Среди всеобщего возбуждения я потребовал слова. Арнак и Вагура тут же пришли мне на помощь, и совместными усилиями мы быстро установили тишину.
      - Я - друг Манаури, - провозгласил я громким голосом, - но я хочу стать и другом Конесо, и другом Карапаны и Пирокая...
      Затем я перешел к тому, как общая доля и недоля сдружили всех нас: араваков, негров и меня, как искренне я привязался к своим товарищам. Они заслужили мое уважение, ибо я открыл в них те качества, мысли и чувства, которые ценю превыше всего, а превыше всего я ценю верность и честность. Ложь никогда не сорвется с моего языка, и потому Конесо должен мне верить, когда я говорю, что все мы пришли сюда с чистым? сердцем, как братья к братьям, а союз, заключенный с варраулами, не направлен против верховного вождя...
      - Тогда зачем вы его заключали? - огрызнулся опять Конесо.
      - Разве тебе не известно, какая угроза нависла над нами с юга? Разве в прошлую сухую пору не пропал без вести отряд араваков? - напомнил я.
      И Конесо, и все собравшиеся хорошо знали о планах акавоев, и потому слова мои были встречены шепотом одобрения.
      - Варраулы живут не только на Ориноко, - продолжал я, - их селения есть и далеко на юге. Они немало натерпелись горя от акавоев. Они знают, что мы хорошо вооружены, знают о наших победах и хотят с нами мира. Разве это плохо?
      - Почему они пришли не ко мне, а к вам? - не успокаивался Конесо.
      - Мы плыли мимо их селений. А союз касается всех араваков, живущих на Итамаке, мы только посланцы и сообщаем об этом союзе с варраулами тебе, Конесо...
      Но даже такое объяснение не удовлетворило задетое самолюбие верховного вождя.
      - А зачем вы создали новый род? - гневно воскликнул он. - Хотите вбить клин в наше племя, внести раздор...
      - Нет, - живо возразил я. - Люди, пережившие тяжкое рабство, многие несчастья и беды, вместе добывшие себе свободу, эти люди хотят и дальше жить вместе, одной семьей, единым родом, и притом служить всему племени. Разве можно их за это судить?
      - У вас большие богатства! - не унимался Конесо. - Вы всех переманите в свой род! Создадите свое племя! Вы угрожаете...
      ШАМАН КАРАПАНА
      - Перестань лаять, Конесо! - раздался скрипучий старческий голос. Голос чуть слышный, невыразительный, но какое он произвел впечатление! Конесо не только умолк, но как бы сразу скис. Это вмешался Карапана шаман. После его слов наступила мертвая тишина.
      - Перестань! - повторил Карапана. - Ты, Конесо, лаешь, как глупый пес!
      Конесо и впрямь умолк, словно побитая собака. Похотливые его глазки смотрели так обалдело, что нетрудно было понять - от изумления он сразу растерял все свои мысли. Он открывал рот, хотел что-то сказать, казалось, даже возразить, но Карапана не дал ему опомниться и продолжал:
      - Это наши братья! Приветствуйте их!
      - Да, мы ваши братья! - подхватил я обрадованно.
      - Подайте им руки! - живо подбодрил шаман старейшин. - Это обычай белых, но они долго жили среди белых! Не пожалей руки, Конесо, и ты, Пирокай, и вы все!..
      Враждебная атмосфера сразу разрядилась, будто по мановению волшебной палочки. Здравый смысл и сердечность восторжествовали. Старейшины приблизились к нам, протягивали руки, расточали улыбки - выражали гостеприимство. Остальные индейцы, стоявшие в стороне и огорченные поначалу враждебностью старейшин, теперь бурно ликовали.
      Один лишь Карапана, главный вдохновитель наступившего мира и согласия, не принимал участия в этом всеобщем ликовании. Он по-прежнему сидел на табурете, исполненный старческого достоинства, курил трубку, проницательно поглядывая из-за клубов дыма, и молчал.
      - Варраулам вы привезли подарки, а нам? - воскликнул кто-то из старейшин.
      - Привезли и вам! - с готовностью ответил Манаури.
