Глава 3

— Говоришь, она была на галерее? Зачем?

Леди Брайанстон устремила взгляд вверх, поскольку стояла под галереей, у выхода из большого зала. Потом перевела глаза на сына.

— Да, — ответил тот, — это было как раз после того, как принцесса со своими приближенными удалились.

Его речь не была гладкой — она прерывалась глотками, которые он почти непрерывно делал из находившегося в руке кубка.

— Что ей могло там понадобиться? — вмешалась в разговор его супруга Джоан.

Она еще не остыла после духоты и жары в зале, ее крупное лицо блестело от пота.

— Что понадобиться? — повторила старая дама. — Как всегда, совать свой нос в чужие дела и вынюхивать. — От губ леди Брайанстон осталась едва заметная полоска над тяжелым мясистым подбородком. — Никак не хочет принять того, что случилось. Упряма как ослица.

— Несмотря на то, — продолжил Майлз мысль матери, — что даже ее собственная семья перестала верить во все ее бредни.

Он рыгнул, допил остатки вина из кубка и — громко зевнул.

Слуги метались по залу, приводили в порядок помещение, гасили свечи. Поленья в огромных каминах догорали — тлели уголья, серела зола, начинало веять прохладой.

— Будем надеяться, — сказала мать Майлза, — что ее родственники понимают, что следует и чего не следует делать. И что не надо идти на поводу у этой взбалмошной женщины, вбившей себе в голову бог весть что.

— В самом деле, для чего? — подхватила Джоан, подавляя зевоту. — Прошло больше двух лет. От бедного ребенка уже почти ничего не осталось.

— Верно, — подтвердила свекровь. — И все-таки, если им взбредет в голову, они могут наделать много шума.

— Но что они сумеют найти? — не поняла Джоан. — Что доказать?

«Действительно, ничего, — пронеслось в голове у леди Брайанстон. — Если, конечно, Майлз сделал все, как нужно…»

Она кинула быстрый взгляд на сына, в ее глазах можно было прочитать явное опасение: как ни обожала она своего младшего, но порой ее посещали серьезные сомнения в его уме и сообразительности. В чем никак нельзя было отказать Филиппу, Однако им она никогда не могла управлять, а Майлз был как воск в ее руках: исполнительный, покорный, словно хорошая собака. И в этот раз — она уверена… она хочет быть уверена — он послушно выполнил все точь-в-точь, как ему было сказано.

Она взглянула на Джоан, поглощенную, как обычно, какими-то своими мыслями, и негромко обратилась к Майлзу:

— Думаю, сейчас самое время еще раз проверить все, что сделано. И если что-то не так, быстро исправить положение. Понимаешь, что я хочу сказать?

Майлз утвердительно кивнул и приказал проходившему мимо слуге принести еще вина.

— Полагаю, с тебя уже хватит, — недовольно сказала мать. — Я жду рассказа о твоей беседе с герцогом Нортумберлендом. Ты находился достаточно долго рядом с ним.

— Мы говорили об охоте, — ответил Майлз, протягивая кубок слуге, прибежавшему с большой бутылью.

— И больше ни о чем? — воскликнула мать. — Я велела тебе поговорить о здоровье короля. Узнать…

Майлз виновато икнул. Как он мог так непростительно упустить из виду распоряжение матери? Она ведь никогда не говорит и не делает ничего лишнего, ненужного, и если заинтересовалась здоровьем этого юноши, то не случайно. Но признаваться в своем упущении не хотелось, да и вино порядком ударило в голову.

Поэтому все, что он мог, это тупо повторить:

— А мы говорили про охоту. Не мог же я прервать герцога и вдруг заговорить совсем о другом.

Леди Брайанстон не сдержала раздраженного вздоха.

— И все-таки ты должен был сделать это. Если не научишься вести беседу в нужном для тебя русле, можешь не рассчитывать на повышение своего статуса при дворе. А ведь скоро должны наступить значительные перемены, ты можешь это понять? Ей-богу, иногда мне кажется, что ты…

Она умолкла, потому что увидела: сын совершенно не слушает ее, и если что-то и улавливает, то все равно почти ничего не соображает.

