Неподалеку от Байонны Хасинта неожиданно остановила брата, оборвав беседу с ним, и подъехала к шевалье.
      – Скорее, скорее! – крикнула она. – Укройте всех за теми деревьями, и чтобы никто не показывался!
      Анри, как и любой из его спутников, не имел обыкновения прятаться от опасности, так что слова девушки чрезвычайно его удивили.
      – Да поспешите же, заклинаю вас, – продолжала она. – Только бы не было слишком поздно!
      С этими словами она оттеснила всех к густому кустарнику и оливковым деревьям, по счастью росшим на обочине дороги.
      – Да скажите же, наконец, в чем дело? – спросил Лагардер, уступая ее настойчивости и заезжая под сень ветвей.
      Хасинта указала пальцем в сторону города и спросила:
      – Видите два черных пятнышка там, на дороге?
      – Двух всадников? Да, вижу.
      – Один из них – женщина…
      – О, Матерь Божья! – возмущенно воскликнул Кокардас. – Неужели мы уподобимся трусливым зайцам и станем прятаться при виде женщины? Хочешь, малыш, я выйду к этим людям и скажу им, что если у них дело к Лагардеру, то он к их услугам?
      – Оставайтесь на месте и молчите, – властно сказала басконка, – вашего совета никто не спрашивал. – Потом она повернулась к девушкам. – Там женщина, – повторила она. – Мадемуазель де Невер, нужно ли мне говорить вам, кто это?
      Аврора скорее почувствовала, чем поняла, о ком идет речь, и сердце ее учащенно забилось.
      – Возможно ли это? – воскликнула она.
      – С тех пор как мадам приехала в Байонну, – пояснила басконка, – она каждое утро в сопровождении господина де Навая появляется на границе в надежде узнать какие-нибудь новости о вас. Я провожала ее до крепостных стен, и всякий раз слышала, как она говорила: «Сегодня!», заставляя себя надеяться и гоня прочь уныние, овладевшее ею. Она часто повторяла это, но всегда возвращалась подавленная и печальная.
      – Бедная матушка! – вымолвила Аврора, сжимая руки.
      – Несчастная! – прошептал Лагардер.
      – Она снова приехала сегодня, как и вчера, – продолжала Хасинта. – Она приехала бы и завтра, если бы урочный час не пробил. Ее проводник – надежда, ее опора – долг. Однако случается, что и радость убивает. Теперь вы понимаете, почему я велела вам спрятаться? Нужно, чтобы встреча не оказалась слишком внезапной. Оставайтесь же здесь и предоставьте все мне.
      Аврора увидит свою мать! В ожидании радостной минуты она опустила белокурую головку на плечо Анри и глубоко вздохнула. Из глаз ее лились слезы. Лагардер не пытался их остановить, ибо бывают минуты, когда сердце может разорваться, если избыток чувств не изольется в плаче.
      – Анри, – говорила она, – ты снова вернешь меня матушке. Чем я заслужила такое счастье? Как мне благодарить вас обоих? Вы столько выстрадали ради меня!
      – Разве и ты не страдала, бедное мое дитя? – ответил Анри.
      Она склонила голову еще ниже, ее белокурые локоны мягко скользнули по его лицу.
      – Я больше не вспоминаю об этом, – прошептала она. – Я счастлива.
      А тем временем Хасинта, выполняя свой благородный замысел, оставила маленький отряд спрятанным в рощице и пошла в город. Ее стройная фигурка виднелась уже далеко впереди. Она шла скорым шагом, но все же не так быстро, как ей хотелось бы. Басконка боялась, что, увидев, что она так спешит, госпожа де Невер заподозрит неладное. А мать, так много выстрадавшую, и в самом деле охватывал страх. Она давно заметила женщину, легким шагом идущую к ней. Конечно, по этой дороге ходило много людей, но никто не двигался так быстро и уверенно. Сердце Авроры де Кейлюс узнало басконку раньше, чем глаза, и принцесса крикнула, как только сочла, что та сможет ее услышать:
      – Хасинта, это вы? Но что вы здесь делаете?
      – Новости не пожелали прийти сами, сударыня, – отвечала басконка, продолжая свой путь, – вот я и пришла вместо них.
      – Вы что-то знаете… О, скажите скорее, умоляю вас! Скажите мне всю правду, я все выдержу, я сильная.