      - Я хочу шпагу! - крикнул Фуюди.
      - И я хочу шпагу! - поспешил за ним Пирокай.
      - И я!.. И я!.. - послышалось со всех сторон.
      Видно, испанские шпаги со времени нашей бытности у варраулов вошли в моду на берегах Ориноко. К сожалению, лишних шпаг у нас оставалось всего две, и получили их Конесо и Пирокай. Остальным пришлось довольствоваться разными тряпками, одеждой, несколько кафтанов украсили плечи лучших воинов. Глаза шамана хищно горели, но и он получил свое: богатую капитанскую шляпу с великолепным страусовым пером.
      Старейшин буквально обуяло безумство алчности. Они теребили нас и с чисто детской настойчивостью требовали что-нибудь подарить, и притом не одну вещь, а сразу много.
      - Дай мне мушкет, - наступал на меня Конесо.
      - И мне тоже! - тут же не отставал от него Пирокай.
      - Ружей пока не дам! - ответил я. - Они сейчас нужны мне самому. Вы получите их, но потом.
      Страсти понемногу улеглись.
      День кончался. Было еще светло, хотя солнце за туманной дымкой клонилось уже к западу.
      Итак, утомительное наше путешествие привело нас, или, по крайней мере, моих товарищей, к цели: мы были у своих. Страстная мечта многих месяцев, да что там! - долгих лет осуществилась полностью и самым лучшим образом. Удалось успешно преодолеть и последнюю преграду - неприязнь со стороны предубежденных старейшин, обезоружить их искренностью, ну и, конечно, дарами.
      Очнулся я от устремленного на меня напряженного взгляда шамана. Он смотрел изучающе, с недоброй иронической усмешкой на холодных губах. Как только взгляды наши встретились, жестокость, написанная на его лице, тотчас же смягчилась и пропала. Шаман жестами спросил, не желаю ли я покурить его трубку. Я дал понять, что не возражаю.
      - Не бери его трубку в рот! - услышал я за собой испуганный шепот.
      Это остерегал меня хромой Арасибо, сидевший на земле за моей спиной. Никто, кроме меня, его не слышал. Но он говорил по-аравакски, и я сделал вид, что не понял предостережения. Я взял трубку из рук Карапаны, вложил ее в рот и сделал глубокую затяжку. В тот же миг, содрогнувшись, я убедился в правоте предостережения, но было поздно. В трубке содержался какой-то яд. Сквозь табачный дым явственно пробивался незнакомый кисловатый привкус. Голова у меня закружилась, фигура Карапаны поплыла перед глазами, и я едва не потерял сознание. Все это произошло с молниеносной быстротой. Недомогание длилось всего несколько секунд, а когда сознание ко мне вернулось, шаман все так же с издевкой усмехался.
      В голове у меня еще шумело, но и эти неприятные ощущения вскоре исчезли, и, казалось, отравление не оставило никаких следов.
      Карапана с преувеличенным почтением вынул из моей руки трубку и сам затянулся из нее раз, второй, третий, глубоко вдыхая и затем выпуская густые клубы дыма. Я наблюдал за ним с пристальным вниманием: ни одно малейшее его движение не ускользало от меня. Но хотя шаман ничего в трубке не заменил и курил ее так же, как и я, мне не удалось заметить у него ни единого признака недомогания. Яд на него либо не действовал, либо - и это казалось наиболее вероятным - его вообще не было в дыме, когда он курил, и я не мог найти этому объяснения.
      Карапана, заметив мое недоумение, удовлетворенно захихикал и с издевкой произнес:
      - Кажется мне, табак наш пришелся тебе не по вкусу!
      Я встал. Ноги у меня еще дрожали. Наклонившись над шаманом и сурово нахмурив брови, я сжал кулак и процедил сквозь зубы:
      - Не советую тебе, Карапана, найти во мне недруга! И глупые свои шуточки со мной ты оставь!
      Слова эти, переведенные Арнаком, Карапана пропустил мимо ушей, словно не поняв их смысла и считая все происшедшее просто удачной шуткой. В глазах его светилось немое торжество, торжество и издевка, когда он елейным голосом, с показным сочувствием и как бы оправдываясь, проговорил:
      - Да, не на пользу тебе наш табак. Белый Ягуар, не на пользу!