— Поговорим, когда у тебя просветлеет в голове, — закончила она уже без всякой злости, даже с легкой улыбкой, выражавшей снисхождение и бесконечную нежность к своему любимцу. — Я отправляюсь на отдых. Слышите меня, вы оба?

С этими словами она пошла к лестнице, ведущей во внутренние покои.

— Похоже, матушка рассердилась на меня, — горестно поделился Майлз со своим винным кубком и покрасневшими глазами взглянул на жену. — Как думаешь, Джоан, она ушла в гневе?

— Вполне вероятно, — мрачно ответила та. — Тебе следует больше слушать ее, Майлз. Даже я понимаю, насколько важно знать истинную правду о здоровье короля.

— Но мы сегодня столько играли в карты, у меня все мысли ушли на игру! — в отчаянии воскликнул бедный Майлз. Он снова опорожнил кубок. — Идем в постель, дорогая.

Это звучало явным намеком на грядущие немыслимые наслаждения, что он постарался дополнить соответствующим выражением лица, но Джоан, как никто, знала, насколько тщетны все его многолетние потуги. У них не было детей, не было радости в постели. Правда, надежды на первое у Джоан еще оставались, а о втором она перестала думать. Возможно, потому, что никогда этого не знала. Зато хорошо знала, что свекровь косится на нее и не может простить бесплодия: ведь известно, во всем всегда виновата женщина. Одержимость старой леди Брайанстон отсутствием у Майлза наследника можно было, пожалуй, сравнить разве что с навязчивой идеей Пен по поводу того, что ее ребенок не умер при рождении.

Со вздохом Джоан последовала в супружескую спальню за мужем, шагавшим далеко не трезвой походкой.

Таверна, к которой подошла Пен со своими спутниками, стояла почти у причала, носившего название «Переправа». Это было наполовину каменное, наполовину деревянное строение под соломенной крышей, выкрашенное известкой, из трубы которого струились в посветлевшее небо кудрявые клубы дыма. Ставни на окнах были плотно закрыты, света нигде не виднелось.

— Там все спят, — сказала Пен, обращаясь к Оуэну, уже открывшему калитку в сад перед домом. — Лучше, если я дождусь баркаса.

— Чепуха! — добродушно возразил Оуэн. — Мистрис Райдер будет в восторге от необходимости оказать вам помощь.

— Не думаю, что она обрадуется, если мы поднимем ее с постели, — продолжала настаивать Пен.

— Именно это обрадует ее больше всего, — терпеливо, как малому ребенку, разъяснил Оуэн и обратился к пажу:

— Седрик, заверни за дом, взгляни, есть кто-нибудь на кухне?

Он повернулся к Пен, плотнее натянул ей на голову капюшон, внимательно, как и прежде, глядя в ее бледное лицо, в огромные, орехового оттенка усталые глаза.

То, с какой легкостью и непосредственностью он позволял себе обращаться с ней, касаться руки, лица, шеи, путало и удивляло ее. И в то же время она испытывала благодарность за подобную простоту в обращении. Не говоря уже о действенной помощи. Все это согревало ее продрогшее измученное тело, облегчало боль.

Передняя дверь таверны распахнулась. На пороге показалась женщина с фонарем в руке.

— Добро пожаловать, сэр. Седрик говорит, с вами леди и она ранена.

— Это так, мистрис Райдер. — Оуэн выдвинул Пен вперед. — Мы имели удовольствие столкнуться с шайкой бродяг. Они ранили леди Брайанстон, и нужно немедленно прочистить рану и сделать перевязку.

Вслед за хозяйкой Пен ступила в узкий коридор, из которого они вышли в просторную кухню, где она смогла разглядеть, что мистрис Райдер была невысокой толстушкой средних лет, завернутой в большущий платок поверх ночной рубашки. Хозяйка ответила ей взглядом, выражавшим любопытство, смешанное с почтительностью.

— Простите, что подняли вас с кровати, — пробормотала Пен.

— Пустяки, мадам, — последовал ответ. — Местечко у нас и вообще-то бойкое, а что касается шевалье, так он может появиться тут в любом часу.

В печи горел яркий огонь, на таганке стоял чайник, недалеко от двери лежали три шотландские овчарки рыжеватого окраса. Они лениво поднялись с пола и помахали хвостами, приветствуя вошедших. Оуэн потрепал каждую по лохматому загривку. Было понятно: они знают друг друга и рады очередной встрече. После чего собаки вновь улеглись на пол и как по команде положили морды на вытянутые лапы.