      Это была уже не та бледная и холодная женщина, что запиралась когда-то в своей молельне в доме Гонзага. Сейчас ее снедала тревога, сердце ее бешено билось, а широко открытые глаза казались неестественно огромными от непролитых слез. Она не преувеличивала, когда утверждала, что в состоянии услышать правду. Однако если бы Хасинта сообщила ей недобрую весть, она, скорее всего, упала бы наземь, к копытам своего коня, и никогда бы больше не встала… Басконка поняла это с первого же взгляда; она была уже рядом со всадницей и трепала по холке благородного скакуна принцессы, танцевавшего от нетерпения.
      – Успокойтесь, сударыня, – улыбнулась она, – я не скажу вам ничего такого, что расстроило бы вас.
      У госпожи де Невер вырвался вздох огромного облегчения, и она прошептала:
      – Я читаю на вашем лице, что могу надеяться. Быть может, вы видели Аврору?
      Теперь принцесса была уже достаточно подготовлена к известию о близком счастье.
      – Я видела мадемуазель де Невер сегодня утром, – ответила Хасинта. – Скоро вы сможете обнять ее, сударыня.
      – О Боже, но почему же она медлит? Ведь судьба так переменчива! Я не успокоюсь, пока не обниму свою дочь.
      – Вам нечего бояться, она вне опасности.
      – А… он? – спросила госпожа де Невер почти с той же тревогой, с какой она говорила об Авроре. – Видели ли вы господина де Лагардера?
 
      – Как вы можете сомневаться? Он сам вернет вам вашу дочь.
      – Благодарение Богу!.. Мои дети нашлись! Добрая моя Хасинта, скажите же, когда я смогу их увидеть?
      – Как только пожелаете, сударыня; они ждут вас.
      – Где? Скорее, скорее! Ведите меня! Почему вы мне раньше не сказали?
      Басконка сочла нужным объясниться:
      – И ради вас, и ради них. Потрясение не должно было оказаться слишком сильным. Идемте же.
      – Вы отсрочили мое счастье на несколько минут, а минуты иногда кажутся веками!..
      Они тронулись в путь. Не пройдя и двух сотен шагов, конь госпожи де Невер заржал; басконка протянула руку к рощице.
      – Они здесь, сударыня, – промолвила она.
      – Аврора! Анри! Дети! – закричала принцесса так громко, как только могла.
      – Мы здесь! – ответили ей два голоса.
      И мать раскрыла объятия. В эту минуту три существа слились в одно; слышались только звуки поцелуев.
      Нужно ли говорить, что в тот день харчевня прекрасной басконки приобрела необычный вид? Ее владелице не было и дела до простых путешественников; она заботилась лишь о том, чтобы ее друзья чувствовали себя как дома и ни в чем не нуждались.
      Антонио Лаго на время расстался со своим кинжалом – грозным оружием басков, становящимся страшным в его руках; придется ему несколько дней полежать без дела. Видя, как баск помогает своей сестре, можно было подумать, что этот мирный обитатель гор никогда не покидал харчевни, а чудеса храбрости и самопожертвования, совершенные им, были делом рук какого-то его близнеца.
      Госпожа де Невер перестала грустить, и ее бледные щеки вновь порозовели. Голова Авроры, сидевшей у ног матери, покоилась на ее коленях; принцесса гладила белокурые волосы дочери, каждую минуту наклоняясь поцеловать их.
      Шаверни и донья Крус являли собой не менее прекрасную картину, хотя и в несколько ином роде. Их жизнерадостный нрав не позволял им предаваться меланхолии.
      Теперь, когда вокруг было столько счастья, принцесса могла только улыбаться; она жадно смотрела на людей, которые любили друг друга так, как и она умела когда-то любить – то есть той любовью, для которой боль и горе становятся пробным камнем, и которую не может разрушить ничто в мире.
      – Анри, сын мой, – сказала госпожа де Невер, – расскажите мне обо всем, что вы пережили и что выстрадали.
      – Не просите его об этом, матушка, он вам расскажет о чужих подвигах, а о себе умолчит. Спросите лучше Флор или господина де Шаверни; только они тоже о себе ничего не скажут.
      – К чему обращаться к прошлому? – произнес Лагардер. – Будем думать о настоящем, о будущем. Зло, которого больше нет, благословенно, ведь оно закалило наши души и связало их навсегда.
