Белый Ягуар - вождь араваков

      Я произнес эти слова по-испански с ошибками и не столь изысканно, как мне бы хотелось, но дон Эстебан прекрасно меня понял и тут же живо возразил:
      - Мне ведомо о выпавших на долю вашей милости испытаниях и злоключениях, и знаю я - не по твоей вине пути испанцев и твои пересекались в недобрый час, родив события печальные, не вполне сообразные с поведением людей доброй воли.
      Рассыпаясь в таких любезностях, мы приблизились друг к другу и обменялись рукопожатием. Испанцу было, вероятно, лет тридцать пять. Лицо его так и сияло благожелательностью, а рот уж и вовсе растянулся в широчайшей улыбке. Однако, внимательней присмотревшись к нему, я невольно изумился: глаза его оставались холодными и никак не вязались с любезностью слов и сладостью улыбок. Казалось, они принадлежали совсем другому человеку, и странно-ледяной его взгляд поражал какой-то жуткой жестокостью. Одним словом, глаза выражали нечто совсем иное, чем губы, но что из них выражало подлинные чувства?
      Я даже испугался, что так легкомысленно готов был поначалу поверить красивой лжи и клюнул на удочку медоточивых речей. <Уж не волк ли это в овечьей шкуре? - подумалось мне. - А если волк, то глаза явно выдают его истинную натуру>.
      - Слово чести, я ждал вашу милость, как нетерпеливый влюбленный, продолжал испанец, улыбаясь и вежливо беря меня под руку. - Мне нужна ваша помощь, без нее дело не двигается с места... Конесо - бессовестный мерзавец, грязный пройдоха и паршивая собака! Дон Хуан согласен со мною?
      - Абсолютно.
      - Я сразу понял, что мы с вами поладим.
      - На мир и лад, сеньор, я всегда готов. Но какой лад ваша милость имеет в виду? - спросил я с невинной миной на лице, слегка приподняв брови.
      - Конесо и его люди не хотят выполнять взятых на себя обязательств и крутят хвостами, мошенники! Мало того, что они не собираются выплачивать своих долгов, они еще, канальи, погрязнув в невежестве, не хотят ценить тех великих благ, какие несем мы этим дикарям, и, о неблагодарные, еще сопротивляются!
      - Возможно ли? Не хотят благ?
      - Вот именно. Племя должно выделить пятьдесят молодых мужчин, которым мы хотим показать в Ангостуре, что есть усердный труд на полях, и научить их правильно обрабатывать землю. Через два года они вернутся сюда и, со знанием дела работая для себя и для племени, приумножат всеобщий достаток и благоденствие.
      Сколь красиво звучало это в устах испанцев, и сколь же иначе все выглядело на самом деле! Индейцы слишком хорошо знали, что такое <усердный труд> на испанских гасиендах, во что обернутся эти два года, и не давали себя обмануть.
      - Выделить вам пятьдесят молодых мужчин? - присвистнул я от удивления. - А вернувшись из Ангостуры, они сделают араваков самым образцовым и самым счастливым племенем в Венесуэле?
      Испанец, внимательно вглядываясь в мое лицо, пытался прочитать, что на нем написано, но, не обнаружив ничего подозрительного, улыбнулся глазами. Впервые в глазах его мелькнули проблески жизни - вот чудеса! Но это была дьявольская улыбка глаз, чуть заносчивая, чуть издевательская и презрительная. Дон Эстебан, видимо, не уловил моей иронии.
      - Все верно, сеньор кабальеро, ты все понял правильно, - подтвердил он с оттенком высокомерия, тоном, каким обращаются порой к скудоумному простаку, - все верно, но лишь отчасти. Араваки действительно станут образцовым и счастливым племенем после возвращения этих пятидесяти человек, но в Венесуэле есть и другие племена, более счастливые, уже познавшие прелести нашей цивилизации.
      - О, и впрямь позавидуешь этим племенам! - воскликнул я.
      Испанец отпрянул, ибо я выкрикнул это гораздо громче, чем того требовало выражение простого удивления. Двусмысленность моих слов и выражение лица он приписал тому, что я, как иностранец, неправильно выразился, плохо владея испанским языком.