Седрик устроился возле печки, с наслаждением отогреваясь и с признательностью думая о Пен, благодаря которой они находятся в теплом доме, а не на берегу в ожидании судна.

— Грейтесь, — сказала хозяйка, — и пускай вода тоже согреется, а я пока приготовлю комнату шевалье для троих. Там все почти готово, нужно только топлива подбросить в огонь. Мы ведь не ждали вас нынче ночью, сэр.

— Нет! — воскликнула в замешательстве Пен, поднимая руку, словно для того, чтобы задержать хозяйку. — Не нужно комнату… То есть мне не нужно. Я скоро пойду на переправу. Через пять минут.

— Думаю, наши дела займут немного больше времени, миледи, — сказал Оуэн, тон его был чуть-чуть снисходительным — как у доброго дядюшки, увещевающего свою легкомысленную племянницу. — Вам будет удобней привести себя в порядок и согреться наверху, и там же я займусь вашей раной. А мистрис Райдер принесет туда горячее питье.

— Ну конечно же! — одобрила та. — Давайте, молодой Седрик, помогите мне. Выньте из печи горячие угли… насыпьте вон в тот железный ящик и тащите наверх. Мы мигом согреем комнату шевалье.

Они занялись своим делом; Оуэн предложил Пен сесть Поближе к огню.

— И советую оставить все опасения, — добавил он.

— Вы так считаете? — довольно сухо спросила Пен.

Тем не менее она послушалась, села у печки, протягивая к огню замерзшие руки и не пропуская ни единого слова из того, что отвечал Оуэн, хотя ответ этот можно было счесть несколько насмешливым.

— Я полагаю, — говорил он, — что человек, безрассудно пускающийся в путь в одиночку по ночным дорогам Лондона, должен быть незнаком со страхом. Кроме того, — его голос сделался еще язвительнее, — если главной причиной вашего страха является ваш покорный слуга, то, должен заметить, он куда менее опасен, чем банда ночных грабителей и убийц.

Это еще неизвестно, хотелось сказать Пен, но, конечно же, она не позволила себе такой вольности. Если честно признаться, то чувство, которое он у нее вызывал, нельзя было называть страхом. Скорее, это было опасение. Весьма серьезное.

Разминая затекшие пальцы, она ответила с некоторой расстановкой, так как следила за каждым своим словом:

— Я не боюсь вас, сэр. И если бы трусливый факельщик не умчался, как заяц от собак, возможно, не потребовалось бы ваше вмешательство, однако не думайте, что я не испытываю благодарности. Вы, по существу, спасли мою жизнь. Только зачем… почему вы следовали за мной по пятам чуть не весь вечер, как вы сами признали?

Он усмехнулся:

— Я уже имел честь сообщить вам: вы заинтересовали меня, леди Пен, и я почувствовал, что свыше моих сил не следовать за вами.

Произнося эти слова, он холодно и пристально смотрел на нее, это был другой человек — не тот, кто заботливо поддерживал ее, поправлял на ней капор, беспокоился о ране. Когда же он настоящий?..

Они оба замолчали. Правда, напряженности в этом молчании Пен не ощутила. Ей было тепло и спокойно, тишина в кухне нарушалась только сопением собак и потрескиванием поленьев в печи.

Вместе с расслаблением пришло чувство боли. Ныло все тело, зудели царапины и ушибы, пульсировала рана на шее; Пен чувствовала, как там стягивается кожа. Ей сделалось страшно: что, если уже началось заражение? Это похуже, чем странное преследование, которому она подверглась сегодня со стороны некоего Оуэна д'Арси.

В кухню вошел Седрик, сказал, что мистрис Райдер приготовила комнату, там уже стало значительно теплее, из кладовки принесены разные мази, бальзамы и тряпки для перевязки.

Оуэн молча кивнул и поднялся.

— Идемте, — скомандовал он, не глядя на Пен.

Та и так понимала, что выбора у нее нет. Все складывается таким образом, что она никак не может освободиться от зависимости перед этим человеком. Как видно, он послан ей судьбой… Но что, если не судьбой, а злым роком? Или, того хуже, свекровью и ее сынком?..