      Все это происшествие, несомненно, призвано было служить скрытым предостережением, и я отлично это понимал. Итак, ослаблять бдительность и благодушествовать в этой обстановке с моей стороны было бы непростительным легкомыслием.
      КОНЕСО ТОЧИТ ЗУБЫ
      Яд, данный мне колдуном, не повлек за собой каких-либо особых бед, и спустя полчаса я совершенно пришел в себя. Когда мы остались одни, Арасибо через Арнака объяснил мне уловку шамана. Его бамбуковая трубка разделялась деревянной пластинкой на две изолированные друг от друга части. В одной находился обычный табак, а в другой - табак с ядом, вероятно, с какой-то ядовитой травой. Там, где трубку держат, незаметно можно было надавить бамбук пальцем, закрыть отверстие с отравой и спокойно втягивать дым из другой трубки с обычным табаком. Не знающий этого вдыхал дым сразу из обеих трубок и, одурманенный, терял сознание.
      - А это сильный яд? - спросил я.
      - Еще как! - убежденно проговорил Арасибо. - Если принять его чуть больше, человека уже не спасешь.
      - Откуда ты, брат, все это знаешь? - взглянул я на Арасибо не без тени удивления.
      Охотник, явно польщенный, в улыбке растянул рот до ушей.
      - Я подглядывал за ним, подсматривал потихоньку, учился его колдовству и хитростям...
      - Поэтому они и не любят Арасибо, - вставил Арнак.
      - Карапана и Конесо?
      - Да. Будь их воля, они удушили бы его...
      Хижина, выделенная мне главным вождем для жилья, находилась на берегу реки в полумиле от резиденции Конесо, а в двух десятках шагов от нее стоял шалаш, в котором должен был пока жить Манаури.
      Между Серимой и этим нашим новым поселением протянулась, словно пограничная полоса, небольшая роща, закрывшая нам вид на Сериму. Когда на следующий день утром, после ночи, проведенной на палубе шхуны, я направился в свою хижину, первым, что бросилось мне в глаза, был человеческий череп, венчавший небольшой холмик у стены. Это пугало скалило зубы навстречу входящим. Я содрогнулся при виде жуткого зрелища и поспешил позвать своих друзей. Охваченные ужасом, они сначала остолбенели, потом энергично закивали головами.
      - Здесь умер человек, - объяснил мне Арнак, - а это его могила и череп. Карибы хоронят умерших в хижинах, где они жили.
      - Ты говоришь, карибы? Разве это хижина не араваков?
      - Нет, это старая хижина, и, вероятно, здесь жила какая-то семья карибов. В такой хижине не смеет жить никто, кроме духа умершего.
      - Почему же тогда Конесо велит мне здесь жить? - удивился я.
      - Возможно, он думает, - сказал Арнак, - что этот обычай касается только нас и не относится к тебе, белолицему...
      - Не верю! - буркнул Манаури.
      Посовещавшись, мы единодушно решили, что в - хижине с могилой я жить не стану. Пребывание в хижине, где жил покойник, мало мне улыбалось, а главное - могло восстановить против меня, как против святотатца, многих индейцев.
      Временно я разместился в шалаше Манаури, а мои соратники вместе со мной и многими добровольцами из числа туземцев не мешкая тут же принялись возводить для меня новое жилище. Среди всеобщей радости и. веселья работа шла споро, и уже к полудню возвышалось строение разве что чуть похуже резиденции самого Конесо. Прочная пальмовая крыша, три бамбуковых стены и четвертая, хотя и частично открытая, но с широким навесом надежно защищали от бурь и ливней. Хижина, а точнее - просторный шалаш, была настолько вместительна, что я предложил поселиться в ней вместе со мной Арнаку и Вагуре, неразлучным моим друзьям.
