Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Марикита

ModernLib.Net / Исторические приключения / Феваль-Сын Поль / Марикита - Чтение (Весь текст)
Автор: Феваль-Сын Поль
Жанр: Исторические приключения

 

 


Поль Феваль-сын
Марикита

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ОТЕЦ МАРИКИТЫ

I
РЕШЕНИЕ СТАРОГО ГЕРЦОГА

      На одной из площадей славного города Бургоса, являющегося, как известно, родиной Сида, толпа зевак окружила двух девушек.
      Одна из них танцевала фанданго. Ее искусство вызывало восхищение не только столпившихся вокруг зрителей: погонщиков мулов, разносчиков воды и дуэний, – окна губернаторского дворца были распахнуты настежь, и сидящие возле них сеньориты, забыв о веерах, предназначенных для того, чтобы скрывать от нескромных взоров хорошенькие личики, бурно аплодировали юной танцовщице и бросали ей серебряные монеты.
      В Бургосе любят музыку, будь то звуки тамбурина или перезвон колоколов. Каждый житель города с молоком матери впитывает чеканные строки поэмы о Сиде и на всю жизнь сохраняет пристрастие к поэзии. Однако звон шпаг, нередко раздающийся на узких городских улочках, не привлекает внимания муз. Эти своевольные особы предпочитают черпать вдохновение в иных звуках: в стуке кастаньет, в звоне золотых монет либо же в колокольном звоне, с утра до вечера разносящемся над городом. Ни в одном другом месте Испании колокола не звенят так часто, как в Бургосе.
      Девушки, собравшие вокруг себя толпу зрителей, были совершенно не похожи друг на друга. Та, которая танцевала, была брюнетка, гибкая и тонкая, словно тростинка, с пунцовыми губками и блестящими глазами. Когда же она смеялась, смех ее звучал глухо и отрывисто, словно щелканье бича.
      Ее подруга была блондинка, бледная, с потухшим взором. Она явно стеснялась внимания зрителей. Их любопытство причиняло ей видимое страдание, угнетало, а возможно, и оскорбляло. Лицо ее выражало одновременно отвращение и испуг. Подбирая брошенные монетки, она не благодарила тех, кто их давал, как это обычно делают уличные танцовщицы. И, тем не менее, именно к ней были обращены сочувственные взгляды, ибо все видели, как она страдает, и понимали, что в этом представлении ей досталась тяжкая роль мученицы.
      Интересно, по каким дорогам ехал сейчас маленький маркиз де Шаверни? Вряд ли бы он обрадовался, узнав в брюнетке донью Крус.
      Донья Крус, а вы уже, конечно, поняли, что танцевала именно она, то и дело вскидывала свою прекрасную обнаженную руку, державшую тамбурин, увешанный колокольчиками, и легко перебирала стройными загорелыми ножками. При этом добропорядочные обыватели Бургоса, равно как и бродяги, коими изобилуют города Испании, могли любоваться еще и сверкающими белыми зубами и упругой грудью молоденькой цыганки. Однако душа ее, словно душа христианской мученицы, была погружена в неизбывную печаль.
      Белокурая красавица, неохотно склонившаяся к земле, чтобы подобрать несколько мараведи, была Аврора де Невер!
      Как попала она сюда, почему оказалась вместе с доньей Крус на этой площади, отчего обе они едва ли не вынуждены просить милостыню?
      Впрочем, разве можно ответить на вопрос, откуда на свете столько несчастных и сирых?
      …Очутившись, наконец, в скромной гостинице, где девушки сняли комнату, Флор презрительно швырнула в угол свой тамбурин. Он перестал быть для нее источником волшебной музыки, под звуки которой она некогда с таким упоением танцевала на Пласа Санта в Мадриде: нынче он превратился в настоящее орудие пытки, преумножающее их страдания. Мужественная цыганка не сумела скрыть от подруги свою усталость и отчаяние, однако, заметив, как омрачилось чело Авроры, поспешила взять себя в руки: она не имела права на слабость.
      – Посчитай-ка нашу выручку, – произнесла донья Круус с наигранной улыбкой. – Похоже, сегодня мы разбогатели!
      С тем же отвращением, с каким Флор только что отшвырнула тамбурин, Аврора де Невер высыпала на стол монеты, обжигавшие ей руки: там были мараведи, довольно много серебряных песет и даже одинокий золотой дублон.
      – Не надо пренебрегать этими деньгами, – строго сказала цыганка. – Они могут нас спасти.
      – Разве они сильнее наших возлюбленных? – прошептала Аврора.
      – Нет, но с их помощью мы сможем отыскать их или хотя бы добраться до французской границы.
      – До границы? И когда же мы там окажемся?
      – Если ничего не случится, то завтра. Жаль только, что мы не встретились с бедной Марикитой; она собиралась проводить нас.
      – Она обещала найти Лагардера: время идет, а Анри все нет и нет! Она обещала известить господина де Шаверни: мы до сих пор не дождались маркиза… Правда, она подготовила наш побег, но почему в последний момент она отказалась сопровождать нас? Ведь мы обо всем договорились!
      Донья Крус изменилась в лице.
      – Горе сделало тебя несправедливой, – покачала она головой. – Как знать, может, Мариките еще хуже, чем нам? Может, она ранена?
      – Ранена?
      – Да. Ведь когда рухнула башня, она еще не успела выбраться из подземелья; наверное, обломки засыпали ее, и она оказалась погребенной заживо… Боже, неужели пока я пела, бедная Марикита умирала, шепча в предсмертном бреду наши имена?
      На глаза доньи Крус навернулись слезы: если несчастье и впрямь произошло, они никогда уже не смогут отплатить подруге за ее беззаветную преданность.
      – Погребена заживо?! – в ужасе воскликнула мадемуазель де Невер. – О, не говори так, Флор, замолчи!.. Я этого не переживу!.. Поклянись мне, что это не так, что ты просто решила наказать меня за мои необдуманные слова…
      Сотрясаясь от рыданий, Аврора поднесла руки к лицу; цыганка прижала ее к груди и принялась утешать.
      – Я уповаю на Господа. Он может сотворить любое чудо, – говорила она, – и поэтому я не теряю надежды вновь увидеть ее!
      – Как ты думаешь, отчего рухнула башня? – спросила Аврора. – И почему она обрушилась спустя несколько минут после нашего бегства?
      – Не знаю, я не могу понять, что случилось. Только сдается мне, что Пейроль и дон Педро погибли.
      – Отец Марикиты?.. Вот видишь, бедная моя Флор, я приношу несчастье всем, кто желает мне добра: Лагардеру, Шаверни, тебе, вообще всем!.. Лучше бы я осталась под развалинами замка!
      – Глупышка! Радуйся: ведь Пейролю ты тоже принесла несчастье. Если этот негодяй нашел свою могилу в Пенья дель Сид, а Гонзага и впрямь воюет далеко отсюда, то, клянусь, уже завтра мы будем в Байонне!
      Прежде чем продолжить наше повествование, мы считаем необходимым объяснить, почему зловещая башня мавров, с виду столь прочная и даже казавшаяся незыблемой, в одночасье рухнула, словно старое дерево с прогнившим стволом.
      Девушки не знали, отчего взорвалась башня, однако были уверены, что Марикита неспроста торопила их: скорее всего, взрыв был делом рук молоденькой цыганки.
      За несколько дней до побега Марикита рассталась с Шаверни возле Сарагосы и тайными горными тропами отправилась на поиски Лагардера. Но она только понапрасну изранила в кровь ноги, бродя по каменистым дорогам и расспрашивая всех встречных. Смирившись, она вернулась в Пенья дель Сид, надеясь, что Шаверни уже удалось дать о себе знать мадемуазель де Невер и донье Крус.
      Однако она застала обеих девушек в слезах: ни маркиз, ни шевалье так и не объявились.
      Именно тогда она приняла великодушное решение: цыганка поклялась, что спасет подруг, даже если ради их спасения ей придется пожертвовать собственной жизнью. И она незамедлительно изложила свой план старому герцогу.
      – Я придумала, как спасти Аврору и Флор, – сказала она отцу. – Девушки переоденутся цыганками, я устрою им побег через подземелье и еле заметными тропинками проведу их к французской границе. Но есть одна помеха: Пейроль. Надо усыпить его бдительность, а это нелегко…
      – Я знаю, как это сделать, – глухим голосом ответил старик.
      – Как?
      – Убить его!
      – Тогда я заколю его кинжалом! – воскликнула Марикита. – Твоя дворянская гордость не позволит тебе пачкать руки об этого негодяя, а цыганка смоет кровь, и руки ее вновь станут чисты.
      – Я не собираюсь нападать на него сзади или в темноте, – ответил дон Педро. – Еще вчера Пейроль был моим гостем, и каким бы он ни оказался негодяем, я считал своим долгом защищать его. Сегодня между нашими государствами идет война: это дает мне право выгнать его из моего дома и поступить с ним как с врагом. Я вызову его на поединок и своей шпагой расчищу путь тебе и твоим подругам.
      – Нет, отец, только не это! – воскликнула бедная девушка, повиснув на шее у старика. – Он моложе и сильнее тебя, а главное, душа его, как и его шпага, лжива и готова на любое предательство!
      – Не пытайся переубедить меня, дитя мое! Я уже прожил свою жизнь! Король забыл обо мне: он не призвал меня к себе и не попросил вернуться в армию. Вот уже несколько лет Испания под гнетом Альберони пьет горькую чашу стыда, и завтра ее ожидает поражение. Я не переживу позора моей родины, так неужели же ты хочешь отнять у меня единственную возможность сразиться с неприятелем-французом, который вдобавок ко всему преступник и трус? Ведь сразившись с врагом Испании, я не только исполню свой долг дворянина, но и помогу свершиться правосудию!
      Мариките был хорошо известен непреклонный нрав отца: годы нимало не смягчили его. Дон Педро уже принял решение, и никакие мольбы не могли заставить старого герцога отказаться от него. Однако девушка не оставляла надежды и все-таки попыталась отговорить отца от задуманного.
      – Мне страшно от одной только мысли, что тебе придется обнажить шпагу против этого подлеца, – начала она. – Да и мадемуазель де Невер и донья Крус не согласятся оплатить свое спасение столь дорогой ценой…
      Старик гневно топнул ногой:
      – Не смей с ними советоваться, маленькая болтушка! Какое мне дело до ваших капризов? Я решил вызвать этого человека, и я это сделаю!
      – Но, отец!..
      – Мое слово крепкое, ты отлично знаешь, что я никогда не меняю своих решений! Если я выйду победителем в поединке с интендантом Гонзага – что ж, тем лучше, я сам провожу вас до границы. А если повезет ему… Короче говоря, слушай и запоминай: сегодня вечером я сообщу Пейролю, что желаю с ним говорить и попрошу его явиться в полночь во внутренний двор замка. Как только ты увидишь нас вместе, ты проводишь девушек в подземный ход, ведущий в долину, а сама спустишься в подвал башни. Там стоят четыре бочки с порохом, соединенные фитилем. Окошко, открывающееся во двор, позволит тебе все слышать; если я крикну «Испания!», значит, мне пришел конец…
      – Отец! Отец! Но это ужасно! – воскликнула Марикита, чувствуя, что лоб ее покрыла испарина.
      – Будь мужественна, дочь моя! – продолжал старик. – Когда ты услышишь это слово, подожги фитиль и беги со всех ног; фитиль длинный, так что ты вполне успеешь присоединиться к своим подругам, прежде чем башня взлетит на воздух.
      – Нет, я не уйду, я умру вместе с тобой!
      – Я запрещаю тебе умирать!.. Это старое орлиное гнездо я хотел оставить тебе в наследство, но Господь судил иначе. Не забывай отца: поверь, он очень любил свою Марикиту, хотя и не сумел сделать ее богатой. И вот тебе мой завет: никогда не сворачивай с прямой дороги! Это не так-то просто, но подобное поведение угодно Богу. Может быть, ты рассчитывала получить от меня нечто более весомое, но не стоит досадовать, ведь я, некогда имевший все, однажды лишился даже самого необходимого, однако, ни разу не прогневил Господа своими жалобами.
      Он подошел к столу и откинул крышку шкатулки.
      – Вот мое завещание, – произнес он. – В нем я признаю тебя своей единственной и любимой дочерью. Я не стал упоминать в нем о землях, некогда конфискованных у меня королем: ими он оплатил кутежи своего первого министра, и тебе никогда их не вернут! Здесь также лежит прядь волос твоей матери и наши с ней портреты… Это все!.. Если сможешь, приходи иногда помолиться на развалины башни Пенья дель Сид, ибо я чувствую, что они станут моей могилой!
      Марикита залилась слезами и упала на колени.
      – Отец! – воскликнула она. – Благослови свою дочь, дай ей мужество выполнить твой наказ!
      Шепча слова молитвы, старый герцог поднял дочь, нежно прижал ее к груди и долго не отпускал.
      Ни донья Крус, ни Аврора де Невер не знали об этой трогательной сцене прощания. Марикита не стала им ничего рассказывать, только сказала, что пора готовиться к побегу. Она объяснила, что им надо делать, и, скрывая собственную тревогу, постаралась рассеять все страхи и убедить девушек, что спасение во многом зависит от них самих.
      Когда дон Педро сообщил Пейролю о своем желании встретиться с ним в полночь во дворе замка, последний не мог скрыть своего удивления.
      – К чему встречаться в столь поздний час и в таком унылом месте? – спросил интендант Гонзага. – Неужели мы не можем поговорить в более приятной обстановке?
      – Нет, не можем; у меня имеются весьма веские основания пригласить вас в столь поздний час во двор замка. И советую вам не пренебрегать этим свиданием, ибо оно имеет важное значение не только для меня, но и для вас.
      В ожидании указанного часа интендант большими шагами мерил свою комнату и задавал себе тысячи вопросов.
      Он спрашивал себя, не раскрыл ли хозяин развалин некий заговор, имеющий целью похитить мадемуазель де Невер, и не собирается ли он с его, Пейроля, помощью расстроить планы заговорщиков… А может, напротив, это засада, устроенная врагами Гонзага? Поразмыслив, Пейроль все же отверг последнее предположение. Старый обитатель замка был известен как благородный и справедливый идальго, не способный на преступный или противный чести умысел.
      Подобные рассуждения привели фактотума Гонзага к весьма утешительному для него выводу: черт побери, как приятно иметь дело с честными людьми! Самое же невероятное, любезный читатель, что к таким людям Пейроль причислял и себя, напрочь забывая, что те, кто когда-либо доверились его чести, потом горько в этом раскаивались!
      В урочный час приспешник принца Гонзага, надев перевязь со шпагой и спрятав под камзолом кинжал, спустился во двор; вокруг было тихо и пустынно. Ночи стояли ясные; луна щедро изливала свой бледный свет на молчаливые руины, и они казались мирными и величественными, тогда как днем из-за резкого контраста между белесыми, выжженными солнцем камнями и отбрасываемой ими черной тенью, развалины имели вид грозный и устрашающий.
      Небо было усыпано мириадами золотых божественных светил, Млечный Путь напоминал вуаль новобрачной. Пришла пора звездопада, и звезды, словно яркие угольки, почти непрерывно сыпались за горизонт, оставляя за собой блестящие и причудливые следы. В этот час на небосклон жадно глядели студенты Саламанки, поэты Мурсии и влюбленные всей Испании.
      Пейроль был равнодушен к подобного рода зрелищам. Душа его не умела наслаждаться красотой, даруемой нам природой. Это и не удивительно, ибо там давно поселился червь, снедавший ее; имя ему было – тревога. А сегодня вечером можно было с уверенностью сказать, что тревога эта сменилась страхом. Люди с нечистой совестью очень часто боятся того, что у честных людей вызывает радость.
      Пейроль недолго пребывал в одиночестве. Вскоре перед ним возникла фигура дона Педро. Старик также был при шпаге, легкий ветерок развевал его белоснежные волосы, отчего он казался выше ростом и шире в плечах. На нем был надет великолепный шелковый камзол, расшитый золотой нитью – последнее свидетельство былого могущества и богатства.
      При виде облачившегося в парадный костюм герцога Пейроль не смог сдержать улыбки.
      – Хотя это ночное свидание кажется мне весьма странным, – начал он, – я, тем не менее, выполнил вашу просьбу и явился. Надеюсь, беседа наша не затянется?
      – Возможно, для одного из нас эта встреча продлится вечно! – торжественно ответил герцог.
      Пейроль решил, что старик сошел с ума, и с нарастающим удивлением принялся слушать продолжение речи герцога.
      – Прошу учесть, что этот разговор должен остаться между нами: ни вы и ни я никому не расскажем о нем. Уверен, что вы согласитесь со мной.
      При словах «Уверен, что вы согласитесь со мной», произнесенных насмешливым тоном, интендант невольно вздрогнул. Он вдруг вспомнил, что именно эти слова произнес Кокардас в трактире «Адамово яблоко», когда он, Пейроль, расплачивался с наемниками за убийство герцога Неверского.
      – Что вы хотите этим сказать? – спросил фактотум.
      – До вашего приезда эти стены ни разу не были осквернены присутствием в них лжеца, труса и убийцы. Я должен был бы в первый же день вышвырнуть вас за дверь, но сейчас я рад, что не сделал этого, ибо тогда не состоялась бы наша теперешняя встреча.
      – Так вы, сударь, ищете ссоры?! – вопрошающе воскликнул Пейроль, на всякий случай обнажая шпагу.
      – Скорее, это вы ее ищете; впрочем, извольте убрать ваш клинок в ножны, у вас еще будет время обнажить его.
      – Если только я пожелаю это сделать, – нагло ответил интендант. – Неизвестно еще, могу ли я драться с вами без ущерба для своей чести!
      – Скрестить мой клинок с вашим это и впрямь позор для меня. Если моя шпага уцелеет в нашем поединке, мне придется сломать ее, ибо это славное оружие никогда не оскверняло себя прикосновением к низким подлецам. Ваш же клинок всегда верно служил вашему негодяю-хозяину. Вот и сегодня ваша шпага охраняет двух несчастных, которых вы и Гонзага похитили и заточили в темницу.
      Кто-то явно поведал герцогу о прошлом Пейроля. Кто же? Интендант решил попробовать отвести от себя грозу и, усмехаясь, спросил:
      – Откуда вы все это взяли? И как давно вы располагаете такими сведениями?
      – С того самого дня, как вы прибыли в мой замок, иначе говоря, с того дня, когда я начал презирать и ненавидеть вас. Однако, считая себя вправе освободить девушек от вашего ига, я все же не смел выступать судьей ваших поступков; вот почему до сих пор терпел вас. Сегодня же Франция и Испания находятся в состоянии войны, и я могу отбросить свою щепетильность: мы больше не личные враги, мы враги по воле наших королей, вашего и моего!
      – Иначе говоря, вы считаете, что действуете по воле короля и сражаетесь за Испанию? – уточнил Пейроль.
      – Именно так; потому-то я и вызвал вас на честный бой, – торжественно ответил герцог, – и призываю вас оказаться достойным вашего короля.
      Фактотум Гонзага попытался рассмеяться, но смех его прозвучал наигранно.
      – Мне часто говорили, – произнес он, – что испанские идальго похожи на самодовольных напыщенных индюков. Сегодня я и сам в этом убедился. Если, разумеется, вы имеете право называть себя идальго: вы же скрываете свое имя!
      – Мое имя? Да, я был вынужден скрывать его. Но сейчас я назову его вам. Вы должны знать, кто оказал вам честь скрестить с вами шпагу: я герцог Педро Гомес-и-Карвахал де Валедира, потомок андалузских мавров, граф де Жеан-и-д'Альбаразен, гранд Испании!
      – А я…
      – Вас я знаю… Вас зовут Пейроль, вы лакей Филиппа Мантуанского, принца Гонзага. Вы предали своего короля и свою родину, а может, и самого Господа Бога! Вдобавок вы – убийца и трус!
      Старинные часы, помнившие еще мавританское владычество, начали медленно отбивать полночь.
      – К бою! – воскликнул старик. – Одержу ли я победу или умру, вам все равно не уйти отсюда живым!
      Несмотря на то, что герцог призвал Пейроля до начала поединка спрятать шпагу в ножны, интендант этого не сделал. И теперь, увидев, что старик потянулся за шпагой, он не стал дожидаться, пока тот извлечет ее: стремительно выбросив вперед руку, Пейроль первым нанес предательский удар.
      Он совершил новое преступление, очередной раз запятнав свою совесть. Впрочем, она и так уже была чернее ночи.
      Коварная сталь пронзила грудь дона Педро. Он беспомощно взмахнул руками, собрал остатки сил и испустил крик, призывая отомстить убийце:
      – Испания!
      И не успел прозвучать последний, двенадцатый, удар часов, как страшный взрыв потряс башню. Она с грохотом рухнула, похоронив под своими обломками интенданта Гонзага.