      Сделав широкий жест рукой, дон Эстебан проговорил:
      - Я знаю, вы прибыли сюда ненадолго, и знаю также, что, несмотря на это, вы пользуетесь у араваков большим почетом. Не у всех, правда, но у тех, что пришли с вашей милостью и признали вас своим вождем. Конесо подговаривал меня взять в Ангостуру ваших индейцев и негров, но я не стану этого делать, ибо они только что прибыли сюда и ничего в долг у меня не брали, а брали люди Конесо. Теперь же, когда пришло время отдавать людей, Конесо юлит и уверяет меня, что людей у него нет, а те, кого он хотел мне отдать, будто бы убежали в лес. Я знаю, часть действительно убежала, но многие еще остались. Поэтому я прошу, ваша милость, заставь глупых понять свое благо и добром отправляться в Ангостуру. А если Конесо не выдаст мне всех пятьдесят человек, передай ему от меня, я сдеру с него шкуру.
      - А что это за люди там стоят? - спросил я, указывая на группу араваков, окруженных неподалеку от нас охраной из числа индейцев чаима. Чего они ждут?
      - Они пойдут с нами. Но их только двадцать три, а мне нужно пятьдесят.
      - Что-то они очень уж невеселы.
      - Потому что глупы! Не знают, что их ждет...
      - А может, слишком хорошо... знают?!
      Я произнес эти слова медленно, чуть ли не безразлично, но дон Эстебан снова устремил на меня острый взгляд, настороженный и, как вначале, невыразимо холодный. Он подошел ко мне вплотную. У него были черные нависшие брови, длинные густые ресницы, серые, как свинец, глаза, что придавало его лицу твердое, стальное выражение. Губы его перестали улыбаться и сжались в жесткую складку.
      - Сеньор кавалер! - произнес он злобно, чуть ли не дыша мне прямо в лицо. - Сеньор кавалер, надеюсь, ваша милость хорошо слышал и оценил значение того, что я только что сказал.
      - Я не совсем понимаю, о чем идет речь. Прошу повторить.
      - Я заверил вашу милость, что пощажу ваших людей и не трону их.
      - Ах так! Спасибо за доброту, дон Эстебан.
      - Но я иду на это с расчетом, что в интересах сеньора помочь мне собрать пятьдесят человек.
      - А если и я, подобно аравакам, не сумею оценить своего блага, так ли уж тяжек будет мой грех?
      - Теперь я не понимаю, ваша милость! Говори ясней!
      - Если я не помогу вашей милости?
      Дон Эстебан прищурил глаза, словно целился в меня из невидимого ружья.
      - Не думай, сударь, что и прежде я не замечал твоих шуточек! Теперь же ты явно издеваешься! Ладно, тогда шутки в сторону! Если ты не сделаешь того, о чем тебя просят, может случиться, я вспомню, что советовал мне Конесо относительно твоих людей.
      - Это угроза?
      - Как угодно, сударь, возможно, и угроза!
      Изобразив на лице крайний испуг, я покачал головой... и разразился громким смехом.
      - Пусть сударь соблаговолит простить меня за дурные манеры, но в голову мне пришла забавная мысль: а что, если и мои люди сбегут в лес, как и прочие, что тогда?
      - А разве ты не в моих руках как заложник?
      - А если и я убегу?
      - Ничего не выйдет, ваша милость: мои люди знают дело и отлично стреляют.
      - Позволь, сеньор, обратить внимание твоей милости на то, что и у моих людей есть ружья.
      Дон Эстебан пренебрежительно пожал плечами.
      - Ха, индейцы - скверные стрелки!
      - А может быть, не все!
      Мы продолжали стоять - слишком уж долго! - на том же месте, где обменялись рукопожатием, в десятке шагов от главного тольдо. Под этим просторным навесом, ожидая нас, сидел на табурете Конесо, рядом с ним стоял Манаури, как переводчик, и тут же вожди Пирокай и Фуюди, а за ними несколько лучших воинов при оружии. Шамана Карапаны видно не было.