      Остальные наши товарищи, не теряя времени, тоже сооружали себе хижины, но не вразброс, как это принято у индейцев, а все вместе - одну подле другой. Как видно, род наш намерен был и впредь держаться сообща. Оставалось лишь удивляться, как в расположении хижин, словно в зеркале, отражались личные чувства, симпатии и привязанности: негры построились вокруг хижины Манаури, словно личная гвардия вождя; Арасибо предпочел место подле меня и стал ближайшим моим соседом, по другую сторону, тоже поблизости от моей хижины, расположилась в шалаше Ласана с ребенком.
      Под вечер нас посетил Конесо, пришедший посмотреть, как мы разместились, и, пользуясь случаем, я выложил ему все, что думал по поводу хижины с могилой, дав недвусмысленно понять, что характер у меня вспыльчивый, не терпящий оскорблений, и нанесенные мне обиды я не всегда склонен оставлять безнаказанными.
      - Обиды? - сказал он с деланным удивлением. - В этом нет ничего обидного.
      - А что же тогда? Неудачная шутка или вероломная ловушка?
      - Верно, ловушка, - плутовато согласился Конесо, и его мясистые губы сложились в какое-то подобие улыбки, - но не вероломная. Это была просто проверка твоих сил!
      - Один сует мне в трубке яд, другой посылает жить в хижину-табу, стал укорять я его.
      - Ты удивлен? - Губы вождя все еще улыбались, но раскосые глаза его смотрели холодно и настороженно.
      - Да, удивлен: разве я не гость ваш?
      - Ты наш гость. Но какой? Необычный! Не такой, как другие гости. Ты, говорят, обладаешь таинственной силой, и мы хотим подвергнуть ее испытанию.
      - Для этого вы сунули мне яд?
      - Да! Яд на тебя действует, теперь мы это знаем. И знаем, что дух мертвого сильнее тебя! Ты боишься его! Он вселяет в тебя страх.
      - В этом ты ошибаешься, Конесо!
      - Разве ты не бежал из хижины-табу?
      - Бежал, а как же! Но не из страха перед духом, можешь мне верить!
      - 0-ей! - На одутловатом лице Конесо отразилась недоверчивая глумливость.
      - Я чту ваши обычаи и обряды! - продолжал я многозначительно. - Я не хочу осквернять жилища мертвого! И это все!
      Однако сомнение в его глазах не угасло, и он в упор бесцеремонным взглядом изучающе окидывал меня с ног до головы.
      - Говорят, мушкетные пули отскакивают от тебя...
      - Это выдумки.
      - А стрелы из лука не пробивают твоего тела. Это правда?
      - Глупости! - не на шутку вскипел я. - Я такой же смертный, как и всякий другой...
      Конесо не спускал с меня подозрительного взгляда и, как видно, не очень-то мне верил. Голова его как-то недоверчиво склонилась и странно подергивалась.
      - Не станешь же ты отрицать, что у тебя есть нечто, чего нет в других?
      - Не стану! - живо откликнулся я.
      - А, вот видишь!
      Он произнес это с торжеством, но я тут же охладил его пыл:
      - Да, правда, у меня есть нечто, и это нечто - мой большой опыт! Я повидал мир, видел много врагов! Одних побеждал я, другие побеждали меня и у этих последних я больше всего научился. Научился, слышишь? В этом и кроется вся моя тайна...
      Тут мы заметили Ласану, возвращавшуюся от реки к своему шалашу с большой тыквой для воды на голове. При виде стройной индианки глаза Конесо округлились от похоти, и он буквально пожирал ее взглядом.
      - Ты здесь? - спросил он удивленно.
      - Здесь! - коротко ответила она и пошла дальше, не обращая на нас внимания.
      - Стой! Ласана! - окликнул он. - Я что-то тебе скажу! Твое место не здесь!
      - А где? - обратила она к нему гневное лицо и замедлила шаг.
      - Твое место в моем доме! - объявил он. - Ступай туда сейчас же! Не медли!
      Ласана окинула его не слишком приветливым взглядом, но и страха своего скрыть полностью не смогла.
      - Что это пришло тебе в голову? - фыркнула она.
      - Не спорь, женщина! Покорись и ступай!
