками, записанные на имя Флема Сноупса.

К исходу дня он сидел в неподвижно застывшей бричке на узкой малопроезжей дороге между холмами, вглядываясь в фамилию на почтовом ящике. Столб, на котором висел ящик, был новенький, а ящик – нет. Исцарапанный и помятый, он был когда-то расплющен (должно быть, тележным колесом), а после снова выправлен, зато корявая надпись, обозначавшая имя владельца, была намалевана чуть ли не вчера. Она словно кричала – одними заглавными – МИНКСНОУПС, разлапистая, в потеках краски, без промежутка между словами, дугой заползающая кверху, через край, на крышку ящика, чтобы втиснулись последние буквы. У ящика Рэтлиф свернул – теперь на глубокую колею, которая вела к бесхребетно рассевшейся двухкомнатной лачуге – из тех, что без числа, затерянные в холмах, попадались ему на путях его странствий. Хижина была построена на пригорке; чуть ниже располагался замусоренный, устланный втоптанным в грязь навозом загончик и хлев, так покосившийся на склоне, что казалось, дунешь на него – и завалится. Из хлева как раз выходил человек с подойником, и в тот же миг Рэтлиф почувствовал, что из дома за ним наблюдают, хотя никого видно не было. Он придержал лошадей. Слезать не стал.

– Добрый день, – сказал он. – Вы мистер Сноупс? Машинку вот привез вам.

– Чего привезли? – удивился вышедший из хлева. Он вошел в калитку и поставил подойник на приступку покосившегося крыльца. Роста он тоже был чуть ниже среднего, правда тощий, со сросшимися густыми бровями. «Но глаза те же», – подумал Рэтлиф.

– Вашу швейную машинку, – добродушно пояснил он. Тут краешком глаза он увидел появившуюся на крыльце женщину – ширококостную, с жестким лицом и немыслимо желтыми волосами; она вышла легко и проворно, с изяществом, неожиданным даже при том, что женщина была босая. Из-за ее спины выглядывали двое белобрысых ребятишек. Но Рэтлиф на нее не взглянул. Смотрел за мужчиной, сохраняя мину учтивой предупредительности и добродушия.

– Что-что? – вмешалась женщина. – Швейную машинку?

– Нет! – сказал мужчина. Он тоже не смотрел в ее сторону. Направился к бричке. – Домой, домой ступай! – Женщина не обращала на него внимания. Она сошла с крыльца, причем быстрота и соразмеренность ее движений при ее росте казались странными. Она уставилась на Рэтлифа светлыми злыми глазами.

– Кто вас просил везти ее сюда? – спросила она.

Теперь Рэтлиф смотрел на нее, все так же учтиво, добродушно.

– Неужто ошибка вышла? – проговорил он. – Еще в Джефферсоне я получил заказ – из Французовой Балки. Сказано: Сноупс. Я так понял, что это вы, поскольку, если бы ваш… двоюродный братец, да? – Из хозяев никто не проронил ни слова, молча глазели на него. – Флем. Если бы машинка понадобилась Флему, он бы дождался, пока я к нему в поселок заеду. Знает ведь, что я как раз завтра туда собираюсь. Да, надо было проверить. – Женщина засмеялась хрипло, невесело.

– К нему, к нему везите. Если Флем Сноупс что-нибудь заказал, что угодно, да коль оно больше пяти центов стоит, так уж не для того, чтобы псу под хвост отправить. А тем более отдать родичам. Везите ее в поселок.

– Говорят – ступай в дом, – повысил голос мужчина. – Давай-давай! – Женщина не повернула головы. Она упрямо длила свой хриплый смех, глядя в упор на Рэтлифа.

– Этот отдаст, как же! – повторила она. – Не на того напали! Недаром у него скота сотня голов, коровник свой и луг коровам для прокорму. – Мужчина повернулся и пошел на нее. Она стала к нему лицом и завопила, а дети спокойно смотрели на Рэтлифа, выглядывая из-за ее юбок, словно они глухие или пребывают в каком-то ином мире – не в том, в котором эта женщина вопила; смотрели, будто две собачонки.

