- Что это было? - выдавил я не своим голосом сквозь сдавленное горло.
      - Еще бы немного, Ян, и тебе конец! - скалил зубы Вагура.
      - Что за чудище на меня напало? - спросил я.
      Вагура и другие, сияя радостными улыбками, расступились. В двух шагах от меня на песке лежала рыба весом фунта три, может, чуть больше.
      - Это она? - поразился я, с почтением глядя на бестию столь скромных размеров.
      - Она. Аримна.
      Рыба, формой напоминающая толстого угря, была темно-оливкового цвета с двумя рядами желтых пятен по бокам.
      - Мы ее убили! - торжествовал Вагура. - А тебя вытащили чуть живого!
      - Но она меня даже не укусила, - удивлялся я.
      - Достаточно, если она просто слегка прикоснется. В прикосновении и есть вся ее дьявольская сила! - объяснил мне мой юный друг не без гордости за свои познания. - Индейцы называют ее <лишающей движения>'.
      [' Т р е м б л а д о р (исп.), буквально <потрясающий>, электрический угорь.]
      Ко мне быстро возвращались силы, и уже полчаса спустя я, опираясь на плечи друзей, смог самостоятельно идти в Кумаку. Но боль в теле все-таки не прошла и утихла лишь дня через два.
      С тех пор вид нашего озера стал вызывать во мне не только страх, но и чуточку, как ни странно, какого-то непостижимого почитания. Можно ли удивляться, что индейцы, окруженные столь поразительной природой, повсюду видели происки злых демонов, кровожадных духов и вампиров, порожденных людоедом Пиамой или Макунаимой - злыми божествами?
      На следующий день после происшествия с трембладором явились гости с Ориноко: Мендука и его варраулы, отправлявшиеся в погоню за испанцами. Вернулись без потерь, все десять. Мендука питал слабость к торжественным церемониям и хотел похвалиться выучкой своих воинов: прежде чем произнести традиционное приветствие, он выстроил своих людей в шеренгу перед моей хижиной и ждал прихода переводчика. Кроме Арипая, в Кумаке было несколько араваков, немного знавших язык варраулов. Наконец один из них явился, и Мендука доложил, что задачу они выполнили; добыли четыре мушкета, четыре пистолета и пять ножей.
      - Где вы их настигли? - спросил я.
      - На последней стоянке перед Ангостурой. Они считали, что уже дома, и стражу не выставили.
      - Обошлось без боя?
      - Немного мы их пощипали.
      И Мендука выбросил из мешка на землю четырнадцать отрезанных ушей, связанных попарно: четыре пары ушей индейцев и три - белых. Присутствующие араваки ахнули от удивления.
      - Дон Эстебан тоже здесь? - спросил я, указывая на этот жуткий трофей.
      - Нет.
      - Они поняли, кто на них напал?
      - Нет.
      - Что вы собираетесь делать дальше?
      - Остаться здесь, пока не научимся стрелять, а потом вернуться в Каииву, к Оронапи.
      - Хорошо. Отдохните, поешьте, а завтра с утра за дело.
      Мендука медлил. Я взглянул на него вопросительно.
      - Теперь ты доволен нами, Белый Ягуар? - весело сверкнул он глазами.
      - Проливать кровь, когда это не вызывается необходимостью самозащиты, мне не по душе. Но надо признать - в смелости вам не откажешь.
      Узнав подробности нападения, мы не могли не отдать должное ловкости этой горстки варраулов.
      Воспользовавшись ночной темнотой, они без шума разделались с пятью противниками: лишили их жизни я оружия, прежде чем остальные обнаружили их и подняли тревогу, но и потом сумели прикончить еще двух, не понеся при этом никаких потерь.
      - Еще должен тебе сообщить, - завершил свой рассказ Мендука, - когда мы плыли мимо Серимы, там что-то происходило, все бегали и кричали, похоже - дрались.