      - Не пойду! - отказалась она твердо. - Я принадлежу к роду Белого Ягуара, и здесь мое место, да, здесь!
      - Нет, пойдешь! - крикнул Конесо резко. - Марш! Живо!
      Сопротивление Ласаны разъярило его. Как видно, эта женщина пришлась ему по вкусу, и он вовсю точил на нее зубы.
      - Погоди, Конесо! - вмешался я миролюбиво и придержал его за руку. Давай поговорим спокойно, по-человечески! У араваков женщины имеют свои права и не являются рабынями мужчин, так мне говорили!
      - Ну и что? Что из этого? - вскинулся вождь.
      - Значит, она вправе поступить как ей нравится!
      - Не совсем! Она еще молода, мужа потеряла, у нее ребенок, значит, она нуждается в защите. Племя возьмет ее под защиту...
      - У нее уже есть защитник! - возразил я.
      - Кто?
      - Я.
      Конесо вызывающе прищурил глаза.
      - Ты хочешь сказать - она твоя жена? А я знаю, что это не так!
      - Да, не так, но я взял ее под свою защиту, а это почти то же самое.
      - Разве она хотела твоей защиты?
      - Хотела! - Ласана проговорила это громко и так тряхнула при этом головой, что ее черные волосы рассыпались по плечам. - И дальше хочу!
      Мы были не одни. Помимо Арнака, эту сцену наблюдало с десяток индейцев из нашей группы и несколько других местных араваков. Последних особенно возмутили наглые притязания Конесо. Вождь заметил это, сбавил тон и предпочел отступить.
      - Ладно, но мы еще встретимся! - пробурчал он себе под нос и хотел уйти.
      - Постой, Конесо! - остановил я его. - Этот вопрос ясен. Ласана останется со мной, но сказанное тобой неясно и непонятно!
      - О чем ты говоришь?
      - Ты строить нам разные козни, а ты ведь привял наши подарки, и шпагу, и другие... Разве этого мало?
      - А может, и мало! - засмеялся он вызывающе.
      - Одного не понимаю, - продолжал я. - Где-то там, на юге, грозные акавои готовятся, судя по всему, идти против вас сюда, на Ориноко, войной, а вы, вместо того чтобы собрать все свои силы и дух, подрываете их, как безумные слепцы, сеете в племени скандалы и раздоры, навлекаете на себя бурю, а на всех нас - несчастья...
      - Кто сеет?! - воскликнул Конесо, будто услышав веселую шутку. - Мы сеем?! Мы навлекаем несчастья? Мы порождаем раздоры?
      - А кто же?
      - Это вы! Пока вас здесь не было, никто не нарушал у нас мира. Кто лишил племя покоя? Вы своим приходом! Это вы во всем виноваты!
      Так, перевернув все с ног на голову и всячески нас понося, Конесо удалился, еще более обострив обстановку. Кое-какие горячие головы из числа моих друзей стали было предлагать даже покинуть Сериму и основать свое селение на берегу Итамаки на несколько миль выше негостеприимной деревни, но большинство, и в том числе Манаури, этому воспротивились, веря, что недоброжелательность старейшин постепенно рассеется и все само собой образуется.
      ДИКОВИНЫ ДЖУНГЛЕЙ
      Все последующие дни мы проводили в праздности. Еды у нас было в изобилии, поскольку жители Серимы, за два года неплохо обосновавшиеся, щедро делились с нами своими запасами и даже разрешили собирать на их полях созревший урожай. Основу нашей пищи составляли клубни растения, называемого индейцами маниокой, из которых сначала надо было выжимать несъедобный сок, а затем уж варить и есть. Прекрасно разнообразили наш стол всевозможные фрукты, как выращиваемые вблизи жилища, так и дикорастущие, но прежде всего, конечно, рыба, кишмя кишевшая в реке и чуть ли не в каждой луже. Кроме того, не было у нас недостатка, естественно, п в разного рода лесной дичи, начиная от диких кабанов и кончая гусеницами, гнездившимися в трухлявых пнях.