      – Это правда, – одобрительно сказала Аврора, нежно улыбаясь ему, – но если уж мы остались невредимы, Анри, и победили несчастье, то разве не приятно обернуться назад? И уж коль об этом зашла речь, то мне пришло в голову одно желание, которое вы, наверное, сочтете безрассудным. Но вы бы выполнили его без колебаний, если бы знали, как для меня это важно.
      – Говорите, дорогая, – ответил шевалье. – И если это зависит только от меня, оно будет исполнено.
      – И Флор тоже будет довольна, – прибавила мадемуазель де Невер. – Но я все-таки не решаюсь вам сказать…
      – Смелее, Аврора, не бойтесь. Ваше желание не может быть безрассудным, почему же оно должно быть плохо принято?
      – Ну что ж! Анри, я хочу снова увидеть то подземелье, в котором мы встретили лишь новые страдания, хотя надеялись обрести там свободу.
      – Я позволю вам это лишь в том случае, если сама буду сопровождать вас, – вмешалась в разговор принцесса.
      – Что ж, матушка, идемте с нами. Вы ведь хотите понять, что мы выстрадали и почему нам так радостно вновь быть свободными; а еще вы сможете сами судить о том, что для нас сделали Хасинта и ее брат.
      Антонио Лаго с охапкой факелов встал во главе шествия, к которому присоединился и Навай, и скоро все углубились в узкий проход, ведший в подземелье.
      Аврора и донья Крус были чрезвычайно взволнованы. Они прижимались к своим женихам, мысленно вновь переживая страшные часы, проведенные между жизнью и смертью.
      Шаверни хотел, чтобы баск рассказал о том, что здесь произошло, но тот приписывал все заслуги Флор, которая, в свою очередь, от них отказывалась. Даже мадемуазель де Невер не удавалось их урезонить, чтобы объяснить, что же в действительности совершил каждый из них.
      – Ты ничего не видела, – говорила донья Крус. – Ты была в обмороке, и Антонио нес тебя на руках, как ребенка; пока он в кровь обдирал себе пальцы, чтобы расчистить нам путь, ты без сознания лежала вот здесь…
      – Да, – подтвердил баск, невольно содрогнувшись, – а потом вы заставили ее идти во сне, как лунатика. Я никогда в жизни не испытывал страха, но когда увидел, что мадемуазель де Невер идет, вытянув руки, вся, как натянутая струна… она уверенно ступала в темноте и ни разу не споткнулась, а ведь вокруг было не видно ни зги!.. Я чуть не задрожал. В этом было что-то таинственное, чего я никогда, наверное, не пойму.
      Цыганке пришлось рассказать, как силой своей воли и с помощью нескольких заклинаний, в тайну которых она была посвящена с детства, ей удалось заставить Аврору идти, когда та не могла держаться на ногах, и даже указывать остальным путь в кромешной тьме.
      Герцогиня Неверская дрожала, слушая их, и испугалась еще больше, когда Лаго привел их к гулкому водопаду и рассказал о своей страшной схватке с принцем Гонзага на краю зияющей пропасти, отверстой в вечность.
      Лагардер, конечно же, знал, что Антонио способен на самопожертвование, но все же с трудом верил своим ушам.
      – Вы можете гордиться, Аврора, что вдохновили его на такие подвиги, – шепнул он своей невесте.
      – Как нам отблагодарить его? – отозвалась девушка. – Ведь ради нас он десятки раз рисковал жизнью.
      – Позвольте мне отдать эту жизнь за вас, если представится случай, – просто сказал баск. – Пока что я всего лишь рискнул ею, и вы мне ничего не должны.
      – Неужели вы бы сделали это для кого угодно? – спросил Анри.
      Горец тряхнул головой.
      – Наверное, если бы речь шла о женщине. Впрочем, теперь, когда я узнал всех вас, я бы поступил так ради любого из своих друзей.
      Это было сказано без всякого бахвальства; Лаго пожал протянутые ему руки, и лицо его не выразило ничего, кроме чувства удовлетворения от сознания выполненного долга.
      Есть натуры, для которых самопожертвование – непреложный закон жизни. Они обладают благородством сердца, и такое благородство бесценно. Этим же замечательным качеством отличалась и донья Крус, так что Шаверни понимал: принимая титул маркизы, она удостаивает его большой чести. Цыганка и горец, стоявшие перед ним, за один лишь час выказали столько храбрости, сколько ему, быть может, не дано будет проявить за всю жизнь.