II
ПОГРЕБЕННЫЕ ЗАЖИВО

      Дон Педро де Валедира, честный и отважный испанский дворянин, лежал на своей земле, возле развалин своего родового замка; его недвижный взгляд был устремлен в небо, куда уже отлетела его душа.
      Пейроль оказался погребенным под кучей камней и пыли, засыпавших почти весь двор.
      Шагах в пятидесяти от дымящихся руин, совсем недавно бывших башней Пенья дель Сид, уткнувшись лицом в землю, лежал Лагардер. В ту минуту, когда огромная башня взлетела на воздух, он как раз подъехал к подножию утеса, на котором она возвышалась. От отчаяния шевалье лишился чувств и, упав с коня, распростерся в пыли.
      Перепуганные Аврора и донья Крус, выбравшись из подземелья, бежали прочь от развалин своей тюрьмы. Наконец-то они были свободны!
      Но что же стало с Марикитой?
      Услышав отчаянный крик старика, она поняла, что отец умирает и велит ей отомстить за его смерть. Отважной девушке пришлось собрать все свое мужество; прижимая одну руку к сердцу, бившемуся так сильно, словно оно хотело выскочить из груди, она другой рукой поднесла к фитилю горящий факел.
      Губы ее дрожали, ноздри раздувались, на лице появилось несвойственное ему обычно выражение жестокости: сейчас это была готовая к схватке тигрица. Рука ее не дрогнула.
      Какой бы отважной ни выказала себя женщина в те часы, когда жизнь ее и ее близких висит на волоске, потом непременно придет та минута, когда слабые нервы не выдерживают страшного напряжения и отвага уступает место слабости и сомнениям.
      Как часто, выиграв сражение, Жанна д'Арк плакала, видя вокруг множество раненых и умирающих!
      Цыганка вспомнила, что она обещала отцу бежать… но было уже поздно!
      Она едва успела подняться по ступеням, как позади нее стали рваться бочки с порохом; ноги ее подкосились, факел задрожал в руке. Мариките казалось, что она ослепла, оглохла, что она сходит с ума! Ужасное, неподвластное нашему перу чувство охватило ее; действительно, как можно описать надвигающееся безумие?!
      Несколько мгновений Мариките было очень больно, ибо в ее мозг как бы впивались тысячи раскаленных иголок, и она судорожно сжимала руками голову, пытаясь облегчить свои страдания. Она призывала смерть, но смерть не шла, и, наконец, обессилев, цыганка покатилась вниз по лестнице.
      Она не слышала того страшного грохота, с каким раскололась скала, являвшая собой основание мавританской башни. Слабо тлеющий факел лежал рядом с девушкой, угрожая ее платью, а может, и ее жизни, если обморок продлится слишком долго. Что же ждет Марикиту в темном подземелье?
      От каменного свода откололся кусок кирпича и больно ударил ее по голове. Лоб цыганки окрасился кровью, однако это вернуло ей сознание.
      – Что случилось? – слабо произнесла несчастная, открывая глаза.
      И тут она ясно вспомнила все, что предшествовало взрыву: рассудок вновь вернулся к ней. Сейчас, когда башня была уничтожена, настала пора выбираться на волю и разыскивать Аврору де Невер и Флор.
      Однако в результате взрыва произошли сильные сдвиги почвы. Гора, на которой высилась Пенья дель Сид, была поколеблена до самого основания. Случилось то, чего так боялась донья Крус: подвал был замурован с обеих сторон, и Марикита оказалась похороненной заживо.
      Цыганка быстро осознала весь ужас своего положения, и слезы выступили у нее на глазах. Неужели ей придется умереть от голода и холода здесь, в подземелье, где тело ее станет добычей крыс и пауков? Неужели никто не услышит ее отчаянных криков, никто не придет ей на помощь? От этих мыслей кровь стыла у нее в жилах. Почему она не осталась возле бочек с порохом? Тогда бы тело ее разорвалось на тысячи кусков, и ей бы не пришлось мучиться. Зачем не стала она ждать, когда упадет башня и тяжелые каменные обломки раздавят ее?
      Усевшись на ступеньку и уставившись в темноту, она обхватила руками колени и принялась размышлять о том, как бы поскорее свести счеты с жизнью.
      Сначала она решила поджечь себя и долго разглядывала тлеющий факел: зрелище поминутно вспыхивающих искр заворожило ее. Время шло, и она осознала, что ни в коем случае не станет этого делать. Марикита представила себе, как языки пламени лижут ее тело, какую боль ей придется терпеть – и решительно отвергла мысль о самосожжении. К тому же неизвестно, сколько часов придется ей страдать, прежде чем она превратится в безобразный обгорелый труп.
      И все-таки она не могла оторвать взора от угасающего факела: это единственное в окружающем мраке светлое пятно буквально околдовало ее; бедняжка не понимала, что на нее надвигается безумие, сдавливая ее мозг своими стальными оковами.
      Внезапно она пронзительно расхохоталась; смех сменился протяжным воем, который эхом отразился от мрачных сводов и зазвучал так грозно и оглушительно, что даже ее саму испугал. Охваченная паническим ужасом, цыганка вскочила и стала колотить руками по стене; не удержавшись на ногах, она упала, но тут же вновь поднялась и застучала по камням еще неистовее, испуская при этом бессвязные крики, перемежавшиеся рыданиями и взрывами хохота.
      Словно подчиняясь чьей-то воле, а может, побуждаемая инстинктом самосохранения, Марикита принялась разрушать стену, вытаскивая из нее камни и отбрасывая их назад с такой силой, какую трудно было предположить в столь хрупкой девушке. Безумие удесятерило ее силы: она не чувствовала тяжести каменных обломков, не замечала кровоточащих рук и обломанных ногтей.
      Факел окончательно погас; впрочем, в его свете она уже не нуждалась, ибо безумные глаза Марикиты прекрасно видели в темноте. Внезапно на цыганку пахнуло ночной прохладой: в стене подвала образовалось довольно большое отверстие. Быстро расширив его, Марикита протиснулась между камнями и бросилась бежать по склону в долину; из горла ее вырвался дикий крик. Она закружилась в бешеном танце и кружилась в нем до тех пор, пока ноги ее не подкосились, и она, сраженная усталостью, не упала на землю.
      …Придя в себя, девушка больше не вспоминала ни об отце, ни об Авроре де Невер, ни о Флор. Сумерки окутали ее разум: она сошла с ума!
      Знакомой тропинкой она поднялась к развалинам замка, не понимая, что побудило ее идти именно туда. Она шла по дороге вместе с крестьянами, которые, дождавшись рассвета, спешили к замку, чтобы поглазеть на то, что осталось от него после взрыва. Время от времени Марикита задавала им бессвязные вопросы и, не дожидаясь ответа, шагала дальше.
      Испанцы, в чьих жилах есть толика восточной крови, не проявляют враждебности к сумасшедшим; однако же, в отличие от индусов, которые объявляют безумцев святыми, они все же стараются держаться от них подальше.
      Таинственная девушка из башни Пенья дель Сид всегда вызывала любопытство окрестных жителей. Ходили слухи, что она колдунья и умалишенная. Теперь все могли в этом убедиться; кто-то радовался, видя, что пресловутая колдунья совсем не страшная, кто-то, наоборот, досадовал. Многие полагали, что кровь, которой были испачканы ее лицо и руки, свидетельствует об участии в каком-нибудь жутком богохульственном обряде, ибо дьявол никак не мог остаться в стороне от событий сегодняшней ночи и наверняка приложил свою лапу ко взрыву башни мавров.
      Так что чем дальше продвигалась безумная цыганка, тем меньше людей оставалось рядом с ней: любопытные кумушки разбегались по домам, опасаясь, как бы ведьма не напустила на них порчу.
      Марикита шла, не обращая на окружающих никакого внимания; иногда она останавливалась, чтобы сорвать с куста ягоду или цветок, а то и побеседовать с облаками и птицами.
      Подойдя к замковым воротам, лежащим теперь на земле, цыганка остановилась и принялась что-то мучительно припоминать. Однако она так ничего и не вспомнила, ибо ее внимание привлекла оседланная лошадь, бродившая среди обломков стен и щипавшая травку, буйно произраставшую между каменных плит.
      Девушка подошла к коню и потрепала его по шее. Тут она заметила человека, который, казалось, спал, раскинувшись прямо на голой земле. Он был так бледен, что цыганка поначалу приняла его за мертвеца и вскрикнула от страха. Крик этот пробудил незнакомца. Он открыл глаза, огляделся и тут же со стоном закрыл их.
      Сумасшедшая подошла поближе и стала в упор смотреть на него; туман, окутавший ее мозг, на мгновение рассеялся, через него пробился тонкий луч света. Она поднесла руки к глазам, потом сжала ладонями виски и что-то невнятно пробормотала; однако же завершилась вся эта пантомима взрывом хохота и потоками слез. Бедная девушка опустилась на колени, обняла молодого человека и, положив его голову к себе на грудь, начала нежно и страстно целовать его.
      Ее горячее дыхание, казалось, обожгло это бледное лицо, вдохнуло жизнь в бесчувственное тело. Человек вновь открыл глаза и издал слабый удивленный вскрик.
      – Спи, спи, любимый, – откликнулась цыганка. – Спустилась ночь… сейчас мы выйдем в море и поплывем на восток… Скажи мне, как твое имя?..
      Пораженный ее словами, человек устремил изумленный взгляд на юную цыганку; тут только он заметил, как странно блестят ее глаза. Такой лихорадочный блеск обычно появляется в глазах безумцев…
      – Разве ты не узнаешь меня? – с тревогой в голосе спросил он. – Разве ты уже забыла шевалье де Лагардера?
      – Лагардера?.. – повторила она смеясь. – Да, он жил там, внизу, когда я была еще совсем маленькой…
      – Послушай, – продолжал Анри, – ну постарайся же припомнить… Ты знаешь, где сейчас Аврора де Невер?
      В первую минуту шевалье показалось, что она поняла его вопрос и даже попыталась сосредоточиться – к сожалению, безуспешно.
      – Аврора де Невер? – переспросила девушка. – Та самая старуха, что жила на самом верху мавританской башни?.. Сегодня утром она выпала из окна, и ее утащили волки…
      – Может быть, ты помнишь донью Крус?
      – Донья Крус?.. Она танцует, бежит, летит… Я вижу ее… смотри…
      Увы! Ее указующая рука была устремлена в небо.
      Взволнованный шевалье спрашивал себя, отчего же помутился разум маленькой цыганки, и что за драма разыгралась прошлой ночью в замке Пенья дель Сид, под руинами которого, быть может, погребена теперь его невеста…
      «Скорее всего, – с ужасом подумал он, – Марикита единственная, кто пережил этот кошмарный взрыв. Неужели она видела, как умирали Аврора и Флор, и страшное зрелище их гибели свело ее с ума?»
      Никто, кроме несчастной девушки, не мог рассказать шевалье, что же здесь в действительности произошло. Но сумасшедшая хранила свою тайну, и Лагардер не знал, удалось ли подругам спастись, или эти развалины стали их могилой. Никогда еще Анри не чувствовал себя таким беспомощным, никогда еще душа его не погружалась в пучину такого беспредельного отчаяния.
      – И зачем только она вернула меня к жизни?.. – промолвил Лагардер, отталкивая Марикиту, вцепившуюся в его плечо.
      Но цыганка, то всхлипывая, то смеясь, не отставала от него и упорно повторяла:
      – Нельзя спать… Она ждет тебя!..
      Был ли это луч разума, внезапно забрезживший в ночи безумия? Три слова, всего три слова – но они утешили шевалье, дали ему надежду. Он обнял девушку и, словно ребенка, прижал к себе.
      – Успокойся, бедное мое дитя, – шептал он. – Не бойся, я тебя не брошу, я увезу тебя с собой, мудрые врачи вылечат тебя… Но умоляю, постарайся вспомнить и скажи мне, жива ли Аврора?..
      Задав этот вопрос, Лагардер пристально посмотрел на цыганку, стараясь внушить ей уверенность в себе и помочь обрести утерянную память.
      Под этим обжигающим взором, который приказывал ей думать и говорить, Марикита съежилась, заморгала и вдруг надолго закрыла глаза. Когда же веки ее вновь поднялись, взгляд девушки стал осмысленным.
      Увидев, что губы цыганки зашевелились, Лагардер затаил дыхание.
      – Она жива? – спросил он.
      – Она жива! – ответила Марикита.
      От радости сердце шевалье готово было выскочить из груди. Но девушка тут же добавила:
      – Это я умерла!.. Тогда, на лестнице… там было много пороху! И я была похоронена живьем! О, небо!.. Мой отец!
      Из уст ее вырвался душераздирающий крик, и если бы Лагардер не поддержал ее, она бы рухнула как подкошенная. Что она имела в виду? Кто был ее отец?
      «Она жива!» – сказала девушка. Увы! Она сказала также: «Это я умерла!» Может быть, ее словам вообще нельзя придавать значения?
      Анри подождал, пока цыганка успокоится, и, решив во что бы то ни стало прояснить эту тайну, снова попытался расспросить несчастную.
      – А где Пейроль? – быстро спросил он.
      – Там!.. – ответила Марикита, указывая на руины.
      Не успела цыганка закончить фразу, как из замкового дворика на полном скаку вылетел всадник. Сидя на лошади Лагардера, он, словно ураган, промчался мимо изумленного шевалье и девушки.
      Анри издал яростный вопль и выхватил шпагу.
      – Пейроль! – воскликнул он.
      В глазах Марикиты блеснуло пламя, и она, выхватив кинжал, грозно взмахнула им.
      – Пейроль! – в отчаянии повторила она.
      Но интендант Гонзага был уже далеко; на губах его играла гнусная усмешка: он знал, что сейчас врагам не под силу его догнать.
      Как и Марикиту, его тоже засыпало обломками замка; он выбрался из-под них целым и невредимым, полностью сохранив рассудок. Ад вновь пришел на помощь негодяю! Да если бы разразилась жестокая буря, которая смела бы с лица земли все живое, Пейроль все равно бы отделался только легким испугом!
      Когда старая мавританская башня закачалась и рухнула, Пейроля швырнуло на землю, и он довольно долго пролежал без сознания. Придя же в себя, фактотум принца Гонзага обнаружил, что ни один из обломков его не задел, хотя положение создалось отчаянное: над ним высился целый холм из камней и щебня. Любое неверное движение – и все это немедленно обрушится ему на голову.
      На лбу у интенданта выступил холодный пот: он понял, что погиб, и проклял судьбу за то, что она не даровала ему мгновенной смерти.
      Он хотел позвать на помощь, но тут же понял бесполезность этих попыток. Даже если бы ему удалось до кого-нибудь докричаться, его положение вряд ли бы изменилось. Он прислушался и не уловил ни малейшего шума: после взрыва местные крестьяне явно не спешили полюбоваться развалинами замка, давно пользовавшегося у них дурной славой. Любой храбрец, забреди он сейчас сюда, немедленно сбежал бы, услышав голос, исходящий из-под груды камней.
      – Впрочем, здесь и сотня крестьян не поможет. Стоит им начать разбирать завал, камни рухнут и превратят меня в лепешку, – тихо прошептал Пейроль.
      Исключая те случаи, когда он оказывался лицом к лицу с шевалье де Лагардером, интендант Гонзага никогда еще не чувствовал себя так близко к смерти. И хотя у него был выбор – умереть от голода или быть раздавленным, – ни одна из этих возможностей не прельщала его. Стремясь избежать одного, он неминуемо погиб бы от другого: похоже было, что смерть уже занесла над его головой свою косу. Голод и жажда терзали его желудок, голова пылала, словно в лихорадке, но страстное желание спасти свою жизнь побуждало его мучительно размышлять, придумывая самые невероятные способы выбраться из-под завала.
      От страха у него перехватывало дыхание, зубы стучали, как кастаньеты. Неожиданно тонкий луч света, пробившийся сквозь каменные осколки, упал ему на лицо, и в душе Пейроля мгновенно пробудилась робкая надежда.
      Раз он может видеть солнце и тонкую полоску голубого неба, значит, не все еще потеряно, могила его не замурована навечно и, возможно, он скоро выберется на свет, к людям!
      Теперь он страстно желал, чтобы хоть кто-нибудь прошел мимо, пусть даже злейший его враг, пусть даже сам Лагардер! Ведь прежде чем убить его, шевалье сначала извлек бы его из-под развалин и вернул ему шпагу, чтобы он смог защищаться. Сейчас смерть от удара шпаги казалась Пейролю в сотню раз привлекательней, нежели медленное и мучительное умирание под обломками башни.
      Ему удалось чуть-чуть приподнять голову, и сквозь просвет меж камней он увидел двор и лежащий посреди него труп дона Педро. Этого человека убил он!
      – Он пообещал мне, – прошептал интендант, – что я не выйду отсюда живым!..
      Неужели испанец был прав? Неужели заранее знал, что он будет отомщен, а Пейроль обречен на страдания?
      И Пейроль вспомнил об Авроре де Невер и донье Крус и задался вопросом: замурованы ли они, подобно ему, развалинами Пенья дель Сид, или же (если судить по обвинениям, брошенным ему в лицо доном Педро) спаслись, прибегнув к помощи старика? «Может, они погибли, – размышлял он, – и тогда я возблагодарю случай за то, что мне не пришлось разделить их судьбу. Принц ни в чем не сумеет меня обвинить… Но, может, им удалось бежать? Тогда я скажу ему, что, рискуя собственной жизнью, я пытался расстроить побег, и не моя вина, что я не умер, как рассчитывали наши враги».
      Эти мысли вернули Пейроля к его нынешнему плачевному положению, и он с тоской прошептал:
      – Какого черта я беспокоюсь об этих девицах, когда моя собственная жизнь висит на волоске, который в любую секунду готов оборваться?!
      Долгое время он лежал неподвижно, обреченно ожидая, что окружающее его непрочное сооружение вот-вот рухнет от легкого дуновения ветра или же под тяжестью собственного веса.
      …Внезапно внимание его привлек стук копыт, гулко цокавших по вымощенному брусчатым камнем двору.
      Он изогнулся и в просвет между двумя балками увидел оседланную лошадь без всадника. Может, она ждала Пейроля, полагая, что тому удастся выбраться из своего чудовищного саркофага?
      С появлением животного фактотум приободрился и даже несколько воспрянул духом: он вдруг осознал, что надо пренебречь опасностью и непременно попытаться выбраться отсюда. В случае неудачи его ждет смерть, но бездействие грозит тем же, значит, надо использовать любой шанс.
      Осторожно, сантиметр за сантиметром, он стал отодвигать от себя бревна, камни и штукатурку, которыми был засыпан.
      Немедленно раздался зловещий треск ломающегося дерева; бледный, в холодном поту, интендант замер и затаил дыхание. Шаткий свод пришел в движение и медленно осел, едва не придавив Пейроля.
      Положение его становилось поистине критическим: теперь он мог лишь слегка приподняться на одной руке, чтобы другой прокладывать себе путь. Спасение его зависело лишь от быстроты его действий.
      Расчистка завала в столь неудобной позе поначалу показалась ему совершенно невозможной, и он даже принялся звать на помощь. Но волнение его было так велико, что, сколько он ни кричал, из горла его не вырывалось ничего, кроме приглушенных хрипов, напоминавших лай полузадушенной собаки.
      Его виски словно стянул железный обруч; Пейроль почувствовал, как кровь прихлынула к его сердцу; и он, побуждаемый древним животным инстинктом самосохранения, отчаянно рванулся вперед, забыв обо всем на свете и страстно желая выжить.
      «Саркофаг» с грохотом обрушился, однако торжествующий Пейроль, выпрямившись во весь свой высокий рост, уже твердо стоял на земле и мог с уверенностью сказать, что и на этот раз ему удалось обмануть смерть.
      И тут всего в нескольких шагах от себя он услышал голос шевалье де Лагардера! Пейроль вздрогнул. Неужели он попал из огня да в полымя?
      Ну уж нет, больше он рисковать не хотел. Немного смекалки – и фактотуму удастся избежать этой новой опасности: ведь враг не подозревал, что Пейроль находится совсем рядом.
      Однако аппетит приходит во время еды. Избежав смерти, интендант Гонзага возомнил себя неуязвимым, и решил напасть сзади на Лагардера, чтобы нанести тому предательский удар.
      Свою шпагу негодяй потерял, так что теперь он подобрал шпагу дона Педро – доблестный и честный клинок, который не мог уже, к сожалению, служить благородному идальго…
      Однако, немного поразмыслив, Пейроль отказался от своего гнусного замысла: чудом выжив, он решил не искушать больше судьбу. Известно ведь, что если слишком долго испытывать терпение фортуны, она непременно жестоко накажет наглеца.
      Пейроль сейчас (как, впрочем, и всегда) готов был убить кого угодно, но только не Лагардера: внутренний голос шептал ему, что если он и нападет на шевалье сзади, то побежденным в их схватке все равно окажется он, Пейроль.
      Внезапно лошадь заржала; Пейроль подбежал к ней, вскочил в седло и, словно призрачный всадник из старинных немецких легенд, на всем скаку унесся вдаль. Вслед ему летели угрозы Лагардера и проклятия Марикиты.

