Сохранилась легенда, что повторение иконы «Богоматерь Владимирская» было сделано за одну ночь.
      Измучилась я с сестрицей, – пожаловалась княгиня, вернувшись после собора в отведённые им покои.
      – Что так? – спросил князь. Он был невнимателен, думал о чём-то своём.
      – Другие родимую дочь так не балуют, как я сестрицу. И опашени, и ленты, и косники в косы вплетать – всё для неё. Пастила малиновая да вишнёвая в горенке её не переводится, заедками и усладками дружка своего лохматого кормит, а всё недовольна. Молчит, неулыбчивая. Мы с мамками вкруг неё скоморохами вертимся, а угодить твоей королевне не можем.
      – Натерпелась, вот и неулыбчивой стала. В терему у Тверского заложницей насиделась, чуть не всю Русь одинёшенька прошла.
      – Разве я не понимаю, разве не жалею её? Только и мне тяжело постоянно одно недовольство видеть.
      Князь промолчал. Он знал, что весь разговор затеян ради того, чтоб удержать его во Владимире.
      – Тоскует сестрица, – продолжала княгиня, исподволь подбираясь к главному. Слёз не показывает, сердце имеет твоё – гордое, а что тоскует без тебя, то каждому видно. Останься, князь.
      Князь подошёл к окну, распахнул зелёные ставни. В горницу ворвался холодный свежий воздух.
      – Покличь княжну, дорогая супруга. Время прощаться. Княгиня заплакала:
      – Меня не жалеешь, сестрицу родимую пожалей. И месяца не прожил с нами.
      – Кого ж я жалею, если не вас? Не для себя стараюсь. – Князь отошёл от окна и зашагал по горнице. – Палат своих не имеем, из милости у людей живём.
      Около года тому назад двоюродный брат Холмского князь Василий Кашинский заключил с Тверью мир и возвратился в Кашин. Василий Дмитриевич нимало не медля передал освободившийся Переяславль литовскому князю Александру Нелюбу, бежавшему из Литвы. Союз с Нелюбом для Москвы был выгоден. А что семья Холмского осталась без крова, хоть среди поля шатёр разбивай, такое Василия Дмитриевича не беспокоило. Спасибо, владимирский боярин Киприян Борисович Сухощёков предложил свои хоромы.
      Гордого Юрия Холмского житьё у боярина мучило, как неотвязная огневица.
      – Поклонись Москве, в последний раз поклонись, – прошептала княгиня и опустила голову, зная, что сейчас последует гневная вспышка.
      – Тому не бывать!
      – Обещался Василий Дмитриевич, слово давал.
      – Верно, что слово давал. Три года я жил, надеясь на княжье слово, ныне изверился.
      – Нелюбье у тебя к нему великое.
      – Оттого и нелюбье, что московский князь слово не держит. Тебе об этом не один я – боярин Сухощёков толковал много раз.
      – Однако за делом Киприян Борисович отправился не куда-нибудь – в Москву.
      – У него дело такое, что, окромя Москвы, больше податься некуда. Только зря коней истомит. Москва и тут правой окажется.
      Речь зашла о давнем споре между Москвой и Владимиром. Участие в нём принимала чуть не вся Русь.
      – Как можно такое творить! – возмущались те, кто считал правым Владимир. – Сам Андрей Боголюбский перенёс икону из Киева во Владимир.
      – Тогда перенёс, – возражали сторонники Москвы, – когда Владимир сделался стольным городом, над Киевом взял верх.
      Теперь Москва в величии обогнала все города, ей и «Владимирскую» держать.
      Икона, о которой шёл спор – «Богоматерь Владимирская», считалась всерусской святыней, главной защитницей. Где она – там и сердце Руси. Потому-то Москва, заполучив икону, не соглашалась с ней расстаться. Василий Дмитриевич отвёл ей почётное место в новой Благовещенской церкви.
      Владимир примириться с утратой не хотел ни за что. Один выборный за другим наезжали в Москву с требованием вернуть икону. Очередным посланником явился Киприян Борисович Сухощёков, тот самый, что гостеприимно предоставил свои хоромы бездомной семье Холмского.
      Когда Василию Дмитриевичу доложили о приезде владимирского боярина, князь, обычно сдержанный и осторожный, впал в ярость:
      – Гоните с крыльца посохом! В шею!