      - Прежде чем ответить вашей милости, - обратился я к испанцу, вновь становясь серьезным, - прежде чем произнести свое последнее слово относительно позиции, какую я займу по поводу сделанного предложения, позволь мне сначала поговорить с людьми, отобранными в Ангостуру, и разобраться в обстановке.
      Дон Эстебан с минуту колебался, но, заметив мою усмешку и не желая показаться трусом, поспешил согласиться:
      - Пожалуйста...
      Я подозвал к себе Манаури и, направляясь к группе пленников, попросил его коротко рассказать, что здесь происходило до моего прихода. Вождь подтвердил все, что я уже знал от Арипая и дона Эстебана. Когда он закончил, я переспросил:
      - Эти двадцать три человека под охраной действительно все наши сторонники, от которых Конесо хочет избавиться?
      - Все, как один.
      - Ни одного из своих Конесо не дал?
      - Ни одного.
      - Вот дрянь!.. А те шесть воинов, что стоят с оружием за спиной Пирокая и Фуюди, кто они?
      - Охрана верховного вождя. Трое из них - сыновья Конесо, один - мой племянник, сын Пирокая, два других - братья Фуюди: сплошь близкие родственники.
      - Поглядывай за ними, как бы они не пустили предательской стрелы. А пока иди к Вагуре, возьми мой мушкет и сразу же возвращайся! Мушкет заряжен картечью. Потом пойдем вместе к пленникам...
      - А дон Эстебан разрешит?
      - Уже разрешил.
      - Глупец!
      - Нет, не глупец: слишком самоуверен и хвастлив.
      - Будем драться, Ян?
      - Пока не знаю. Может, удастся избежать...
      Едва Манаури вернулся, мы тут же направились к несчастным, окруженным стражей. Они стояли посреди поляны, сбившись в жалкую беспомощную кучку, теснимую со всех сторон индейцами чаима. Чаима выглядели воинственно. Это были воины-карибы, жившие на льянос' к северу от Ориноко. На груди у каждого висел латунный крестик вместо обычных талисманов - они и впрямь были христианами.
      [' Л ь я н о с - (от исп. llano - равнина) - тип саванны на северо-востоке Южной Америки.]
      Пленники, заметив, что я направляюсь к ним, подняли головы и оживились, словно стряхнув с себя оцепенение. В глазах у них вспыхнули проблески надежды.
      - Вы по доброй воле идете с испанцами? - спросил я у них.
      Вопрос прозвучал чуть ли не как оскорбление или насмешка: все бурно запротестовали.
      - А если так, то отчего вы не убежали, отчего не защищались?
      Один из пленников постарше, лет тридцати, ответил:
      - Мы не могли, господин, они напали на нас неожиданно. Некоторым удалось, а нам нет.
      - Я хочу вас спасти! Но если я вступлю с испанцами в бой, вы нам поможете?
      Они сразу же ожили, прежней угнетенности как не бывало. Обеспокоенные чаима подступили к нам ближе, схватившись за оружие.
      В это время Арнак шепнул мне, что от главного тольдо к нам направляется сын Конесо.
      - Его послали за нами следить, - проговорил я. - Лучше им не знать, о чем мы говорим. Иди, Арнак, ему навстречу и во что бы то ни стало верни назад.
      - А если он не послушает?
      - Сделай так, чтобы послушал! До кровопролития не доводи, понятно?
      - Еще какой-то испанец идет! Его послал дон Эcтебан.
      - Этот, наверно, не понимает по-аравакски...
      Я снова повернулся к пленникам.
      - Если дело дойдет до драки, - продолжал мой собеседник, - мы поможем, конечно! Но не знаем, как это сделать.
      - Напасть на охрану.
      - С голыми руками?
      - Начнется переполох. Люди Вагуры подбросят вам палицы и копья, но больше рассчитывайте на себя и на внезапность. А мы вас поддержим огнем из ружей.
      - Хорошо, господин, мы все сделаем!
      - Теперь выбирайте из своих двух или трех человек, которых сейчас позовут на совет под главный тольдо.
      - Хорошо, господин!