– Что, скажешь, не так? – надрывалась она. – Тут сгниешь у него на глазах, подохнешь, а ему начхать, сам знаешь! Этот твой родственничек, которым ты так гордишься, потому что он работает в лавке и целый Божий день в галстуке щеголяет! Ну-ка попроси у него хотя бы мешок муки – поглядим, что из этого выйдет. Ну-ка, попроси его! Может, он даст тебе свой старый галстук – чтобы ты тоже стал похож на Сноупса!

Мужчина упорно шел на нее. Он больше даже не говорил ничего. В сравнении с ней казавшийся тщедушным, он неумолимо шел на нее, шел как-то странно, избочившись, глядя внимательно, едва ли не с почтением, и она сдалась; круто повернувшись, пошла назад к дому, подталкивая перед собой жмущихся к ней ребятишек, которые продолжали, выворачивая шеи, оглядываться на Рэтлифа. Мужчина подошел к бричке.

– Говоришь, заказ прислал Флем? – проговорил он.

– Я сказал, что заказ с Французовой Балки, – ответил Рэтлиф. – А доставить велено Сноупсу.

– И кто же это такой шустрый у Сноупса на побегушках?

– Да так, приятель один, – добродушно ответил Рэтлиф. – Наверное, он ошибся. Вы уж извините. Эта колея на дорогу к Уайтлифскому мосту меня выведет?

– Если Флем просил оставить ее здесь, ну так здесь и оставьте.

– Я ж говорю, видать, ошибка вышла, прошу прощения, – сказал Рэтлиф. – Так по этой колее…

– Понятно, – сказал тот, второй. – Хотите сказать, что надо вперед задаток выложить. Сколько?

– В смысле за машинку?

– А о чем мы еще, интересно, толкуем?

– Десять долларов, – сказал Рэтлиф. – И расписку еще на двадцать через шесть месяцев. Это как раз будет после уборочной.

– Десять долларов? При том, что вам передали слово от…

– Давайте слова сейчас трогать не будем, – сказал Рэтлиф. – Поговорим о швейной машинке.

– А если пять?

– Нет, – добродушно сказал Рэтлиф.

– Ну ладно, – сказал тот, другой, отворачиваясь. – Составляйте расписку. – Он зашагал к дому. Рэтлиф слез, обошел сзади бричку, отпер дверцу собачьей конуры и вытащил из-под новенькой машинки железный ящик. В нем хранилась ручка с пером, аккуратно заткнутая бутылочка чернил и стопка бланков. Пока он заполнял бланк, Сноупс вернулся, вдруг как из-под земли вырос рядом. Едва перо Рэтлифа остановилось, Сноупс придвинул к себе бланк, взял из рук Рэтлифа ручку, обмакнул перо и расписался – все одним махом, даже не прочитав, и сунул расписку назад Рэтлифу, вынув что-то из кармана, но Рэтлиф еще не видел – что, поскольку смотрел только на подписанный бланк, и лицо его сохраняло безмятежность.

Он спокойно сказал:

– Как это – вы за Флема Сноупса подписались?

– Ну да, – ответил тот. – А что? – Рэтлиф молча смотрел на него. – А, понимаю. Вам надо, чтобы мое имя тоже было – вдруг кто-нибудь из нас отпираться вздумает. Ладно. – Он взял бланк, снова что-то написал на нем и снова отдал. – А вот вам ваши десять долларов. Теперь подсобите-ка мне с машинкой. – Но Рэтлиф и тут не пошевелился: то, что ему дали – это были не деньги, а еще одна бумажка, в несколько раз сложенная, помятая и засаленная. Открыл; оказалась опять долговая расписка. На сумму десять долларов плюс проценты – чуть более чем трехлетней давности, выплата Айзеку Сноупсу или предъявителю по требованию, но не ранее чем через год после оформления, подпись – Флем Сноупс. Передаточная надпись на обороте, сделанная той же рукой, которая минуту назад нацарапала два имени на первой расписке (почерк Рэтлиф узнал сразу), подтверждала переход документа от Айзека Сноупса («+» за неграмотностью) Минку Сноупсу, а пониже, все той же рукой – свежая, подсушенная только что, может, промокашкой, а вернее всего, просто ветерком: от Минка Сноупса В. К. Рэтлифу; всю эту писанину Рэтлиф молча и внимательно изучал почти минуту.