      Он не ошибся. В Сериме действительно дело дошло до стычки, против старейшин вспыхнул бунт. Вожди, столь упорно сеявшие злой ветер, пожали наконец бурю. Давно копившееся против них недовольство прорвало в конце концов плотину людского терпения и вылилось в насилие. Конесо избили и лишили всякой власти, в том числе власти вождя рода. Такая же участь постигла его приспешника и правую руку - Пирокая. Но самый страшный гнев Серимы обрушился на шамана Карапану. Возбужденная толпа возвестила месть ему за все злодеяния и порешила его убить, но он, заблаговременно пронюхав, что его ждет, бежал в лес и укрылся где-то в безлюдной чаще. Вероятно, он рассчитывал, что гнев серимцев со временем пройдет и они осознают, какое страшное святотатство хотели свершить, и рассчитывал, надо сказать, не без оснований, если бы не тихое помешательство Арипая.
      Душу Арипая, вдвойне терзаемую и общим несчастьем племени, и его семейной трагедией, ничто не могло уже сдержать. Сердце его ожесточилось. Потребность убить шамана обуяла его до такой степени, что днем и ночью, не зная устали, он подкарауливал Карапану на краю леса неподалеку от его хижины. И дождался. Однажды ночью шаман появился. Это было на четвертый или на пятый день после возвращения варраулов. Арипай не испугался ни колдовской силы, ни магического ореола, окружавшего Карапану: на утро следующего дня серимцы нашли окоченевший труп, шамана с ножом в горле, а рядом - Арипая, тяжело раненного Карапаной в ночной схватке.
      Итак, Карапана не избежал своей участи, а трагические события последних дней до основания потрясли весь прежний уклад и предвещали людям на берегах Итамаки новую жизнь.
      ТАНЕЦ МУКУАРИ
      Едва до нас дошли слухи о тяжелом состоянии Арипая, как четыре добровольца тут же поспешили в Сериму, чтобы оградить его от возможной мести. Им удалось перетащить его на носилках в Кумаку еще живым, хотя жизнь его и висела на волоске.
      Когда я увидел его у нас в селении, он лежал в полусознательном состоянии с закрытыми глазами, худой, осунувшийся, но какой-то умиротворенный и трогательно тихий. Исполнив свой кровавый обет, он изгнал из себя злых демонов. Они оставили его наконец в покое: и в этой кроткой его умиротворенности было что-то необычайно волнующее.
      В Кумаке его не оставили и тут же понесли дальше. В укромном углу полуострова несколько его родичей соорудили шалаш и оставили его там под присмотром жены, снабдив запасами продуктов. Здесь, в уединении, ему предстояло оставаться до выздоровления, чтобы в случае, если он заразился в Сериме, не занести болезнь в Кумаку.
      Одним из важнейших аравакских ритуалов в те времена был танец мукуари, исполнявшийся каждый раз в случае смерти кого-нибудь из близких. Танец этот имел целью отогнать от человеческого жилья душу умершего, дабы она не вредила живым. Смерть шамана так или иначе касалась всех людей племени, и потому Кумака решила тоже исполнить мукуари.
      Обычно ритуальный обряд проводился сразу после смерти, но на этот раз торжество пришлось отложить: один из наших рыбаков в это время обнаружил на Ориноко остров, где крупные речные черепахи как раз откладывали яйца. Это известие взбудоражило и подняло на ноги всю Кумаку - черепашьи яйца считались у индейцев любимейшим лакомством. Порешили поэтому сначала отправиться на Ориноко, а уж потом разделаться с душой умершего.
      Почти половина жителей Кумаки целыми семьями приняла участие в походе. Речные черепахи в период кладки яиц, а это значит в наших краях в январе - феврале, собирались в стада и, отыскав уединенный остров, по ночам выходили из реки. Яйца они откладывали в прибрежный песок, искусно засыпая их так, чтобы другие звери, падкие на это лакомство, не нашли их. Иногда черепахи проплывали десятки миль до этого единственного облюбованного острова, вверяя ему и теплым лучам солнца судьбу своего потомства.