III
ЦЫГАНКИ

      Новость об исчезновении шевалье де Лагардера распространилась в армии герцога Бервика с быстротой горения запального фитиля.
      Товарищи его решили, что он пал смертью героя на поле брани. Маршал приказал снести трупы французов и испанцев в одно место. Восседая на сухом стволе поваленного дерева в окружении своего штаба, маркиза де Шаверни, обоих мастеров фехтования и Антонио Лаго, маршал терпеливо ждал: он желал лично убедиться в гибели Лагардера.
      Но среди убитых шевалье не оказалось.
      Попасть в плен шевалье не мог, ибо он упал с коня, не достигнув переднего края испанцев, а французы, преследуя врага, проникли далеко в тыл противника и несомненно освободили бы пленных, если бы испанцы захватили таковых.
      Шаверни был в отчаянии: Лагардер исчез, а он так и не успел рассказать шевалье все то, что ему удалось узнать об Авроре де Невер! Кто знает, когда им теперь доведется свидеться?
      Тайна, окутывавшая это непонятное исчезновение, повергла в такое смятение разум маленького маркиза, что он утратил всяческую способность принимать решения.
      – Как вы собираетесь поступить, сударь? – видя его растерянность, спросил маршал.
      – Положа руку на сердце, не знаю, монсеньор! Если через двое суток Лагардер не вернется, я стану думать, что он погиб…
      – Еще чего! Погиб?.. Это наш-то малыш! – воскликнул своим зычным голосом Кокардас. – Господин маркиз де Шаверни заблуждается: мы всегда верили в нашего малыша, и он никогда не подводил нас… клянусь Господом, он вернется таким же бодрым и веселым, как Амабль и я! Если же кто-нибудь хочет заключить с Кокардасом пари на пятьдесят бутылок местного вина…
      – Идет, по рукам! – перебил его принц Конто. – Надеюсь, дружище, что ты выпьешь свои бутылки!
      – Ах, дьявол! Да хоть сейчас, у меня чертовски пересохло в глотке!.. Но я не притронусь ни к одной из этих бутылок, пока здесь не будет Лагардера, чтобы распить их со мной!
      – А когда же он вернется?
      – Думаю, что через два-три дня. В любом случае, мы с моим другом нужны ему там, а не здесь, так что мне кажется, голубчик мой, – добавил он, обернувшись к Паспуалю, – что неплохо было бы нам совершить небольшую прогулку по испанской территории.
      Амабль, который с восторгом слушал, как его приятель разливается соловьем перед высшими военачальниками, с готовностью закивал.
      – Ты прав, мой благородный друг Кокардас, – произнес он, – нам надо отправиться на поиски Лагардера.
      – Ишь ты!.. А для нормандца ты не так уж глуп, голубь ты мой…
      – Да и тебе, хоть ты и гасконец, ума не занимать…
      – Черт побери! Мне об этом всегда говорили. Не хочу себя хвалить, но только мы с тобой, старина Паспуаль, сможем разгадать, в какую ловушку наш петушок, наш Маленький Парижанин, хочет заманить Гонзага и его банду.
      – Истинная правда, – подтвердил добрейший Амабль, а его друг продолжал, обращаясь к окружающим:
      – Я могу сказать вам, господа, где Лагардер с удовольствием поужинал бы нынче вечером… если бы у него нашлось на это время!.. Но, черт побери! Мне кажется, что у него множество хлопот и поесть он не успеет.
      – Так где же он? – послышалось со всех сторон.
      – Спросите это у господина де Шаверни, господа, он сам подписал его подорожную.
      – Как так?
      – Очень просто: он шепнул ему, куда надо ехать, вот и все!
      Маленький маркиз хлопнул себя по лбу.
      – О, черт! Я и забыл! – воскликнул он. – Я действительно сказал ему, что мадемуазель де Невер находится в замке Пенья дель Сид. Значит, там и надо его искать! Немедленно в путь!
      – О, не торопитесь, – остановил его гасконец. – Какого дьявола ехать наугад?!. Вам, господин де Шаверни, мы предоставим лучшую дорогу: вы поедете по пути, что ведет из Гуэска; Лаго поедет по дороге на Бургос, а Паспуаль и я – на Сарагосу и Теруэль.
      – Зачем ты хочешь, чтобы мы ехали порознь?
      – Зачем?.. Когда мы прибудем в Пенья дель Сид, может оказаться, что малыш уже уехал оттуда, и тогда вы сумеете перехватить его по дороге к французской границе – ведь он, без сомнения, поторопится доставить мадемуазель де Невер на родину. Если же он выберет южное направление, то, значит, провожать его до границы будем мы. Ну а Лаго, по-моему, просто необходимо съездить в Бургос.
      – Неплохо изложено, – промолвил маршал, подходя к Кокардасу.
      Составив план предстоящей кампании, гасконец почувствовал себя генералом, только что набросавшим схему решающего сражения. Он подкрутил усы, приосанился и, завернувшись в свой дырявый плащ и положив левую руку на эфес шпаги, стал ждать, когда офицеры начнут выражать ему свое восхищение.
      Первым свое одобрение высказал маршал:
      – Ты все учел, дружище, кроме одного: мы находимся во вражеской стране! Неужели ты думаешь, что поодиночке вы сможете пересечь всю Наварру и весь Арагон, и по дороге вас никто не арестует?
      Вместо ответа Кокардас чуть было не рассмеялся презрительно, однако же человек он был воспитанный, потому сумел сдержать свои чувства и ограничился вежливой улыбкой.
      – Королевский полк Лагардера пройдет повсюду, – торжественно возгласил он. – Гром и молния! Те, кто попытаются его остановить, уже никогда не смогут рассказать об этом своим приятелям!..
      Все рассмеялись, а маршал продолжил:
      – Так, значит, ты ручаешься за успех предприятия?
      – Пусть монсеньор де Конти заранее приготовит испанское вино, ибо клянусь вам, что по возвращении Кокардаса будет мучить жажда!.. Но если вдруг Маленький Парижанин прибудет раньше нас, что вполне вероятно, то скажите ему, чтобы он откупорил пару-другую бутылочек и выпил за здоровье своего старого учителя фехтования…
      Все принялись пожимать руку достойного Кокардаса, а он с поистине королевским величием принимал оказываемые ему знаки внимания. В эти минуты в глазах своего друга Паспуаля гасконец возвысился, по меньшей мере, на сто локтей.
      Шаверни решил во всем положиться на Кокардаса, и вскоре четверо приятелей уж были в седлах. Изящно взмахнув своей видавшей виды шляпой, Кокардас приветствовал оставшихся в лагере товарищей.
      – До скорого свидания, господа! – воскликнул он. – К началу следующего сражения Королевский полк Лагардера вновь будет в полном составе!
      – С такими людьми, – ворчал Бервик, возвращаясь в свою палатку, – война становится просто детской игрой.
      Посовещавшись и уточнив план дальнейших действий, четверо храбрецов расстались. Шаверни сразу пустил лошадь в галоп, ибо в его сердце вновь зародилась надежда вскоре увидеть донью Крус или же, по крайней мере, услышать из уст Лагардера, что она и Аврора находятся в безопасности.
      Самая трудная задача выпала на долю Антонио Лаго. Именно он, и никто другой, подходил для ее выполнения. Он превосходно говорил по-испански, а его баскский костюм в этих краях не привлекал к себе внимания, ибо не был тут редкостью. Итак, Антонио предстояло незаметно проскользнуть под самым носом у Гонзага и его приспешников; даже если бы баск встретил их, они бы его, скорее всего, не узнали, не говоря уж о том, что принцу и в голову не могло прийти, что Антонио давно стал верным соратником Лагардера.
      Торопясь в Бургос, баск время от времени сталкивался с группками всадников – остатками разбитой в утреннем бою испанской кавалерии, в беспорядке отступавшей по всем дорогам. Антонио не стремился вступать в разговоры, но, когда его спрашивали о чем-нибудь, он с готовностью отвечал на вопросы.
      Его природная невозмутимость помогала ему в пути гораздо больше, чем неутомимая болтливость Кокардасу. А так как до Бургоса было недалеко, то баск не стал гнать лошадь, а поехал неспешной трусцой.
      В тот же вечер он прибыл на место; поговорив с несколькими нищими (эти люди всегда лучше других осведомлены о том, что делается в городе), он спокойно отправился спать. Ему незачем было возвращаться в лагерь прежде, чем Шаверни и учителя фехтования обыщут Арагон, а на это им потребуется не менее двух суток.
      На следующий день он и сам пустился на поиски, и к вечеру убедился, что шевалье в городе не появлялся. Баск до того расстроился, что даже заподозрил Кокардаса в злом умысле: мол, тот специально отправил его в заведомо ложном направлении. Придя к этой мысли и глубоко оскорбившись, Лаго пообещал себе, что, если его пребывание в Бургосе и впрямь окажется безрезультатным, он немедленно после возвращения по-свойски поговорит с гасконцем.
      «Потерплю до завтра, – решил он. – Если до полудня я не встречу господина Лагардера, то мне придется вернуться в армию. Может, наш командир уже нашелся… В крайнем случае, я и сам могу попытаться найти его. Еще неизвестно, кто окажется проворнее – я или Кокардас. Решительно, этот гасконец слишком болтлив; конечно, он умеет пользоваться случаем, но это вовсе не значит, что он всегда говорит и поступает правильно!»
      В эту ночь Антонио Лаго спал плохо и проснулся в отвратительном настроении. Тем не менее, он решил покинуть город лишь после того, как еще раз – для порядка – проедет по его улицам.
      На пыльной мостовой его немедленно окружила стайка маленьких попрошаек, которыми кишат все испанские города. Оборванцы тут же затянули свое вечное:
      – Рог Dios, senor, un cuarto! Una lemosina!
      Какая-то девчонка лет двенадцати особенно досаждала Антонио.
      – Пошла прочь! – не выдержав, закричал он; потом, смягчившись, спросил: – Зачем тебе деньги, которые ты выпрашиваешь у меня?
      В глазах ребенка блеснул радостный огонек.
      – Я хочу купить себе тамбурин, чтобы петь и танцевать, как та цыганка, которую я видела на площади перед дворцом губернатора.
      Цыганок в Испании бессчетное множество, однако редкая из них умеет плясать по-настоящему. Баск заинтересовался. Ему захотелось собственными глазами увидеть замечательную танцовщицу.
      – Так ты говоришь, она искусная плясунья? – переспросил он.
      – Не веришь? Пойдем со мной, и ты сам убедишься. Она обычно бывает с подругой, но та такая грустная: мне кажется, что у нее большое горе, которое заставляет ее плакать.
      Но Лаго уже не слушал рассуждений девочки.
      – Веди меня, – бросил он, беря нищенку за руку. – Может, ты уже сегодня получишь свой тамбурин.
      Мысль о том, что он, кажется, напал на след девушек, которых разыскивает Лагардер, гнала его вперед, так что он едва не бежал.
      Обрадованная его словами, девчушка что-то весело щебетала; вскоре они оказались на площади и увидели донью Крус и Аврору.
      Баск замер.
      – Боже мой, это они! – прошептал он. – Но почему здесь? Ведь командир ищет их в Пенья даль Сид… И почему им приходится развлекать публику?.. Ничего, скоро я все узнаю и помогу им! А я-то собрался уезжать! Получается, что я бросил бы их здесь на произвол судьбы, – а ведь они наверняка нуждаются во мне!
      Первым его побуждением было пробиться сквозь толпу и встать в первый ряд. Однако он быстро отказался от этой затеи, сообразив, что предстать перед ними здесь, в самом центре вражеского города, будет опасно. Девушки могли выдать себя неосторожными словами и угодить в темницу как французские шпионки.
      Когда подруги направились в гостиницу, где они остановились на ночлег, Антонио последовал за ними.
      – Хочешь прямо сейчас получить свой тамбурин? – спросил он у девчушки, покорно шагавшей за ним.
      С тем же успехом можно было спросить ее, хочет ли она иметь блестящую королевскую корону.
      – А что мне надо сделать? – быстро поинтересовалась она.
      – Ничего особенного. Ты пойдешь в гостиницу и скажешь, что тебя послала одна знатная дама, и ты хочешь поговорить с цыганками…
      – Но ведь мне придется соврать…
      – Совсем немножко, – с улыбкой ответил Лаго. – Впрочем, выбирай: ложь или тамбурин.
      Выбор был сделан, и нищенка спросила:
      – А что я им скажу?
      – Когда ты останешься с ними наедине, ты спросишь их, не могут ли они немедленно встретиться с человеком по имени…
      Он запнулся, раздумывая, стоит ли называть свое имя.
      – Так ты, значит, влюблен в них? – спросила плутовка с той хитрой улыбкой, какая бывает у маленьких бродяжек, привыкших к вольной жизни, где на каждом шагу перед ними разыгрывается любовный спектакль, актеры которого не считают нужным скрывать от кого-либо свои чувства.
      – Какая тебе разница? Ты только назовешь им мое имя: Антонио Лаго.
      – А потом?
      – Это все. Когда ты принесешь мне ответ, я куплю тебе твой тамбурин… правда, с одним условием…
      – С каким?
      – Ты никому и никогда не расскажешь о случившемся…
      Величественным жестом, к которому испанцы приучены с самого детства, и который вызвал у баска насмешливую улыбку, маленькая нищенка вытянула руку в сторону собора и произнесла:
      – Клянусь Христом, что никому ничего не скажу!
      Затем она стремительно проскользнула в гостиницу. Ее не хотели пускать, и она мгновенно выдумала целую историю про богатую даму, желавшую во что бы то ни стало залучить к себе во дворец танцовщиц-цыганок. Девчонка врала так вдохновенно, что вместо привычных затрещин, коими обычно награждали нищенок владельцы трактиров, ее встретила угодливая подобострастность. Спустя четверть часа Лаго вручил девочке вожделенный тамбурин и, поцеловав ее, распрощался с ней, а еще через несколько минут навстречу Антонио радостно порхнула донья Крус.
      Аврора де Невер сидела, обхватив голову руками и забившись в угол, словно раненый зверек; она молчала, уставившись недвижным взором куда-то вдаль. Однако при виде Лаго она встрепенулась.
      – Где шевалье де Лагардер? – тревожно спросила она.
      Баск понял, что от его ответа зависит, продолжит ли она тягаться с судьбой или же окончательно утратит надежду.
      – Еще два дня назад мы были вместе, но сейчас он покинул нас и отправился за вами туда, где думал вас найти…
      – Боже! – воскликнула Аврора. – Господи, пощади его, сделай так, чтобы он не приехал в Пенья дель Сид в самые страшные минуты!
      И, ломая руки, она устремила свой взор к небу. Лаго ничего не знал о взрыве, однако же сразу понял, что в замке, куда отправился Лагардер, разыгралась какая-то новая драма. Решив не волновать мадемуазель де Невер, он открыл ей лишь половину правды.
      – Господин де Лагардер, – произнес он, – уехал один, но в этот час к нему уже присоединились господа де Шаверни, Кокардас и Паспуаль. Скорее всего, они все вместе вернулись в армию.
      – В армию?
      – Ну конечно. Французская армия успешно воюет в Испании, а шевалье возглавляет полк, который уже успел отличиться в боях с врагом и немало способствовал недавней победе.
      – Что вы говорите?! – воскликнула Аврора, и глаза ее заблестели от гордости за Анри. – Значит, шевалье получил звание полковника?
      – Я этого не говорил… Он не полковник и даже не капитан, потому что отказался от всех чинов: он просто командир Королевского полка Лагардера, в котором числятся четыре храбреца: господин де Шаверни, два учителя фехтования – Кокардас и Паспуаль, и я…
      – Он как всегда безрассудно храбр! – прошептала Аврора.
      – И Шаверни тоже, – столь же гордо произнесла донья Крус. – Что ж, сестричка, едем: в нашем присутствии они станут еще отважнее!
      – Замолчи! Неужели мы обретаем наших возлюбленных лишь для того, чтобы шальная пуля или ядро вновь похитили их у нас?
      – Так, значит, вы свободны? – спросил Лаго.
      – Как птицы, вырвавшиеся из своей клетки, – ответила цыганка.
      – На которых, впрочем, наверняка расставлены новые силки, – прибавила Аврора. – А сами вы почему оказались в Бургосе? Кто послал вас к нам?
      – Думаю, что само Провидение! Но мой рассказ будет так долог…
      – И, тем не менее, мы должны знать все, – присоединилась к подруге донья Крус. – Садитесь и выкладывайте без утайки то, что произошло после нашего отъезда из Байонны. А потом придет наша очередь исповедаться.
      Антонио Лаго знал, что в Испании гораздо чаще, чем в иных странах, у стен неожиданно вырастают уши. Только после того, как он удостоверился, что их никто не подслушивает, он решился поведать девушкам обо всех подвигах, совершенных шевалье в Испании. Услышав в коридоре чьи-то шаги, он умолк. Но тревога оказалась ложной: хозяйка гостиницы провожала нового постояльца в отведенную ему комнату. Когда шум затих, Антонио шепотом продолжил рассказ.
      Затем донья Крус сообщила ему о болезни мадемуазель де Невер, об их заключении в башню замка Пенья дель Сид, преданной Мариките, доставившей им весточку о Лагардере и Шаверни, и, наконец, о побеге, случившемся в ту роковую ночь, когда замковая башня со страшным грохотом рухнула, засыпав все вокруг своими обломками.
      Баск слушал молча и бесстрастно, стараясь запомнить мельчайшие подробности рассказа доньи Крус, чтобы потом решить, как ему следует поступить.
      – А что сталось с Пейролем? – спросил он.
      – Он мертв, похоронен под развалинами; по крайней мере, мы очень надеемся на это, – ответила донья Крус.
      – Да приберет его к себе Господь! – с надеждой в голосе прошептал баск.
      – Что нам теперь делать? – спросила мадемуазель де Невер.
      – На рассвете вы найдете меня за стенами Бургоса, возле Бискайских ворот; я куплю мулов и уже завтра вечером передам вас господам Лагардеру и Шаверни… или, в крайнем случае, маршалу Бервику. В лагере французской армии вам будут не страшны ни Гонзага, ни Пейроль.
      – Но Пейроль умер! – прервала его донья Крус.
      – Пока ты собственными глазами не увидел, как вороны клюют труп твоего врага, – назидательно произнес Антонио Лаго, – не стоит надеяться понапрасну.
      – Согласна; мы действительно не видели труп нашего тюремщика, но все было так тщательно продумано: он попросту не мог остаться в живых.
      Жаль, что с нами не было Лагардера, – промолвила Аврора, – он нанес бы негодяю удар, именуемый ударом Невера!
      – А ведь шевалье, – воскликнул горец, – направился именно в замок Пенья дель Сид! Похоже, однако, что он опоздал…
      – Если Пейроль жив, – тяжко вздохнула мадемуазель де Невер, обнимая подругу, – то, поверь мне, бедная моя Флор, мы не можем чувствовать себя свободными!
      Лаго понял, что посеял смятение в сердцах девушек, хотя момент для этого был отнюдь не подходящий; напротив, ему надо было ободрить их, вдохнуть в них силы и мужество.
      – Скорее всего, – поспешил он исправить допущенную ошибку, – Лагардер встретил Пейроля в окрестностях Пенья дель Сид, так что теперь ваш тюремщик валяется где-нибудь под скалой, с кровавой дырой во лбу. Но даже если это не так, он волею судьбы опять встанет у нас на пути, мой кинжал сумеет указать ему нужную дорогу.
      С этими словами он удалился, а девушки, оставшись одни, опустились на колени и принялись молиться.