Господи, что с ней? Что за мысли? Определенно у нее начинается лихорадка, которая предшествует отравлению или… заражению крови… Что ж, будь что будет, но она не отдаст, никому не отдаст главное свое сокровище… Ее рука потянулась к поясу, нащупала вышитый кошелек, сжала его что есть силы… Нет, она так просто не сдастся! Ни смерти, ни злому року, в чьем бы обличье тот ни являлся… Она ведь дочь своей матери, из семьи Кендал, а все Кендалы сильны духом, их не возьмешь на испуг, они умеют добиться чего хотят.;. И вовсе не Оуэн д'Арси выбрал ее, а она сама выбрала Оуэна д'Арси, чтобы тот служил ее целям. Может быть, он — кто бы он ни был — и есть ее судьба?..

Ей стало легче. Горячечное состояние почти прошло. Что с пей было? И сколько это длилось? Судя по тому, что Оуэн ничего не заметил, считанные секунды.

Она встала со стула, вскинула голову и первая вышла из кухни в узкий коридор, откуда лестница вела на второй этаж.

Оуэн шел за пей, несколько удивленный внезапной переменой, произошедшей с ней: после расслабленного состояния возле огня, когда ему казалось, что придется вести ее наверх, внезапно такой вид, будто она бросает вызов кому-то. Но отчего и кому? Уж не ему ли? Что ж, это неплохо: значит, он сумел подогреть в ней интерес, любопытство, от которых недолго и до сближения.

Мистрис Райдер встретила их в небольшой уютной комнате, где вовсю пылал камин, горели сальные свечи, бросая волнистые блики на натертый воском пол.

— Вот это, — начала она объяснять, показывая на банки, лежащие в корзине, — чудодейственный лесной орех против кровотечения… Это крем из ноготков, он очищает кожу и кровь. А это окопник — для заживления. Могу я помочь леди?

— Нет, — сказал Оуэн. — Я сделаю все сам. А вы, уважаемая, прибавьте к этим снадобьям кувшин с вашим сливовым напитком — для меня, а для леди — не менее замечательный горячий посеет.

— Как вам будет угодно, милорд.

И хозяйка с поклоном удалилась.

В комнате делалось все теплее. Пен, сидя у камина, распахнула плащ, откинула меховой капор. Теперь она могла свободно коснуться зудящей раны на шее, но Оуэн не позволил ей этого сделать.

Он спешил заняться раной и в то же время не мог не обратить внимания на изящные линии ее шеи, спины, на природную пластичность всей фигуры — что было так заметно даже сейчас, когда Пен чуть не теряла сознание от усталости и всего пережитого. Еще он подумал, тоже не слишком своевременно, что обольстить эту женщину стоило бы, пожалуй, не только ради пользы дела или для блага французского королевства.

Пен ощутила на себе его взгляд и медленно повернулась от камина. Она молча смотрела на него, сама не зная, хочет ли спросить, чего он ждет, отчего не начинает промывать и смазывать рану, к которой она снова инстинктивно поднесла руку… Или, может быть, ее глаза невольно отвечают на что-то в его взоре, говорящее, как ей на мгновение показалось, о каком-то единении в их мыслях?.. Впрочем, это не совсем то слово, наверное. Не единение, нет, а связующая нить… мимолетный контакт… еще что-то…

Она слышала гулкие удары своего сердца, во рту появилась сухость. Что это — следствие лихорадочного состояния или, наоборот, ясного понимания того, что она нечаянно прочитала, не могла не прочитать, в его глазах?

Это было — желание. Да, как ни дико, нелепо при таких обстоятельствах, это оно, она отчетливо поняла, что только подтверждало прежнее ощущение: Оуэн д'Арси — опасный человек. Она хорошо знала, что если когда-нибудь ответит на его призыв, то перестанет считать себя тем человеком, каким была все это время, — и, значит, никогда этого не сделает…

В комнате появился Седрик с кувшином горячей воды, дуэль взглядов была прервана, но какое-то напряжение, по-видимому, оставалось в воздухе, потому что в глазах у мальчика мелькнуло явное любопытство.