      Именно теперь он понял разницу между тем, чему научился в «школе» своего славного кузена, и тем, что получил, следуя за Лагардером. Он оставил дурной путь ради доброго. Отныне он входил в союз людей, нерасторжимо связанных жестокими испытаниями, соединенных любовью, дружбой и взаимной благодарностью и достаточно сильных для того, чтобы бросить вызов любому злу и победить его.
      Выйдя из подземного хода, юные невесты тоже ощутили прилив мужества. Они были рады, что посетили место своих страданий, и с нежностью смотрели на любимых женихов, улыбаясь при мысли о том, что Лагардер и Шаверни непременно защитят своих избранниц от любых невзгод.
      Им недоставало только бедной Марикиты, и немного погодя госпожа де Невер отправила Кокардаса и Паспуаля на ее поиски. Она даже пожелала, чтобы в брачном кортеже ее дочери присутствовали цыгане. Эта женщина, которая так долго верила только в людскую злобу, теперь наслаждалась мыслью, что добрый человек (она имела в виду шевалье де Лагардера) способен увлечь за собой столько благородных сердец. Она потребовала от Хасинты обещания поскорее продать харчевню. И та, хоть и жалела о родных горах, синем небе и огромном море, не замедлила согласиться. Один взгляд Авроры заставил Хасинту уступить, один поцелуй девушки решил все. Донья Крус тоже поцеловала ее, и три подруги обнялись так же, как когда-то ночью. Это был подобный же сердечный порыв, но теперь они не плакали, а улыбались.
      Впрочем, можно ли было отказать в чем-то кузине регента Франции, оставившей свое высокомерие и резкость и превратившейся в добрую заботливую мать? Добившись своего, госпожа де Невер гордо произнесла:
      – Кто осмелится теперь, когда мы вместе, прийти и вырвать у меня из рук мою дочь? Донья Крус, какое-то короткое мгновение я думала, что вы – мое дитя, так будьте же им. Кузен Шаверни, вы загладили добром все то зло, которое вас принуждали совершить; дайте же мне вашу руку – она осталась честной. И я благословляю всех остальных, всех, кто вернул мне мою дочь!
      Вечно неутешная вдова герцога Неверского, чьи уста так долго оставались скорбно сомкнутыми, нежно произносила слова благодарности, и горестное величие, в котором она пребывала со времен драмы у замка Кейлюс, растворилось в теплом дыхании материнской любви.
      – А вы, Анри, сын мой, – добавила она, поднимаясь, – вы, граф де Лагардер, подойдите и поцелуйте свою мать!
      Она радовалась тому, что могла сама сообщить шевалье о милости регента, даровавшего ему титул графа. Она опередила маркиза де Шаверни, которому эта миссия была доверена Филиппом Орлеанским; маркиз не сумел выполнить поручение принца, однако же, не выразил никакого неудовольствия, а напротив, улыбнулся, кивком головы подтверждая слова счастливой женщины. Госпожа де Невер приняла Анри в свои объятия и крепко прижала к груди, как когда-то в тюрьме Шатле, где он готовился идти на казнь.
      – Вот ваша жена, – вновь заговорила она. – Я выполняю свое обещание и вручаю ее вам; читайте же вслух послание, которое его высочество регент передает вам через меня.
      Она вынула из складок своего платья письмо, украшенное печатью Филиппа Орлеанского, и Лагардер дрожащим от волнения голосом прочел бумагу, делавшую его графом де Лагардером. В послании также говорилось, что к фамилии Лагардера может быть присоединена фамилия де Невер – как только будет заключен его брак с девушкой, которую он защищал когда-то у Кейлюсских рвов.

      Услышав эту новость, Кокардас громогласно изрек: «Черт побери!» и вновь отправился пить. Он не занимался ничем другим с того самого утра, как приехал сюда, усердно претворяя в жизнь присказку, которую именовал древней и которую сам же и выдумал для собственного удобства:
      – Скакун в конюшне, шпага в ножнах, молодец за столом.
      Гасконец никак не мог утолить жажду: в Испании у него не было ни времени, ни средств прикладываться к бутылочке. Зато теперь он наверстывал упущенное, ибо в заведении прекрасной басконки весь погреб оказался в его распоряжении, да к тому же с него никто не собирался требовать платы – немудрено, что глотка гасконца ни минуты не оставалась без дела.