      - Еще одно: если мы освободим вас от испанцев, что вы станете делать? Останетесь в Сериме?
      - Никогда! Ни за что! - раздались со всех сторон возбужденные голоса. - Ведь Конесо нас предал! Мы не хотим оставаться у него!
      - Значит, пойдете с нашим родом?
      - Куда прикажешь, господин!
      Арнак не подпустил к нам сына Конесо и спорил с ним на полдороге; впрочем, теперь это было уже неважно: мы возвращались к тольдо. Но вдруг на площади послышался какой-то шум. Я обернулся.
      Несколько испанских солдат приблизились к отряду Вагуры и стали подтрунивать над нашими воинами. Араваки понимали испанский - еще бы, пробыть столько в неволе, - но, не отвечая на насмешки, держались со спокойным достоинством. Главной мишенью насмешек солдаты избрали ружья, которыми были вооружены наши воины, и, подсмеиваясь, выражали сомнение, заряжены ли ружья вообще. Один испанец, совсем обнаглев, решил вырвать мушкет из рук у Вагуры, чтобы посмотреть, есть ли на полке порох, и схватился обеими руками за ствол. Вагура не дал ему ружья. Завязалась потасовка.
      Видя, что из-за этого может вдруг раньше времени вспыхнуть перестрелка, я крикнул Вагуре, чтобы он отпустил мушкет. Юноша тотчас повиновался. К месту скандала вместе со мной подошел, проявив живой интерес, и дон Эстебан.
      Не в меру прыткий солдат, посмеиваясь, взвел курок и крайне поразился, увидя на полке порох. Он возбужденно совал ружье своим собратьям, в том числе и дону Эстебану.
      - Que miraculo! Чудеса! - выкрикнул он. - Escopeta, ружье, ружье действительно заряжено!
      Дурачась, этот болван не замечал, что Вагура, недобро нахмурив брови, медленно взял в левую руку лук, наложил стрелу, натянул тетиву и направил оружие на своего обидчика. Я приблизился к юноше и всем своим видом дал ему понять, чтобы он утихомирился. Затем я велел солдату вернуть мушкет. Бездельник, однако, не торопился, и только приказ дона Эстебана заставил его смириться и отдать оружие.
      - Похоже, особого уважения наши стрелки у вас не вызывают! - смеясь, обратился я к дону Эстебану.
      - Слово чести - нет! - рассмеялся и он, хотя глаза его по-прежнему источали холод.
      - Может быть, сеньорам как-нибудь доказать способности моих воинов?
      - Каким образом? Впрочем, пустая трата времени! - Дон Эстебан махнул рукой.
      Оглядев площадь, я заметил в каких-нибудь пятидесяти шагах от нас несколько полых внутри тыкв размером с человеческую голову, развешанных сушиться на протянутой вместо веревки лиане.
      - Может быть, изберем их в качестве мишени? - предложил я, указав на тыквы.
      - Слишком мелкая цель, - прикинул испанец, - промахнутся!
      - А вдруг не промахнутся?
      - Хорошо, пусть тогда попытается самый лучший стрелок, посмотрим! Дон Эстебан не скрывал своего удовольствия.
      - Зачем же лучший, - возразил я, - пусть любой! И не один, а три! Выбери сам, ваша милость, любых трех моих индейцев, и пусть стреляют.
      Дон Эстебан выбрал, заранее твердо убежденный, что и мои стрелки, и я сам безусловно опозоримся. Двое из стрелков были вполне надежны, что же касается третьего, тут у меня имелись некоторые сомнения.
      - Выбери самую большую тыкву, - шепнул я ему, но он, словно обидевшись на неуместный совет, взглянул на меня с укором.
      Мы с доном Эстебаном отошли в сторону, а Вагура тем временем давал своим людям последние наставления. Держался он при этом с завидным достоинством. Тем не менее испанские солдаты, посмеиваясь над его молодостью, отпускали шуточки, что, мол, этому грудному младенцу сосать бы соску, а он хватается за оружие.
      - Можно стрелять? - обратился ко мне Вагура.