      На таком вот острове наш рыбак и обнаружил в песке следы, характерные для лежбища черепах, и повел туда флотилию кумакских лодок. Когда спустя две недели охотники возвращались домой, по веселым их лицам еще издали можно было определить, что экспедиция прошла успешно. И действительно, две лодки-яботы чуть не по самые борта были заполнены желтой желеобразной массой очищенных от скорлупы яиц.
      При виде этой картины я схватился за голову.
      - Ведь здесь, наверно, больше двух тысяч яиц, - поразился я. - Вы истребите всех черепах, если ежегодно будете так уничтожать их потомство.
      - Каждый год все индейцы по берегам рек с незапамятных времен собирают черепашьи яйца, а черепахи не переводятся, - возразил Мабукули, глава рода Черепахи.
      Был еще и другой повод для всеобщей радости: болезнь в Сериме пошла на убыль. Словно между шаманом и болезнью существовал какой-то дьявольский сговор - примерно со дня смерти шамана Карапаны не появилось ни одного нового случая заболевания. Сваленные болезнью понемногу приходили в себя, и, хотя некоторые дети еще умирали, страшная эпидемия явно отступала, как река после сильного паводка. К людям с каждым днем возвращались силы, а с ними и надежда.
      Болезнь унесла четверть взрослого населения, а дети до пяти лет погибли почти все; остальные понемногу поправлялись.
      На окраине Кумаки находилась роща прекрасных пальм бурити, и здесь, неподалеку от берега озера, на третий день после возвращения наших людей с Ориноко начался обряд мукуари. Он должен был продолжаться целые сутки и завершиться пиршеством, для которого приготовили разные блюда из черепашьих яиц и, конечно же, принесли множество кувшинов неизменного кашири.
      В этот день на рассвете меня разбудил гулкий грохот барабанов, доносившийся со всех концов Кумаки, - теперь они будут безумолчно бить в течение многих часов. В тот же момент в мою хижину проскользнуло жуткое чудище. Маска изображала страшного хищника с огромными клыками. Привидение молча выделывало передо мной грозные танцевальные движения, словно стремясь нагнать на меня страх. По легкому прихрамыванию на левую ногу я узнал пришельца.
      - Арасибо, не валяй дурака!
      Индеец остановился и снял с головы маску.
      - Белого Ягуара нельзя обмануть! - проговорил хромой с уважением и таинственно добавил: - Но и Арасибо теперь стал важный!
      - Оттого что нацепил это? - спросил я, указывая на его маску.
      - Нет, маски на голову для танца все надевают. А я сегодня предводитель мукуари, это большая честь...
      Только теперь я заметил на лице его выражение какой-то комичной горделивости. Индеец извлек из мешка, висевшего у него на поясе, две мараки - это символ шаманской власти, поднял их над головой и стал трясти - заключенные внутри камушки резко и вызывающе загремели. Не менее вызывающе Арасибо устремил на меня свой косоватый взгляд и, пританцовывая, засеменил мелкими шажками.
      - 0-ей! - присвистнул я удивленно. - Высоко же ты метишь! Хочешь занять место шамана?
      - Араваки лишились шамана, - ответил он напевно, не прекращая трещать надо мной мараками. - Аравакам нужен шаман.
      - Ты в этом уверен, дружище? - выразил я сомнение.
      - Нужен! Нужен! - забормотал он убежденно, а лицо его при этом исказилось гримасой исступления. - Скажи, кто убил злого шамана, твоего врага?
      - Ты!
      - Кто направил руку Арипая! Кто направил глаз ягуара!
      - Ты! Но ведь череп ягуара - мой.
      - Зато мои руки повесили его на шест. А кто твой самый преданный друг, Белый Ягуар?
      - Ты?
      - Разве не тебе я обязан тем, что ты защитил меня у горы Грифов, когда другие снова хотели меня бросить? Разве не ты лечил мою ногу, искусанную кайманом?
      Отвечая вежливостью на его вежливость, я в тон ему добавил:
      - А кто спас ребенка Ласаны от яда, а мою душу от бесчестия?