      – Тысяча чертей! – воскликнул он, воспользовавшись моментом, когда его язык вдруг почему-то перестал заплетаться. – Представь-ка, дружище, каковы мы будем на свадьбе: одеты с иголочки, карманы набиты золотом… Мы поедем в кортеже впереди всех дворян, и еще долго в Париже будут говорить о благородной персоне Кокардаса-младшего, украсившего собой свадьбу Лагардера.
      К сожалению, Паспуаль не слушал излияний своего приятеля. Кокардас был пьян от вина, Паспуаль – от любви; первый ни на секунду не отрывался от своего стакана, второй блуждал глазами в корсаже служанки – крепко сбитой байонки, которая, принося выпивку, всякий раз бесцеремонно опиралась своей пышной грудью на плечо нормандца. И тогда из глубины души достойного Амабля вырывались вздохи, способные разжалобить даже камень. Известно, что крайности сходятся, что противоположности притягиваются; вот и стали близки друг другу дебелые прелести служанки и угловатые плечи Паспуаля, полные икры одной и лишенные всякого мяса ляжки другого.
      Итак, Кокардас и Паспуаль радовались жизни, пили вино и влюблялись. Вот почему они были так недовольны, когда в трактире прекрасной басконки появились шестеро подозрительных типов. Двое из них казались вожаками и, судя по всему, разбойничать принялись еще тогда, когда их сверстники играли с деревянными сабельками. Нынче они охотно передавали свой опыт молодому поколению, и их ученики обещали в скором времени превзойти своих учителей в искусстве душегубства.
      Взглянув украдкой в сторону Амабля, эти шестеро присели поодаль и принялись тихонько переговариваться. Если бы Кокардас был менее пьян, а Паспуаль менее занят прелестями служанки, они, быть может, смогли бы составить некоторое мнение о прибывших.
      Первый из главарей по имени Готье Жандри служил когда-то капралом в гвардии; второй – на удивление высокий – шести с половиной футов росту – звался Грюэль по прозвищу Кит и был в той же гвардии простым солдатом. Этих людей связывала старая, хотя не то чтобы добрая дружба. У них под началом было двое юношей: первый – сынок того самого Пинто, которому отрезали ухо во рвах замка Кейлюс и который потом пал от руки Лагардера в Италии, второй же – отпрыск Жоэля де Жюгана, также поплатившегося жизнью за то, что как-то вечером оказался возле известных нам рвов. Четверку сопровождали два отвратительного вида оруженосца: англичанин по имени Палафокс и каталанец, отзывавшийся на имя Морд – при том, что перечня родовых имен этого молодца хватило бы на полдня работы писаря.
      Ревнивым взглядом человека, одержимого любовной страстью, Амабль Паспуаль, наконец, заметил, что прибывшие пристают к предмету его поклонения. Подумав, он пришел к выводу, что это ему вовсе не по душе.
      – Тихо! – сказал он, положив руку на локоть Кокардаса, который живописал яркими красками будущую свадьбу Лагардера.
      – В чем дело, дружок? – захохотал гасконец. – Кокардас-младший будет говорить, когда и где ему заблагорассудится, будь то с регентом Франции, или с господином маршалом де Бервиком, или же с распоследним из прислужников Пейроля… Черт возьми! Тот, кто попробует заткнуть ему рот, вряд ли увидит утро следующего дня… разве только в аду тоже бывают рассветы!
      – Хорошо сказано! – послышалось в ответ из глубины зала. – А, да это бравый господин Кокардас, шут его дери, обладатель самой острой шпаги из всех, какие я когда-либо встречал на пути от Байонны до Лилля!
      – Кто это говорит? Не могу разглядеть тебя в твоем углу! Где это ты имел честь повстречаться с мэтром Кокардасом-младшим?
      – Если не ошибаюсь, это было на балу у регента в садах Пале-Рояля: там-то я вас в первый раз и встретил, – ответил Жандри. – Я тогда стоял в карауле у одних ворот, а вы с вашими приятелями тащили куда-то этого старого пьянчугу господина барона де Барбаншуа…
      – Тысяча чертей! – изрек Кокардас. – Люди высшего света совершенно не умеют пить.
      Вставая, он, правда, сам слегка покачнулся.
      – Прихвати свою шпагу! – шепнул ему Паспуаль.
      Гасконец снял свою Петронилью с гвоздя, где она висела, и пристегнул ее к поясу. Говоря по совести, там она смотрелась куда лучше, чем где-либо еще.