      – Опомнись, великий князь, – не испугавшись, сказал Киприян Борисович. Он вступил в палату сразу за думным дьяком, доложившем о его прибытии. – Нет на Руси такого обычая – выборных гнать взашей.
      – Ты первым будешь, раз не по делу явился. Сказано: «Владимирской» быть на Москве. Другого слова не будет.
      – Так ли говорил ты, когда Тохтамыш взял Елецк? Не кланялся ли ты Владимиру в пояс: дайте да дайте святыню, от Орды защититься.
      Глаза Василия Дмитриевича потемнели.
      – Смело говоришь, боярин, да негоже. Забыл, как тогда Москва на Оку вышла, своей грудью прикрыла все города? Не иконой прикрыла – ратью.
      – За это были Москве возданы честь и слава. Ныне будет бесчестье, коль не вернёте «Владимирскую»!
      – В кандалы! – крикнул Василий Дмитриевич.
      – Опомнись, государь, – тихо сказал Иван Кошка.
      – В кандалы, – повторил Василий Дмитриевич твёрдо и зло. Бояре поспешно вывели злополучного Сухощёкова, боясь, как бы не вышло хуже. Между собой они говорили: «Владимир не потерпит такого надругательства над выборным, пойдёт против Москвы». Казначей, всегда державший сторону князя во всех несогласьях с боярами, на этот раз осуждал его вместе с другими. Горячность князя отбросит Владимир в стан московских врагов. А их и без того много.
      Где найти выход? Что предпринять? Рассчитывать, что Василий Дмитриевич отменит своё решение бросить посла в темницу, не приходилось, князь был упрям. Надеяться, что гордый город стерпит бесчестье, трудно. Не таков Владимир. И «Владимирскую» нельзя возвращать. Ни в чём Москва не должна поступиться первенством. Добывали его дорогой ценой.
      Иван Фёдорович думал и думал. Наконец напал на какую-то мысль и заспешил в Андроньев монастырь.
      – Здесь ли Рублёв? – торопливо спросил он у монаха-привратника, впустившего его в ограду. – Не уехал ли куда?
      – Здесь, боярин. Трудится в мастерской.
      – Сделай милость, покличь. Скажи, что великокняжье дело, тайное.
      Монах чуть не бегом бросился в мастерскую и так же быстро вернулся. Вид у него был смущённый.
      – Брат Андрей просит обождать, пока он закончит вохрение. «Иначе, – говорит, – краска провянет, отчего тени на лице утратят прозрачность». Обождёшь ли, боярин?
      – Обожду, коль для живописца его художество важней Князевых дел.
      Не пожелав пройти в помещение, Иван Кошка уселся на чурбак, стоявший вблизи ворот, и задумался. Как подошёл к нему Андрей, он не заметил. Поступь у живописца была бесшумной, словно у рыси.
      – Звал, боярин?
      Иван Кошка вскочил от неожиданности.
      – Звал. Челом хочу бить тебе. После преславного Феофана ты у нас сделался первым.
      Андрей предостерегающе поднял руку, он не терпел хвалы.
      – Коли случилась нужда в живописце, скажи по-простому. Казначей рассказал без утайки всё, что произошло во дворце.
      Не потаил и того, что вся надежда у него на Андрея. Закончил такими словами:
      – Сам видишь, дело государственное. Коли ты не поможешь – больше некому.
      – Сделаю, – спокойно сказал Андрей. Его уверенность обрадовала казначея.
      – Спасибо, что берёшься. Только…
      – Чем, боярин, обеспокоился?
      – Время вечернее, а должно быть готово к утру. Управишься ль за короткий срок?
      – Один не управлюсь, ученика возьму. Ты верхом иль в возке приехал?
      – В возке.
      – Ступай за ворота. Мы мигом.

* * *

      Было совсем темно, когда возок, запряжённый двумя вороными, въехал в Кремль. Возчик придержал коней у Соборной площади. Из возка выпрыгнули двое. Один держал в руках ящик, другой – большую доску, отсвечивающую в темноте белым левкасом.
      – Доброй ночи, боярин, – сказал тот, у кого был ящик. – Прикажи, чтоб до света в собор не входили.
      – Может, помощь какая потребуется?
      – Сами управимся.
      В соборе было темно. Огонёк одинокой лампадки напоминал далёкую, затерявшуюся в чёрном небе звезду.