      Арасибо хрипло рассмеялся - смеяться иначе он не умел, - спрятал мараки в мешок и, надев на голову маску, без лишних слов выскользнул из хижины: вероятно, в преддверии знаменательного для него дня он просто хотел заручиться моим расположением.
      Минутой позже Ласана внесла завтрак. Как и прежде в Сериме, она и теперь жила с матерью и ребенком подле моей хижины. С ее приходом в хижине словно вспыхнул свет, а я так и онемел от удивления: Ласана была разодета как никогда. Верхняя обнаженная часть ее тела была увешана множеством ожерелий из ярких разноцветных плодов и гирляндами из ароматных красных цветов. Ласана в отличие от большинства индианок была на редкость стройной, с тонкой и гибкой талией. Тело ее, умащенное сегодня благовонными маслами, источало приятный аромат. Черные волосы, вымытые в кокосовом молоке, ореолом обрамляли лицо, нежные губы расцветали в мягкой улыбке, влажный блеск глаз чаровал и был подобен чистому бездонному омуту. Восходящее над озером солнце розовыми лучами высвечивало все очарование Ласаны, и никогда прежде она не была так прекрасна, как в это утро.
      Я не вымолвил ни слова, но заметить мое восхищение было нетрудно. Разложив на широких листьях завтрак, Ласана не ушла. Она стояла посредине хижины в гордом своем великолепии и, чуть смущаясь, молча радовалась впечатлению, какое на меня произвела.
      Я тоже молчал и лишь взглядом спрашивал, по какому поводу столь необычный наряд. Она не выдержала первой и, нарушив молчание, прошептала:
      - Сегодня у меня великий день.
      - И у тебя тоже? - весело рассмеялся я. - За сегодняшнее утро это уже второй случай!
      - Сегодня мой праздник! - опять повторила она.
      - Не мукуари же? Ведь женщины не принимают в нем участия...
      - Нет... я переселяюсь...
      - Куда, Ласана?
      - В твою хижину.
      Я внимательно взглянул ей в глаза. В них не было ни капли насмешки. Она проговорила это очень уверенно, спокойно, словно речь шла о каком-то пустяке.
      - Хорошо, хорошо, - в тон ей деловито ответил я, - конечно, моя хижина больше вашей и удобнее.
      - Не то! - прервала она меня, качнув головой. - С нынешнего вечера я буду твоей женой.
      - 0-ей! Вот так чудеса! Это ты сама вдруг так решила, никого не спросив о согласии?
      - Я спрашивала.
      - Кого, меня?
      - Я говорила с Манаури. Он согласился.
      - Ах, он согласился! А я? Меня вы спросили?
      - Тебя... Но ведь ты... Я думала, Ян...
      Бедняжка страшно смутилась, и теперь я уже стал хозяином положения. Я сделал вид, что крайне озадачен ее предложением, и это мое удивление выглядело весьма для нее обидно. Она не знала, как его истолковать, и, пожалуй, впервые за все время утратила обычную уверенность в себе. В глазах ее метнулись искры протеста.
      - Если ты отказываешь мне в своей хижине, я могу...
      - Совсем напротив, я сам приглашаю тебя к себе. Во всяком случае, придал я тону своего голоса как можно больше лукавства, - во всяком случае, для меня будет намного удобнее, если ты станешь готовить пищу в моей хижине, а не приносить ее со стороны...
      Резкая морщина меж сдвинутых бровей женщины с полной очевидностью свидетельствовала о приближающейся буре. Однако выражение гнева и обиды на смуглом лице отнюдь не лишало его прелести.
      - Я всегда буду готовить тебе вкусную пищу, со мной тебе не придется голодать, - проговорила она обиженно и тут же твердо добавила, сверкнув глазами: - Но я хочу, Белый Ягуар, подарить тебе сыновей, которые станут храбрыми воинами!
      Она проговорила это с такой наивной простотой и жертвенной решимостью, что я тут же понял: <Хватит, натягивать струну больше не следует>.
      Сбросив с лица маску показного недовольства, я проворно вскочил, привлек Ласану к себе и, прижав ее голову к своей груди, проговорил:
      - 0-ей! Да будет так, как хочешь ты!