      – Разрешите осведомиться, откуда вы? – спросил подозрительный нормандец.
      Жандри не ответил, предоставив болтать подвыпившему гасконцу, который, казалось, был в хорошем настроении и мог молоть языком без умолку. Однако Кокардас поддержал вопрос своего друга.
      – Черт подери, милостивые государи, а и впрямь – откуда вы все сюда свалились? Чему мы обязаны радостью видеть вас тут нынче вечером?
      – Мы прямиком из Арраса, – сказал Жандри. – Нам сказали, что в Испании найдется работенка для смельчаков, – и вот мы здесь.
      Кокардас затрясся от неудержимого смеха:
      – Поздновато, мои ангелочки, – сообщил он, держась за бока. – Менуэт уже давно кончился, и мы прекрасно справились без вас…
      – Я так и понял, – вздохнул Кит. – Нам остается только вернуться в Париж в надежде, что там кому-нибудь понадобятся наши услуги.
      – В Париж?.. Разрази меня гром, мы едем туда завтра! Если вы хотите к нам присоединиться, то, уверяю вас, вы не заскучаете в нашей компании.
      – Не спеши, – прервал его Паспуаль. – Попутчики нам не нужны, в особенности те, которых мы совсем не знаем.
      – Что с того? Они-то нас знают…
      – Говорю тебе, что нам не нужны попутчики! – сухо повторил Паспуаль.
      Обыкновенно нормандец бывал робок и неразговорчив, однако сейчас он твердо решил стоять на своем и переубедить недогадливого Кокардаса. Недаром же Амабль Паспуаль славился своей интуицией. Он предчувствовал, что ничего хорошего в компании этих мерзавцев их не ожидает, и старался помешать подвыпившему гасконцу навязать Лагардеру сомнительный эскорт из бродяг, коим у него были все основания не доверять. К тому же в глазах служанки, которая смотрела на него с восхищением, он черпал отвагу, удивлявшую его самого, – и ощущал в себе силы перевернуть ради этих глаз весь мир. Что смог бы сделать непревзойденный Дон Кихот, если бы его не вдохновляла на подвиги прекрасная Дульсинея?
      – Эй, приятель! – вскричал бывший капрал. – Уж больно ты подозрителен! Хочешь знать, кто мы? Что ж, придется тебе прочесть наши имена на острие наших шпаг.
      – Ну, два-то из них я знаю, – ответил Амабль с убийственным спокойствием. – Что до остальных, то я убежден: это не имена благородных людей.
      Услышав такое, бретеры схватились за эфесы шпаг.
      – Что это с тобой, братец? – все еще добродушно спросил Кокардас. – Ты затеваешь драку с друзьями, вместо того, чтобы выпить с ними по стаканчику вина.
      У Готье Жандри были свои причины избегать шума, поэтому, уклоняясь от шпаги Паспуаля, которая тем временем уже сделала прореху в его камзоле, он сдержанно сказал:
      – Черт побери! Мэтр Кокардас прав! И, обернувшись к своей шайке, добавил: – Шпаги в ножны, господа; давайте лучше выпьем и познакомимся с нашими будущими попутчиками поближе…
      – Это лишнее, – произнес позади него звонкий голос. – Я и так тебя отлично знаю, Жандри. А что касается Кита, то ему не мешало бы вспомнить тот день, когда он вздумал занять место Горбуна в доме Гонзага.
      Головы всех присутствующих повернулись в сторону говорившего. Эффект был такой, как будто хорек заглянул в кроличью нору.
      – Лагардер! – прошептали Готье Жандри и Кит, отступая к двери.
      – Вы не ошиблись… Убирайтесь прочь, жалкие шуты! Вы из тех, кого я не хочу видеть на своем пути.
      Кит съежился и юркнул в угол; он с ужасом вспомнил о побоях, полученных в тот достопамятный день. Палафокс, флегматичный, как истинный англичанин, остался стоять, опираясь обеими руками на эфес рапиры, а Морд свирепо размахивал своей шпагой, надеясь, очевидно, кого-нибудь напугать.