      - Разрешите, ваша милость? - повернулся я с подчеркнутой вежливостью к дону Эстебану.
      - Ну что ж, три пули за молоком! - Испанец хлопнул в ладоши.
      Три стрелка стояли в ряд, один возле другого, с мушкетами у ноги. По сигналу, данному Вагурой, первый поднял ружье, приложил его к плечу, прицелился и выстрелил, затем поочередно то же самое сделали двое других. Первая тыква разлетелась вдребезги, от второй осталась только половинка, третью, как и первую, будто ветром сдуло.
      Камень свалился у меня с сердца.
      Выстрелив, индейцы, сохраняя полное спокойствие, тотчас же стали перезаряжать ружья, не обращая ни малейшего внимания на шум, поднятый испанцами после первых минут ошеломления. Удивление, недоумение и даже страх читались на их бородатых лицах. А наш отряд продолжал стоять невозмутимо, словно все происходящее вокруг совершенно его не касалось. И лишь Вагура, весело сверкнув глазами, не мог удержаться от ехидной усмешки в сторону испанцев.
      Дон Эстебан примолк, явно задетый, и отводил глаза, словно пытаясь скрыть от меня то, что творилось в его душе.
      - Всеми нашими прежними победами над испанцами, - вежливо, но многозначительно пояснил я дону, - мы обязаны тому, что враг нас недооценивал.
      Быстрый, острый взгляд дона Эстебана свидетельствовал о том, что он правильно понял мои слова.
      - А может, это случайность? - Испанец оживился.
      В это время какая-то собачонка, напуганная, вероятно, грохотом выстрелов, выскочила из ближайшей хижины на площадь и, собираясь броситься наутек, заметалась неподалеку. Увидев ее, Вагура вышел чуть вперед, прицелился и выстрелил. У меня не было времени остановить шалопая. Несмотря на то что собака ошалело металась не менее чем в сорока шагах, она свалилась как подкошенная и, пару раз дернувшись, испустила дух.
      Стоявший поблизости испанский солдат подбежал к собаке и ткнул ее ногой.
      - Попал прямо в голову! - крикнул он, уставясь на нас глазами, полными испуганного удивления.
      Дон Эстебан, нервно подрагивая рукой, разглаживал бороду. Он явно помрачнел, лицо его вдруг словно увяло, хотя он и пытался изобразить на губах улыбку, по она давалась ему с трудом.
      - И сколько у вас таких людей? - сверкнул он на меня холодным взглядом.
      - К сожалению, немного, совсем немного! - ответил я огорченно. - Вот те, что здесь, перед вами, и еще несколько отрядов, находящихся сейчас в лесу, недалеко отсюда.
      - Отряды в лесу? Что они там делают?
      - Обучаются и ждут моих указаний.
      Он снова пристально на меня посмотрел.
      <ДОН ХУАН, ТЫ ДЬЯВОЛ!>
      Когда мы не торопясь подходили к главному тольдо, где все еще сидел Конеcо в окружении своей свиты, я повернулся к Арнаку и шепотом велел ему отправить гонца к Ласане, Арасибо и Кокую: пусть они не мешкая начинают действовать, как мы договорились.
      Под тольдо дон Эстебан и я уселись рядом с верховным вождем на двух приготовленных табуретах.
      - А где будет сидеть Манаури? - обрушился я на Конесо. - Прикажи принести табурет и для него.
      Верховный вождь, не переча, послал человека в свою хижину.
      Мы молча ждали его возвращения, сидя друг подле друга, за спиной каждого стояла его вооруженная свита. За доном Эстебаном стоял тот самый сержант, что безуспешно искал у нас шхуну, и предводитель индейцев чаима.
      Лица у всех нас были внешне непроницаемы, взоры спокойны, но мы настороженно и внимательно следили друг за другом, и все отлично чувствовали тяжесть легшего на нас бремени. Толстая, чувственная нижняя губа Конесо теперь отвисла, будто дряблая кишка, олицетворяя собой все уничижение верховного вождя. Конесо мучила нечистая совесть, к тому же он не знал, что еще ждет его впереди. Дон Эстебан, напротив, был весь собран, хотя и встревожен, ожидая переговоров с едва скрываемым возбуждением. В таком состоянии человек особенно опасен, ибо легко возбудим и склонен к необдуманным действиям.