      Видя, с каким неописуемым облегчением она приняла мои слова, я не преминул шутливо заметить:
      - Но наперед обещай: все важные вопросы мы будем обсуждать вместе, вдвоем...
      В роще, под пальмами бурити соорудили тольдо для старейшин. Из-под тенистого навеса было удобно обозревать весь ход мукуари. Около полудня я отправился на торжество вместе с Ласаной. По обычаю женщинам возбранялось находиться поблизости, но Ласана пользовалась особым уважением и имела особые права. Все в Кумаке знали уже, что сегодня <ее> день, и поглядывали на нее с уважением.
      К нашему приходу мукуари был в полном разгаре и длился уже несколько часов. Этот обряд имел мало общего с обычными ритуальными танцами, и, хотя участники исполняли танцевальные движения в такт гудящим барабанам, суть танца заключалась не в этом, а в избиении друг друга колючими прутьями. Все танцующие были в различных масках. Цель обряда была достаточна ясна: с одной стороны, умилостивить душу умершего, показав, какие страдания смерть его доставила живым, а с другой - и это было главным, душеспасительным, раздавая удары направо и налево, отогнать душу умершего от людей на случай, если она замышляла против них злые козни. Принять участие в танце, продолжавшемся без перерыва целые сутки, должны были все взрослые мужчины племени.
      Когда человек наблюдал эти беснующиеся страшные маски и непрестанное их самобичевание, а в ушах его, не стихая, стоял ритмичный гул барабанов, невозможно было не поддаться впечатлению, производимому этим странным зрелищем. Оно невольно захватывало всех присутствующих, словно какой-то вихрь, лишало человека воли, приводило в странное состояние духа, и отделаться от этого не удавалось никакими силами. Человек словно подпадал под какие-то чары.
      Понаблюдав за пляской довольно долго, я спросил у сидевшего рядом Манаури:
      - В мукуари должны участвовать все? Без исключения?
      - Да, все ставшие мужчинами. Я танцевал утром, в самом начале.
      - А я?
      - Ты, Ян? - Он задумался.
      Под тольдо сидело еще несколько старейшин: Мабукули - вождь рода Черепахи, Уаки - глава рода Арара, Конауро - из рода Кайманов. Они тут же приняли горячее участие в решении вопроса, должен я или не должен участвовать в обряде, и не пришли ни к какому решению. Душа погибшего шамана, что и говорить, была могущественной, и он упорно старался меня уничтожить, но мои чары оказались сильнее его вероломства и его одолели. Может ли мне теперь чем-либо угрожать его душа?
      <Нет!> - считали вожди, уверовавшие в мое могущество, другие же лишь качали головами.
      Ласана, сидевшая чуть сзади меня, с напряженным вниманием прислушивалась к разговору, не произнося, однако, ни слова. Я повернулся к ней:
      - А ты как думаешь?
      - Ты должен танцевать! - ответила она не колеблясь.
      - Ты думаешь, его душа может причинить мне вред? - удивился я.
      - Нет, не может. Его жалкая душа не может сделать ничего плохого Белому Ягуару! - заявила она.
      - Тогда зачем же мне танцевать?
      - Чтобы... - она запнулась, подыскивая подходящие слова, - чтобы все видели: ты с нами душой и телом.
      Среди вождей пронесся шепот одобрения
      - Хорошо! - согласился я и велел Ласане принести мне шкуру ягуара.
      Когда она вернулась, я накинул на себя шкуру и подпоясался лианой, чтобы во время танца она не спадала. Голова моя целиком вошла в голову ягуара, и только спереди оставалось небольшое отверстие для глаз и рта. Мне подали прочную розгу, но я потребовал еще одну в левую руку.
      - Хорошо, возьми две, - согласился Манаури, добавив: - И помни, чем больнее ты кого-нибудь ударишь, тем для него лучше и почетнее...