      Естественно, что те, кому никогда прежде не приходилось сталкиваться лицом к лицу с Горбуном, решили изображать из себя героев. Вот так и двое юнцов хорохорились, точно неопытные бойцовые петухи, тем более что оба, наконец, увидели перед собой убийцу их отцов. Хотя поведение Жандри должно было послужить им предостережением, юноши были весьма рады тому, что случай свел их с врагом, которому оба поклялись страшно отомстить. Острия их шпаг нацелились в грудь Анри – однако он только улыбнулся при виде этих новичков с горящими от гнева глазами и, смерив их презрительным взглядом, сказал:
      – Вы можете нечаянно пораниться этими игрушками; напрасно их доверяют таким недорослям. Отдайте-ка их мне.
      С этими словами он взялся за оба клинка и резким рывком выдернул их из рук противников. Затем граф спокойно сломал их о колено.
      Задиры побелели от ярости.
      – Я сын Жоэля де Жюгана! – завопил один.
      – А я – сын Пинто! – объявил другой.
      – Сожалею, что оставил вас сиротами, – сказал Лагардер. – Но позвольте дать вам совет: избрать в жизни другой путь – не тот, которым следовали ваши достопочтенные папаши.
      – Шпаги! Отдайте нам шпаги! – прохрипели они в приступе ярости.
      Лагардер обернулся к протрезвевшему от всего этого Кокардасу и к Паспуалю, проверявшему пальцем остроту своего клинка.
      – Ну-ка, выставьте весь этот сброд за дверь. И по возможности, без шума, – проронил он. И добавил, повернувшись к оруженосцам: – Счастливого пути! И впредь – для вашего же блага – убедительно прошу увеличить разделяющее нас расстояние.
      Но Ив де Жюган был бретонец – а, следовательно, упрям как осел. Несчастный вбил себе в голову, что именно он должен убить Лагардера. Дабы исполнить свой замысел, он, не имея другого оружия, выхватил пистолет. Эфес чьей-то шпаги обрушился на его запястье, и пистолет выпал из руки юного наглеца. Незамедлительно вслед за этим он получил пониже спины сильнейший пинок, и отпечаток кованого сапога Кокардаса украсил собой потертые штаны Жюгана-младшего.
      – Какого черта! – заорал гасконец. – Почему эти сопляки околачиваются здесь, почему они прогуливают школу?.. А ну, убирайтесь отсюда, а не то еще не так достанется!
      Шаверни встал рядом с Анри, и оба единым жестом скрестили на груди руки. Видя, что ни тот, ни другой не обнажают шпаг, бретеры попытались, было, напоследок сохранить лицо.
      – За что же нас выставляют отсюда? – начал Жандри. – Мы никого не трогали, и если нам хочется остаться, так это наше дело.
      – Карамба! – поддержал его Морд. – Пусть кто-нибудь попробует согнать с места дворянина вроде меня!
      Он вышел на середину зала, уперев руки в бока, высоко вздернув нос и хвастливо усмехаясь.
      – Тебе хочется остаться здесь – изволь! – произнес чей-то голос. – Вот это не даст тебе двинуться с места…
      В воздухе просвистела веревка и обмоталась вокруг тела Морда; последний, испустив дикий вопль, рухнул на пол, напоминая аккуратно обвязанную хозяйкой колбасу.
      Баск, метнувший лассо, привязал веревку к кольцу, вделанному в стену, и, распахнув настежь дверь, обернулся к бретерам со словами:
      – Вы видели, что ожидает каждого из вас в случае неповиновения? Вон из моего дома, иначе я привяжу веревку не к этому кольцу, а к ветке дерева, а на ней можно повиснуть и вверх ногами…
      Кит подчинился приказу первым и стремглав бросился в дверь. Он показал дорогу остальным. Толкая друг друга, бандиты покинули владения прекрасной басконки.

      Каталанец, пойманный в ловушку, отбросил всю прежнюю спесь и молча боролся со своими путами. Добившись совсем не того результата, на который рассчитывал (веревка затянулась еще туже), он решился попросить, чтобы его развязали.
      Лагардер не обращал на него ни малейшего внимания, чрезвычайно занятый разговором с Шаверни, Лаго и Паспуалем. Ответить ему мог лишь Кокардас, а он, как вы понимаете, не упустил случая позубоскалить.
      – Не бойся, плутишка; раз ты хочешь в Париж, так мы тебя туда доставим. Мне, кстати, кажется, что тот, кто тебя так хорошо зашнуровал, хочет показывать тебя по дороге, как ученого медведя… Ловко придумано, ничего не скажешь, и я так и быть одолжу ему свою шляпу, чтобы собирать в нее деньги… Тысяча чертей! Тебе не поздоровится, если публика будет недовольна!