– Все в порядке, – сказал тот, другой. – Мы с Флемом его двоюродные братья. Наша бабка завещала всем троим по десять долларов. Получить их мы должны были, когда самому младшему из нас – ему, стало быть – стукнет двадцать один год. Флему понадобились деньги, и он занял их у Айзека вот под эту расписку. Потом – это недавно уже было – тому деньги самому понадобились, и я выкупил у него Флемову расписку. Теперь, если хотите что-нибудь уточнить – его цвет глаз или еще что – можете сделать это лично, когда будете на Французовой Балке. Они там живут с Флемом вместе.

– Понятно, – сказал Рэтлиф. – Айзек Сноупс. И что, говорите, ему двадцать один есть уже?

– А если б не было, как бы он получил те десять долларов, которые одолжил Флему?

– Да уж, – отозвался Рэтлиф. – Только ведь это все-таки не наличные десять долларов…

– Послушайте, – сказал тот, другой. – Не знаю, к чему вы клоните, и знать не хочу. Но я дурачу вас не больше, чем вы меня. Если бы вы сомневались, что Флем оплатит первую расписку, вы бы ее не приняли. А если вы за ту первую расписку не опасаетесь, чего бы вам бояться этой – и сумма меньше, да и за ту же машинку, причем деньги по ней можно стребовать вот уже целых два года. Берите расписки и езжайте туда к нему. Отдайте ему, да и все тут. И еще передайте кое-что на словах. Скажите так: «От одного родича, который, чтобы не протянуть ноги, до сих пор в грязи копается, другому родичу, который из грязи вылез и хапнул сразу стадо коров и сенной сарай. Хапнул стадо коров и сенной сарай». Так ему и скажите. Лучше, если вы будете повторять это всю дорогу, чтобы уж точно не забыть.

– Не забуду, не бойтесь, – сказал Рэтлиф. – Ну, так эта колея выведет меня к Уайтлифскому мосту?

Ночь проведя у своих родственников (он сам был из этих мест), до Французовой Балки он добрался на следующий вечер, лошадок выпустил в загон к миссис Литтлджон, а сам пошел к лавке, где вся компания, которую он год назад, уезжая, оставил там, сидела на галерее – все те же, включая Букрайта.

– Ну что, ребята, – проронил Рэтлиф. – Я смотрю, все как положено, полный сбор.

– Букрайт говорит, будто этот, в Мемфисе, ежели чего у тебя и вырезал, так разве что бумажник, – сказал один. – Не удивительно, что только через год ты в себя пришел. Странно только, как ты потом-то в ящик не сыграл, когда за карман себя хвать, а там пусто.

– Ну, тут-то как раз я и ожил, – усмехнулся Рэтлиф. – Иначе до сих пор бы валялся.

Он вошел в лавку. Покупателей не было, и он медлить не стал, не подождал даже, пока освоятся в сумраке по-дневному суженные зрачки. Пошел сразу же к прилавку, вежливо приговаривая:

– Привет, Джоди. Привет, Флем. Не беспокойтесь, я сам, я сам.

Варнер, стоявший рядом с конторкой, за которой сидел приказчик, поднял глаза.

– Ого, поправился, – проговорил он.

– Некогда валяться, – сказал Рэтлиф, заходя за прилавок и открывая единственную застекленную витрину, где в беспорядке лежали шнурки, расчески, пачки табака, коробочки с лекарствами и дешевые сласти. – Может, оттого и поправился. – Он принялся выбирать леденцы в веселеньких полосатых обертках, придирчиво разглядывая, отвергая и снова роясь. В глубь лавки, где сидел, не поднимая глаз от конторки, приказчик, он даже и не взглянул ни разу. – А что дядюшка Бен Квик, не знаете – дома, нет?

– Да где ж ему еще-то быть? – удивился Варнер. – А только если мне память не изменяет, машинку ты ему уже продал года два-три назад.