      Очевидно, танцоры хотели сделать мне как можно <лучше и почетнее>, ибо едва я оказался в их кругу и меня узнали по шкуре ягуара и росту, как несколько человек сразу набросились на меня. Я отбивался как мог и кое-кому изрядно всыпал, но досталось и мне. Мое одеяние доходило только до икр, а ниже ноги остались голыми. Мои партнеры быстро обнаружили это слабое место и тут же на него обрушились. Пытаясь хоть как-то уклониться от ударов, я как сумасшедший прыгал во все стороны, не выпадая, однако, из ритма, навязанного нам барабанами, и тем не менее мне изрядно перепадало.
      Танец при всем кажущемся хаосе совершался в определенном порядке, танцоры двигались вперед по кругу диаметром около тридцати шагов. Для свершения обряда считалось достаточным обойти один полный круг. Поэтому, оказавшись наконец снова возле тольдо и раздав с веселым остервенением последние удары по сторонам, я исполнил тем самым свой долг и в несколько прыжков вырвался из круга.
      Барабаны, словно в благодарность мне, перешли вдруг на оглушающий грохот и бешеный темп, а потом сразу опять вернулись к прежнему размеренному ритму. Я же поспешил поскорее занять свое место под тольдо. Все были довольны, но довольнее других казалась Ласана.
      Ноги мои были сплошь исхлестаны, на щеке кровоточили две глубокие царапины. Рубцы на ногах тут же подсохли, а вот кровь на щеке Ласана несколько раз слизнула языком, и тогда царапины тоже стали подживать. Сидя на земле и ощущая нежное дыхание склонившейся сзади Ласаны, я невольно вспомнил, как несколько недель назад она спасала мне жизнь, высасывая змеиный яд из моей раны, и меня вдруг охватила такая нежность к этой преданной женщине, что я едва сдержался, чтобы не заключить ее в объятия.
      Вскоре к нашему тольдо приблизилась группа индейцев и обратилась к старейшинам с вопросом, кто в племени будет шаманом вместо Карапаны.
      - Сразу после окончания мукуари, - ответил Манаури, - мы соберем на совет всех жителей Кумаки и решим, кого хотим избрать шаманом.
      - Мы знаем, кого хотим избрать, - твердо заявили воины. - Арасибо.
      - Следует спросить мнение и жителей Серимы, - возразил верховный вождь.
      - В Сериме нет никого, кто был бы лучше Арасибо, - не уступали воины. - Мы хотим Арасибо. Разве ты против него, Манаури?
      Индейцы, разгоряченные танцем, проявляли настойчивость. Манаури вопросительно взглянул на меня.
      - Разве нам обязательно нужен новый шаман? - спросил я с притворной наивностью.
      - Обязательно, обязательно! - отвечали они, не представляя, как может быть племя без шамана.
      - Нет, нам, людям из рода Белого Ягуара, мне кажется, шаман не нужен, - заметил я.
      - 0-ей, нашему роду не нужен! - Манаури чуть выпятил губы.
      Сидевшие вокруг нас вожди других родов встретили его слова хмуро, усмотрев в них стремление как-то выделиться, а Мабукули, глава рода Черепахи, хотя и близкий друг Манаури, не выдержав, вспыхнул:
      - Ты, значит, считаешь, что другие роды хуже вашего?
      - Не хуже, Мабукули, но у нашего больше опыта. Ты ведь знаешь, сколько пришлось нам пережить испытаний в рабстве...
      - Это я знаю, - ворчливо согласился Мабукули.
      Манаури вновь взглянул на меня и спросил:
      - Что скажешь ты, Белый Ягуар?
      - Если шаман обязательно должен быть, как все вы считаете, то, конечно, лучше всего Арасибо, - заявил я, ко всеобщему удовольствию воинов.
      - Я тоже так думаю! - согласился Манаури.
      Индейцы, довольные, что желание их исполнилось, разбежались, и скоро вся Кумака знала, что Арасибо станет шаманом.
      Под тольдо воцарилось молчание. На лице Манаури не читалось радости, он был хмур и сосредоточен. Устремив взор на танцующих мукуари, мыслями он был где-то далеко от пальмовой рощи. Уже теперь вождь предчувствовал трудности, с какими ему предстоит столкнуться на тернистом пути власти. Склонясь ко мне, шепнул с нотой горечи в голосе:
      - Начинается. Арасибо стал уже обрабатывать людей и склонять их на свою сторону.