      Спустя несколько дней люди нашей группы втянулись в ритм жизни индейской деревни. Праздность была им несвойственна. Одни отыскивали в джунглях участки, пригодные для корчевки и распашки под поля, другие отправлялись на реку ловить рыбу, используя при этом либо удочки, либо верши, либо стрелы и луки, а то даже перегораживая течение и применяя яды. Третьи шли в лес за фруктами или на охоту. К этим последним присоединялся и я, безмерно довольный, что оказался наконец в своей стихии.
      Шхуну мы подвели к самому поселку и поставили на якорь, у берега прямо против моей хижины. Важно было иметь ее всегда под рукой и на виду, поскольку в трюмах судна мы хранили все наши запасы и трофеи, добытые у испанцев.
      Опасность, грозившая нам со стороны акавоев, не давала мне возможности почивать на лаврах, и я часто проводил занятия по стрельбе из ружей. Подопечные мои занимались охотно, радуя мое сердце успехами, и, когда обрели необходимую сноровку, я разрешил им брать ружья на охоту. В лесу индейцы лучше управлялись с луками и стрелами, чем с огнестрельным оружием, но, несмотря на это, охотно брали и ружья, с гордостью перекидывая их через плечо. Они считали, что это придает им больше воинственности и солидности.
      В минуты, свободные от вылазок в лес и на реку, мы не пренебрегали занятиями и с другими видами оружия, такими, как лук, копья, палицы и дотоле неведомая мне <воздуходувка> - бамбуковая трубка восьми-девяти футов в длину, из которой с силой выдувались небольшие отравленные стрелы, летевшие на значительное расстояние. Всех нас охватил азарт соревнования, и некоторые стрелки добились поразительного мастерства.
      Конесо и пособник его Пирокай с самого начала пытались расколоть нашу группу, сманивая людей всяческими посулами, но добились они немногого.
      Все их старания, кроме двух случаев с душами неустойчивыми, окончились неудачей. Наши люди хотели жить вместе, чувствовали себя поистине одним племенем, единой семьей. Их изобретательность и предприимчивость оказывали магическое влияние и на многих жителей Серимы. Не приходилось удивляться, что близкие родственники членов племени Белого Ягуара перебрались к нам и поселились в. наших шалашах. Но и другие индейцы, не состоявшие в родстве, также тянулись к нам. Они искали нашей дружбы, порой совета, а то и просто задушевной беседы и вообще охотно поселились бы поблизости от наших костров. Но Манаури решительно этому противился, стремясь не разжигать зависти старейшин, и без того глядевших на нас косо.
      Охотиться в лес мы ходили по двое или по трое; я, как правило, с Арнаком или Вагурой, а порой и с Ласаной, особенно после того, как в хижину к ней переселилась ее мать. Лишь теперь я по-настоящему стал ощущать неописуемую, просто ошеломляющую прелесть окружающего нас леса. В северных лесах моей родины множество всяких деревьев, но в какое сравнение это могло идти с буйной пышностью, со сказочным богатством здешней растительности? В вирджинских лесах немало непроходимых чащ, но разве сравнить их со здешними чащобами, с буйным неистовством зелени, с невообразимым хаосом неукротимых ветвей, листьев, лиан, колючек, среди которых трудно ступить шаг, где все сковывает человека, гнетет его тело и даже мысль его и душу? На первый взгляд безумный, ошеломляющий хаос, но стоит опытному охотнику всмотреться пристальней, и в кажущемся беспорядке он начинает примечать мудрость природы, разумные закономерности ее бытия, начинает постигать дикую ее красу, и более того - находить в ней пленительную терпкую прелесть. И в то же время никогда не ведомо, чем для человека станет непроглядная чаща: добрым другом или коварным врагом.
      Кроме ягуара, на охотника могли выскочить тут и другие хищные кошки, из которых одну, сплошь желтую, как лев, называют пумой. Могли попасть на мушку в густых лесах и олени-мазамы, и дикие свиньи-пекари, а по берегам рек водосвинки и тапиры - могучие животные с прочным, как щит, кожным покровом и удлиненным, словно у диковинного слона, носом, и, конечно, бесчисленные стада всевозможных обезьян. Мог здесь охотник встретить и броненосца - животное, сплошь покрытое панцирными щитками, и другое диво муравьеда, пожирателя муравьев, с нелепо длинной мордой и такими мощными передними когтями, что они могли бы легко надвое разодрать человека; мог встретить здесь охотник и еще большую диковину - ленивца, четвероногое, до беспредельности кроткое существо, постоянно висящее на ветвях головой вниз, и что самое удивительное - почти без движения.