Оуэн поднялся со своего места и сказал:

— Поставь воду на стол и отправляйся па кухню. Помоги мистрис Райдер приготовить посеет.

Голос у него был ровный и спокойный.

Пен собралась сказать, чтобы Седрик не уходил, ей не хотелось оставаться наедине с Оуэном, и уже открыла рот, но не знала, как выразить пожелание таким образом, чтобы оно не показалось нелепым или оскорбительным. Поэтому ей оставалось только наблюдать, как Оуэн готовится к тому, что собирался делать.

У него были красивые руки, это она заметила. Руки не воина, а скорее музыканта. Почти такие, как у Филиппа. Однако движения их были более уверенными. Не так давно она видела, как он держал в них шпагу, как орудовал ею.

— Вы… — решила она начать разговор. — Вы останавливаетесь здесь, в этом доме?

— Иногда. Если бываю в этой части Лондона. Но сегодня у меня другие планы.

— Я нарушила их, значит?

Он улыбнулся:

— Вы сделали доброе дело… Пожалуйста, снимите совсем ваш капюшон. И драгоценности, которые на шее. Так будет удобней…

Говоря это, он скинул свой черный бархатный плащ на алой подкладке, которая блеснула в свете пламени камина, когда он небрежно бросил его на постель. Это же пламя заставило засверкать золоченые нити черного камзола и эмалированные застежки на воротнике его черной шелковой рубашки.

Словно в полусне Пен выполнила все, что он сказал: сложила украшения на каминной полке, капюшон и чепец — на шкафчике в ногах у постели. Ей казалось, на ней не осталось одежды и дуновение ветра от окна холодит обнаженное тело.

Оуэн указал ей на стул, она села возле камина и сложила руки на коленях. Он приблизился к ней с влажным полотенцем, от которого шел пар.

— Прошу вас повернуть голову, мадам, — сказал он.

Пен подчинилась и к тому же зажмурила глаза, чтобы не видеть ни полотенца, ни раны, ни человека, который был сейчас так близко от нее, что она чувствовала тепло его дыхания на своей щеке.

Он действовал быстро, умело, не принося извинений за причиняемую боль, когда очищал открытую, хотя неглубокую, рану от засохшей крови. Пен понимала, что боль неминуема, ее не избежать, была готова к ней, и потому ей даже нравилось, что он не сыплет извинениями, не выражает беспрерывного сочувствия, а старается все делать молча и как можно быстрее.

Она первая нарушила молчание, спросив, на каком музыкальном инструменте он играет.

Вопрос настолько его удивил, что он даже приостановил обработку раны.

— Почему вы решили, что я играю? — спросил он.

— Но ведь это так?

Она произнесла эти слова почти утвердительно и слегка повернула голову.

— Не вертитесь, — сказал он ей как маленькому ребенку и добавил:

— Да, вы угадали. Я играю на арфе.

— Вот как? Не ожидала. Думала, скорее на лютне или на лире.

— Можете повернуть обратно голову, мадам. Я почти закончил. — И потом с каким-то застенчивым смешком:

— Это от присутствия во мне валлийской крови… — Смех сделался немного громче и насмешливее, когда он присовокупил:

— Могу даже петь сносным тенором.

— Но у вас французское имя, и хозяйка называла вас «шевалье». Это ведь французский рыцарский титул?

Она поняла, откуда в его голосе эта напевная интонация — из Уэльса… Но почему опять так больно? Что он еще делает?

Она негромко вскрикнула.

— Все, все, — сказал он, отнимая горячее полотенце от раны и успокаивающим жестом кладя руку ей на голову. — Не так плохо, как могло быть. Но шрам, возможно, останется. А сейчас мы смажем рану.

Он выжал полотенце в миску, где вода была уже розовая от крови, и подошел к корзинке со снадобьями.

— Вы спрашиваете о моем происхождении, мадам, — продолжал он. — Так вот, мой отец был французом, мать родом из Уэльса. Юношеские годы я провел во Франции, по большей части при королевском дворе, где служил отец. А по-английски говорю с материнским акцентом.

— Мне он нравится, — сказала Пен и поморщилась, потому что Оуэн начал смазывать рану мазью из лесного ореха.

— Спасибо на добром слове, мадам. — Он впервые рассмеялся, и ей понравился его смех.