      Я сознавал: события зашли столь далеко, что теперь нет иного выхода или решительная победа, или смертельный бой.
      Когда табурет принесли и Манаури сел, я громко обратился к нему, чтобы слышали все:
      - Манаури, ты будешь предельно точно переводить на испанский язык дону Эстебану каждое слово, которое сейчас здесь будет произнесено по-аравакски, а вы, - посмотрел я на Конесо и его людей, - отвечайте мне ясно и честно, если хотите отвратить от племени грозящее ему несчастье.
      Они мрачно молчали. С согласия дона Эстебана я приказал привести трех представителей от группы пленников для участия в переговорах. Подойдя, они встали за моей спиной, рядом с Арнаком, сторонясь людей Конесо.
      - Кажется, тут еще не все собрались, - воскликнул я. - Конесо! Позови жителей всех ближайших хижин, пусть и они будут здесь.
      - Разве это обязательно? - Верховный вождь посмотрел на меня подозрительно. - Там остались одни женщины и дети!
      - Пусть придут женщины и дети! Я обещаю им полную безопасность.
      Конесо, хотя и неохотно, отдал распоряжение, и вскоре жители с явной опаской стали собираться. Вместе с, женщинами отважились прийти и несколько мужчин. Когда собралась достаточно большая толпа, я потребовал тишины и громким голосом, не скрывая гнева, перешел в наступление.
      - Где Карапана, убийца юного Канахоло? - обратился я с вопросом ко всем. - Почему его тут нет?
      Молчание.
      - Отвечайте! - настаивал я. - Ведь он шаман!
      - Он ушел в лес, - буркнул Фуюди, - наверно, совершать обряды.
      - Что? - возмутился я. - Совершать обряды сейчас, когда здесь, в Сериме, решается судьба племени? Так он печется о вашей судьбе? Трус он, а не шаман.
      Люди внимали мне со страхом и трепетом. Карапана все еще оставался грозной силой. Конесо сопел рядом, пытаясь сдержать бешенство и бросая на меня злобные взгляды.
      - Я хочу вам помочь, - продолжал я, обращаясь к аравакским старейшинам, - и помогу, но требую правды! Вот эти двадцать три человека, отобранные для испанцев, откуда взяты? Из каких родов?
      - Из всех, - проворчал Конесо, - кроме твоего.
      - Ах так! А почему вы не дали пятьдесят, как требует дон Эстебан?
      - Остальные сбежали в лес.
      - Вот как? А ведь еще и сейчас в хижинах Серимы много молодых мужчин, и их можно брать!
      - Их не отобрали. Отобрали только тех.
      - А что, те разве хуже?
      Глаза Конесо сверкнули злым упрямством, и он ответил:
      - Да, хуже.
      - Говори прямо: вы хотите от них избавиться, отдать испанцам? Изгнать из своего племени?
      - Да, изгнать из своих родов, - спесиво проговорил Пирокай, - по только на два года.
      - А те, что сбежали в лес, тоже изгнаны из ваших родов?
      - И те тоже. Они отобраны для испанцев.
      - Отлично! - воскликнул я, повышая голос. - Если вы отказываетесь от власти над этими двадцатью тремя воинами и над теми, что сбежали в лес, я беру их под свою опеку и принимаю в наш род на два года. Вы согласны? обратился я теперь к трем пленникам.
      - Согласны! - с радостью ответил старший из них. - Мы хотим быть с тобой... Спасибо тебе, Белый Ягуар!
      Манаури должен был переводить мои слова на испанский язык для дона Эстебана, но я заметил - дело у него шло из рук вон плохо, а последние слова он вообще не перевел.
      - Как только я вас освобожу, - продолжал я, обращаясь к пленникам, вы сообщите всем, кто ушел в лес, чтобы они вместе с семьями и всем имуществом перебрались из Серимы в наше селение...