– Еще бы! – усмехнулся Рэтлиф, откладывая в сторону очередной леденец и вынимая из витрины другой. – Потому-то я и хочу, чтобы он был дома: чтобы близкие его в чувство привели, когда он упадет в обморок. На сей раз сам хочу у него кое-что купить.

– Чем он, к дьяволу, таким разжился, чтобы ради этого тебе не лень было в такую даль тащиться?

– Козой, – отозвался Рэтлиф. Теперь он пересчитывал леденцы, складывая их в кулек.

– Чем-чем?

– Еще бы! – продолжал веселиться Рэтлиф. – Ни в жисть не подумал бы, а? Так ведь больше-то ни у нас в Йокнапатофском, ни в округе Гренье ни у кого живой козы днем с огнем не сыщешь. Только у дядюшки Бена.

– Подумать – не подумал бы, – сказал Джоди. – Но вообще-то непонятно, куда тебе коза?

– Куда мне коза? – проговорил Рэтлиф. Он подошел к сырному ящику и положил монетку в коробку из-под сигар. – В фургон запрягать. Как ваши-то все – дядюшка Билл, миссис Мэгги, здоровы ли?

– А! – поморщился Варнер. Отвернулся к конторке. Но Рэтлиф этого уже не видел: двигался дальше. Вернулся на галерею, всех оделяя конфетами.

– Доктор прописал, – пояснил он. – Видать, теперь мне снова пришлет счет, гони, мол, десять центов за совет на пять центов конфеток покушать. Да я, в общем, не против. А вот то, что он мне прописал сиднем сидеть, – это я очень даже против. – Лукаво и добродушно он оглядел сидевших на скамейке. Скамья, прибитая к стене рядом с дверью, прямо под окном, в длину была чуть больше, чем окно в ширину. Спустя секунду сидевший на краю скамьи встал.

– Ладно уж, – сказал он. – Садись давай. Болел ты или нет, все равно ведь будешь теперь полгода из себя немощного корчить.

– Должен же я хоть чем-то возместить эти семьдесят пять долларов, которые на лечение ухнули, – сказал Рэтлиф. – Хоть всеобщим уважением, что ли. А только вот зря это вы норовите меня на сквозняк усадить. Ну-ка, ребята, подвиньтесь чуток, дайте я в середку сяду.

Задвигались, освободили ему место в середине скамьи. Теперь он оказался прямо под открытым окном. Вынул из своего кулька леденец и принялся сосать его, заговорив вдруг нарочито тонким, жалобным голосом недавнего больного:

– Ох, и не говорите! Все бы так и лежал и лежал в постели, кабы не обнаружил, что бумажник исчез. Но вот когда я встал, тут только, по правде говоря, и испугался. Вот говорю себе, валяюсь тут целый год брюхом кверху, а какой-нибудь пройдоха небось вовсю шурует – не только что Французову Балку, весь, поди, Йокнапатофский округ наполнил новенькими швейными машинками. Но господь не выдает – свинья не съест; едва я выкарабкался, как Всевышний – или, может, еще кто – ниспослал мне овна, прямо как Аврааму в Библии [9], во спасение Исаака. Вернее сказать, ниспослал он мне козовода.

– Кого? – переспросил кто-то.

– Козовода. Или козловода. Вы-то, видать, никогда и не слыхали о козловодах. Потому как в тутошних местах никто до этакого не додумался. И верно: без северянина не обошлось. Затесался один, а ему все это взбрело в голову еще где-то там – в Массачусетсе, или в Бостоне, или в Огайо, и вот явился аж в самый штат Миссисипи, а денег полный саквояж, купил себе две тысячи акров пустоши в пятнадцати милях к западу от Джефферсона – отборная, скажу я вам, землица, вся вверх тормашками, овраги да колючки, умудриться надо было такую выискать, – обнес ее десятифутовым забором, щелки не сыщешь, что твоя плотина, – и только это приготовился всем на удивление разбогатеть, как вдруг – бац! – коз ему не хватило.

– Вот трепло! – восхищенно сказал еще кто-то. – Где это видано, чтобы кому-нибудь не хватило коз!