      Андрей отыскал свечи, затеплил от мерцавшей лампадки.
      Пантюшка впервые увидел близко прекрасное лицо «Владимирской», с чертами, обозначенными тонкими изогнутыми линиями. Нежной, чуть впалой щекой прижималась она к круглой щеке ребёнка, а тот порывисто обнимал мать. На сына «Владимирская» не смотрела. Казалось, вглядывалась в его судьбу. Длинные тёмные глаза наполнила грусть, в углах сжатого рта затаилась печаль.
      – Пантюша! – Негромкий оклик заставил Пантюшку повернуть к учителю голову. – Не хотел тревожить, хорошо ты смотрел. Однако пора. Я уж и знаменку изготовил.
 

* * *

      На заре, по обыкновению, в церковь вошёл пономарь. Каждое утро он приходил сюда, пришёл и сегодня. Привычным взглядом окинул стены, иконостас. Всё ли в порядке, нет ли каких нарушений? Да какие нарушения могут произойти на Соборной площади, в серёдке Москвы, кто посмеет? Вдруг пономарь зажмурил глаза и привалился к столбу. Что такое? Вроде лишку вчера не пил, а вместо одной «Владимирской» почудилось две. Морок нашёл, что ли?
      Пономарь постоял неподвижно, потом открыл один левый глаз, потом вытаращил оба. Морок не проходил. Вчера на этом самом месте висела одна «Владимирская». Сегодня… Глаза у несчастного полезли на лоб.
      «Чудо. Как есть чудо. Удостоился увидеть».
      – Чудо! – завопил пономарь и бросился вон из церкви. – Чудо! – орал он истошно на всю Соборную площадь.
      О чуде немедля доложили Василию Дмитриевичу. Речь перед князем держал казначей Иван Кошка.
      – Говоришь, одну от другой отличить немыслимо? – спросил великий князь, когда докладчик кончил.
      – Немыслимо, государь, не в силах человеческих. Князь окинул казначея весёлым взглядом.
      – Напрасно не веришь, государь, – обидчиво проговорил тот, – как есть правду-истину тебе докладываю, ни слова не прибавляю. А коли мне веры нет, вели пономаря кликнуть, того, что первым увидеть сподобился. Он подтвердит. Вечером пономарь церковь запер, поутру отворил – видит, вместо одной «Владимирской» – две.
      – Чудо.
      – Истинно чудо, государь.
      – Коль чудо случилось, и мы поступим по совести. Сухощёкова выпусти из оков, вручи ему новую «Владимирскую» и проводи с честью. Ко мне же пришли живописцев.
      – Каких живописцев, государь? Говорю тебе: чудом сотворена икона.
      – Я и хочу поглядеть на тех, кто сотворил чудо.
      В княжьих хоромах живописцы держались спокойно, с достоинством, от государевой близости не оробели.
      – Спасибо, иконники, – вымолвил великий князь, окидывая милостивым взглядом высокого статного чернеца в грубой рясе и стройного мальчонку в опрятной рубахе из небелёной холстины.
      Волосы мальчонки, похожие на побуревшую солому, стягивал через лоб кожаный ремешок.
      Чернеца Василий Дмитриевич знал. Нельзя не знать живописца, о котором идёт по земле слава. Мальчонку видел впервые.
      – За что благодаришь, государь? – спросил Андрей.
      – За преискусно выполненную работу.
      – Работа для живописца не в тягость. Не ты нас благодарить должен, а мы тебе кланяться, что доверился нам.
      – И ты тех же мыслей? – обратился великий князь к мальчонке.
      – Истинно так, государь. Для живописца работа – радость.
      – Как величать тебя, живописец?
      – Пантюшка. По прозвищу – Гнедыш.
      Отвечая князю, Пантюшка невольно косился на Капьтагая. Немой телохранитель стоял за Князевым креслом.

      Ты чем-то недоволен, – не то спрашивая, не то утверждая, сказал Андрей, когда они с Пантюшкой очутились в Больших сенях.
      – Зачем великий князь ордынца при себе держит?
      – Что из того, что ордынец? Он, как мы, человек.
      – Нет, не как мы. Во всей Орде его самым злым считали. А тут он неотлучно при князе, на каждого что хочет наговорит.