IV
КИНЖАЛ БАСКСКИЙ И КИНЖАЛЫ КАТАЛАНСКИЕ

      За стеной какой-то человек буквально прилип ухом к тонкой перегородке, отделявшей его комнату от комнаты, занимаемой цыганками. Он слышал все, и на губах его играла сатанинская усмешка.
      Разумеется, девушки не могли видеть труп фактотума Гонзага, пожираемый вороньем, ибо человек в соседней комнате был не кто иной как Пейроль собственной персоной!
      Покинув Пенья дель Сид – замок, едва не ставший его могилой, – интендант рассудил, что хозяина следует искать не в Мадриде, а поближе к границе, там, где идет война и где шпага Филиппа Мантуанского наверняка уже окрасилась кровью французов. Придя к такому решению, он поехал наугад, не заботясь более о пленницах и втайне лелея надежду, что они навечно остались лежать под развалинами мавританской башни. Конечно, Гонзага вряд ли бы одобрил поведение своего приспешника, но принц был далеко, и Пейроль собирался просто-напросто поставить его перед свершившимся фактом.
      Если же, паче чаяния, девушки остались живы, то он все равно не смог бы в одиночку похитить их у Лагардера. Пейроль был уверен, что организатором заговора выступил именно шевалье, а герцог де Валедира был всего лишь его помощником. Присутствие на развалинах замка Лагардера и Марикиты лишь укрепило его в мысли, что план побега разрабатывался заранее.
      Итак, интендант убедил себя, что обстоятельства благополучно избавили его от роли сторожа, и, следовательно, он – во всяком случае, до встречи с принцем – может считать себя свободным человеком. Пусть хозяин сам думает, как вернуть ускользнувшую добычу.
      Хотя Пейроль и не питал особой любви к принцу, он тем не менее желал как можно скорее найти его, дабы взвалить на вельможу ответственность за собственные гнусные злодеяния. Он направился в сторону Старой Кастилии, расспрашивая по дороге всех и каждого, не проезжал ли тут отряд Филиппа Мантуанского: Пейроль догадывался, что приспешники принца не могли проехать незамеченными.
      Однако фактотум ошибся: он никак не мог встретить принца в этих краях, ибо Гонзага, не желая более сталкиваться ни с Лагардером, ни с французскими солдатами, в сопровождении лишь фон Баца вернулся в Мадрид. Там он надеялся найти своих компаньонов, чье длительное отсутствие начинало уже беспокоить его.
      Пейроль ехал, испытывая неизъяснимое удовольствие от давно забытого чувства свободы; наслаждаясь солнцем и теплым ветром, он постепенно забывал, что еще совсем недавно ему грозила опасность быть заживо погребенным в мрачной могиле.
      Можно смело утверждать, что среди тех, кто уповает на милость случая, этот последний – довольно своенравный господин – всегда выбирает самых отъявленных мошенников и с радостью приходит им на помощь. А так как Пейроль мог, разумеется, считаться отъявленнейшим из отъявленных, то случай и не замедлил к нему явиться.
      Прибыв в Бургос, Пейроль остановился в первой попавшейся гостинице, и она оказалась именно той, где укрылись юные беглянки.
      Прежде чем снять комнату, фактотум поинтересовался именами прочих постояльцев. Он всегда был осторожен и вовсе не собирался рисковать понапрасну: ведь в гостинице мог остановиться кто-нибудь из его врагов. Тогда Пейроль отправился бы ночевать в другое место. Можете представить себе его радость, когда он узнал, что в гостинице занята всего лишь одна комната. В ней жили две молоденькие цыганки, собиравшиеся съехать ранним утром следующего дня. Дьявольское чутье Пейроля подсказало ему, что это наверняка Аврора и донья Крус. После же того, как хозяйка подробно описала ему их внешность, у него исчезли последние сомнения.
      Чтобы проникнуть к девушкам, маленькой нищенке пришлось прибегнуть ко лжи и пустить в ход все свое красноречие. Пейроль обладал гораздо более вескими аргументами, а именно – золотыми монетами, так что хозяйка была готова выполнить любую его просьбу.
      Интендант Гонзага попросил разместить его в комнате рядом с комнатой цыганок. Так как перегородка оказалась на удивление тонкой, то ни единого слова из беседы девушек с Антонио Лаго от него не ускользнуло. Угрозы в свой адрес заставили его призадуматься. «Этот молодой человек явно не питает ко мне особого почтения. Было бы весьма любопытно узнать его имя. Мне кажется, я уже где-то слышал этот голос… Но где?.. Нет, это не может быть ни задира Кокардас, ни приятель его Паспуаль, и уж тем более это не Шаверни… И, тем не менее, этот тип – один из близких друзей Лагардера… Так кто же он?»
      Едва лишь баск переступил порог гостиницы, как Пейроль, словно волк, в два прыжка спустился по лестнице. Вложив хозяйке в руку еще один золотой, он спросил:
      – Кто этот человек, который только что вышел отсюда?
      – Я не знаю его, сеньор.
      Она сказала правду, но лишь потому, что не сумела солгать. Если бы ей пришла в голову какая-нибудь ловкая ложь, она немедленно обрушила бы ее на Пейроля, ибо считала его ревнивым влюбленным, из карманов которого можно выудить еще немало золотых монет. Впрочем, подобная сообразительность – азы ремесла трактирщика: секреты оплачиваются отдельно, помимо стола и комнаты.
      Интендант был уверен, что достойная женщина прекрасно знает незнакомца и просто набивает цену, поэтому он вложил ей в руку еще несколько дублонов.
      – Он заплатил тебе, чтобы ты забыла его имя? – спросил он.
      – Увы, нет, – искренне вздохнула испанка, поняв, что при известной расторопности могла бы получить деньги от двоих. – Он пришел сюда полчаса назад и сказал, что хочет поговорить с цыганками от имени какой-то знатной сеньоры; вот и все, что я о нем знаю…
      – Так, значит, он из Бургоса?
      – Возможно, хотя по его одежде этого не скажешь. Не удивлюсь, если он окажется баском.
      Интендант порылся в памяти, но воспоминание о брате Хасинты было запрятано так далеко, что он не сумел до него добраться.
      – Пойду, пройдусь немного, – заявил он. – Если кто-нибудь будет спрашивать господина Пейроля, сделай вид, что в первый раз слышишь это имя. Никто не должен знать, что я остановился в твоей гостинице, особенно две танцовщицы-цыганки.
      Эта просьба обошлась ему в одно дуро, но когда речь шла о собственной безопасности, Пейроль не скупился.
      Здесь уместно заметить, что негодяи, готовые в любую минуту прикончить своего ближнего, удивительно трепетно относятся к собственной жизни.
      Выйдя на улицу, Пейроль заскользил вдоль стен и скоро очутился в грязном, дымном кабачке, пользующемся в городе весьма дурной славой; фактотум уже не раз бывал здесь, когда ему требовалось нанять людей, умеющих хорошо стрелять и не отягощенных совестью. Как обычно, в этот вечер здесь собрались те, кто за деньги был готов на любую пакость. Появление дворянина в подобном месте говорило само за себя, так что Пейролю не пришлось долго объяснять, зачем он сюда явился.
      Интендант Гонзага окинул своим хищным взором лица сидящих за столами пьяниц, бандитов, бретеров, нищих и воров. Он был неплохим физиономистом и с первого взгляда определял, может ли ему пригодиться тот или иной человек… Разумеется, если речь шла не о честных и добропорядочных людях.
      Длинным сухим пальцем Пейроль указал на пятерых оборванцев; те встали и молча пересели за маленький столик в самом темном углу зала.
      Переговоры велись шепотом и не заняли много времени: люди, слепленные из одного теста, быстро находят общий язык. По столу покатились золотые монеты, которые тут же исчезли в глубоких карманах наемников. Сделка состоялась.
      Бросив на стол еще горсть мелочи, дабы мошенники выпили за его здоровье, Пейроль встал и направился к выходу. Он поминутно оглядывался, желая убедиться, что никто не идет за ним следом. Нанятые бандиты отнюдь не внушали ему доверия, и он опасался, как бы они не нагнали его на темной улице и не попытались заполучить все его деньги, сочтя свою плату слишком ничтожной.
      Однако же он беспрепятственно вернулся в гостиницу, тихо поднялся к себе и после обильного ужина, поданного ему в комнату, лег спать и заснул сном праведника.
      С рассветом он был уже на ногах и собрался в дорогу – к величайшему огорчению хозяйки, которая очень не хотела расставаться с постояльцем, чьи карманы были набиты золотом. Желая успокоить женщину, Пейроль улыбнулся… и солгал.
      – Я вернусь через два дня, – сказал он ей, садясь на лошадь. – До тех пор никто не должен знать, что я останавливался здесь.
      И, пришпорив коня, он исчез за углом.
      Спустя несколько минут на лестнице появились цыганки; они рассчитались за свое скромное пристанище, причем хозяйка вовсе не пыталась удерживать их. Вчера еще печальные лица девушек сегодня лучились радостью. Покидая гостиницу, донья Крус даже напевала старинную андалузскую песенку.
      Выехав за городские ворота, фактотум Гонзага принялся изучать дорогу – насколько это позволял туман, стелющийся над полями. Можно было подумать, что в столь ранний час этот человек вышел полюбоваться зрелищем пробуждающейся природы. Немного постояв, он – видимо чтобы не спугнуть просыпающихся птиц – спрятался в придорожном кустарнике и затаился там. Теперь никто бы не заподозрил его присутствия.
      Вскоре колокола возвестили о начале утренней молитвы. На небе засиял золотой диск восходящего солнца, заливая своим светом город и поля. Запели птицы, и сидящий в засаде Пейроль замер, устремив взор на Бискайские ворота.
      Вскоре его терпение было вознаграждено: из ворот выехал всадник, держащий на поводу двух оседланных мулов. Он остановился в пятидесяти шагах от укрытия Пейроля.
      «Вчера вечером, – размышлял интендант, вглядываясь в лицо всадника, – мне показалось, что я уже где-то слышал его голос… Сегодня мне кажется, что я узнал его лицо… Что за черт, где я мог встречать этого человека, и что за игру он затеял?!»
      Как известно, всем играм на свете Антонио Лаго предпочитал игру с баскским кинжалом, и сейчас ему представилась отличная возможность продемонстрировать свое искусство.
      Баск неожиданно заметил, что вокруг него словно из-под земли выросли пятеро нищих – из числа тех, что, протягивая левую руку за подаянием, правой наносят предательский удар. Наметанный глаз Антонио сразу распознал, что это за люди. Он незаметно спрятал кинжал в рукав и стал ждать.
      – Подайте милостыню, сеньор! – загнусавил тот, кто стоял к нему ближе всех.
      – Ступай своей дорогой, разбойник! – прикрикнул на него Лаго. – Ты такой же нищий, как я папа римский!
      В ответ оборванец злобно сверкнул глазами, и его правая рука исчезла под лохмотьями.
      – Сеньор, – начал второй, – у тебя лошадь и целых два мула… Не слишком ли это много для одного человека? Не одолжишь ли ты мне своего мула?
      – Если хочешь, я могу одолжить тебе кусок прочной веревки, чтобы тебя на ней повесили!
      Тут за спиной у Антонио выросли еще трое нищих.
      – Мы решили забрать у тебя мулов, – произнес один из них. – Несправедливо, когда у одного слишком много, а у других – ничего… Ноги мои устали, а этот мул молод и вынослив.
      – Что ж, возьми его, – невозмутимо ответил Лаго.
      С этими словами он подхватил выскользнувший из рукава кинжал и кончиком его уколол бедное животное. Мул взревел от боли и яростно взбрыкнул задними ногами: нищий с пробитой грудью покатился по земле и, громко стеная, отдал Богу душу.
      – Ни к лошади, ни к мулу не стоит подходить сзади, – иронически заметил баск.
      – Ты прав, приятель, лучше это делать спереди, – отозвался второй бандит, хватая под уздцы коня Лаго.
      И тотчас же негодяй испустил жуткий крик: пальцы его, вцепившиеся в уздечку, так и остались висеть на ней, рука же, лишенная кисти, кровавой плетью повисла вдоль тела.
      Баск стремительно соскользнул на землю, связал в один узел все поводья и, выставив вперед кинжал, занял оборонительную позицию: бандиты рассеянно смотрели на юношу.
      – Теперь вас всего лишь трое, – спокойно сказал Антонио. – На каждого по скакуну. Может, вы желаете, чтобы я вам их продал?
      – А сколько запросишь? – поинтересовался самый наглый из головорезов. Остальные испуганно молчали, ибо никак не ожидали встретить столь грозного противника.
      – Недорого: каждый из вас расплатится собственной жизнью!
      Под лохмотьями блеснули кинжалы.
      – Не пойдет! – воскликнул все тот же наглец. – Мы платим другой монетой!
      Он взмахнул рукой, и возле груди баска блеснул нож. Антонио уклонился от удара и крикнул звонким голосом:
      – Получи сдачу!
      С быстротой молнии он выбросил вперед руку с кинжалом, и тут же раздался предсмертный вопль, сменившийся хрипом: один из нищих корчился на земле со вспоротым животом. Прочие предусмотрительно отскочили подальше.
      – Кто еще желает отправиться прямиком в ад? – воскликнул баск. – Ну, кто следующий?
      Из своего укрытия Пейроль видел, что двое из подкупленных им бандитов уже мертвы. Смогут ли оставшиеся, один из которых был сильно искалечен, собраться с духом и прикончить своего противника? Вряд ли, решил фактотум, и приготовился сам вступить в игру: его длинная шпага была куда более грозным оружием, чем короткий баскский кинжал.
      Но Пейроль всегда славился своей осторожностью. Вот и теперь он вспомнил слова, сказанные баском вчера в гостинице: «Если Пейроль встанет у нас на пути, мой кинжал укажет ему нужную дорогу». Последние события убедили интенданта, что Антонио не бросал слов на ветер. К тому же Пейролю не хотелось убивать баска прежде, чем появятся девушки. «Чтобы захватить беглянок или хотя бы одну мадемуазель де Невер, надо расправится с их защитником у них на глазах, воспользоваться растерянностью подруг и увезти их раньше, чем из Бургоса подоспеет помощь». Два прозвучавших разом женских вопля дали понять Пейролю, что ему пора покидать свое укрытие. Со всей скоростью, на которую только были способны их маленькие ножки, Аврора и донья Крус мчались к Антонио Лаго; за ними гнались двое оборванцев.
      – Ну, давайте, живей, – усмехнулся баск при виде своих врагов. – Вам, видимо, не терпится заполучить моих мулов.
      За убийство Антонио и поимку девушек Пейроль обещал бандитам солидное вознаграждение, а смерть приятелей увеличивала долю оставшихся в живых. Обменявшись взглядами, негодяи бросились на Лаго.
      Но баск разгадал их маневр и яростно ринулся вперед. Кинжал его, брошенный так, как бросают его мексиканские пастухи, со свистом рассек воздух и вонзился в правый глаз одного из нападавших. Тот, страшно закричав, рухнул на землю. Антонио Лаго пронесся мимо поверженного врага, на бегу нагнулся, схватил свой кинжал и устремился за последним бандитом. Догнав, он повалил испанца наземь, уперся коленом ему в грудь и, устрашающе взмахнув своим смертоносным оружием, воскликнул:
      – Я сохраню тебе жизнь, если ты скажешь, какой мерзавец заплатил вам за мою смерть!
      – Я не знаю, как его зовут, – прохрипел оборванец. – Я впервые видел его.
      – Тогда скажи мне, как он выглядит… Только не ври, если хочешь жить.
      Баск немного ослабил хватку, и бандит подробно описал человека, нанявшего его с приятелями убить Антонио.
      – Это Пейроль, – проговорила подошедшая к ним донья Крус. – Значит, он уцелел!
      Лаго сжимал горло поверженного врага, донья Крус и Аврора слушали признания бандита, а тем временем по густой траве, извиваясь, словно гадюка, полз человек. Кисть одной руки у него была отсечена, но вторая рука крепко сжимала острый кинжал; никто не слышал и не замечал его приближения… Никто, кроме Пейроля, который не спускал с бандита глаз. Интендант Гонзага с нетерпением ожидал развязки неравного поединка, готовясь, если потребуется, в финале пустить в ход свою шпагу. Разумеется, ему придется увеличить плату раненому, который, превозмогая боль, полз, оставляя на траве кровавый след. Он хотел, чтобы ему одному досталось все обещанное золото!
      Антонио Лаго отпустил своего противника и встал, но встал он только для того, чтобы тут же ничком упасть рядом с испанцем. Из спины баска торчал длинный охотничий кинжал! Девушки в ужасе закричали… В ответ прозвучал торжествующий вопль Пейроля. Фактотум Гонзага собственной персоной вылез из кустов.
      – О Боже! Мы пропали! – прошептала Аврора.
      – Напротив, вы нашлись, – ответил Пейроль со зловещей усмешкой. – Я уже больше часа поджидаю вас здесь, голубки мои.
      Оборванец, которому Лаго сохранил жизнь, был так рад этому подарку, что тут же удрал. Убийца же Лаго, нанеся предательский удар, исчерпал последние силы и, потеряв сознание от боли, недвижно лежал на земле. Пейроль остался в одиночестве. Удастся ли ему сломить девушек и их стремление к свободе?
      – Мулы оседланы и ждут вас, – произнес интендант. – Правда, у вас будет другой проводник; его выбрали не вы, да и поведет он вас совсем в другую сторону, однако же придется с этим смириться. Извольте сесть в седла и следовать за мной.
      В ответ цыганка разразилась пронзительным смехом; ее блестящие глаза вызывающе смотрели на Пейроля.
      – Хватит с нас подлостей и преступлений! – воскликнула она. – Дьявол спас тебя в Байонне и в Пенья дель Сид, а шевалье де Лагардер не успел швырнуть твой смердящий труп на растерзание волкам – вот ты и возомнил, что преступления твои всегда будут оставаться безнаказанными!.. Негодяй! Пришла пора свершиться правосудию!
      Донья Крус, слабая девушка, над которой, бывало, Пейроль издевался и подтрунивал, напоминала сейчас готовую к прыжку раненую львицу. Один удар мощной когтистой лапы – и враг будет повержен…
      Интендант понял, что заполучить обратно Аврору, этот живой выкуп Гонзага, он сможет только после того, как уберет с дороги донью Крус.
      Охваченная ужасом, Аврора застыла, не в силах сдвинуться с места; Флор же, удивительно красивая, с длинными черными волосами, которые растрепал утренний ветерок, бесстрашно приближалась к Пейролю.
      – Аврора де Невер находится под моей защитой! – сверкнув глазами, прошипела она. – Пока я жива, ни ты, ни Гонзага не получите ее!
      И цыганка, быстро выдернув кинжал из спины Антонио Лаго, всадила его в грудь Пейролю по самую рукоятку.

V
САНТА-МАРИЯ-РЕАЛ

      – Во имя неба! – раздался голос за спиной у доньи Крус. – Зачем вам понадобилось убивать этого человека?!
      Аврора и Флор молниеносно обернулись и увидели двух монахинь; судя по их скромным одеждам, это были сестры из близлежащего монастыря Лас Эльгас.
      Та, что обратилась с вопросом к донье Крус, была напугана собственной дерзостью и, казалось, хотела, не дожидаясь ответа, поспешно ретироваться. Еще бы: гора окровавленных трупов могла испугать и куда более мужественную натуру, а разъяренная цыганка, только что совершившая убийство, выглядела отнюдь не миролюбиво. В Испании, где религиозное рвение доведено до степени крайнего фанатизма, монахини, считающие себя дочерьми Господними, никогда не общаются с цыганками, называя их дочерьми сатаны.
      Монахини боялись цыганок, цыганки презирали монахинь, и только общая опасность или чья-то смерть могли на время примирить враждующие стороны. В повседневной же жизни всюду, где бы им ни довелось встретиться, многовековая религиозная рознь побуждала монахинь и цыганок отворачиваться друг от друга, а то и обмениваться колкими фразами.
      Впрочем, было и кое-что, что объединяло этих женщин: милосердие! Ни монахиням, ни цыганкам оно не чуждо. У сестер, не побоявшихся заговорить с Флор, тоже было доброе сердце, поэтому они не раздумывая решили предложить девушкам свою помощь. Увидев же, как Аврора внезапно опустилась на колени и, воздев руки к небу, принялась жарко молиться, монахини растрогались, хотя в душе и посчитали, что взывать к Господу подле горы еще не остывших трупов, по меньшей мере, неуместно. Впрочем, они заметили, что красавица была искренна в своем порыве: по щекам ее катились крупные слезы.
      Девушка, несомненно, исповедовала христианскую веру. Хотя на ней и было цыганское платье, но ее белокурые волосы и тонкое лицо свидетельствовали о принадлежности к европейской расе и о знатном происхождении. Что могло связывать это хрупкое создание с ее черноволосой подругой, чьи руки только что обагрились кровью?
      В глазах доньи Крус все еще бушевало пламя ненависти. Цыганка ликовала: она не только отомстила негодяю за все его издевательства, но еще и отстояла завоеванную ею свободу. Теперь она с омерзением взирала на распростершегося у ее ног Пейроля. Судорожно кусая губы, она с трудом сдерживалась, чтобы вновь не вонзить кинжал в грудь фактотума.
      Глядя на разгневанную донью Крус, монахини было подумали, что она сошла с ума. Однако вскоре все разъяснилось: цыганка торопливо рассказала, что убитый ею человек первым напал на девушек, и поэтому им пришлось защищаться.
      – Я убила негодяя и горжусь этим! – воскликнула донья Крус, обращаясь к перепуганным сестрам. – Посмотрите, сколько людей погибло из-за него! Он и нас собирался убить!.. Везде, где бы он ни появился, он сеял одну лишь смерть. И да падет его кровь на голову Филиппа Мантуанского, злодея и убийцы!
      Монахини замерли в нерешительности, а цыганка тем временем быстро опустилась на колени возле баска, прижала ухо к его груди и радостно сказала:
      – Он жив! Заклинаю вас, добрейшие сестры, помогите мне спасти его, и Господь вознаградит вас!
      – А как же остальные?
      – Им уже ничем не поможешь!
      – А тому человеку, которого вы ударили кинжалом?
      – О! – вскричала донья Крус, сверкая глазами и сжав кулаки. – Если он жив, я прикончу его собственными руками!
      Монахини, торопливо крестясь, в ужасе отшатнулись от нее.
      – Нужно прощать своих врагов, – прошептала одна из них.
      – Этого – никогда!.. Сам Господь не простит ему его преступлений. Не бойтесь нас, я и моя подруга – христианки, и мы вовсе не отличаемся кровожадностью. Но этот человек и его хозяин причинили нам столько зла, что мы до самой своей смерти будем проклинать их и молить Господа избавить нас от преследований Филиппа Мантуанского.
      Вновь склонившись к Антонио Лаго, донья Крус разорвала на нем куртку и обнажила рану. Осмотревшись вокруг, она сорвала несколько травинок, пожевала их и сделала примочку. Затем она наложила примочку на рану, желая остановить кровь, и, оторвав полосу ткани от рубахи Антонио, перевязала раненого.
      Монахини, стоя на коленях рядом с недвижным телом баска, как могли, помогали донье Крус. Та, что была постарше, внимательно осмотрела края раны и сказала:
      – Лезвие не задело жизненно важных органов. Через неделю он встанет на ноги.
      Аврора схватила ее руку и поцеловала.
      – Спасибо, матушка, – пылко произнесла она. – Надеюсь, вы поможете нам вылечить его? Прошу вас, приютите нас, чтобы мы смогли выходить нашего друга!
      В ее голосе звучала такая неподдельная мольба, а глаза взирали на монахинь с такой тревогой и нежностью, что сестры поняли, что не смогут ей отказать.
      – Что ж, попробуем совершить невозможное, – вздохнули они. – Мы проводим вас к нам в монастырь, но прежде давайте положим раненого на одного из этих мулов.
      Оседланные мулы по-прежнему стояли поодаль и, вытянув шеи, тревожно принюхивались к запаху крови.
      – Едем, едем, – торопила донья Крус. – Мертвецам уже ничем не поможешь, а нам дорога каждая минута.
      – Но что здесь произошло? – спросила старшая из монахинь.
      – Потом мы вам все расскажем, – ответила Флор. – Куда мы идем?
      – Туда, – монахиня указала на видневшиеся вдали стены и колокольни монастыря. – Если идти по Алансонской дороге, то через четверть часа мы уже будем на месте.
      С величайшими предосторожностями четыре женщины, подняв недвижного баска, взгромоздили его на спину мула, и маленький караван тронулся в путь. Время от времени Флор подбегала к реке, мочила в холодной воде платок и клала его на лоб Антонио. Спутницы ее бережно поддерживали голову несчастного.
      Спустя четверть часа они уже звонили в колокольчик возле ворот монастыря. Но здесь их встретило неожиданное препятствие. Сестра-привратница увидела в глазок, что монахини вернулись в сопровождении двух цыганок, ведущих на поводу двух мулов. Через спину одного из животных было перекинуто тело мужчины. Похоже, что тот был мертв. Осенив себя крестным знамением, привратница вскрикнула от ужаса… и отказалась открывать!
      Согласно уставу, мужчины не смели переступать порог обители. Правда, сестра-привратница не была уверена, что этот запрет распространяется и на покойников тоже, но на всякий случай она решила не впускать чужих. А если монастырские ворота заперты, то попасть внутрь можно, лишь обзаведясь крыльями.
      Благодаря толстым стенам и высоким башням с бойницами монастырь Санта-Мария-Реал больше напоминал крепость, чем прибежище смиренных служительниц Господних. В его архитектуре причудливо соединились устремленная ввысь готика и византийская приземистость зданий. Построенный в XII веке, он, по мнению историков, был не менее примечателен, чем древняя обитель Мирафлорес.
      В монастыре Санта-Мария-Реал жили монахини-цистерцианки. Главной в обители была мать-настоятельница, которой все члены общины беспрекословно и смиренно повиновались.
      Итак, сестры вели переговоры с упрямой привратницей, а донья Крус кусала губы и от нетерпения топала своей изящной ножкой. Наконец на шум к воротам вышла сама мать-настоятельница. К счастью, в то время во главе обители стояла женщина благородная и великодушная, принадлежавшая к одному из самых знатных семейств Испании. Звание настоятельницы богатейшего цистерцианского монастыря наделяло ее исключительно широкими правами. Она могла говорить на равных даже с коронованными особами, юрисдикция ее распространялась сразу на несколько монастырей ордена. За свои действия мать-настоятельница была ответственна только перед трибуналом инквизиции. Обладая широкими взглядами, она при необходимости закрывала глаза на неуклюжие запреты монастырского устава.
      Увидев честные и открытые лица девушек, цыганский наряд которых сразу показался ей маскарадом, и, узнав, что речь идет об оказании помощи умирающему христианину, она без колебаний приказала открыть ворота.
      – Входите, дочери мои, – проговорила она, – ибо я уверена, что помыслы ваши чисты. Что привело вас к нам?
      – Нам нужно вылечить нашего друга, – смиренно ответила мадемуазель де Невер, – и укрыться от преследований наших врагов.
      – Добро пожаловать, – ответила аббатиса. – И да пребудет с вами мир.
      Тяжелые ворота захлопнулись за подругами, отгородив их от мирских забот и суеты. Почувствовав, что им, наконец, ничего не угрожает, Аврора и Флор приободрились.
      Монахини призвали старенького лекаря, который обычно пользовал сестер, когда те заболевали, и поручили баска его заботам.
      Прошли долгие часы, прежде чем раненый очнулся.
      – Где я? – спросил он, озираясь по сторонам.
      Подобный вопрос обычно вызывает у читателя улыбку, ибо романисты часто совершенно не к месту вкладывают его в уста своих героев. Однако мы считаем, что в нашем случае он вполне оправдан: сознание вернулось к Антонио Лаго, он открыл глаза и увидел, что лежит в незнакомой комнате.
      У изголовья кровати сидела донья Крус и ласково улыбалась ему. В памяти Антонио всплыла страшная картина поединка с бандитами, нанятыми Пейролем. С трудом шевеля губами, он спросил:
      – Где мадемуазель де Невер?
      – Рядом, вот за этой дверью.
      – Спасена! Благодарю тебя, Господи!.. – с жаром прошептал баск.
      – Молчите, вам нельзя много разговаривать!
      – А Пейроль?.. – словно не слыша донью Крус, поинтересовался он.
      – Пейроль мертв! Я сама убила его! А теперь хватит разговоров, отдыхайте.
      С удивлением, смешанным с ужасом, старый врач окинул взором девушку, гордо заявлявшую о том, что ее нежные руки обагрились кровью. Неужели под ее чарующей внешностью скрывалась черная, преступная душа? От такой мысли врач содрогнулся.
      Перехватив его испуганный и недоумевающий взгляд, донья Крус сказала:
      – Я помогла свершиться правосудию!.. Я уверена, что Господь простил меня.
      Врач наложил на рану Антонио повязку с целебным бальзамом, и баск, почувствовав облегчение, вскоре задремал. Флор взглянула на врача.
      – Вижу, что вам дорога жизнь этого человека, – ответил старик на немой вопрос девушки. – Тогда благодарите Небо, что оно сохранило его вам. Скользни лезвие на сантиметр в сторону, и он умер бы мгновенно; теперь же я готов поручиться, что он будет жить.
      Донья Крус опустилась на колени возле ложа баска и долго молилась, затем она на цыпочках вышла из комнаты и постучалась в келью Авроры. Девушки вместе отправились к матери-настоятельнице.
      Разговор затянулся; сами того не ожидая, Аврора и Флор подробно рассказали аббатисе свою историю. Повествуя о перенесенных ими мучениях, девушки плакали, и их слезы разрывали сердце великодушной монахини, искренне сочувствовавшей бедняжкам. Стремясь утешить подруг, она ласково гладила их руки и призывала уповать на милосердие Господа.
      – Дочери мои, – воскликнула настоятельница, когда девушки завершили свой рассказ, – у нас в монастыре вам нечего бояться. Оставайтесь у нас столько, сколько хотите. Мы будем молиться за скорейшее возвращение дорогих вам людей. А если тяжкие воспоминания снова разбередят вашу душу, придите ко мне, и я постараюсь облегчить ваши страдания. Увы, всем нам суждено маяться в этой жизни, но Господь справедлив: он непременно вознаградит вас за ваше долготерпение.
      Живя в монастыре, Аврора и донья Крус были почти счастливы: все, начиная от настоятельницы и кончая послушницами, стремились облегчить жизнь подруг. И только сознание того, что Анри де Лагардер ни за что не догадается искать их здесь, не давала им покоя.
      Утратившая было последнюю надежду, Аврора вновь воспрянула духом, и будущее больше не рисовалось ей исключительно в черных красках. Ну а мужественная Флор и прежде верила, что счастье уже не за горами.
      Подруги мечтали подать о себе весточку отважному шевалье, однако это зависело от Антонио Лаго: юноша должен был окрепнуть настолько, чтобы у него хватило сил отправиться на поиски возлюбленного мадемуазель де Невер.
      Баск быстро поправлялся: его могучее сложение и страстное желание поскорей встать на ноги помогали врачу. Пользуясь своей привилегией выздоравливающего, он подолгу беседовал с девушками и тоже строил всяческие радужные планы…
      Но давайте же вернемся под стены Бургоса и разузнаем, что же сталось с Пейролем и его подручными.
      Достойнейший фактотум принца Гонзага уцелел и на этот раз. Душа его прочно вцепилась в тело – если, конечно, исходить из предположения, что у него вообще была душа. Смерть занесла над ним свою косу, но потом передумала и отступила. Если бы кинжал сжимала мускулистая рука Антонио Лаго, а не хрупкая ручка Флор, интендант наверняка отправился бы к праотцам, но, к счастью для негодяя, юная цыганка не владела искусством убивать человека одним ударом. Она действительно ударила Пейроля изо всех сил, однако лезвие соскользнуло и вошло в грудь, не задев сердца.
      Пейроль даже смог сам выдернуть кинжал из раны; только после этого он лишился чувств. Впрочем, его жизни полученная рана не угрожала. Спустя час он очнулся и с удивлением обнаружил, что вокруг не было ни души. Исчез даже труп защитника девушек! Напрасно искал он и бандита с отрубленной кистью, хотя отлично помнил, что тот, нанеся предательский удар Лаго, остался лежать на траве, истекая кровью.
      Интендант Гонзага понял, что судьбе было угодно сыграть с ним злую шутку. И не ошибся: его несчастья на этом не кончились. От злости у Пейроля потемнело в глазах, и ему пришлось собрать всю свою волю, чтобы опять не впасть в беспамятство. Приподнявшись на локте, он увидел перед собой обожженные солнцем городские стены и возвышающиеся над ними колокольни Бургоса. Оглядевшись по сторонам, он заметил уносящегося вдаль всадника.
      Вряд ли это был тот человек, для убийства которого он нанимал пятерых бандитов: тогда бы с ним были девушки, а незнакомец ехал один. Прищурившись, Пейроль всмотрелся и узнал под седоком собственную лошадь. Но кто же скакал на ней?
      Исследовав свою одежду, Пейроль понял, кто украл его коня. И не только коня: камзол интенданта был порван, причем самые большие дыры зияли на месте карманов. Исчез также пояс, где Пейроль хранил свое золото и синие и розовые акции господина Лоу.
      Интендант жалобно застонал. Ему стало ясно, что бандит с отрубленной кистью сам вознаградил себя за труды и теперь мчался на пейролевой лошади прочь от Бургоса. Когда имеешь дело с наемниками, жди, что тебя в любую минуту обманут, а в удобном случае и обкрадут.
      Положение фактотума Гонзага было отнюдь не блестящим. Он был ранен, ограблен, почти раздет, а его собственная лошадь уносила на своей спине обобравшего его бандита. Растянувшись на земле, Пейроль предался мрачным размышлениям: волею случая добыча была почти у него в руках, и он уже предвкушал, как, торжествуя, вручит ее Гонзага. Но случай – весьма своенравный господин, и он нередко преграждает путь, на который сам тебя и вывел. Вот и сейчас он нагромоздил перед интендантом столько препятствий, что тот с трудом различал вьющуюся среди них свою заветную тропку.
      Исчезновение золота, накопленного воровством и преступлениями, было для Пейроля куда большим ударом, чем удар, нанесенный ему кинжалом Флор. В бессильной ярости Пейроль заплакал. Из его злобных глазок градом хлынули слезы. Крупная слеза повисла на кончике крючковатого носа, увеличив его сходство с клювом хищной птицы.
      Вокруг не было ни души.
      Пейроль совсем уже было собрался ползти к городским воротам, когда вдали показался крестьянин, направлявшийся как раз в его сторону. Фактотум буквально пожирал его глазами, боясь, чтотот вдруг свернет направо или налево. От волнения сердце его готово было выпрыгнуть из груди. Неужели долгожданный спаситель пройдет мимо?
      Как только испанец приблизился, Пейроль принялся истошно орать и звать на помощь. Но увы! Теперь он в полной мере мог убедиться, насколько велика сила золота: интендант взывал к милосердию, не подкрепляя свои слова весомыми обещаниями, и крестьянин явно не спешил откликнуться на его призыв. Несколько песет наверняка пробудили бы дремавшее в селянине сострадание, но мольбы и угрозы оставляли его равнодушным. Он мельком взглянул на раненого и продолжил свой путь.
      Пейроль пришел к неутешительному выводу, что этот человек, видимо, невнимательно читал Библию и напрочь забыл притчу о добром самаритянине. Тем временем испанца, безучастно проследовавшего мимо истекающего кровью Пейроля, начала мучить совесть.
      – Как только я встречу кого-нибудь, кто идет в Бургос, – пообещал он своей неугомонной мучительнице, – я непременно попрошу его помочь бедняге.
      И, наскоро перекрестившись, крестьянин пошел дальше.
      Глядя на удаляющуюся спину случайного прохожего, Пейроль посылал ему вслед самые страшные проклятия. При этом он совершенно забыл о том, что сам в подобном случае поступил бы точно так же. Но, рискуя повториться, напомним, что Пейроль любил себя гораздо больше, чем любого из своих ближних…
      Наконец появился продавец воды; он дал интенданту напиться и пообещал прислать помощь. Вскоре пришли монахи из обители Милосердных братьев. Выслушав объяснения Пейроля, двое монахов положили его на носилки и понесли в монастырскую лечебницу. Остальные братья задержались на месте поединка, дабы позаботиться о мертвецах.
      – На меня напала шайка бандитов. Они попытались меня убить, – рассказывал монахам Пейроль. – Защищаясь, я уложил троих; но силы были неравны, и, получив удар кинжалом в грудь, я без чувств упал на землю. Разбойники, по всей видимости, решили, что я умер, обобрали меня до нитки, забрали коня и бежали с места преступления.
      Милосердные братья, несущие носилки с раненым Пейролем, сочувственно кивали. Вопреки своим ожиданиям, фактотум Гонзага вновь возвращался в Бургос.
      Пейроль рассчитывал на легкую победу, однако потерпел сокрушительное поражение от неизвестного ему друга Лагардера. И теперь, лежа на носилках и глядя в небо, он старательно обдумывал план мщения.
      Пейроль ненавидел Аврору и мечтал избавиться от нее, но он не мог не считаться с волей Гонзага, запретившего убивать девушку. Еще больше негодяй ненавидел Лагардера, ибо понимал, что только смерть шевалье положит конец его вечному страху погибнуть от ужасного удара Невера. Но больше всего он жаждал крови доньи Крус, дерзнувшей поднять руку на него, на самого Пейроля! Никто в мире, даже принц Гонзага, не помешает ему уничтожить эту гнусную цыганку! О, он припомнит ей все ее насмешки! Проклятая тварь! Ее подобрали на мадридской площади, ее вытащили из грязи, а она вместо благодарности размахивает кинжалом! Подумать только: ведь он сам убедил Гонзага, что эта цыганка станет послушным орудием в их руках, поможет осуществлению их планов! Но бойкая девица быстро переметнулась в стан врагов и начала свою собственную игру. К изумлению Пейроля, она оказалась умелым игроком, и ему приходилось считаться с ней, почти как с самим Лагардером.
      «Решительно, принц пригрел змею у себя на груди, – думал Пейроль. – И если не размозжить ей голову, то мы все погибнем от ее ядовитых зубов! Но монсеньор вряд ли снизойдет до мести какой-то донье Крус! Что ж, значит, я сам раздавлю ее!»
      Однако прежде ему надо было разузнать, где находятся сейчас обе девушки. К сожалению, он не успел выведать, куда именно держали путь Аврора, донья Крус и их новоявленный защитник. Впрочем, сам Пейроль нескоро сможет отправиться на поиски беглянок.
      Все надежды интендант возлагал на Гонзага, хотя и не был уверен, что письмо его быстро попадет в руки принца, а тот благосклонно примет наскоро сочиненную историю о преследующих Пейроля несчастьях и об исчезновении девушек. К тому же, пока он будет выздоравливать, Лагардер и Шаверни могут встретиться с Авророй и Флор и уехать во Францию. А это значит, что его игра проиграна!
      И Пейроль в бессильной злобе стонал, скрежеща зубами и кусая губы.
      Стремясь облегчить его страдания, милосердные братья обращались к нему со словами утешения, но он даже не пытался их слушать. Сердце его переполняла ненависть, ему казалось, что онготов уничтожить все человечество, не исключая и Филиппа Ман-туанского и монахов, вырвавших его из когтей смерти.
      Какую неоценимую услугу могли бы оказать человечеству милосердные братья, если бы бросили Пейроля подыхать посреди поля, словно паршивого пса!