      А всевозможные водяные и лесные черепахи, а ящерицы, из которых игуана - по виду и повадкам сущий дракон - уступает им разве лишь по размерам, а бесчисленное племя ядовитых змей и громадных удавов, а вероломные крокодилы-кайманы, подстерегающие добычу в тихих заводях, и в этих же водах, кроме множества съедобных рыб, - настоящие чудовища: плоские сипари с ядовитым шипом на хвосте, небольшие рыбы пирайи, отличающиеся поистине дикой прожорливостью, а яринга, рассказы индейцев о которой казались мне сказочным домыслом: эти крохотные чудовища, совсем небольшие по размерам, коснувшись купающегося человека, будто бы поражали его ударом молнии, вызывая полный паралич! А неисчислимый красочный мир тысяч птиц на земле и в воздухе, мир щебечущий, мир прелестный и радостный, над которым высоко в небе царственно парит мрачный властелин гигантский орел с хохлатой головой - полумифическая гарпия, безжалостный пожиратель обезьян и всякой прочей живности, которому под силу, пожалуй, поднять в воздух даже пятнадцатилетнего подростка.
      Араваки, уже два года жившие на берегах Итамаки, не утаивали от меня того, что знали о тайнах джунглей, и я немало наслушался рассказов о разных диковинах. Порой в этих повествованиях трудно было отличить правду от вымысла, ибо с одинаковым выражением подлинного страха меня предостерегали как от встречи с ягуаром, так и с Канаимой - духом мести, одинаково подробно описывали как облик и повадки хищной ящерицы-игуаны, так и внешний вид лесных гебу - мохнатых существ с выпученными глазами, существ, оказывавшихся просто злыми духами умерших. Сообщая мне о случаях нападения на людей большой змеи комути (анаконды), действительно обитавшей в прибрежных зарослях, столь же детально мне описывали и водяных чудищ маикисикири, которые показывались якобы только женщинам и никогда мужчинам и вообще были злейшими врагами женского пола, и только позднее я узнавал, что маикисикири - это не что иное, как лишь водяные духи. Таким вот причудливым образом сплетался в единый клубок мир реальный и мир вымышленный, и, отправляясь в бескрайний лес, ты никогда заведомо не знал, где подстерегает тебя опасность реальная, а где лишь мнимая, и это чувство неопределенности вселяло сладостный трепет, непостижимый и волнующий, как и все в этих джунглях.
      ЯДОВИТЫЕ ЗМЕИ
      Вокруг нашей хижины было на удивление много отвратительных змей, и притом змей ядовитых, особенно возле тропинки, ведущей от нас к джунглям. На ней мы ежедневно убивали по нескольку гадин, но их не убывало, и утром следующего дня появлялись все новые и новые.
      - Чем мы им так понравились? - воскликнул я с шутливым негодованием. - Или они падают с неба?
      Друзья мои озабоченно переглядывались, словно испытывая вину или стыд за такую явную немилость природы. Они горячо меня уверяли, что в здешних местах порой так бывает: в целой округе не найдешь ни одной змеи, а в каком-то месте их тьма-тьмущая. Манаури припомнил, как однажды, несколько лет назад, наткнулся на место, где грелось на солнце сразу десятка два змей, и притом сорораима, самых ядовитых из ядовитых. Он тогда убежал, но долго еще при воспоминании об этой встрече у него мурашки бегали по коже.
      Мне не оставалось ничего иного, как примириться с высокими испанскими сапогами и носить их для вящей безопасности - змеи не могли прокусить толстую кожу. А мать Ласаны, женщина необычайно заботливая, помогла по-своему: из прежнего своего жилья она привела ручного туюи - громадного аиста с черной головой и таким же клювом, ярого искоренителя всяческих пресмыкающихся гадов. И впрямь с этих пор ядовитых тварей у тропинки как будто поубавилось.