– Кроме того, – неожиданно сердито вмешался Букрайт, – если хочешь, чтобы тебя и в кузнице было слышно, так проще нам всем просто встать да и перейти туда.

– Да уж, – протянул Рэтлиф. – Где вам понять, как славно глотку поразмять на просторе – вы ж не лежали брюхом кверху в четырех стенах, где каждый, кому надоело тебя слушать, может встать и уйти, а ты за ним следом пойти не можешь. – Тем не менее он взял тоном ниже, неспешно продолжая высоким, внятным, насмешливым говорком: – В общем, ему не хватило. Не надо забывать, что он северянин. У них все не как у людей. В наших местах если кто-то вдруг надумает устроить козье ранчо, так это по единственной причине – что у него уже и так свою хибару, или свой огород, или свою спальню – словом, откуда ему там козлов никак не выгнать, – провозгласит все это козьим ранчо, и дело с концом. Но северянин – нет! Ежели он что-нибудь затеял, у него на это уже синдикат организован, все в книжечке пропечатано – все правила, честь по чести, и грамота на руках, с золотым тиснением, от нотариуса из Джексона, чтобы все, значит, понимали, дескать, так и так, у подателя сего в наличии двадцать тысяч коз, или сколько их у него – в в общем, что козы – это козы. Никогда он ни с коз не начнет, ни с земли под ферму. Он начнет с листка бумаги и карандаша, сперва подобьет бабки в кабинете – столько-то коз на столько-то акров земли и такой-то длины надо загородку, чтобы не разбегались. Потом напишет в Джексон и получит себе грамоту, что разрешили ему иметь столько-то земли, и изгороди, и коз, и сперва купит землю, чтобы было что огораживать, обнесет землю изгородью, дабы если кто туда попался, то уж не сбежал бы, а потом только идет покупать то, ради чего огород городил. Так что сначала все шло как по-писаному. Выбрал себе землицу, на которой сам Господь Бог вовек не додумался бы козье ранчо устраивать, прикупить ее безо всяких препон, всего и делов-то – найти хозяев земли да втолковать им, что за нее и впрямь хотят отдать настоящие доллары, а уж изгородь и вовсе, можно сказать, сама собой выросла, потому как от него требовалось только сидеть посередке и денежки выкладывать. И тут выясняется, что ему только коз и не хватает. Прочесал всю округу вдоль и поперек и сверху донизу, собирая поголовье коз, которое в патенте обозначено, а иначе бы собственная грамота его во лжи уличила. А вот дудки! Как ни бился, все равно остается лишней изгороди как раз на полсотни коз. Выходит, это у него уже не на козье ранчо смахивает, а на чистое банкротство. Вынь да положь, стало быть, полсотни коз, а не то гони назад грамоту! Вот он и попался – из такой дали припереть, это надо же: Бостон! Штат Мэн! [10] – и оплатить две тысячи акров земли и сорок четыре тысячи футов на ней забора, а теперь это злополучное вперед-приятие все к чертям собачьим из-за какого-то несчастного козьего выводка дядюшки Бена Квика, поскольку больше-то ни одного козла от Джексона и до границы с Теннесси нет как нет.

– А ты будто знаешь! – усомнился тот, первый.

– А кабы не знал, так неужто притащился бы в этакую даль, едва из постели поднявшись? – осадил его Рэтлиф.

– Ну так и полезай тогда без разговоров в бричку, чтоб, не ровен час, промашки не получилось, – сказал Букрайт. Он сидел, прислонясь к одному из столбиков галереи, лицом к окну, которое было за спиной у Рэтлифа Рэтлиф мельком глянул на Букрайта, учтивый и загадочный под постоянной маской легкой насмешки.

– Да уж, – сказал он. – Ведь не первый день у него эти козы живут. Что ж, он, видать, еще месяцев шесть будет мной командовать: то делать не моги, а это делай непременно, не говоря уже о том, что за каждый совет счета приходят, – продолжал он, меняя тему непринужденно, но так основательно, словно – как с запозданием дошло до собравшихся – вдруг поднял над собою табличку с красной надписью «Молчим!», и бросил лениво-вежливый взгляд вверх, на вышедших из лавки Варнера и Сноупса. Сноупс молчал. Он пересек галерею и спустился с крыльца. Варнер запер дверь. – Не рановато закрываетесь, Джоди? – окликнул его Рэтлиф.