      – Как наговорит, коль нем от рождения? Оттого он, может, и злой, что судьба его обделила, ни речи не дала, ни слуха.
      – Не так это. – Пантюшка остановился. Глядя на него, остановился и Андрей.
      – Помнишь, Андрей, ты меня раненого в монастырь принёс и я тебе ночью о своей жизни рассказывал?
      – Помню.
      – Всё я тогда рассказал. Одно утаил – как из Орды ушёл. Не хотелось про сундук вспоминать и про волосы крашеные. Теперь слушай.
      В Больших сенях великокняжьих хором Пантюшка поведал Андрею то, о чём умолчал раньше. Когда он кончил, Андрей повернул обратно.
      – Идём. Надо сказать великому князю.
      – Как скажешь? Капьтагай неотлучно при нём.
      – Несложное дело, найдусь.
      Андрей взял у дьяка берёсту, написал на ней что-то и попросил вновь доложить о них князю.
      – Прости, государь, что вернулись. Хотим искать у тебя совета в одном художестве.
      – Смыслю ли я? – удивился князь.
      – Смыслишь, взгляни. Андрей протянул Василию Дмитриевичу берестяную грамоту.
      «Отошли слугу», – прочитал князь. Написано было по-гречески. Василий Дмитриевич поднял взор на Андрея Рублёва. Взгляд больших светлых глаз живописца был твёрд, словно приказывал. Василий Дмитриевич обернулся к немому и, сжав руки, сделал вид, что дёргает конские поводья. Капьтагай немедля отправился на конюшню запрягать Булатку.
      – Говори, чем немой помешал? – быстро спросил Василий Дмитриевич.
      – Может, пустяк, государь, а может, и нет. Пантюша!
      Пантюшка вновь рассказал историю своего побега. Князь слушал внимательно, только один раз перебил.
      – Точно ли к Холмскому приходил Капьтагай? – спросил он Пантюшку.
      – Точно, великий князь.
      – Не ошибся? Может, не разглядел в темноте?
      – Свет в шатёр падал. И Капьтагая я хорошо знал. Он что ни день хаживал к моему хозяину, в степь они выезжали вместе.
      – Хозяина твоего Хажибея видел, он толмачом приезжал. Рассказывай дальше.
 
 
      – Всё, государь. Что в Орде со мной было, я тебе рассказал, а как Устиньку с Медоедкой встретил и как потерял их, тебе знать неинтересно.
      – Нужды нет, говори.
      Когда Пантюшка кончил и эту историю, Василий Дмитриевич сказал:
      – Ты, Пантелей, отвёл от меня большую беду. Я твой должник и, если сумею, постараюсь тебе пригодиться. О том, что сейчас открыл, молчи.
      – Не проговорюсь, государь. Когда немой вернулся и поклоном дал знать, что приказание выполнено, князь был один. Немой заглянул в глаза своему повелителю, глаза князя искрились весельем. Капьтагай замычал. Князь ласково потрепал его по плечу.
      С того дня, как в великокняжьих хоромах побывали живописцы, настроение Василия Дмитриевича заметно улучшилось. Грозной тучей смотрел он последнее время, теперь стал шутить, улыбаться.
      Вместе с великим князем повеселел и боярин Иван Фёдорович Кошка. Князь вернул ему своё доверие, которое Иван Фёдорович было утратил после неудачи Юрия Холмского в Литве. Уж не подозревал ли великий князь своего казначея в измене? Если так, то время подозрений прошло.
      Когда из Орды прибыло очередное послание с красной печатью «Повелителя всех людей», Василий Дмитриевич, как в прежние дни, вызвал Ивана Кошку в угловую палату.
      – Где ж Капьтагай, – удивился Иван Фёдорович, увидя князя одного, без телохранителя. – Отвык я, великий князь, тебя без немого видеть, словно твоей тенью он стал.
      – Нужды нет, что тенью. Понадобилось в Летний дворец к великой княгине Софье Витовтовне тайное послание отправить, он и понёс. Да ты садись, казначей, читай.
      – «Аллах на небе, хан на земле, – принялся читать казначей вполголоса. – Ты мне друг и я тебе друг, а зятя твоего Витовта распознай. Посылает он мне и хану золото и увещевает меня и хана со всей Ордой пойти ратью на тебя, а землю твою сжечь…»
      – Погоди, – прервал князь чтение, – как мыслишь, с чего Всемогущий о нашей земле вздумал заботиться?