      У меня вошло в обычай посещать по утрам шхуну я проверять трюмы, где у нас хранились бочонки с порохом. По бревнам, которые я перебрасывал с берега на борт, вместе со мной вбегала и пятнистая собачонка, веселый страж нашего жилища.
      Однажды собачонка, вскочив, как обычно, в трюм, как-то жалобно вдруг заскулила и стремглав в испуге выскочила обратно. Преследуя ее, за ней выползла небольшая темная змея в желто-коричневую крапинку. Ядовитая сразу определил я по сердцевидной форме головы и едва успел отпрянуть в сторону. К счастью, в руке у меня был железный прут. Я ударил змею по голове раз, потом второй, и она испустила дух. Однако в трюме затаилась еще одна змея, тоже ядовитая, а у руля обнаружилась и третья. Эта, свернувшись в клубок, вытянула голову и готовилась к прыжку. Крохотные глазки ее светились яростью. Мне без труда удалось обезвредить всех трех тварей - по палубе они не могли быстро ползать и были опасны, лишь когда человек неосмотрительно оказывался совсем рядом с ними.
      Появление змей на судне не поддавалось никакому объяснению. Шхуна со всех сторон была окружена водой и не соприкасалась с берегом, за исключением тех минут, когда на нее перекидывались бревна. Откуда же взялись здесь три страшные твари? Не подбросил ли их кто-то знающий, где я обычно бываю, чтобы от меня избавиться?
      Все это было весьма странно. А змеи действительно оказались ядовитыми - пес, как видно, укушенный змеей, смог лишь добраться до берега и здесь внезапно упал как подкошенный. Минуту или две он еще жил, потом по телу его пробежали конвульсии, из пасти выступила кровавая пена, из глаз и ушей сочилась кровь. Теперь, когда он лежал бездыханный, я мог убедиться В молниеносном действии яда и понял - если бы меня не опередил этот невольный спаситель, сейчас здесь лежал бы мой труп; хотя я не отличался особой впечатлительностью, по спине у меня побежали мурашки.
      Я не стал делиться с друзьями возникшими у меня подозрениями, но они и сами тут же пришли к заключению, что это дело вражеских рук. Чьих нетрудно было догадаться. Теперь и обилие змей у тропы казалось им подозрительным и совершенно противоестественным.
      - Да, это он, это его штучки! - заявил Арнак, нахмурившись и воинственно оглядываясь вокруг, словно ища скрытого в кустах врага.
      - Ну, сейчас-то его здесь нет! - усмехнулся я. - Змей он, вероятно, подбрасывает нам только по ночам...
      - Ты говоришь, он подбрасывает? - с явным сомнением в голосе спросил Манаури.
      - А кто же еще, если не Карапана? - удивился я.
      - Он, ясно, он! Нет сомнений! Но сам ли он это делает?
      - Если не сам, значит, его помощники...
      - И это сомнительно, Ян!
      - Тогда я ничего не понимаю! Откуда же тут берутся змеи?
      Лицо Манаури выражало беспокойство и тревогу.
      - Он шаман, - напомнил вождь как бы в объяснение.
      - Значит, ты думаешь, что он приманил сюда змей заклинаниями? спросил я.
      - Он на многое способен! Это великий и опасный шаман, - ответил Манаури уклончиво.
      Становилось очевидным, что вождь связывал появление змей со злыми чарами, а все остальные, за исключением Арнака, похоже, разделяли это убеждение. Колдовство для индейцев - большая сила, противостоять которой бесполезно, и я стал серьезно опасаться, как бы мои друзья-араваки перед лицом высшей силы не отступились от меня или, в лучшем случае, не пали духом. Но оказалось, они и не думали ни отступаться от меня, ни падать духом по причине, которую тут же и высказали: Карапана опасен, но я паранакеди, англичанин, к тому же Белый Ягуар, и поэтому у меня есть свои заклинания, и я обладаю не меньшей силой расколдовывать заклинания шамана.