VI
LE PAPA MOSKAS

      Вскоре Антонио Лаго достаточно окреп и был готов отправиться на поиски Лагардера. Но куда идти? Где искать шевалье? Ответ на эти вопросы могло подсказать нынешнее расположение французской армии.
      Обитатели испанских монастырей ведут уединенный образ жизни и неохотно допускают за высокие стены новости из внешнего мира. Обитель Санта-Мария-Реал не была исключением; сестры даже не знали, что Испания вот уже который месяц воюет с Францией. Впрочем, баск не исключал, что за время его болезни война успела окончиться. В любом случае, чтобы все в точности разузнать, надлежало покинуть монастырь.
      Если забыть о ране Антонио, то можно было смело утверждать, что дни, проведенные в обители, оказались для баска едва ли не самыми спокойными и приятными за всю его жизнь. Омрачала их только мысль об Авроре де Невер, которая не встретилась пока с шевалье де Лагардером, и о Флор, не нашедшей еще маркиза де Шаверни.
      И вот в одно прекрасное утро, сидя в саду вместе с обеими девушками, баск объявил:
      – Завтра утром я уезжаю!
      После трагических событий, разыгравшихся под стенами Бургоса, Аврора и Флор питали к Антонио сестринскую любовь и, как могли, выражали ему свою признательность: ведь завещая их, отважный баск был опасно ранен.
      – Куда же вы направитесь? – спросила его донья Крус.
      – Для начала я должен выяснить, где находится наша армия. Вряд ли она все еще ведет сражения в Бискайе; я думаю, что встречу ее в Арагоне или Каталонии, а то и в самом Мадриде.
      – Боже, сколько всего случилось за это долгое время! – прошептала Аврора. – А вдруг Анри устал от бесплодных поисков, отчаялся и, уверившись, что навсегда потерял нас, отправился искать смерть на поле брани? Вдруг он погиб в бою?
      – Замолчи! – оборвала ее Флор. – Ты не должна сомневаться ни в нем, ни в провидении…
      – А я и не сомневаюсь. Но успокоюсь я лишь тогда, когда увижу его или, по крайней мере, услышу, что он жив. Ведь ему грозит гораздо больше опасностей, чем нам. К тому же мы не знаем, что замышляет Гонзага, и какие преступления он успел совершить с того дня, когда запер нас в башне Пенья дель Сид.
      – Не стоит огорчаться попусту, – примиряюще сказал Антонио Лаго. – Скоро мы узнаем, как все обстоит на самом деле. Даже если я не отыщу шевалье де Лагардера, я непременно повидаюсь с господином де Шаверни или с учителями фехтования, а то и со всеми ними сразу.
      – Да поможет вам Бог! – пылко воскликнула Флор. – Ах, как я хочу поскорее встретиться с Шаверни!
      – Если же я не найду шевалье де Лагардера, – продолжал Лаго, – то мы вчетвером отправимся на его поиски, а потом вернемся и заберем вас из монастыря. Пока же вам ни под каким предлогом нельзя покидать его пределы.
      – Каждое утро мы будем подниматься на башню и глядеть на дорогу – не едете ли вы, – сказала Аврора. – А еще мы будем молиться за вас.
      – Не забывайте только, что вас не должны заметить враги, которые наверняка станут бродить вокруг монастыря. А главное, чтобы никто не узнал ваши имена. Я попросил аббатису строго-настрого заказать монахиням рассказывать кому-нибудь, что в монастыре живут гости. И если среди сестер не окажется предательниц, а у вас хватит терпения и твердости духа дождаться нас, то все кончится хорошо. Только бы не случилось этой непоправимой глупости…
      – Какой же?
      – Да ведь меня могут убить прежде, чем я успею добраться до наших друзей!
      – О, не говорите так…
      – Надо все предусмотреть, – хладнокровно ответил баск. – Если ровно через месяц ни я, ни кто-нибудь еще из Королевского полка Лагардера не приедет за вами, то вам придется самим отправиться в страну басков. Оттуда вы легко доберетесь до Байонны, где найдете мою сестру Хасинту, а уж она вам поможет, будьте уверены!
      На следующее утро Антонио Лаго собрался в дорогу. Свою одежду горца он сменил на монашескую рясу, самый распространенный и примелькавшийся костюм в Испании. Однако за широким поясом, скрытым многочисленными складками одеяния, прятались два острых кинжала, которые при необходимости легко извлекались на свет божий.
      Дабы не привлекать к себе излишнего внимания, Антонио решил отправиться в путь на муле: эти выносливые животные издавна возили на себе святых отцов. Баск с сожалением расстался со своими удобными гетрами и надел обычные для монахов деревянные сандалии, перевязанные веревками.
      Итак, попрощавшись с девушками и поблагодарив настоятельницу и монахинь, Антонио Лаго направился к Бургосу, чтобы узнать, где нынче идут военные действия и где, следовательно, предстоит искать Лагардера. Скоро он узнал, что французская армия, одерживая победу за победой, захватила весь север Испании; маршал Бервик занял Урхель и добрую половину Каталонии; было ясно, что кампания скоро завершится. Значит, разыскивать Лагардера и его товарищей следовало в Каталонии.
      Антонио предстоял длинный путь, причем проделать его со скоростью королевского курьера ему не позволяло монашеское одеяние. Баск же очень спешил: как только война закончится, шевалье немедля отправится на поиски своей невесты – в этом Антонио не сомневался.
      И, однако, проезжая мимо кафедрального собора Бургоса, баск решил помолиться. Как и большинство горцев, он горячо и наивно верил в Господа, молитва вселяла уверенность в его сердце и укрепляла душу, в ней он черпал силы для дальнейшего служения дорогим его сердцу людям.
      Поэтому Антонио спешился, привязал мула к столбу возле дверей собора и вошел в храм, желая преклонить колена перед знаменитой фигурой Христа, обтянутой, как утверждали, человеческой кожей. Согласно преданию, статую эту нашли в море рыбаки; покачиваясь на волнах Бискайского залива, она медленно плыла к берегу.
      Солнце, проникавшее сквозь цветные витражи, бросало яркие блики на белое, расшитое золотом одеяние Иисуса и его худое, исполненное страданий лицо. Лучи отражались от драгоценных дароносиц и кованой решетки хора, начищенной до блеска тысячами рук верующих; свет проникал и дальше, позволяя всем желающим любоваться строгой красотой расположенных в приделах усыпальниц.
      Вокруг высоких колонн, терявшихся в полумраке, под куполом свода, толпились священники, монахи и многочисленные прихожане. Все они разговаривали о житейских делах, и никто не помышлял ни о Боге, ни о молитве. Ибо во все времена в католической Испании церковь заменяла светскую гостиную: туда приходили пококетничать, посплетничать, а то и встретиться с возлюбленным. С виду суровые и набожные синьоры и сеньориты, простолюдины и простолюдинки не испытывали почтения даже к святой воде в кропильницах.
      Распростершись на вымощенном каменными плитами полу, Лаго горячо молился; из всех, кто сейчас находился под сводами собора, он один посвящал свои помыслы Господу! Баск не раз бывал в этом храме, однако никогда прежде он не испытывал таких чувств, какие охватили его в эту минуту: мысль о том, что провидение вручило ему в руки судьбу двух юных девушек, приводила его в трепет, и он поклялся, что сделает все, чтобы защитить их и сделать счастливыми.
      Закончив молиться, он собрался уходить, не взглянув ни на надгробие Сида, ни на великолепную усыпальницу дона Педро Фернандо де Веласко, ни даже на королевскую исповедальню, которую в прежние времена накануне коронации посещали короли Кастилии, чтобы преклонить колена перед священником и испросить у него прощения за свои грехи.
      Он уже открывал боковую дверь, когда часы пробили девять, и тишину нарушил пронзительный вопль, гулким эхом отозвавшийся под потолком собора. Баск невольно остановился и повернулся в сторону любимой простонародьем диковины, прославившей этот храм наравне с гробницей Кампеадора и чудесной скульптурой Христа.
      Le Papa moskas, иначе – деревянный болван из Бургоса, представляет собой механическую деревянную фигуру, которая корчит страшные гримасы, ревет, блеет, кричит и рычит всякий раз, когда куранты отбивают очередной час. О создателях этой фигуры ходит множество легенд, претендующих на достоверность. Некоторые из этих рассказов откровенно примитивны и смешны, другие, напротив, грустны и трогательны, но ни один из них не говорит всей правды.
      Суеверный и доверчивый народ приписывает создание механического человека самому сатане. Говорят, что когда дьявол сделал из кусочков дерева свою уродливую куклу, он подарил ее его святейшеству папе. Папа не мог вынести хохота и рева дьявольской игрушки и отдал ее своей наложнице, видимо втайне желая избавиться от бедной женщины. Смеем предположить, что он преуспел в своем замысле, и бедняжка сошла с ума от хриплых выкриков деревянного монстра. Тогда святой Изидор, архиепископ Севильи, забрал чудище себе, а потом – к великой радости кастильцев – прислал его в Бургос.
      По другой версии деревянный болван некогда был знатным испанским грандом. На свою беду он влюбился в прекрасную Бланку Кастильскую. Синьор ходил за своей возлюбленной по пятам и был настолько дерзок, что даже осмеливался нарушать ее уединение, когда та приходила в храм помолиться Господу.
      К счастью, в наши дни дьявол разучился превращать влюбленных идальго в деревянные игрушки; в противном случае в кафедральном соборе Бургоса можно было бы видеть не одного, а тысячи таких болванов. Наверное, нынче сатана стал более терпим, и дозволяет влюбляться без своего высочайшего соизволения.
      Утомительно, да и невозможно пересказать здесь все легенды о механическом человеке, и все же мы дерзнем познакомить вас еще с одной, показавшейся нам наиболее достоверной и поэтичной. Мы приводим ее здесь исключительно в расчете на любознательного читателя.
      Это случилось много лет назад. Некая девица несравненной красоты каждый день приносила цветы к гробницам Сида и дона Фернандо. Преклонив колена, она молилась, и из глаз ее струились потоки слез. Покидая дорогие ее сердцу могилы, она вся трепетала от обуревавшей ее страсти; во взгляде ее сверкали отблески потаенного огня, испепелявшего ее душу. И эта неутоленная страсть побуждала ее вновь и вновь возвращаться в собор.
      Король увидел ее и влюбился. Под знойным небом Испании сердца подобны петардам – они быстро воспламеняются и бурно горят. Король признался девице в своих чувствах, но после этого она бесследно исчезла. Настал черед короля проливать слезы и каждое утро являться к могиле Сида в надежде найти там свою любимую. Прошел год, но король так и не увидел девушки; может быть, он уже забыл ее?
      Однажды на охоте монарх заблудился; его доезжачие и придворные остались далеко позади. Вдруг из чащи выскочили шесть голодных волков. Мгновенно задушив собак, они бросились на короля: сама смерть заглядывала ему в глаза! Внезапно раздался страшный, нечеловеческий крик. Зародившись в глубине леса, он покатился со скалы на скалу, разбился на множество раскатистых отзвуков – и один из волков упал, сраженный выстрелом из аркебузы, а остальные в страхе разбежались.
      Поискав глазами своего спасителя, король застыл в изумлении: перед ним предстало поистине фантастическое существо. Туловище его напоминало деревянный чурбан, лицо было искажено судорогой, глаза вылезали из орбит, а из разинутого рта то и дело вылетали жуткие, леденящие кровь звуки.
      Любой другой, окажись он на месте короля, испугался бы, но не таков был кастильский монарх. Он стал пристально вглядываться в чудище и заметил, что из-под его уродливого облика проступают милые черты любимой девицы. Тогда король устремился к ней, желая обнять, но та оттолкнула его и сказала:
      – Я любила дона Фернандо… я любила Сида… они были благородны, великодушны и отважны… и я полюбила тебя, потому что ты ни в чем не уступал ни Сиду, ни дону Фернандо…
      Проговорив это, она упала замертво, вновь превратившись в мерзкого урода.
      Год спустя, день в день, деревянный болван, сделанный по приказу короля одним арабским мастером, занял место в кафедральном соборе Бургоса, напротив королевской скамьи.
      Он кривлялся, кричал и вопил так же, как уродец в лесу, и от него веяло отчаянием и тоской. Изготовивший болвана араб вскоре умер с досады: его творение так и не научилось говорить членораздельно и произносить слова любви, сказанные перед смертью таинственной девицей.
      …Баск, подобно всем посетителям собора, стоял, замерев, перед этим странным существом, созданным мастером-мусульманином в память о любви короля-католика к прекрасной незнакомке.
      Но внезапно он страшно побледнел, поспешно надвинул на лицо капюшон своей рясы и отступил в спасительную тень колонны.
      Разумеется, не деревянная кукла, давно уже не пугавшая никого, кроме грудных младенцев, привела Антонио в смятение. Да он и не смотрел уже в ее сторону. Взор Лаго был прикован к тощему человеку, который, опираясь на трость, с видимым трудом шагал по каменным плитам. Настоящий ходячий скелет, этакий оживший деревянный болван. Это был господин де Пейроль собственной персоной! Тот самый Пейроль, которого донья Крус, да и они с мадемуазель де Невер почитали мертвым! Рана его зарубцевалась, он уже мог ходить, и ноги совершенно случайно привели его в собор. Нет, интендант вовсе не собирался молиться, он просто решил поглазеть на людей и рассеять свою тоску. Вынужденное бездействие тяготило Пейроля: он отлично понимал, что промедление угрожает разрушить все его планы.
      Фактотум Гонзага был мрачен и молчалив; глубокая морщина пересекала его бледный лоб; нос, напоминавший клюв ястреба, нервно подергивался, а маленькие злобные глазки метали молнии. Пейроль выздоравливал, однако большая потеря крови подорвала его силы. Милосердные братья, подобравшие и выходившие раненого, продолжали заботиться о нем. Однако интендант вовсе не испытывал к ним чувства благодарности, и собирался покинуть монастырь и присоединиться к Гонзага и его приспешникам, как можно скорее. Знай Пейроль, где сейчас обретается принц, он бы ползком отправился к хозяину. Но увы, судьба лишила его возможности выразить свою преданность Гонзага столь замечательным образом. Неведение ухудшало и без того дурное настроение фактотума, а воспоминания об Авроре и донье Крус доводили его до бешенства.
      Пейроль жил в постоянном страхе. Лихорадочное желание разузнать, где же находится его хозяин, все время влекло его на улицу. Подслушивая чужие разговоры, фактотум надеялся уловить имя Гонзага. И когда надежды его очередной раз не оправдывались, он шел куда глаза глядят, лишь бы избавиться от мучивших его кошмаров. Стоило ему переступить порог своей кельи, как его охватывал панический ужас: ему казалось, что дверь вот-вот отворится и на пороге появится Лагардер или же тот грозный незнакомец, который пообещал указать Пейролю верную дорогу в ад. Когда страх доводил интенданта до умоисступления, он отправлялся в церковь.
      Вот и сегодня фактотум пришел искать отдохновения в соборе. Деревянный монстр пробудил его любопытство. Быть может, он узнал в этой жуткой кукле собственную душу, которая умела лишь взывать к мести и ненавидеть?
      Погрузившись в созерцание деревянного болвана, Пейроль не заметил, как сзади к нему подошел монах и слегка коснулся его плеча. Интендант вздрогнул, пошатнулся и чуть не упал.
      – Вас ждут у Бискайских ворот, – прошептал ему на ухо монах. – Идемте.
      – Кто меня ждет?
      – Там вы все узнаете. Возьмите меня под руку, и идемте.
      Пейроль отступил назад.
      – Я вас не знаю, – произнес он, – и никуда с вами не пойду.
      – Вы можете довериться мне, слуги святой церкви никогда не лгут.
      – А кто мне докажет, что вы действительно слуга церкви, а не переодетый убийца?
      – Не валяйте дурака, – нетерпеливо прервал его Лаго (а это был именно он). – Мне поручили сообщить вам, что Филипп Мантуанский…
      Интендант даже подскочил от неожиданности.
      – Принц! Где он?
      – В Лериде… И он ждет вас.
      Баск хотел увести Пейроля подальше от города и от монастыря, где скрывались Аврора и Флор. А так как он сам собирался идти в ту же сторону, то понадеялся, что по дороге ему непременно представится случай навсегда избавить девушек от негодяя-фактотума.
      Конечно, Антонио предпочел бы сделать это прямо сегодня, но, как он уже понял, выманить Пейроля из храма будет не так-то просто. А под его святыми сводами он не мог вонзить кинжал в грудь приспешника Гонзага.
      – Почему вы мне не верите? – спросил Антонио, делая последнюю попытку увлечь за собой Пейроля.
      – Я уже сказал, что не знаю вас…
      Антонио собрался, было, ответить, что его послал Гонзага, но тут взор его упал на изображение Христа: Иисус, принявший смерть, дабы искупить людскую ложь, укоризненно взирал на него. И баск не смог солгать. Мелькнувшую же у него мысль о том, чтобы задержаться в городе и подкараулить Пейроля в укромном уголке, где ему никто не помешает разделаться с фактотумом принца, Лаго с негодованием отверг: противник его был еще слаб и не смог бы как должно защищать свою жизнь. Антонио даже упрекнул себя за то, что посмел осквернить храм столь недостойным замыслом.
      Итак, надежды в ближайшее время избавиться от Пейроля или хотя бы вынудить его покинуть Бургос, не было. Впрочем, поразмыслив, баск решил, что это и к лучшему. Аврора де Невер надежно защищена от козней Пейроля стенами монастыря Санта-Мария-Реал. Даже если интенданту и станет известно, где она скрывается, вряд ли он попытается похитить ее из обители. А мать-настоятельница никогда не выдаст девушку ее врагам – даже если те привезут приказ, подписанный самим королем. Только трибунал инквизиции мог заставить аббатису выдать Аврору, однако Пейроль и Гонзага ни за что не станут обращаться к нему за помощью: отцы-инквизиторы не жаловали чужестранцев.
      Итак, по здравом размышлении баск решил, что пребывание Пейроля в Бургосе ничем его подопечным не грозит. К тому же юноша надеялся скоро вернуться в город и вызвать интенданта на честный поединок. Поэтому, наклонившись к уху Пейроля, Антонио Лаго зловеще прошептал:
      – Хорошенько запомни, как кривляется и вопит эта дьявольская кукла! Скоро ты и твой хозяин Гонзага завопите еще громче, извиваясь в предсмертных судорогах!
      Пейроль задрожал, обмяк и, не удержавшись на ногах, растянулся на каменном полу. Вокруг упавшего фактотума тут же собралась толпа зевак, но монаха уже и след простыл.