      – И мыслить нечего: хитрит старая лиса. Его хитрость белыми нитками шита, верней – золотыми.
      Иван Кошка намекал на то, что в письме такие слова, как «я», «мы», «нас», были написаны золотом.
      – Только и Витовт хитёр, – подумав, продолжал Иван Кошка. – Сколько раз показывал нам своё коварство. Таится до самой поры, потом, где не ждут, объявится.
      – После стояния на Угре не объявится.
      – Верно. Другой раз позор принимать посовестится, пожалуй. Однако оба ошиблись. И дня не прошло после чтения Едигеева письма, как в Малые сени ворвался запыхавшийся мужичонка. Дворяне хотели его прогнать, а он изловчился, проскользнул.
      – Доложи великому князю! – крикнул он Тимофею, вышедшему на шум.
      Тимофей с удивлением оглядел тщедушного мужичонку в дырявом зипуне.
 
 
      – Тебя на крыльцо неведомо как пустили, а ты к великому князю. Эй, стража!
      – Погоди кликать стражу, дьяк. Дело у меня к великому князю первоважнейшее. Важнее того дела не может и быть.
      – Говори.
      – Одному великому князю скажу.
      О том, чтоб пустить мужичонка к великому князю, нечего было и думать. С другой стороны, вдруг у него безотлагательное донесение? Чтоб не попасть впросак, думный дьяк Тимофей вызвал Ивана Кошку.
      Казначей каждому был известен. Каждый знал, что князю он правая рука. Противиться казначею мужичонка не посмел.
      – Готовь рать, боярин, – зачастил он поспешно. – Витовт движется на Москву.
      – Отколь тебе ведомо?
      – Своими глазами видел. На Угре около Вязьмы встретил литовские рати. Великой силой идут. Я, как увидел, так и бросился в Москву.
      – Бегом от Вязьмы бежал? – спросил казначей недобро.
      – Бегом, боярин, чуть не всю дорогу бегом. Как ноженьки выдержали?
      – Что ж коней не востребовал?
      – Где ж это видано, чтоб коней давали даром?
      – А заплатить нечем было?
 
 
      – Нечем. От голода чуть не помер. Сам небось знаешь: деньги – еда, без денег – беда. Может, великий князь меня за усердие пожалует?
      – Значит, в карманах пусто?
      – Ни единой денежки.
      – А это что? – казначей рванул полу дырявого зипуна, кое-как висевшего на мужичонке. Ветхая пестрядина лопнула, на пол полетели серебряные кругляки.
      – Говори, кто подослал? На чьи деньги куплен? Мужичонка рухнул в ноги.
      – Не погуби, боярин, не куплен я. Про деньги солгал. Остальное как есть правда-истина. Деньги в лесу нашёл. Уж не знаю, кто обронил. Не оставлять же было лисам, волкам и Медоедам. Им без надобности.
      – Ордынской чеканки, – сказал Тимофей, подняв с пола один кругляк.
      – Едигей подослал?
      – Неправда то! Чем хочешь поклянусь, боярин. Витовта видел на Угре. От самой Вязьмы бежал, чтоб упредить.
      – Стража! В застенок!
      – Пощади! Я не для себя, для Москвы старался.
      – Ведите.
      – И-эх! Пропадаю за всех.

      Княжна отложила пяльцы с золотым шитьём и выглянула в прорезь расписной ставеньки. Заснеженное подворье словно вымерло. Даже снег не был примят. Хозяин хором, Киприян Борисович, уехал в Москву хлопотать о «Владимирской». Почти вся челядь отправилась с ним, чтобы свита боярина выглядела внушительной. Дома кроме двух-трёх конюхов остались одни лишь женщины. А для них другого дела не придумали, как сидеть по горницам да по каморкам, ткать, прясть, низать бисер и небылицы сказывать. Тоска.
      Княжна отвернулась от оконца и огляделась по сторонам. Хоть бы что-нибудь оказалось новым, не виденным ранее. Всё привычное, надоевшее: светлые изразцы раскалённой печки, белые скатёрки и полавочники с прошвами, расписной сундук, окованный узорными скобами, на нём – блюдо с заедками.