      - Не разрешаю! - вскипел Конесо, а Пирокай и Фуюди вслед за ним:
      - Не допустим!
      - Где ваш ум? Вы только что сами сказали, что отрекаетесь от этих людей, изгоняете их из своего рода. Или вы совсем пустые люди и отказываетесь от своих же слов, только что сказанных?
      - Не разрешаем! - задыхался от злости Конесо.
      Тогда я обратил к нему лицо, горевшее от возмущения, и со зловещим спокойствием, едва сдерживая себя, стал цедить сквозь зубы каждое слово:
      - Замолчи, несчастный! Если ты не способен защитить своих людей от рабства, то хотя бы помолчи! Ты знаешь, как назвал тебя дон Эстебан? Паршивой собакой, бессовестным бездельником и подлым пройдохой! И теперь так назвать тебя имеет право любой честный человек. Какой же ты верховный вождь, если добровольно, без боя отдаешь своих людей в тяжкое рабство, на верную гибель? И какой же ты верховный вождь, если несправедлив и для одних вероломно готовишь смерть, а других оберегаешь?
      - Это ложь! - вспыхнул Конесо.
      - Чем хуже те, кого ты предаешь? Разве только тем, что не хотят жить под властью шамана-убийцы? В этом вся их вина?
      Припертый к стене Конесо не мог отвести тяжких обвинений и сидел как побитая собака.
      - Отчего, - продолжал обвинять я, - ты не отдаешь в рабство трех своих сыновей, стоящих сзади, почему оставляешь сына Пирокая и двух братьев Фуюди - чем они лучше других? Они не лучше, а вот ты действительно никчемный вождь и паршивая собака...
      Но тут слова мои прервал грохот выстрела в соседнем лесу. Грозным эхом разнесся он по всему серимскому селению. Все вздрогнули и настороженно прислушались. Не прошло и минуты, как раздался второй выстрел, потом третий, еще и еще. Их трудно было сосчитать.
      - Что это? - оторопело воскликнул дон Эстебан, вскочивший с места при первых же выстрелах.
      - Ничего. Это мой отряд обучается в лесу стрельбе, - пояснил я по-испански. - Пусть эти выстрелы не тревожат вашу милость, там мои люди.
      Испанец окинул пристальным взглядом площадь и, увидев отряд Вагуры, стоявший на прежнем месте, безмерно удивился.
      - Но ведь отряд находится здесь.
      - Этот здесь, - ответил я, - а в лесу другой... - Затем я продолжал прерванный разговор с аравакскими старейшинами: - Верховный вождь не оправдал вашего доверия и не хочет защищать своих людей. Поэтому я беру их под свою защиту и обещаю - эти двадцать три воина не пойдут с испанцами. Более того, клянусь, ни одного человека из Серимы мы не отдадим без боя. Воля моя тверда, и у меня достанет сил довести борьбу до победы...
      В этот момент внимание наше привлекли новые выстрелы. Они доносились тоже с опушки леса, но теперь с другой стороны. Дон Эстебан опять вскочил с табурета, явно потрясенный.
      - Ничего страшного! - насмешливо успокоил я его. - Это все мои люди. Пока я здесь, жизни вашей милости ничто не угрожает.
      - Но теперь ведь стреляют совсем в другом месте, - широко раскрыл глаза дон Эстебан.
      - Вполне возможно. Это другой отряд. В лесу их у меня сейчас несколько. Они охраняют селение со всех сторон, дабы с нашими гостями не случилось какой беды...
      - Прошу сейчас же мне сказать, - возбужденно воскликнул испанец, прошу сказать, о чем шел у вас разговор с индейцами! О чем шла речь?
      - О вещах, для всех достаточно неприятных...
      Звуки выстрелов, умноженные эхом, отраженным от деревьев леса, неслись грозно и властно, обрушиваясь на нас один за другим словно удары грома и тая в себе какую-то неведомую сокрушающую силу. Дон Эстебан, почитавший себя до сих пор со своими испанскими головорезами и воинами чаима хозяином положения, стал сознавать, что почва уходит у него из-под ног.