VII
СКАЧКА НАВСТРЕЧУ СМЕРТИ

      Пейроль и Антонио Лаго залечивали свои раны в монастырях близ Бургоса, мадемуазель де Невер и донья Крус исцеляли свои душевные травмы в монастыре Санта-Мария-Реал – но чем же все это время занимались остальные герои нашей истории?
      Мы оставили Анри де Лагардера на развалинах замка Пенья дель Сид в обществе безумной Марикиты в ту самую минуту, когда он, побуждаемый признательностью, поклялся взять девушку с собой.
      Увидев мчащегося верхом Пейроля, шевалье подумал, что, быть может, фактотум Гонзага был не единственным, кому удалось выбраться из-под развалин замка.
      Маленькая цыганка утверждала, что Аврора и донья Крус живы. Лагардер сомневался в этом, однако ему хотелось самому убедиться либо в правоте слов Марикиты, либо в верности своих собственных мрачных предчувствий. С тревожным сердцем ступил он на двор замка, со страхом ожидая того, что уготовила ему судьба. На каменных, покрытых трещинами плитах лежал мертвец.
      Марикита следовала за шевалье по пятам; ее взгляд ничего не выражал, казалось, она вообще не понимала, где находится. Однако же при виде трупа она издала душераздирающий вопль, напоминавший предсмертный крик раненого зверя: смешались в нем и боль, и безумие. Бросившись к мертвому сеньору, она принялась покрывать поцелуями его холодное лицо и оледеневшие руки. Крупные слезы катились по щекам девушки; от пережитого потрясения к ней на миг даже вернулся разум.
      – Отец мой, отец! Ответь мне! – стенала она. – Посмотри, это я, твоя дочь! Я больше никогда не покину тебя, я останусь с тобой до самого твоего последнего часа! Отец, проснись, скажи, что ты только притворился мертвым!.. Молю тебя, очнись, мне так плохо без тебя!..
      Потрясенный отчаянием бедной помешанной, беседующей с умершим старцем, которого она называла «отец», Лагардер замер в горестном молчании. Он вспомнил, что цыганка несколько раз говорила ему о своем батюшке. Он был знатным вельможей; много лет назад он навлек на себя гнев короля, и тот лишил его большей части наследственных владений. С тех пор старый сеньор одиноко жил в полуразрушенном замке Пенья дель Сид, и каждую неделю Марикита приходила навестить его.
      Шевалье наклонился и вгляделся в лицо мертвеца: он впервые видел этого человека.
      Марикита пыталась приподнять отцовскую голову, чтобы запечатлеть на его челе последний поцелуй; внезапно она заметила бурое пятно на его камзоле, как раз напротив сердца. Сдавленный стон сорвался с ее губ. Марикита встала. Ее безумные глаза затравленно блуждали; схватив Лагардера за руку, она воскликнула:
      – Это мой отец!.. Стервятник убил его за то, что он хотел спасти твою невесту… Поклянись же мне над его мертвым телом, что мы отомстим!
      «Стервятником» цыганка называла Пейроля, чей нос и впрямь напоминал клюв хищной птицы.
      Содрогаясь от рыданий, девушка упала на руки Анри. Тот осторожно опустил ее на землю. Затем он принес камни и куски дерева и соорудил над покойником нечто вроде кургана. Наверху шевалье водрузил сделанный из двух веток крест.
      Тем временем цыганка очнулась от забытья и открыла глаза. Первое, что она увидела, был могильный холм, возле которого, преклонив колена, молился Лагардер.
      Хотя Анри и не знал подробностей трагедии, разыгравшейся в старинном замке, он догадался, что Марикита вместе со стариком отцом подготовили побег Авроры, но коварный Пейроль расстроил их планы и предательски убил старого идальго.
      Шевалье был искренне благодарен маленькой цыганке, которая ради Авроры рисковала собственной жизнью и жизнью своего отца. И если девушек не удалось спасти, значит, так распорядилась судьба. Почувствовав на себе пристальный взор, Лагардер обернулся. Цыганка печально смотрела на него широко раскрытыми глазами. Взгляд ее был нежен и грустен, во всем облике не осталось и следа былого безумия. Девушка медленно опустилась на колени возле Лагардера и вместе с ним вознесла молитву к Всевышнему, прося его принять к себе душу новой жертвы Пейроля.
      Шевалье вновь приступил к цыганке с расспросами, надеясь, что на этот раз она ответит ему более определенно, ибо слова ее, сказанные в состоянии умопомрачения, отнюдь не убедили Анри в том, что мадемуазель де Невер и донья Крус живы, а не погребены под обломками мавританской башни.
      Однако, к несчастью, темное покрывало безумия вновь окутало Марикиту: взор ее потух, и девушка погрузилась в мрачное тупое оцепенение. На любой вопрос Марикита неизменно отвечала:
      – Мертвы, мертвы! Они все мертвы!
      Но Анри, скрепя сердце, решил продолжить поиски. Он обшарил все развалины. Он расчищал завалы, разгребал кучи щебня, сдвигал огромные каменные глыбы, но ничего не нашел. Башня Пенья дель Сид надежно хранила свою тайну.
      – Идем, – произнес Лагардер, беря Марикиту за руку. – Если Господу будет угодно сохранить наши жизни, мы еще вернемся сюда помолиться за тех, кто остался здесь навечно.
      Они молча побрели по дороге. В душе у Лагардера царили мрак и пустота. Он не понимал, зачем и куда они идут: жизнь его была разбита, он жаждал только смерти.
      Они свернули на дорогу в Каталонию; Лагардеру некуда было спешить: смерть могла настичь его всюду. Мысль о смерти не покидала его ни на минуту, и если бы не желание отомстить Гонзага, он бы наверняка подыскал способ покинуть этот мир.
      Надежда на счастье умерла вместе с Авророй де Невер. Осталась одна только жажда мести… Единственным утешением Лагардеру служила уверенность в том, что его возлюбленная пребывает у небесного престола, где ей больше не страшны козни коварного Гонзага.
      Ради встречи с Филиппом Мантуанским Лагардер, не задумываясь, отдал бы все то немногое, чем он владел. Когда же провидение сведет их в решающем поединке?! Когда же настанет тот день, когда враг его падет в смертельной схватке?
      Чем дальше они продвигались в глубь страны, тем чаще им встречались отряды испанской армии. Лагардер шел молча, опустив голову, ведя за руку Марикиту; солдаты беспрепятственно пропускали их.
      Время от времени шевалье спрашивал кого-нибудь из офицеров, не знает ли тот, где сейчас находится полк Филиппа де Гонзага, друга кардинала Альберони. Офицеры принимали Лагардера за лазутчика Гонзага или даже шпиона самого Альберони и подробно объясняли, как ему отыскать полк принца.
      Анри искал врага повсюду: в Лериде, в Балагере, в Карлоне – везде, куда отправляли его словоохотливые испанцы, но Гонзага по-прежнему ускользал от него. Теперь Лагардер хотел не просто убить предателя, но убить его в бою, прилюдно, на виду у обеих армий. Чтобы продвигаться быстрее, Лагардер раздобыл лошадей. Странное зрелище являли собой эти двое: безмолвный и мрачный Лагардер и безумная Марикита, время от времени оглашающая окрестности дикими воплями и угрозами. Иногда, впрочем, проклятия ее сменялись горькими слезами.
      …Шевалье даже не заметил, как они миновали испанские аванпосты и оказались в расположении французской армии.
      Увидев серую форму мушкетеров, Анри оживился. Он вспомнил, что еще совсем недавно вместе с этими солдатами он сражался за дело короля и регента, а в победоносной французской армии даже был полк, названный Королевским полком Лагардера.
      – Бедный Шаверни! – вздохнул он. – Неужели я стану для него вестником несчастья? Донья Крус была предана Авроре, маркиз предан мне… Мы все не мыслили жизни друг без друга… Но наши возлюбленные уже покинули земную юдоль, а я скоро последую за ними… Что ждет Шаверни, когда он останется один?
      От маленького маркиза мысли его перенеслись к Кокардасу и Паспуалю, его верным учителям фехтования, разделившим с ним многочисленные превратности его судьбы; вспомнил он и о своем новом соратнике, отважном баске.
      Весь во власти воспоминаний, шевалье не заметил, как Марикита отстала от него. Очнувшись от горьких дум, Анри встревоженно обернулся и с облегчением перевел дух: девушка ехала сзади, в нескольких десятках шагов. Несчастная! Из-за него она лишилась разума и потеряла отца… Острая боль пронзила сердце Лагардера: судьбе было угодно, чтобы все, кто был ему дорог, страдали и погибали ради него и из-за него.
      «К чему все эти жертвы? – в отчаянии подумал он. – Шаверни никогда не увидит могилы своей любимой, мэтры фехтования никогда не получат вознаграждения за свою преданность, Лаго наверняка сложит голову вдали от родины и от красавицы сестры, а к Мариките никогда не вернется разум! Боже, за что ты караешь всех нас?!» По щеке Лагардера сбежала слеза: он оплакивал участь своих друзей!
      Навстречу ему мчался полк легкой кавалерии, и шевалье посторонился, пропуская его. Это был полк господина де Риома. Внезапно стройный порядок рядов был нарушен, всадники смешались, а полковник резко остановился, повернул назад и, пришпорив коня, поскакал к Лагардеру. Тот не успел опомниться, как Риом уже заключил его в объятия и расцеловал в обе щеки.
      – Господин де Лагардер! – в восторге воскликнул он. – Вы живы! Эй, поскорее сообщите радостную весть господину маршалу, принцу Конти и всем остальным!.. Вот так сюрприз! Настоящий праздник!
      Храбрец Риом и его офицеры искренне радовались возвращению Лагардера. Один из них, не утерпев, галопом помчался в лагерь, чтобы самому рассказать обо всем маршалу Бервику.
      Лагардер был глубоко тронут столь теплыми изъявлениями дружеских чувств, однако в глазах его читалась прежняя неизбывная тоска. Его первый вопрос был о Шаверни.
      – Маркиз отправился вас разыскивать. Говорят, он уже объехал всю Каталонию и почти весь Арагон…
      – А что остальные?
      – Кокардас и Паспуаль также ищут вас по всей Испании. В надежде, что вы вернулись, они уже дважды приезжали в лагерь, а, узнав, что вас до сих пор нет, снова пускались в путь. Не скрою, шевалье, что не только они, но и все мы очень беспокоились за вас. Надеюсь, с вами не случилось ничего плохого? Вы, упаси Бог, не ранены?
      – Нет, – печально покачал головой Лагардер.
      – Вот и отлично!
      – А где Антонио Лаго? – спросил Анри.
      – Он тоже поехал искать вас и еще не вернулся. Его путь лежал в Бургос.
      Воцарилась тишина. Лагардер и офицеры сняли шляпы, отдавая дань уважения отважному баску. Они были уверены, что его больше нет в живых. Но господин де Риом не собирался завершать разговор на столь печальной ноте.
      – Пока вы и ваши друзья отсутствовали, – сообщил он, – Королевский полк Лагардера был распущен, хотя маршал глубоко сожалел об этом. Однако он уверен, что вы снова встанете в наши ряды: предстоит поход на Мадрид, и маршал надеется, что вы примете в нем участие.
      – Господин де Бервик столь лестно отзывается обо мне, – ответил шевалье, – что с моей стороны было бы недостойно обмануть его ожидания. Королевский полк Лагардера непременно примет участие в новой кампании, только в ином составе.
      – Увы, вы пока один, – грустно вздохнул полковник.
      – Нет, нас двое.
      – Но кто же второй?
      Лагардер указал рукой на Марикиту. Пока шевалье беседовал с Риомом, безумная цыганка остановила коня и принялась разглядывать солдат. Взор ее ни на ком не задерживался. Временами девушка начинала что-то бессвязно бормотать; руки ее то ласкали шею коня, то сжимали рукоятку кинжала. Черные волосы в беспорядке падали ей на плечи; в них, словно кровавое пятно, алел цветок. Платье Марикиты было разорвано, его лохмотья едва скрывали упругое загорелое тело. Несмотря на свой весьма экзотический вид, девушка была необычайно хороша. Настораживали лишь ее беспокойные пустые глаза да обрывки фраз, слетавшие с прелестных губ.
      – Это Марикита, – представил ее Лагардер, – дочь цыганки и знатного испанского гранда. Она и ее отец пытались мне помочь, но в неравной борьбе отец девушки погиб, а несчастная сошла с ума. Поэтому я прошу вас, господа, отнестись к ней с уважением, коего она, несомненно, заслуживает.
      – Что вы за человек, шевалье, – со смешанным чувством восхищения и сострадания вымолвил де Риом, – какая сила влечет к вам людей? Все, кто окружает вас, готовы идти за вами хоть на край света!
      Лагардер опустил голову.
      – Увы, сам я кажусь себе кораблем без руля и без ветрил, пустой оболочкой без сердца и души…
      – Шевалье, я вижу, что вас постигло большое горе, и скорблю вместе с вами. Все мы здесь – ваши друзья и всегда готовы помочь вам. Вы можете рассчитывать на нас!
      – Теперь я рассчитываю только на спасительницу смерть… Господа, мадемуазель де Невер больше нет! Принц Гонзага и Пейроль убили ее!
      В глазах Лагардера блеснули слезы. Офицеры обнажили головы и печально потупились. В этот миг безумица, словно поняв, о чем идет речь, выпрямилась в стременах и трагическим жестом воздела руку к небу.
      – Там, – пронзительно воскликнула она, – в Пенья дель Сид! Они все спят под руинами башни мавров!
      И она без сил опустилась в седло; лицо ее залила смертельная бледность, на губах выступила пена. Все, кто стояли рядом с Марикитой, невольно вздрогнули.
      – Сударь, мы все жаждем отомстить Гонзага за его злодейства, но понимаем, что это право принадлежит вам… Однако же помните, что в любое время наши шпаги к вашим услугам. Мы разделяем ваше горе и скорбим вместе с вами.
      Лагардер пожал руку, протянутую ему де Риомом.
      – Благодарю! Убив Гонзага и исполнив данную мною клятву, я тут же покончу с собой…
      – Мадемуазель де Невер этим не вернешь. Никто из нас не вправе уходить из жизни раньше положенного Богом срока!
      Полк вновь построился; господин де Риом занял место между шевалье и его спутницей. Внезапно вдали в облаке пыли показалась группа мчащихся во весь опор всадников.
      – Это маршал Бервик! – воскликнул полковник. – Я еду к нему навстречу.
      Заметив де Риома, маршал и его свита придержали коней. Лагардер видел, как Риом разговаривал с командующим; предметом беседы, несомненно, был он сам. Вскоре Риом и Бервик подъехали к шевалье. Лицо маршала выражало неподдельное волнение.
      – Господин де Лагардер, – медленно начал он, – Господь повелел нам любить всех наших ближних… но среди них мы всегда выделяем тех, кого любим особенно горячо… Вы, шевалье, принадлежите именно к таким людям. Я рад вашему возвращению и глубоко скорблю о постигшей вас утрате.
      – Благодарю вас за тот бальзам, коим вы желаете исцелить мою рану, – с признательностью в голосе ответил Анри, – но, к несчастью, такие раны, как моя, не поддаются врачеванию.
      Оба воина пожали друг другу руки; их затуманившиеся взоры встретились: в глазах маршала читалось искреннее сочувствие.
      Воцарилась тишина. Бервик понимал, что такому человеку, как Лагардер, не нужны слова утешения. Самым разумным было предоставить сердцу шевалье свободно излить свою тоску, а глазам – выплакать таящиеся в них слезы.
      Анри первым нарушил молчание. Как ни велико было его горе, он понимал, что не имеет права приводить в уныние чуть не целую армию. Шевалье выпрямился и вскинул голову: теперь это был прежний Лагардер, Лагардер непреклонный, Лагардер – первая шпага королевства.
      – Итак, куда же мы направляемся, господа? – спросил он.
      – Штурмовать Уржель, – ответил маршал. – Но я не могу приказывать вам, ведь Королевский полк Лагардера распущен…
      – Временно распущен, господин маршал, временно! Теперь, когда здесь присутствует почти половина его личного состава, Королевский полк Лагардера вновь становится передовым полком французской армии, – объявил Лагардер. – Как вы помните, господин маршал, мы с вами заключили именно такое соглашение.
      – Хорошо, я согласен, – вздохнул маршал. – Только обещайте мне, Лагардер, что в предстоящем бою вы не станете искать смерти…
      Шевалье втайне жаждал именно этого. Он давно призывал к себе смерть, а гибель на поле боя была для него желанна вдвойне, ибо снимала с его души грех самоубийства, предоставляя возможность сложить голову во славу своей страны. Последний удар шпагой он нанесет за своего короля, последнее слово, которое прошепчут его губы, будет имя Авроры де Невер! Как же мог он не желать столь прекрасной кончины?! На миг Лагардер забыл обо всем, предавшись упоительным мечтам о скором избавлении от всех страданий. Однако внезапно он вспомнил, что не сдержал слова, данного матери Авроры.
      Перед его мысленным взором возникло благородное лицо вдовы Невера. Аврора де Кейлюс, столько выстрадавшая за долгие годы своего брака с Гонзага, все еще продолжала страдать. И шевалье понял, что если он уйдет из жизни, не отомстив за мать и дочь, вдова Невера проклянет его.
      – Война есть война, – ответил Лагардер после долгого молчания, – и всем нам грозит смерть от шальной пули. Однако я обещаю вам, господин герцог, что не стану искать смерти… я буду искать только принца Гонзага!
      – Большего я и не прошу, – ответил Бервик, – ибо уверен, что Господь милостив и не допустит, чтобы нам вновь пришлось оплакивать вас.
      Впереди показались стены Уржеля и бастион Лас Оркас, напоминавший своими очертаниями притулившееся возле башни аистовое гнездо. Маршал отдал приказ готовиться к штурму.
      В городе сосредоточились отборные части испанской пехоты. Испанская же кавалерия расположилась вдоль стен, по берегам двух протекавших тут небольших речек. Прежде чем штурмовать укрепления, французам предстояло разбить отряды, собравшиеся под стенами города, ибо, несмотря на недавние поражения, испанцы сумели стянуть к Уржелю весь цвет испанской армии.
      Пользуясь тем, что многочисленные фортификационные сооружения делают их недосягаемыми для французских пушек, испанские офицеры гарцевали на самом виду у французов.
      Пригнувшись к шее коня, Анри де Лагардер высматривал среди надменных идальго своего заклятого врага. Наконец он заметил его. Гонзага вместе с несколькими офицерами выехал далеко за укрепления и изучал в подзорную трубу французскую артиллерию. Шпага Лагардера сама выскочила ив ножен.
      – Вы считаете, что пора начинать наступление, сударь? – спросил Бервик.
      – Да, господин маршал. Королевский полк Лагардера выступает первым и прорывает вражескую оборону вон там, где сейчас находится предатель.
      Концом шпаги Лагардер указал на Филиппа де Гонзага и, выпрямившись во весь рост, воскликнул:
      – Прощайте, господа! Скорее всего, мы больше не увидимся!
      Конь Анри, почувствовав острые шпоры всадника, взвился на дыбы и стрелой полетел в сторону противника. Следом за ним во весь опор понеслась Марикита. Волосы ее разметались по ветру, глаза горели диким блеском, в высоко поднятой руке блестел кинжал. Цыганка напоминала сейчас Медузу Горгону, – ослепительно красивую и одновременно ужасную в своей безумной ярости…
      Лагардер думал только о том, как бы ему поскорее расправиться с Гонзага. Марикита ни на шаг не отставала от него. Оба мчались навстречу смерти!
      Испанские офицеры увидели летящего прямо на них всадника со сверкающей шпагой в руке; следом за ним мчался конь, несущий на спине своей существо, которое суеверные испанцы приняли за саму смерть – столь ужасен был его вид.
      Шевалье на всем скаку врезался во вражеские ряды, и в них мгновенно образовалась брешь; со всех сторон раздались предсмертные стоны и хрипы, перекрываемые жуткими воплями цыганки. Сверкали шпаги, гремели выстрелы, бешено ржали кони, и Лагардер метался среди крови, грохота и дыма в поисках жалкого предателя, вновь ускользнувшего от заслуженного возмездия.
      Разметав передовой отряд испанской конницы, Лагардер вихрем пронесся через оборонительные сооружения испанцев. Марикита неотступно следовала за ним. Когда городские ворота распахнулись, и оттуда вышел свежий отряд противника, Королевский полк Лагардера на полном скаку врезался в него. За ним по пятам мчалась смерть.