      «Хорошо странствовать по дорогам. Идёшь и не знаешь, что приключится завтра. Кого встретишь, тоже не знаешь». Княжна взяла пяльцы и лениво продёрнула сквозь ткань иглу с золотой нитью. Слишком длинная нить завернулась в сложную петлю. Княжна потянула – нить оборвалась. С досады княжна бросила пяльцы в угол, подумав, выдернула из кос треугольные косники, расшитые мелким речным жемчугом. Освобождённые волосы рассыпались по плечам чёрной волной.
      «Уйду, – решила княжна и почувствовала, что способна уйти в самом деле. – Уйду, и никто меня не удержит. Подамся в Москву, повидаюсь с иконниками, про которых Патрикей сказал, что нет им равных».
      Задумав побег, княжна начала собираться в дорогу: тайком раздобыла перемётный дорожный мешок, сухари, сало.
      Тут пришли дурные вести от брата. Он вновь ничего в Орде не доспел. Иван Михайлович Тверской опередил его, сам на сей раз явился в Орду, и не с пустыми руками явился – с выходом и дарами богатыми. Принимала Орда Тверского с почестями. А Холмский как был безземельным князем, так им и остался. Ярлык на княжение не получил.
      Из Орды Юрию Всеволодовичу вновь пришлось удирать. Но ни в Москву, ни во Владимир он вернуться не пожелал. Подался на новое место – в Архангельск. И по всему видать, жену и сестру к себе пока что выписывать не собирался.
      Узнав об этом, княжна решилась.
      – Сегодня на прогулку одна поеду, – сказала она княгине. – Конюхов не возьму. Вели оседлать Гнедка.
      Княгиня всплеснула руками:
      – Разве можно одной?! А если встретишь недобрых людей?
      – Конь вынесет.
      – Говорила я, говорила: не нужно девочку на коня сажать. Не послушался Юрий Всеволодович, едва дотерпел, чтоб четыре года исполнилось, взгромоздил дитятку в седло, – запричитала княгиня. – Если обычай есть сажать первого сентября малолетних княжичей в первый раз на коня, то для мальчонок он выдуман, им воинами быть. А тут надо такому случится: девочку-княжну в седло взгромоздили. Молила я Юрия Всеволодовича, не послушал.
      – С той поры девять лет миновало. Чего о минувшем кручиниться? – сказала княжна тихо.
      – Как чего? А если ты встретишь таких недобрых людей, что сами будут на лошадях?
      – Друг у меня имеется. Он от кого хочешь убережёт. Не долго поспорили. Ускакала княжна.
      Чуяло, чуяло княгинино сердце: быть беде! До вечера выбегала она на крыльцо, руку козырьком складывала, все глазыньки проглядела. Когда же стало смеркаться, догадалась, что княжна не вернётся. Не разумом догадалась, подсказало сердце. «Сбежала от нас княжна, как три года назад от Ивана Тверского. Только Тверской её взаперти держал, а мы-то чем не угодили?»
      Мамки и девки-прислужницы начали голосить. Княгиня на них прикрикнула.
      – Цыц! С чего выть вздумали, как по покойнице!
      «А бежала она ни в какое другое место, как в Москву. Знакомец у неё там остался. Захар мне об этом сказывал».
      Не мешкая, княгиня снарядила погоню. Больше всего она опасалась, что за княжну перед супругом придётся держать ответ.
      – Скорей! – кричала она вслед отъезжавшим слугам.
      – Не печалься, княгиня! Самое позднее у Орехова-Зуева перехватим. Доставим княжну в целости.
      Но они напрасно помчались во весь опор, взрыхляя снег на дорогах. Княжна на Орехово-Зуево не повернула, поскакала в обход. Когда от князя Тверского вырвалась, то не по большой дороге пошла, а через поля с перелесками и через малые деревеньки, где не станут допытывать, кто, да откуда, да куда держит путь? Теперь то же самое сделала.
      Два дня колесила княжна по просёлочным тропам. На исходе третьего дня показался Спас-Клепевик. Завидев издали башни, княжна повернула Гнедка в лес. Людей в лесу в зимнее время не встретишь. Серый волк коль и окажется, то стороной обойдёт. Самое безопасное место для тех, кто спасается от погони.
      Но едва Гнедок углубился в чащу, как княжна натянула поводья: «Стой». Послушный конь замер. Вместе с ним замер лес. Ни звука, ни шороха. Только снег в лесу сильно притоптан. Только среди стволов вьются следы множества ног и копыт.