Она совсем запуталась и не понимала, чего в нем больше — приятного и утешительного, как этот бальзам, что он кладет па рапу, или опасного и подозрительного.

Словно желая ответить на ее безмолвный вопрос, он вдруг проговорил равнодушно-безразличным тоном:

— Что же вы все-таки искали там, в библиотеке, мадам?

Она вздернула подбородок.

— Почему вы считаете, будто я что-то искала?

— Потому что у меня есть глаза и я способен осмыслить то, что вижу, и сделать кое-какие выводы… Осторожно, сейчас я перевяжу рану, потом ваш лекарь решит, нужно ли накладывать швы.

Он смазал рану мазью из другой банки и начал осторожно перевязывать шею мягкой тканью.

— Вы были замужем за графом Брайанстоном, если не ошибаюсь? — спросил он вежливо-равнодушно.

Это не так сложно узнать, подумала она с насмешкой, тут нечего осмысливать, как он только что выразился.

— Да, — согласилась она.

— Быть может, вы искали какую-то вещь, дорогую для вас и принадлежавшую вашему мужу? — предположил он и повернулся к двери, в которую как раз входил Седрик с подносом. — Молодчина, поставь на полку и можешь отправляться в постель. Мы не двинемся отсюда до утра.

— Но мне нужно домой! — воскликнула Пен.

— Отдохните немного, а когда рассветет, я сопровожу вас до дома. — Он подал ей оловянную кружку с горячим напитком. — Пейте, это окончательно успокоит боль и предохранит от лихорадки.

— Спасибо.

Она не смогла отказаться от ароматной жидкости и пила с наслаждением, почти забыв о желании немедленно продолжить путь.

— Не вижу никакого смысла, — заметил Оуэн, опускаясь на один табурет и подставляя себе под ноги второй, — отправляться куда бы то ни было в этот предутренний холодный час, когда можно провести время, спокойно попивая приятный напиток у жаркого очага.

Она ничего не ответила, так как ее губы втягивали напиток, и Оуэн заговорил опять:

— Ваш муж умер три года назад, верно? Он чем-то болел? Голос был вежливый, участливый, и она не могла не ответить.

— Это случилось внезапно. Он был вполне здоров, и вдруг… Вообще он никогда не отличался богатырским здоровьем… Таким, как у его брата. — Ее тон не скрывал явной неприязни. — У Майлза всегда были здоровое тело и слабые мозги. У Филиппа наоборот.

Она замолчала, но Оуэн ничего не говорил, как бы призывая ее продолжать. И она снова заговорила:

— Да, той осенью он чувствовал себя вполне прилично. Лучше, чем все последнее время. И был так счастлив, что у нас будет ребенок… Так радовался…

Ее голос прервался, она снова сделала несколько маленьких глотков из кружки.

Оуэн терпеливо выжидал, его внимательный любезный взгляд не выдавал истинных мыслей. А думал он сейчас о том, что, кажется, нащупал тропку, нашел ключ к установлению более тесных отношений. Ни лесть, ни проявление пылких чувств не принесут ему желаемого результата: эту женщину на подобные уловки не возьмешь. Победу можно обрести, только завоевав ее дружбу и доверие. Лишь тогда она раскроется сама и раскроет ему или поможет раскрыть секреты, которые знает или к которым близка. Она человек, наделенный глубокими чувствами, это несомненно, и очевидно также, что ее что-то гложет или просто печалит, а может, злит — именно это ему необходимо узнать, прежде чем начать действовать по настоящему. Что ж, тем интереснее…

— И кто же у вас родился? — тихо спросил он.

Пен отвела глаза от огня, и Оуэн внутренне вздрогнул — такая ярость полыхнула в ее взгляде. На мгновение ему почудилось, что она безумна.

— У меня был сын, — произнесла она, отвернувшись к камину. — Он родился через шесть месяцев после смерти Филиппа… А он… Вы спрашивали о Филиппе. Он так ждал рождения ребенка, так бодро себя чувствовал… И вдруг… Или я уже говорила об этом?.. Вдруг заболел и через три дня умер. Никто не мог помочь…

Голос ее утратил горячность, на смену пришла горечь. Пен снова повернула голову к Оуэну, он увидел, как побледнело ее лицо — стало цвета повязки на шее. В огромных глазах стояли слезы.