VIII
СТЕРВЯТНИКИ

      Не найдя Лагардера, Шаверни присоединился к учителям фехтования, и они продолжили поиски втроем.
      Несмотря на свою гасконскую заносчивость, Кокардасу пришлось признать, что идея действовать в одиночку была несовершенна. Впрочем, он уже успел прославиться как стратег и теперь мог спокойно отдать бразды командования в руки Шаверни, что он и сделал с величайшей радостью. Тем самым он снял с себя ответственность не только за нынешние, но и за все будущие неудачи.
      Убедившись, что шевалье не возвращался в лагерь, все трое – как Риом и сообщил Лагардеру – отправились его искать, полные решимости объехать всю Кастилию и Наварру, а если понадобится, то добраться и до самой столицы королевства.
      – Черт побери, – ворчал гасконец, – малыш явно промахнулся, когда уехал от нас, не оставив адреса. Мы потеряли столько драгоценных дней! За это время мы вполне могли бы избавить испанскую армию от доброй сотни солдат. Ну-ка, скажи, голубь мой, разве я не прав?
      – Нет, не прав, – просто ответил Амабль Паспуаль. – Потому что если он так поступил, значит, у него был свой план, который он не счел нужным нам сообщить.
      – Э-э!.. В этом-то и загвоздка. Зная, как мы его любим, он мог бы нам довериться…
      – Тут я с тобой согласен, – подумав, кивнул нормандец. – Эти края просто кишат разбойниками и прочим сбродом. Как знать, не напал ли кто-нибудь из засады на нашего Маленького Парижанина…
      – Не каркай, мой милый… Дьявол тебя раздери! Горе тому разбойнику, что станет у него на дороге! Но, конечно, если мы были с ним, мы бы даже горы свернули…
      Обеспокоенный исчезновением Лагардера, и тревожась за судьбу Авроры и доньи Крус, Шаверни больше не слушал разговоры мэтров, некогда столь его забавлявшие.
      Время шло; утро сулило нашим героям надежду, но вечера вновь повергал их в уныние. Маркиз был уверен, что девушек похитил Гонзага. Он надеялся лишь на то, что из-за беспорядочного отступления испанской армии принц не успел увезти пленниц в глубь страны, где отыскать их будет весьма сложно.
      В довершение всех напастей Шаверни испытывал угрызения совести: он обещал сообщить госпоже де Невер, где находится ее дочь, но до сих пор этого не сделал, ибо сообщать было нечего. Исполняя приказ регента, госпожа де Невер ждала его в Байонне, и с каждым днем тревога ее возрастала.
      Маркиз терялся в догадках. Где, в каких краях искать девушек и Лагардера? Война затрудняла поиски; пересекая линии испанских укреплений, им всякий раз приходилось выдумывать новые уловки. При этом Шаверни старательно избегал любых стычек, рискуя навлечь на себя гнев и обвинения в трусости со стороны своих компаньонов. Маленький маркиз считал, что погибнуть, не выполнив возложенного на них поручения, попросту глупо.
      Шаверни очень жалел, что с ними нет Антонио Лаго: знание местного наречия и его холодная отвага делали из юноши поистинебесценного спутника. Маркиз даже подумывал, что Антонио удалось, отыскать Лагардера; шевалье мог быть ранен, и баск со свойственной ему обстоятельностью теперь выхаживает его в каком-нибудь укромном уголке, попросту позабыв известить об этом остальных.
      – Клянусь кровью Христовой! – успокаивал его Кокардас. – Малого наверняка потянуло в родные края, к своей сестре, прекрасной трактирщице.
      – Сомневаюсь я, – подавал голос Паспуаль, у которого при воспоминании о красавице Хасинте лицо расплывалось в умильной улыбке. – Он свободен, с нами его ничто не связывает, он добровольно последовал за Лагардером; если бы он решил расстаться с нами, он бы нас предупредил.
      – Ты в этом уверен, голубь мой?
      Совершенно уверен; скорее всего, с ним что-то приключилось в Бургосе. Самое надежное – отправиться за ним следом и самим все разузнать.
      Шаверни, которому, в сущности, было все равно, в какую сторону ехать, согласился с мэтром Паспуалем. И маленький отряд двинулся по направлению к Бургосу.
      Главные силы испанской армии были сосредоточены в Каталонии, где разворачивались военные действия. Так что по дороге в Бургос им встречались только банды разбойников, цыгане и воришки – мародеры.
      В те времена они, словно стая стервятников, после каждого сражения налетали на поле битвы. Эти нелюди грабили убитых и нередко добивали раненых, если те не желали расставаться с последним своим имуществом.
      В Испании привыкли к выяснению отношений с помощью удара шпаги или выстрела из-за угла. Ревнивые мужья руками наемных убийц таким образом обычно расправлялись со своими счастливыми соперниками. Грабителям в этой стране поистине раздолье. Не только те, кто сделал воровство своей профессией, но и цыгане и нищие не брезгают взять то, что плохо лежит. В Испании даже родилась особая философия, оправдывающая грабеж.
      Отвратительные физиономии нищих и бродяг встречались нашим героям на каждом шагу. Но если видавшая виды шляпа Кокордаса, потрепанный костюм Паспуаля и длинные рапиры, болтавшиеся у них на боку, не вызывали у бандитов желания познакомиться с их обладателями поближе, то золотое шитье камзола Шаверни притягивало бродячих щеголей как магнит, тем более, что они надеялись поживиться и содержимым карманов маленького маркиза.
      – Разрази меня гром, – то и дело ворчал гасконец, – если я вру, но я впервые вижу такое скопище отвратительных рож. Моя Петронилья прямо-таки рвется из ножен, желая продырявить шкуру парочке тех тварей, что каждую минуту норовят броситься под копыта наших коней.
      В самом деле, шпаге мэтра фехтования было некогда скучать; как только кто-нибудь из мерзавцев пытался преградить друзьям дорогу, она, забыв о скромности, мгновенно обнажалась, и негодяю приходилось спасаться бегством. После встречи с Кокардасом многие из любителей поживиться за чужой счет остались лежать в придорожной канаве, потирая ушибленные бока и кряхтя от боли.
      Среди мародеров нередко встречались женщины, дряхлые старики и даже дети; они шли пешком, волоча за собой награбленное, или же ехали в жалких повозках, запряженных тощими мулами, позорно влачащими наворованный скарб.
      Однажды вечером Шаверни и его спутники сбились с пути и угодили прямо в лагерь мародеров, да еще в тот самый час, когда там шел дележ добычи. Бандитов было много. Возле огромного костра мелькали причудливые тени. Кокардас решительно ворвался в освещенный костром круг. Появление его было подобно приходу Юлия Цезаря в стан поверженных галлов. Но больше всего разбойников напугал конь гасконца: шарахнувшись прочь от пламени, тот заржал, поднялся на дыбы и опустил свои копыта прямо на кучу награбленного добра, которую предводитель как раз собирался поровну разделить между членами банды. Несмотря на то, что эти люди не считали грехов ни обман, ни воровство, друг с другом они всегда были скрупулезно честны.
      – Эй, приятель! – крикнул своим зычным голосом гасконец. – Надеюсь, ты простишь мне мою неловкость – ведь я оторвал тебя от такого благочестивого занятия. Но я готов искупить свою вину и помочь тебе. Я не вижу ничего зазорного в том, чтобы наполнить свой пустой кошель тем золотом, что лежит перед тобой!
      Возле костра на большом куске холста блестела груда золота и дорогих украшений, среди которых были даже предметы церковной утвари. Рядом виднелась дорогая одежда, конская сбруя и оружие.
      – Держу пари, что эти сокровища вовсе не ваши! – раздался голос Шаверни.
      Маленький маркиз тоже въехал в освещенный пламенем круг и остановился рядом с гасконцем.
      – Так что, если вы не захотите расстаться с ними добровольно, нам придется задать вам хорошенькую трепку, – заключил он.
      В ответ послышались глухие звуки – бандиты заряжали свои мушкеты.
      – Осторожно, – заметил благоразумный Паспуаль, – у волков есть зубы.
      – Но мы укусим первыми, черт побери! – воскликнул Кокардас. – Клянусь богом, голубь мой, мы еще посмотрим, кто будет править бал!
      – Вперед, Кокардас, – поддержал его Шаверни. – Проучим этих каналий!
      И, выхватив шпаги, все трое бросились разгонять мародеров. Женский визг смешался со звоном стали и громоподобными выстрелами из тяжелых старинных мушкетов. Отовсюду доносились стоны и проклятия… наконец мародеры обратились в бегство.
      Громовой бас Кокардаса перекрывал всеобщий гвалт.
      – Ого! – вопил он. – Что, ягнятки, не ожидали такой прыти от моей рапиры? А ну живей проваливайте отсюда!..
      – Во имя Господа! – гнусаво вторил ему нормандец.
      И столь же щедро раздавал удары направо и налево, стараясь по возможности щадить женщин. Не оставшийся в стороне Шаверни также уложил немало негодяев.
      Ущелье, куда случайно занесло наших героев, напоминало длинную кишку, расширявшуюся в середине и стиснутую по краям горами. Купцы и погонщики мулов избегали ездить этой дорогой, словно специально созданной для удобства грабителей и разбойников.
      Земля здесь была усыпана отбросами, пеплом и золой – наглядным свидетельством неряшливости цыган, контрабандистов и нищих, многажды избиравших это место для своих стоянок. Это ущелье было своего рода прихожей Чаши Дьявола, той круглой долины, что расположена в самом центре горной системы Баладрон.
      Мародеры со всех ног бросились к выходу из ущелья, но, добежав до него, они не скрылись в узкой горловине, а почему-то повернули назад, оглашая воздух громкими воплями. Похоже было, что там они столкнулись с новым, не менее грозным противником. Маркиз с удовлетворением отметил, что этот неизвестный явно щадил женщин, и те беспрепятственно покидали поле боя.
      Тем временем грабители, уворачиваясь от ударов шпаг Кокардаса и Паспуаля, бежали в другой конец ущелья. У французов одновременно мелькнула одна и та же мысль, и они радостно улыбнулись друг другу.
      – Хвала Господу! – вскричал Кокардас. – Я уверен, что мерзавцы натолкнулись на нашего Маленького Парижанина. Только он может в одиночку разогнать пять десятков бандитов! Мы повсюду разыскиваем его, а он разгуливает прямо у нас под носом!
      – Думаю, что на этот раз ты прав, мой дорогой, – умилившись, проворковал Паспуаль. – Ах, узнаю нашего малыша: он не сражается с женщинами! Значит, он не забыл уроков вежливости, преподанных ему его старым учителем фехтования.
      В ответ гасконец расхохотался.
      – Типун тебе на язык! Знаю я этих дамочек! Они оберут тебя почище любого мужчины… Если бы я, Кокардас-младший, не боялся огорчить тебя, голубь мой, я бы с радостью пообщипал этих ворон в юбках…
      – Да будет тебе известно, друг мой, что любая женщина – существо нежное, и наш долг защищать и почитать ее…
      – Черт побери, ты, кажется, совсем ополоумел, голубь мой! Что до меня, то где бы я ни встретил это мерзкое отродье, я буду гнать его, словно назойливую муху!
      Беседа не мешала друзьям уверенно раздавать во все стороны удары. Вскоре в ущелье не осталось ни одного мародера: те, кого настигли шпаги троих ревнителей справедливости, лежали на земле, ожидая встречи со Всевышним, а прочие позорно бежали.
      Расправившись с последними бандитами, Шаверни поспешил к узкому выходу из ущелья. Он был уверен, что они наконец-то нашли Лагардера, и сердце его переполнялось радостью.
      Тем горше оказалось его разочарование, когда среди скал он увидел только гору трупов; Лагардера же нигде не было. Но кто-то же преградил дорогу мародерам!
      Шаверни встревожился. Его волнение передалось Кокардасу и Паспуалю: физиономия гасконца вытянулась, нормандец побелел как мел. Все трое одновременно подумали об одном и том же: за свою дерзкую отвагу Лагардер мог заплатить жизнью.
      Гасконец спешился и принялся вглядываться в лица лежащих на траве мертвецов.
      – Если бы здесь побывал наш малыш, – произнес он, – то кто-нибудь непременно был бы убит ударом в лоб… а таких ран я не вижу. Нет, его здесь не было!
      Все облегченно вздохнули, хотя встреча с Лагардером опять откладывалась на неопределенный срок. Но уж лучше подождать и увидеть Лагардера живым и невредимым, чем найти его изрешеченным пулями разбойников и мародеров.
      Неожиданно Кокардас чертыхнулся от изумления: перед ним на земле лежал монах, сжимающий в руке окровавленный кинжал!
      Если святой отец не принадлежал к членам шайки, тогда получалось, что именно он и обратил в бегство несколько десятков грабителей. Однако гасконец знал, что в Испании, желая обмануть своих врагов, часто рядятся в чужое платье. Поэтому при встрече с монахом неплохо удостовериться, впрямь ли перед тобой слуга Господень. Ведь под его рясой может скрываться кровожадный злодей, благородный идальго или даже трепетная, девица. Поэтому Кокардас быстро откинул капюшон и вгляделся в лицо человека, облаченного в монашеский наряд.
      – Да это же баск! – воскликнул он.
      На его крик прибежал Шаверни; убедившись, что перед ними действительно Антонио Лаго, маленький маркиз стал осматривать его, желая убедиться, что тот не ранен. Внезапно горец открыл глаза и огляделся. Он увидел маркиза и Кокардаса, и глаза его радостно заблестели, а губы зашевелились. Антонио хотел что-то сказать, но ему это никак не удавалось.
      Баск не случайно оказался в ущелье. Отправившись на поиски Лагардера и Шаверни, он избрал ведущую в обход коварных долин гряду Баладрон. Шагая по горной тропе, юноша заметил внизу костер, а вокруг него – банду мародеров. Он уже собрался идти дальше, когда у костра появился Кокардас, а за ним и Шаверни с Паспуалем. Увидев, что друзья Лагардера решили хорошо проучить бандитов, Антонио Лаго поспешил вниз, чтобы поддержать их в сем благородном стремлении.
      Неподалеку от входа в ущелье журчал ручей. Найдя среди награбленных вещей чашу, Паспуаль наполнил ее водой. Живительная влага оказалась поистине чудодейственным лекарством, и первым вопросом утолившего жажду Лаго был вопрос о Лагардере.
      – Увы! – вздохнул Шаверни. – Мы надеялись услышать о шевалье от вас!
      – Проклятье! Мы во что бы то ни стало должны отыскать его! Его ждут…
      – Где?.. Кто?.. – взволнованно воскликнул маркиз, опускаясь на колени перед баском, чтобы лучше слышать его.
      – Кто?.. Ну, разумеется, мадемуазель де Невер!
      Шаверни схватился за грудь, чтобы унять биение сердца.
      – Скажите, она не одна? – спросил он дрожащим от волнения голосом.
      Баск широко улыбнулся: он был рад, что хоть кому-то может сообщить приятную новость.
      – Нет, – ответил он, – не одна… Вас тоже ждут, господин маркиз. И раз вас я уже нашел, то нам осталось разыскать только Лагардера…
      – Где сейчас Аврора и донья Крус? – перебил его Шаверни.
      – В безопасности, там, где их никто не найдет.
      – Неужели они во Франции? – изумился маленький маркиз. – Но как они туда попали?
      – Нет, они всего лишь в монастыре, но сама мать-настоятельница взяла их под свое покровительство. Впрочем, скоро вы увидитесь с ними, и они вам сами все расскажут. А сейчас я попрошу вас перевязать мою открывшуюся рану, и мы тронемся в путь. Судя по тому, что рассказали мне девушки, Лагардер должен быть где-то поблизости.
      Паспуаль, бывший некогда подручным у цирюльника, ловко наложил повязку, так что баск мог ехать дальше. Пока его приятель перевязывал рану Антонио, Кокардас, умевший наносить удары шпагой, но отнюдь не исцелять их, разбирал брошенную мародерами добычу.
      – Черт побери, – восхищался он, – да здесь просто золотые россыпи! Жаль оставлять все эти сокровища, ведь они тут же станут добычей очередных мерзавцев, которые, судя по следам на земле, непременно придут сюда. Что вы об этом думаете, господин маркиз?
      Шаверни окинул взором разбросанные по земле драгоценности.
      – Эти деньги уже не смогут послужить своим владельцам, – мрачно произнес он. – Единственное, что мы можем сделать – это отдать их монахам, чтобы они нашли достойное им применение.
      «Ну, вот еще! Раздавая милостыню, начинай с себя!» – подумал гасконец. Обменявшись взглядом с Паспуалем, он понял, что нормандец вполне разделяет его мнение.
      – Что же касается украшений, – продолжал Шаверни, – и, прежде всего тех, что помечены гербами владельцев, то наш долг – вернуть их, если не тем, кому они принадлежали, то хотя бы их родным. Пока же нам придется стать их хранителями.
      Каждый наполнил свою сумку. Затем все, что нельзя было увезти с собой, Кокардас свалил в кучу и поджег.
      – Куда же нам теперь ехать? – спросил Шаверни. – Говорите, Лаго, похоже, что вы лучше нас это знаете.
      Баск задумался.
      – В Испании идет война, – издалека начал он. – Гонзага – ближайший друг первого министра Альберони. Каким бы надежным ни было убежище мадемуазель де Невер и ее подруги, во Франции они будут в большей безопасности. Мы вчетвером за два дня доставим их в Байонну, это не займет у нас много времени. А потом мы продолжим поиски Лагардера.
      – И тогда уже ничто не помешает мне как следует утолить жажду, – вмешался Кокардас. – А то в этой чертовой стране солнце печет так, что не успеешь допить стакан, как в горле опять пересыхает… И я клянусь муками Христовыми выпить за здоровье Лагардера и его благородной супруги не меньше вина, чем моя Петронилья пролила испанской крови!
      Мечтательный Амабль внес в разговор свою лепту.
      – Клянусь крестом Господним, может быть, вид этой любящей парочки смягчит еще чье-нибудь сердце, и прекрасные глазки посмотрят и в мою сторону…
      – Благодарю вас, – обратился Шаверни к Лаго, – вы успокоили меня. Мы принимаем ваш план и едем за Авророй и доньей Крус. Мы отвезем их в Байонну, где Аврору ждет мать, убедимся, что девушкам больше ничего не угрожает, и вернемся в Испанию продолжать поиски Лагардера.
      И все четверо поскакали по дороге к Бургосу.