      - Тринадцать выстрелов, - побледнев, доложил ему сержант, когда стрельба наконец прекратилась. - Тринадцать выстрелов.
      - Нет! - покачал головой вождь-чаима. - Девять!
      Ошибались оба: у Арасибо было только семь ружей.
      И тут вдруг в другой части леса снова прогремели выстрелы. Это давал о себе знать Кокуй.
      - Сто чертей! - скрипнул зубами сержант.
      Он как ошпаренный бросился на площадь и стал созывать всех своих людей: как испанцев, так и индейцев. Мы смотрели на него как на помешанного.
      - Отчего этот парень так всполошился? - обратился я к дону Эстебану, пожимая плечами, и добавил: - Без стражи все его пленники разбегутся.
      Судя по всему, дон Эстебан готов был взорваться: глаза его метали молнии, пот выступил на лбу и обильно струился по лицу.
      - Что все это значит? - снова выкрикнул он сдавленным голосом, и трудно было понять, то ли взбешенным, то ли испуганным.
      - Сейчас я все объясню вашей милости! - ответил я я, обратившись к Манаури, добавил: - Все, что я скажу дону Эстебану, переведи присутствующим здесь на аравакский.
      Затем, повернувшись к испанцу, громко отчеканил:
      - Ты спрашиваешь, ваша милость, что означают эти выстрелы? Они означают, что вас, сеньоры, почтенных наших гостей, я честь имею покорнейше просить вести себя спокойней, без всяких лишних волнений. Означает это также, что ни теперь, ни позже я не дам вам ни одного обитателя этих берегов для работы в Ангостуре или где-либо еще.
      - Что? Что, сударь? Ты что плетешь? - Жилы вздулись у него на висках и на шее, глаза вылезли из орбит. Судорожным движением он схватился за пистолет, торчавший у него из-за пояса.
      - Бога ради! - Я был сама любезность. - Не надо так гневаться, ваша милость. Взгляни, будь добр, за мою спину.
      Он взглянул - и это помогло. Там стоял Арнак с нацеленным на него ружьем.
      - Я уже упоминал однажды в этом почтенном обществе, - сказал я, - что нам доводилось расправляться с вашей милости соплеменниками, ибо они недооценивали наших сил! Ужель и на этот раз предстоит событие столь печальное?
      Моя уверенность и спокойствие умерили его пыл. Наконец-то он стал, кажется, прозревать и смотрел на меня так, будто хотел насквозь пронзить взглядом.
      - Сержант вашей милости чрезмерно горяч и не слишком умен, продолжал я. - Не откажи, ваша милость, посоветовать ему не принуждать нас вопреки нашей воле оборвать раньше времени его ценную жизнь!
      Дон Эстебан, скрипя зубами, последовал моему совету и отдал своим солдатам соответствующий приказ. После первых минут горячки испанец стал обретать равновесие духа и, прищурив глаза, присматриваться к окружающему внимательно и настороженно.
      - К чему все же ваша милость клонит? - вдруг прямо спросил он.
      - К миру и согласию.
      Он вонзил в меня взгляд, словно стилет.
      - Это издевка?
      - Упаси бог!
      - Ты, ваша милость, намерен прибегнуть к насилию?
      - Только в случае необходимости.
      - Но, надеюсь, ты не сомневаешься, что и мы умеем стрелять?
      - Дон Эстебан, кто посмеет в этом усомниться? - Любезным поклоном я выразил свое согласие. - Но сопротивление ничего вам не даст - силы слишком неравны. Если дело дойдет до перестрелки, вы доставите нам крайнее огорчение печальной необходимостью лишить всех вас жизни, прежде чем вы успеете произнести <Отче наш>. А жаль!
      Наступила минута тягостного молчания. Дон Эстебан понял - с моей стороны это не просто похвальба. Он окончательно подавил в себе гнев и усмирил злобу, которых не на ком было сорвать. С изменившимся, все еще покрытым бледностью лицом, он смотрел на меня озадаченным взглядом, словно только теперь впервые меня увидел и вдруг обнаружил нечто совершенно неожиданное. Он смотрел не только обескураженно, но с каким-то застывшим удивлением.