– Смотря что по-вашему «поздно», – грубовато отозвался Варнер. Последовал за приказчиком.

– А что, пора ужинать? – встрепенулся Рэтлиф.

– На твоем месте я быстренько пошел поел бы да и отправлялся закупать этих коз, – посоветовал Букрайт.

– Да уж, – сказал Рэтлиф. – А вдруг у дядюшки Бена завтра их еще пяток прибавится? Охохонюшки… – Он встал и застегнул пальто.

– Сперва иди закупи коз, – не унимался Букрайт. Снова Рэтлиф оглядел его, вежливый, непроницаемый. Посмотрел на остальных собравшихся. На Рэтлифа никто не глядел.

– Пожалуй, это подождет, – сказал он. – Из вас, ребята, кто-нибудь идет ужинать к миссис Литтлджон? – Потом проговорил изумленно: – Что это? – И все сразу поняли, что его поразило: с виду взрослый человек, но босой и в куцем выцветшем комбинезончике, под стать разве что четырнадцатилетнему мальчишке, шел по дороге мимо, волоча за собой на веревке деревянную чурку с двумя жестянками из-под нюхательного табака, прикрепленными к ней сверху, и в полном самозабвении глядел через плечо на пыль, которую эта чурка вздымала. Пройдя под галереей, он поднял голову; тут и лицо его предстало Рэтлифу: тусклые глаза, казавшиеся вовсе незрячими, слюняво раззявленный рот, окруженный пушком рыжеватой пробивающейся бородки.

– Этот тоже ихний, – сказал Букрайт все тем же резким, отрывистым тоном.

Рэтлиф во все глаза смотрел на это существо (штанины на толстых ляжках готовы лопнуть, лицо, повернутое через плечо назад, то и дело искажается немыслимыми гримасами, взгляд устремлен на волочащуюся чурку).

– А нам еще говорят, будто все мы по образу и подобию божьему созданы, – сказал Рэтлиф.

– Да ведь, судя по тому, что вокруг творится, может, он-то как раз по подобию и создан, – вздохнул Букрайт.

– Не знаю, вряд ли я в это поверил бы, хоть бы и знал, что так оно и есть, – сказал Рэтлиф. – Говоришь, взял да и появился тут откуда ни возьмись?

– А что? – проронил Букрайт. – Не он первый.

– Да уж, – буркнул Рэтлиф. – Где-то ведь надо ему обретаться.

Существо, достигнув дома миссис Литтлджон, свернуло в ворота.

– Спит у нее в хлеву, – сказал кто-то еще. – Она его кормит. К работе приспособила. Кое-как умудряется с ним объясняться.

– Что ж, стало быть, хоть она создана по подобию божьему, – сказал Рэтлиф. Обернулся; в руке по-прежнему зажат обсосанный леденец. Рэтлиф сунул его в рот и вытер пальцы о полу пальто – Ну, так как насчет ужина?

– Езжай, закупай своих коз, – сказал Букрайт – Еда подождет.

– Завтра, – отмахнулся Рэтлиф. – Может, у дядюшки Бена к тому времени их еще с полсотни прибавится. – «А может, и послезавтра, – подумал он, шагая на бронзовый зов возвещавшего ужин колокольчика миссис Литтлджон, разносившийся в хмельном холодке мартовского вечера. – Так что времени у него вдосталь. Пожалуй, я все как следует преподнес. Взял в расчет не только то, что он, на мой взгляд, обо мне знает, но и то, что, по его мнению, о нем знаю я, с учетом кое-какой неполноты моих сведений – все-таки целый год проболел, приотстал от науки и практики надувательства. Но Букрайт клюнул. Чуть наизнанку не вывернулся, лишь бы предостеречь меня. Пошел на все, что может и даже чего не может позволить себе один человек в делах другого».