      - Арасибо останется преданным тебе, - заверил я его.
      - Надолго ли? - ответил он с горькой усмешкой в уголках губ.
      В ДАЛЕКИЕ-ПРЕДАЛЕКИЕ ВРЕМЕНА
      Как уже упоминалось, на тех, кто наблюдал за танцем, мукуари производил ошеломляющее впечатление. Человек словно впадал в транс, в какое-то полусонное отупение - сладкое, но в то же время и мучительное. Я пытался постичь причину этого и подметил, что мукуари - это, помимо всего прочего, еще и буйный разгул красок. Маски и наряды танцующих были изготовлены преимущественно из птичьих перьев. И, таким образом, все богатство здешней природы сплелось тут в единый клубок, чаруя человеческий взор и душу переливавшимся и сверкавшим перед нами неописуемым радужным великолепием красок.
      Я обратил на это внимание своих товарищей, не преминув едко заметить, что из-за нечестивой души подлого Карапаны погибло столько прекрасных существ - лесных птиц, но, соглашаясь со мной, старейшины в ответ лишь развели с вежливым огорчением руками в знак беспомощности, а Уаки, вождь рода Аракангов, не то в шутку, не то всерьез проговорил:
      - Видишь ли, так уж назначено, что человек птицам враг.
      - Враг птицам? - удивился я.
      - Да! - ответил он с чуть заметной улыбкой. - Птицы тяжело провинились перед людьми.
      - Это что-то новое, Уаки.
      - Да, правда, это странная история. Если хочешь послушать, я тебе расскажу.
      Он подсел ко мне поближе, долго тер рукой свой подбородок, собираясь с мыслями, потом стал рассказывать:
      - Наш род, как ты знаешь, происходит от птиц арара', ты видел арара и не раз любовался их дивным оперением: это самый большой из наших попугаев, перья у него пурпурные, как свежая кровь, а крылья голубые, как лазурь самого синего неба. Птица нашего рода самая смелая, а как она это доказала, послушай!
      [' Речь идет о попугаях арара, или ара, два вида которых - красные и синие, обитают в лесах Южной Америки. Это самые крупные попугаи - общая длина их достигает 1 метра, в том числе длина хвоста - 58 сантиметров.]
      И Уаки рассказал мне следующее предание.
      В далекие-предалекие времена все было просто, все птицы были серыми, а люди считали себя одной семьей со зверями и птицами и жили с ними в братском согласии. Зато у всех у них был один страшный враг. Это был огромный водяной змей, настоящий дракон, но с чудесной раскраской и ужасно прожорливый. Он выползал из водных глубин на землю и чинил жуткие опустошения среди животных и людей, поголовно пожирая всех, кто попадался ему на пути.
      Наконец чаша терпения переполнилась, и родилась отчаянная мысль убить чудовище. Но это был, как уже говорилось, великан непомерной силы, и кто же мог бы отважиться первым напасть на непобедимого владыку. В награду смельчаку предназначалась великолепная шкура змея, но всем дорога была собственная шкура, и долгое время никто не решался. Люди поглядывали на зверей. звери - на птиц, каждый втайне рассчитывал на другого, и никто не осмеливался начать первым. Стыдно было смотреть на такое слабодушие и слушать всякие трусливые отговорки.
      Наконец храбрый попугай арара не стерпел позора и вызвался добровольцем.
      - О арара! - льстиво заверещали орлы и грифы. - У тебя крепкий клюв, ты справишься лучше всех, ты герой!
      - Храбрый арара, - поспешили подхватить люди, - ты прославишь себя на веки вечные!
      В нем разжигали честолюбие, превозносили его до небес, восхваляли и прославляли, только бы он первым выступил против змея. Но он отправился бы на бой и без того, ибо у него было мужественное сердце.