      Княжна соскочила на землю и обмотала поводья вокруг суковатой берёзы.
      «Кто пробирается через лес? Что за люди? Почему идут втайне, не подавая ни звука?» Зарываясь острыми каблучками в снег, княжна побежала в том направлении, куда шли следы.
      Было страшно. От притихшего леса веяло жутью. Чёрные ёлки с развесистыми лапами напоминали сказочных оборотней.
      «Где ж люди? Ужели не догоню?» Княжна побежала быстрее. Острые каблуки оставляли в примятом снегу глубокие ямки.
      Люди вышли из-за стволов неожиданно. Рядом с ними шли косматые кони. Люди тоже казались косматыми в своих меховых малахаях и шубах. Они бесшумно пересекли небольшую поляну и скрылись, один за другим растаяли вместе с конями в сгустившейся тьме.
      Так вот кто следовал в тайности через лес.
      «Скорей на Гнедка! В Рязань, упредить!»
      Княжна повернулась, чтобы бежать к оставленному Гнедку. Но тут её ноги сами собой вросли в снег. Сердце забилось глухо и часто. «Пропала», – пронеслось в голове.
      Занятая теми, кто уходил в глубь рощи, она не заметила этого, подкравшегося сзади. Теперь он стоял, ухмыляясь и покачиваясь на коротких ногах. Кривая сабля на опояске шубы покачивалась вместе с ним.
      Княжна отпрыгнула в сторону – откуда силы взялись оторвать ноги от снега! Но ордынец отпрыгнул тоже. При этом он рассмеялся и раскинул руки по сторонам. Княжна рванулась обратно. Ордынец не отставал. Он прыгал перед русской девчонкой, ухмылялся и думал: убить ли её, раз приказано всех убивать, кто встретится на пути, или в Орду переправить? Девчонка ему понравилась. И шубейка понравилась, и башмачки красные. Но больше всего понравилось, что девчонка от злости шипела и посвистывала, словно змея. Потом игра ему надоела: хватит пичужке на тигра бросаться. Он сбил непокорную в снег. Девчонка упала, только башмачки мелькнули в воздухе. Следом за этим раздался страшный сдавленный крик. Так кричат, расставаясь с жизнью. Потом в вечернем лесу сделалось тихо.

* * *

      Хажибей три раза поцеловал ковёр между ладонями, но не был замечен. Он поцеловал ковёр ещё три раза и ещё три. После этого попробовал, не вставая с колен, осторожно поднять голову.
      В шатре горел небольшой костёр. Синий дымок уходил в круглое отверстие на потолке. Внизу раскалённые угли испускали жаркий кроваво-красный свет. Красные искры вспыхивали в глазах Всемогущего, сидевшего перед огнём, щель его приоткрытого рта казалась чёрным провалом.
      Хажибею сделалось страшно. Он пятясь отполз в тёмный угол, поближе к входу и сел на пятки, стараясь унять дрожь.
      Всемогущий и тут не обратил на Хажибея внимания.
      – Плохо, плохо, – шептал он, не раздвигая губ. – Всё рассчитал, всё предвидел. Но от случайности кто убережётся? – В ярости Всемогущий сжал усыпанную камнями костяную рукоятку кинжала, висевшего на боку, – подарок князя Тверского, недавно побывавшего в Орде. Кость треснула. Синие камни запрыгали по ковру. – Плохо, плохо.
      Одиннадцать лет, с той самой поры, как Едигей захватил власть и стал повелевать Ордой, он знал, что поход на Москву неизбежен. Полмира подчинил он себе. Полмира трепетало при одном его имени. Французские короли слали подарки, византийские императоры предлагали в жёны принцесс. Одна Москва выказывала непокорство.
      «Белые камни московской крепости, называемой Кремлём, ордынские воины превратят в пыль, которую разнесут по свету копыта их лошадей», – так он сказал новому хану Султан-Булату, которым сменил неугодившего Шадибека. Два раза Всемогущий не говорил.
      Жаль, что Москва стала не той, какой была при Батые. Окрепла после победы на Куликовом поле, в такую вошла мощь, что другие города взяла под свою руку. Если бы ожил Батый, то с теперешней Москвой и он одной бы силой не справился, и он бы пустился на хитрости.