Следующие слова она произнесла медленно и отчетливо, как будто с трудом читала по бумажке:

— А потом мне сказали, что мой ребенок… мой сын умер… Что он был мертв до рождения. Но я слышала… слышала его крик. Понимаете?

Теперь она не отрываясь смотрела на Оуэна, опять с яростью, с вызовом, словно заранее подозревая, что он не поверит ей, и продолжала говорить.

— Никто не хотел верить мне. Никто. Но я знаю, он родился живым… мой сын… А они… они не захотели показать мне его… Словно его и не было… Словно я не носила его восемь месяцев в своем чреве…

Оуэна помимо воли захватил этот взрыв чувств. Он убрал ноги с табурета, обеими руками ухватил кружку с остывающим напитком и, положив локти на колени, наклонился к Пен, всматриваясь в ее лицо, вслушиваясь в слова. Да, перед ним не слабое, безвольное существо, а женщина сильных страстей и, по-видимому, недюжинного ума… Итак, вперед, Оуэн!

— И что же вы хотели найти в библиотеке дома Брайанстонов? — спросил он, не сводя с нее взгляда.

— Не знаю, — сразу ответила она. И, помолчав, прибавила:

— Что-нибудь… что-то… что помогло бы узнать, что же действительно произошло в ту ночь, когда родился мой ребенок. — Она приподняла с пояса кошелек, щелкнула золотой застежкой. — Вот… раз уж вы спросили… Я вырвала этот лист из книги записи расходов на тот день. Тут имена и суммы. Подумала, что смогу найти кого-то, у кого узнаю… Какую-нибудь повитуху…

Она уже держала в руке листок с именами, и было видно, ей хочется говорить, рассказывать, делиться наболевшим.

— ..До самого конца… я говорю о родах… я находилась в полусознании. Ох как было больно и трудно… Почему-то это случилось почти на месяц раньше срока. Не знаю почему… Но так бывает… — Она содрогнулась, переживая вновь те давние мучения. — Он родился до того, как моя мать успела приехать из Дербишира. Возле меня были только свекровь и несколько женщин, которых та наняла. Мне незнакомых…

Оуэн слушал молча. Ей нравилось его молчание, участливый внимательный взгляд.

— ..Конечно, все уверяли, что я не могла слышать голос ребенка. Что на меня повлияло мое состояние, затуманило мозг… Уверяли в один голос: он родился мертвым. Но я же слышала! Слышала! Вы мне верите?

Оуэн медленно наклонил голову. Его голос был полон сочувствия, когда он проговорил:

— То, что вам никто не верил, делало ваше положение… ваше состояние невыносимым, я понимаю.

— Да, да! — с горячностью подтвердила она, продолжая терзать лист бумаги в руках, разворачивая его и пытаясь разгладить складки. — Никто… Даже моя мать… сестра… даже Робин. Он тоже считает, что я просто обезумела от боли, от горя.

— Робин? — переспросил Оуэн.

Он прекрасно знал, кто это такой, знал о всех членах ее семьи, но не считал нужным раскрывать свою осведомленность.

— Робин Бокер — мой сводный брат. Когда его отец стал графом Кендалом, Робин сохранил прежний титул отца. Моя мать и его отец вступили в брак пятнадцать лет назад. Или, может, шестнадцать…

Оуэн опять кивнул и потом спросил с некоторым колебанием:

— Значит, вы считаете, ваш ребенок, возможно, жив?

Ее ответ после столь эмоционального рассказа о случившемся немного удивил его:

— Не знаю. — Она горестно покачала головой. — Моя цель сейчас в другом. Я хочу найти человека, который присутствовал при родах, и поговорить с ним.

— А ваша свекровь не может чем-то помочь?

Пен едко рассмеялась.

— Моя свекровь в восторге от такого исхода. Ее сыпок Майлз сделался графом и по-прежнему у нее под каблуком… В отличие от Филиппа, моего мужа. А меня, кстати, она просто ненавидит.

— Прискорбную картину вы нарисовали, мадам, — сказал Оуэн и протянул руку к листку у нее на коленях. — Можно взглянуть?