      Арара выбрал момент, когда чудовище спало не слишком глубоко под водой, взял в клюв стрелу, прикрепленную к концу длинной веревки, набрал в легкие воздуха, нырнул и вонзил стрелу глубоко в тело дракона. Собравшиеся на берегу стали изо всех сил тянуть веревку, вытащили змея на берег, все, как один, бросились на врага и убили его.
      Теперь змей лежал у их ног, переливаясь всеми цветами радуги, словно усеянный драгоценными камнями. Все смотрели на него жадными глазами, и самыми жадными - люди. Люди, забыв уговор, вознамерились присвоить себе роскошную кожу змея, а когда арара потребовал обещанную награду, набросились на него с криком:
      - Как ты, птица, поднимешь столь тяжелую кожу громадного зверя? Оставь ее нам, сильным людям, а сам поди прочь.
      Но арара не собирался уступать. Он призвал на помощь много других птиц: всем вместе им удалось перенести добычу в укромное место. Их громкие угрозы и проклятия провожали взбешенных людей.
      У всех птиц, как известно, до той поры было одинаковое серое оперение. Добыв кожу змея, они разрезали ее на мелкие кусочки, и каждое семейство по справедливости получило один или несколько кусочков для нарядов. Поэтому теперь у птиц цветные перья, а самые красивые - у арары, ибо храбрая птица получила, конечно, самые красивые куски кожи.
      Но злые люди не забыли своей обиды и долго мстили птицам, преследуя их на каждом шагу. И даже теперь, когда чувство мести забыто, люди постоянно охотятся на птиц и, едва завидя их, сразу думают, как бы их добыть.
      - Так вот, - закончил Уаки, указывая на сотни цветных перьев, украшавших маски танцоров, - перед взором твоим отзвуки давних событий, событий героических и печальных, Белый Ягуар. У птиц пестрые перья, а люди жестоко убивают птиц, и даже мы, люди из рода Арара, не в силах их остановить...
      Уаки умел рассказывать, и все под навесом тольдо слушали его с интересом, хотя наверняка старое предание было им знакомо. Едва Уаки закончил, наступило всеобщее оживление.
      Манаури, лукаво и как бы хитровато взглянув на меня и на Ласану, проговорил:
      - А теперь я расскажу вам одну историю. Слушайте.
      ...Великий охотник, прародитель племени араваков Маканауро однажды с гневом обнаружил, что один наглый гриф повадился таскать добычу из расставленных им силков. Охотник решил покарать разбойника и затаился в кустах. Когда гриф, как обычно, прилетел на приманку - это был молодой королевский гриф - Маканауро выскочил из укрытия и поймал его. Наверно, от прикосновения человеческой руки птица вдруг превратилась в прекрасную веселую девушку.
      Обрадованный охотник взял пленницу к себе и сделал своей женой. Они сильно друг друга полюбили и жили счастливо. Но хотя Маканауро чувствовал себя как в раю, с течением времени его все сильнее стала мучить совесть, что он живет с женой без согласия ее родителей - вот как тогда уже чтили у араваков родовые обычаи и нравы! А поскольку и ее охватила великая тоска но своим родственникам, однажды они вдвоем отправились в ее родные края.
      У молодой жены охотника была только мать - грозная повелительница всех королевских грифов и звали ее Акату. Маканауро, принятому в ее владениях не очень любезно, пришлось тяжко трудиться, чтобы завоевать расположение тещи. Он приносил из леса столько добычи, что все грифы объедались, без конца пируя за его счет. Но все напрасно - Акату во что бы то ни стало хотелось избавиться от немилого ей зятя, и поэтому она повелела ему исполнить несколько непосильных для простого человека заданий. Однако Маканауро был не просто охотником, а к тому же еще и шаманом. И вот когда ему велели принести воду из реки в корзине, ему помогли лесные муравьи: они залепили отверстия в корзине глиной, и вода не вытекала. Затем ему приказали вырубить участок леса за такой срок, что и впятером не справиться. На этот раз ему помогли разные лесные твари: жуки, ежи, дятлы, грызуны - и задание он выполнил.