IX
ЗВЕЗДА

      Филипп Мантуанский снова ушел от мести Лагардера.
      Величавый и прекрасный, словно ангел, Лагардер вихрем носился по полю сражения, ища Гонзага. Наконец он заметил, как над редутом показалось ненавистное лицо. Принц не заметил шевалье; Лагардер стремительно налетел на его солдат и, кроша в ужасе разбегавшихся испанцев, попытался прорваться к Гонзага. Гонзага в ужасе вскочил на коня и помчался прочь от города. Лагардер и Марикита упорно преследовали его.
      Миновав городские ворота, Гонзага свернул на дорогу, по обеим сторонам которой высились огромные валуны. Конь принца явно начинал уставать. Еще немного – и Гонзага будет вынужден скрестить свою шпагу со шпагой Лагардера…
      Но вдруг Лагардер остановился. Дорога круто свернула вправо, и шевалье на секунду потерял Гонзага из виду. Принц исчез! Как сквозь землю провалился! Никогда еще судьба не смеялась так зло над нашим героем. Он снова проиграл Филиппу Мантуанскому! В отчаянии Лагардер упал на землю и зарыдал. Наверное, сам дьявол помогал Гонзага! Иного объяснения шевалье придумать не мог. В надежде обнаружить подземный ход он тщательно исследовал все валуны, наваленные вдоль дороги, все трещины, все ямы. Ничего!
      Невозможно описать ярость, охватившую шевалье, когда он убедился, что все его усилия отыскать тайник Гонзага тщетны. С той роковой ночи, когда он не смог помешать Филиппу Мантуанскому похитить Аврору де Невер, принц стал его злым гением. Он даже не может отомстить ему!
      – Все кончено! – горестно воскликнул Анри. – У меня больше нет ни сил, ни желания бороться с коварством судьбы. Бог свидетель, я сделал все, что мог, но, видимо, сам ад покровительствует моим врагам! Я же потерял всех своих друзей… Где тот непобедимый Лагардер, чье имя заставляло содрогаться подлецов и вселяло надежду в добродетельные души? Неужели Луис-резчик из Памплоны и Эзоп Второй из особняка Гонзага – это я? Неужели это мне регент вручил свою шпагу?
      Марикита сидела рядом и молча смотрела на Лагардера. Опьянение битвой прошло: цыганка вновь была тиха и печальна, и из глаз ее градом текли слезы. Внезапно она вскинула свою прекрасную голову и схватила шевалье за руку. Ее прикосновение вывело Анри из забытья.
      – Надо надеяться, – прошептала Марикита, – всегда надо надеяться! Настанет день – и волки не уйдут от когтей льва. Лев гордо встряхнет гривой, зарычит, и от его грозного рыка злодеи задрожат и попрячутся по норам, а добрые люди возрадуются.
      Туманные речи цыганки повергли Лагардера в еще большее уныние: разве можно верить словам несчастной безумицы?
      – Когда лев ранен, – сказал шевалье, – он слабеет и уже никого не может испугать.
      Пришла ночь. На небосводе зажглись звезды. Марикита указала на одну из них и проговорила:
      – Надо идти на запад. Я умею читать по книге звезд, а там написано, что время крови уже миновало и наступает время целительных слез, за которым придет пора радостных встреч. Только одно черное пятно омрачает твое будущее, но скоро и его не станет, и тогда наши сердца возрадуются… Так идем же за твоей звездой.
      – Мне все равно куда идти, – отвечал Лагардер. – Если ты знаешь, что предначертано мне судьбой, то веди меня, и я пойду за тобой: отчаяние всегда ступает рядом с безумием.
      Шевалье вложил шпагу в ножны и вскочил на коня. На душе у него было тоскливо и мрачно. Он напоминал себе стальной клинок, который сломали и выбросили в придорожную канаву, где он станет ржаветь от бурь и дождей, пока не рассыплется в прах.
      Он не думал о возвращении в лагерь, где его, без сомнения, считали погибшим, он просто шел за Марикитой, потому что надо было идти, идти до тех пор, пока сама смерть не остановит его.
      Так они шли много дней, ночуя в сараях или прямо в поле, потому что крестьяне нередко закрывали дверь перед странной парой: сумрачным молчаливым всадником и юной красавицей с безумным взором. От обоих веяло тоской и безысходностью.
      Лагардер был безучастен ко всему и, когда ему отказывали в ночлеге, молча ехал дальше. Это был его крестный путь, и несчастный жаждал поскорее добраться до вершины голгофы, дабы обрести там вечный покой.
      Марикита ехала впереди; в ее состоянии произошла разительная перемена. Она больше не бормотала бессмысленных фраз и не издавала жутких воплей. Сейчас девушка казалась провидицей, идущей к цели, видимой только ей одной. Можно было подумать, что свет звезды, избранной ею в провожатые, рассеял туман, окутывавший ее разум. Просветленная, она шла вперед, повинуясь велению звезд.
      Они достигли ущелья Панкорбо, где цыганка впервые увидела Лагардера. Она остановилась; шевалье последовал ее примеру. Глядя на грозные неприступные скалы, он с горечью думал о том, что в тот день, когда они грозили ему смертью, он был счастлив, ибо в сердце его жила надежда. Теперь надежда умерла, а его израненное сердце истекало кровью.
      Девушка откинула со лба спутанные волосы и провела рукой по лицу, словно снимая налипшую паутину. Затем она соскочила с коня, преклонила колени и принялась молиться. Шевалье молча наблюдал за ней; он решил, что Марикита вновь находится во власти безумия, и ждал, что будет дальше. Но когда цыганка поднялась с колен, он с удивлением отметил, что движения ее уверенны, а выражение лица резко изменилось.
      – Я начинаю вспоминать, – проговорила она. – У меня такое чувство, будто я долго-долго спала, и мне снился страшный сон… Со мной что-то произошло… Но что? Не могу вспомнить! Может быть, ты мне поможешь?.. Но прежде скажи мне, куда девались твои товарищи?.. А мадемуазель де Невер и моя подруга и сестра донья Крус? Где они?
      Слова Марикиты вывели Лагардера из оцепенения. Неужели на нее нашло просветление, и она вновь попытается обнадежить его? Однако во взоре девушки не осталость и следа былого безумия. Анри мягко привлек ее к себе.
      – Говори! – ласково произнес он. – Расскажи мне о том, что ты вспомнила… Где и когда ты рассталась с Авророй и доньей Крус?
      Марикита надолго замолчала: память возвращалась к ней медленно. От напряжения она даже заплакала, но постаралась скрыть свои слезы от Лагардера. Цыганка не могла сказать шевалье ничего определенного, ибо сама не знала, куда делись девушки после взрыва, но ей очень не хотелось отнимать у него последнюю надежду.
      – Мы с отцом подготовили их побег, – медленно начала она. – Мы сделали все возможное, чтобы они смогли бежать. И они должны были успеть выбраться из замка задолго до взрыва. Но куда они отправились потом, я не знаю…
      Анри опустил голову: лучик надежды, мелькнувший было во мраке отчаяния, оказался таким тонким, что с трудом верилось в его реальность. Видя, что слова ее не только не успокоили, но, напротив, еще больше огорчили Лагардера, Марикита тяжело вздохнула.
      – Не печалься, мой прекрасный рыцарь, – прошептала она, – и верь мне… Цыганка пока не может сказать тебе, где твоя невеста, но она наверняка знает, что скоро ты встретишься с ней.
      – Кто тебе это сказал? – недоверчиво спросил Лагардер.
      – Никто не говорил; я прочла это по звездам.
      Шевалье горько усмехнулся. Что ж, она права. Его последний час уже не за горами, он отправится вслед за Авророй, и они непременно встретятся… но только в ином мире. Однако Марикита уверенно продолжала:
      – Верь мне. Ты знаешь, что я на время потеряла память. Я побывала в мире мрака, но не нашла там твоей невесты. Теперь тьма рассеялась, ко мне вернулся разум, и книга звезд по-прежнему раскрывает мне свои тайны. Умение угадывать судьбу по звездам передается у нас от матери к дочери. Ведь мы – цыгане, египтяне, ромы, раньи – поклоняемся одному богу – Ветру, молимся одной богоматери – Пыли Больших Дорог, а звездное небо – это наш храм.
      Лагардер с опаской прислушивался к словам девушки, спрашивая себя, не бредит ли она.
      – Я уже показывала тебе звезду, – продолжала цыганка. – Нам надо идти за ней. Я не могу научить тебя явыку звезд, поэтому верь мне и следуй за мной.
      – И что же сказали тебе звезды?
      – Что в этом месте мне надо спешиться, помолиться и внимательно осмотреть землю. Видишь? Здесь отпечатались следы четырех лошадей и двух мулов… На мулах ехали мадемуазель де Невер и Флор…
      Лагардер схватил Марикиту за руку и сжал так, что чуть не сломал ее.
      – Говори, говори! – вскричал он, не в силах сдержать свое волнение. – Если твои слова верны, то мы скоро найдем их, потому что следы совсем свежие.
      – Ты прав, они прошли здесь час назад. Их сопровождали четверо всадников…
      – Кто они?.. Люди Пейроля? Наемники Гонзага?
      – Не знаю, но скоро узнаю.
      – Откуда?
      – Звезды мне все расскажут, – пообещала Марикита, устремляя взор в небо.
      – Звезда Лагардера уже скатилась на землю и потухла, – раздался внезапно зловещий голос. – Шевалье де Лагардер, вас ожидает смерть, и расстояние, разделяющее вас, не превышает длины клинка шпаги!
      – Согласен, но это будет моя шпага! – воскликнул шевалье, мгновенно изготовившись к бою.
      В нескольких шагах от Лагардера нагромождение камней образовывало естественное ограждение, внутри которого находилось маленькое горное озеро. Воды его питали ручей. В мрачном ущелье Панкорбо это был единственный уголок, где скалы расступались и не нависали над дорогой свинцовой тяжестью. На берегу этого озера и расположились приспешники Гонзага.
      Пока военные действия шли в Каталонии, приятели старались держаться поближе к границе: они твердо решили не возвращаться к принцу, пока между Францией и Испанией не будет заключен мир. Таким образом, они сдержат свое слово и не поднимут оружия против Франции.
      Разумеется, они не рассчитывали, что Филипп Мантуанский похвалит их за дезертирство. Однако у них уже готово было оправдание: они скажут, что напали на след Лагардера и все время гнались за ним по пятам. Зная, что принц хочет покончить с шевалье, они решили, что выследить и убить Лагардера для них гораздо важнее, чем пополнить собой ряды испанской армии, где и без них хватает солдат.
      Место командующего временно занял Монтобер.
      – Не вечно же нам болтаться неприкаянными, – рассуждал он, растянувшись на мягкой траве. – Пора возвращаться под крылышко Гонзага. Прискорбно, что мы так и не нашли Лагардера, – (заметим, что в своих скитаниях клевреты его и не искали), – ведь, если мы явимся к принцу с пустыми руками, он, пожалуй, обвинит нас в нерадивости…
      – Всегда можно найти подходящее объяснение, – заметил Носе. – Надо только хорошенько подумать. Тем более что, служа Гонзага, мы все прекрасно научились лгать и изворачиваться.
      Толстый Ориоль тяжело вздохнул.
      – И куда мы катимся, – пропыхтел он. – Черт побери, было время, когда совесть моя была куда более спокойна.
      – И это говоришь ты! – возмутился Таранн. – А что тогда делать мне, чьи предки были посвящены в рыцари еще во времена первого крестового похода? Торговцам же, как известно, врать не привыкать…
      Монтобер резко оборвал Таранна.
      – Довольно, сейчас уже трудно сказать, кто больше заврался, мы или Ориоль. Раз уж мы не можем покрыть славой наши гербы, давайте хотя бы покроем их золотом, а для этого нам надо убедить Филиппа Мантуанского в том, что Лагардер мертв…Итак, что вы предлагаете?
      Неожиданно Носе приложил палец к губам.
      – Тихо! Похоже, что на ловца и зверь бежит, – прошипел он. – Я слышу голос, чертовски напоминающий голос Лагардера.
      Все замолчали и прислушались. Действительно, это были Лагардер и Марикита. Через несколько минут приспешники Гонзага поняли, что более удобного случая и желать нельзя: Лагардер был один и всего в нескольких шагах от них. Девушку, сопровождавшую шевалье, никто в расчет не принимал.
      Из того, что им удалось услышать, клевреты сделали вывод, что победа им обеспечена. Правда, Ориоль счел его чересчур поспешным, однако никто не обратил внимания на предостережение откупщика. Все убедились, что шевалье пал духом и вряд ли сможет оказать достойное сопротивление. Отбросив предрассудок, именуемый честью, господа дворяне решили напасть на Лагардера всем скопом. И четверо дворян выскочили из своего укрытия и преградили ему дорогу.
      – О! Старые знакомые! – весело воскликнул Лагардер; в преддверии поединка к нему вернулась прежняя бодрость духа. – Совсем недавно ваш хозяин нанял не меньше сотни бродяг, чтобы убить меня в этом самом ущелье, а сегодня Гонзага решил оказать мне честь и подослал титулованных убийц…
      Услышав такое оскорбление, клевреты разразились злобной бранью. Шевалье был спокоен: он вновь обрел привычную уверенность в себе. К тому же он решил, что, пожалуй, ему стоит еще пожить, чтобы самому убедиться, правду ли сказала Марикита.
      – Послушайте, господа, – продолжал он, – пока еще не поздно, я советую вам пропустить меня. Иначе вы рискуете составить компанию тем наглецам, что уже пытались стать у меня на дороге.
      Внезапно из-за спины шевалье выскочила Марикита. В руках она сжимала кинжал, и весь ее вид недвусмысленно говорил о том, что она собирается принять участие в схватке.
      – Прежде чем вы коснетесь хотя бы волоса на его голове, – воскликнула она, – вам придется убить меня!
      Решив, что у девушки вновь помутился рассудок, шевалье попытался отстранить ее, но она вырвалась и, словно львица, бросилась вперед. Блеснул кинжал, и Таранн с громким воплем схватился за плечо, из которого потоком хлынула кровь.
      Клевреты Гонзага с обнаженными шпагами бросились на Лагардера. Шевалье отбивал атаки и старался закрыть собой Марикиту, однако девушка упорно рвалась вперед. Наконец, она таки проскочила под рукой Анри – и тут же ей в грудь уперлась шпага Монтобера. Лагардер отбил клинок, но из-за этого вынужден был раскрыться, чем немедленно воспользовался Носе: его шпага пронзила грудь шевалье. Лагардер вскрикнул, зашатался и упал.
      И тут случилось то, чего не ожидал никто из французов: черноволосая девушка заслонила собой упавшего шевалье и, окинув нападавших исполненным ненависти взором, угрожающе воздела окровавленный кинжал. Никто не собирался убивать Марикиту, но цыганка столь яростно размахивала своим оружием, что увернуться от него было весьма непросто. Клевреты Гонзага растерялись: как заполучить труп шевалье, не причинив вреда Мариките?
      На потемневшем небосклоне появились первые звезды.
      Внезапно совсем рядом зазвучало громкое протяжное пение, одна из тех заунывных мелодий, которые обычно напевают кочевники во время своих странствий по пустынным дорогам. Заслышав их, цыганка издала крик, напомнивший уханье совы. Его услышали; из-за поворота показалась ветхая колымага, запряженная взмыленной клячей. Громыхая ржавым железом, повозка резко остановилась, и с нее спрыгнуло несколько мужчин, вооруженных мушкетами. Четверо французов невольно отступили.
      Марикита торжествовала.
      – Ну же, давайте, берите его, если осмелитесь! – насмешливо воскликнула она.
      Появился Ориоль, ведя на поводу лошадей.
      – Оставьте его, – произнес он, – нам пора ехать. Иначе мы рискуем вместе с Лагардером навечно остаться в этом ущелье.
      Словно подтверждая его слова, над головами французов просвистели пули. Клевреты Гонзага не стали дожидаться следующего залпа и, вскочив на коней, помчались прочь из рокового ущелья. Раненый Таранн одной рукой держал поводья, а другой зажимал рану, из которой продолжала струиться кровь.

X
РАНЬИ

      Как вы уже наверняка догадались, люди, откликнувшиеся на призыв Марикиты, были цыгане. Когда девушка была еще совсем маленькой, они с матерью исколесили немало дорог в повозках этого табора. Мать Марикиты была знаменитой предсказательницей, ее прорицаниям верили не только сами цыгане, но и знатные испанцы.
      Известно, что цыгане свято чтут свои традиции. Века идут, а жизнь их не меняется. Они постоянно кочуют с места на место, из страны в страну, из города в город, распевая одни и те же протяжные песни. Никто не знает, откуда они взялись, а сами цыгане ревностно хранят тайну своего происхождения. Особой тайной окружены у них главные события в жизни человека, те, которые у христиан опекает церковь: рождение, брак и смерть.
      Мариките угрожала опасность; на языке, понятном только тем, в чьих жилах течет цыганская кровь, она призвала на помощь своих соплеменников, и те явились защитить ее.
      Повозки, запряженные тощими одрами, образовали полукруг. Цыганские кибитки заслуживают отдельного описания. Под драными и выцветшими полотнищами невозможно укрыться ни от палящего солнца, ни от пронизывающего ветра, ни от проливного дождя. Зато в них чего только нет: ковры, кастрюли, чашки, ложки, баночки с бальзамами для лечения ран и приворотными зельями, высушенные лягушачьи лапки и змеи, разнообразные амулеты, кости, карты и прочие магические предметы, необходимые для предсказания судьбы и ворожбы.
      В самой большой и удобной кибитке на возвышении из дорогих тканей сидели вожак и самая старая женщина в таборе, почитавшаяся как колдунья. Вокруг были небрежно разложены серебряная и медная посуда, дорогая утварь, блестящие безделушки. Седые волосы длинными прядями обрамляли изрезанное глубокими морщинами лицо колдуньи; рот ее напоминал оскаленную волчью пасть.
      Цыгане, явившиеся на зов Марикиты, принадлежали к племени изгоев. Великая каста цыган извергала из своих рядов тех, кто осмелился нарушить брачный обычай, или, говоря языком европейцев, отважился на мезальянс. Ибо, если цыганская девушка выходит замуж за чужака, она и ее семья тотчас же превращаются в изгоев: лишаются прав на защиту и на причитающуюся им часть добычи, не смеют посещать всеобщие собрания. Они, словно пораженные проказой, безжалостно отторгаются табором.
      Так иудеи до сих пор противятся бракам с христианами, а среди католиков долго бытовало предубеждение против брачных союзов между дворянами и простолюдинками. Те, кто пренебрегал мнением общества, обрекали себя на участь, равносильную гибели.
      К счастью, времена изменились; сегодня все народы смешались, а мир все такой же – не лучше и не хуже.
      Цыгане, изгнанные из своих племен, быстро объединились между собой, чтобы в трудную минуту помогать друг другу и защищаться от вчерашних собратьев и своих извечных врагов – христиан.
      Цыгане-изгои сохранили все прежние обычаи, кроме одного: они были терпимы к чужакам и не требовали от них отказываться от своей веры и своих привычек. Впрочем, тех, кого в цыганский табор приводила любовь, обычно не интересовали вопросы религии. Дети, рожденные от таких союзов, также находились под защитой табора. Когда же девушка-цыганка покидала племя ради чужака – мужа или возлюбленного, – она всегда имела право вернуться, не боясь, что соплеменники ее не примут.
      Цыгане-изгои именовали себя раньи, а так как Марикита имела отца-католика, то она тоже была раньи. У раньи были свои песни, одну из которых и услышала девушка в тяжелую для себя минуту.
      Весь табор, включая женщин и детей, столпился вокруг юной цыганки, склонившейся над Лагардером. Скорее всего, стремительно бросившись на помощь соплеменнице, раньи рассчитывали извлечь выгоду и для себя, очистив карманы ее врагов. Но враги бежали, а на земле остался лежать лишь чужак-христианин, который вот-вот должен был умереть.
      – Кто этот человек? Он твой муж? – спросил Марикиту предводитель, рослый загорелый мужчина с посеребренными сединой висками.
      В прежние времена девушка боялась его как огня. Но сейчас в ней не было страха; она подняла голову и ответила:
      – Это мой брат…
      – Ты никогда не говорила нам, что у тебя есть брат. Мы не знаем его…
      – Я сама не знала о его существовании…
      – Почему он не похож на тебя?
      – А разве он сын моей матери? – дерзко ответила она вопросом на вопрос. – И вообще, какое тебе дело до того, кто он? С каких это пор раньи перестали принимать к себе чужаков? Я ручаюсь за этого человека: он не причинит нам зла. А я росла вместе с вами! И разве моя мать была не из твоего табора?
      – Ты права… Твоя мать кочевала с нами, значит, ты имеешь право на нашу защиту… Скажи нам только, как зовут этого человека.
      – Зачем вам его имя?
      – Он испанец?
      – Француз.
      – Значит, враг…
      – Для нас не существует границ…
      – Я же не сказал, что он враг Испании: это меня не касается… Но в его стране вешают наших соплеменников…
      – А в Мадриде инквизиция подвергает их пыткам и сжигает…
      – Ты что, считаешь, что ты умнее всех? – проворчал предводитель, нахмурив брови.
      – Нет, я просто говорю то, что думаю… и говорю правду…
      – Твой брат умер; ты хочешь, чтобы я дал тебе рубиду?
      Опустившись на колени, Марикита приложила ухо к груди Лагардера и услышала слабое биение его сердца.
      – Он жив, – ответила она, – значит, его можно спасти… Если вы не хотите мне помочь, тогда оставьте меня здесь, я сама позабочусь о нем.
      – С каких это пор раньи бросают своих раненых без помощи – возмутился предводитель.
      – Но этот человек не ваш, вы сами только что это сказали.
      – Раз ты защищаешь его, значит, сейчас он один из наших. Хватит спорить, давай лучше спросим колдунью, умрет он или его можно вылечить.
      Марикита расстегнула мокрый от крови камзол Анри. На груди возле самого сердца зияла колотая рана. Если бы шпага Носе прошла на два дюйма ниже, Лагардер бы уже не нуждался ни в чьих заботах.
      – Судьба сберегла его, – заметила одна из женщин.
      – Ты видишь медальон, который он носит на груди? – спросила ее другая. – Смотри, как искорежена оправа; удивительно, как еще портрет сохранился.
      Алчные взоры уставились на оправленный в золото портрет девушки, в которой Марикита сразу же узнала мадемуазель де Невер.
      – Она спасла его, – прошептала девушка. – Любовь оказалась сильнее смерти!
      Этот медальон на золотой цепочке Аврора в присутствии матери сама повесила на шею Анри в тюрьме Шатле, где Лагардер, приговоренный к смерти Огненной палатой, ожидал исполнения приговора. Неужели он больше никогда не увидит ту, чье изображение носит у самого сердца?
      Колдунью звали Мабель. Это была та самая старуха, которая когда-то стерегла маленькую Аврору в палатке цыганского вожака в долине горы Баладрон и которую Флор усыпила, чтобы во сне выведать у нее, куда цыгане бросили опоенного сонным зельем Лагардера.
      Уже тогда Мабель считалась старухой, и время только добавило морщин на ее чело. Она приказала подвести ее кибитку поближе к раненому и со своего возвышения долго разглядывала лежащего без сознания шевалье. Облаченная в причудливые лохмотья, со спутанными волосами и пергаментно-желтой кожей, она выглядела отталкивающе, но движения ее были исполнены величия.
      – Он красив, – наконец вымолвила она. – Он мертв?
      – Нет, матушка, – ответил кто-то. – Девушка говорит, что он выживет.
      – Чем его ранили?
      – Он получил ужасный удар шпагой, однако лезвие не задело сердца.
      – Помогите мне спуститься; я хочу получше разглядеть его.
      Однако колдунья, несмотря на свой преклонный возраст, отнюдь не была немощной старухой и не нуждалась ни в чьей помощи. Она без труда слезла с повозки, быстрым шагом подошла к раненому и склонилась над ним. Ее лицо приняло странное выражение; морщины на нем разгладились, взгляд устремился вдаль, словно она пыталась оживить какие-то давние воспоминания.
      – Это он, конечно же, он, я не могла ошибиться, – прошептала она. – Значит, судьба сделала его своим избранником, ведь он вернулся оттуда, откуда не возвращается ни один из смертных.
      – Ты его знаешь? – спросил изумленный предводитель.
      – Когда-то давным-давно, – напевно начала Мабель, – я собстренными руками приготовила волшебное питье шотландских цыган, и он выпил его…
      Цыгане прекрасно знали страшный наркотик, о котором говорила колдунья, и были осведомлены о последствиях его употребления: он действовал одновременно как снотворное и как медленный смертельный яд. Человек, принявший его, спал беспробудным сном несколько часов, а потом умирал, так и не приходя в сознание. На старую цыганку устремились вопрошающие взоры.
      – Его тело положили в могилу, – продолжала она, – вместе с истлевшими костями старого Хаджи. Утром мы пришли туда убедиться, что он уснул вечным сном, но его там уже не было…
      – Не может быть, Мабель! Это невозможно! – раздались голоса.
      – Я так и не узнала, кто сумел спасти его, потому что в ту ночь меня саму усыпили. Но это наверняка был кто-нибудь из наших, раз ему был известен секрет, как пробудить человека от колдовского сна. Он прижег спящему ступни и ладони раскаленным железом.
      – А зачем ему дали выпить это зелье?
      – Христиане обещали нам много золота, если мы убьем его и отдадим им девочку, которая была с ним. Но он был нашим гостем, и мы могли только усыпить его, – объяснил старый цыган.
      – Законы гостеприимства священны, – поддержали старейшину мужские голоса. – И кто же его спас?
      – Загадка!.. Но кто бы он ни был, он поступил хорошо… Иначе бы меня все время мучила совесть – ведь я помогала свершиться черному делу. Та девочка была такая нежная, кроткая… прошло уже много лет, но я до сих пор не могу забыть ее… – прошептала старуха.
      Внезапно взгляд колдуньи упал на портрет в покореженной золотой оправе, и с губ ее сорвался удивленный возглас.
      – Это она, – воскликнула старая цыганка, – только здесь она совсем взрослая. Какой же красавицей она выросла!
      Мабель взяла медальон и принялась внимательно разглядывать портрет Авроры. Марикита даже испугалась, не захочет ли старуха оставить его себе.
      – Верните ему портрет, матушка, – произнесла она. – Это его талисман: если бы не медальон, он был бы уже мертв.
      Колдунья нахмурилась, и под острым взглядом ее серых глаз юная цыганка потупилась.
      – Кто тебе сказал, что я собираюсь взять его? – сурово спросила она. – И почему ты защищаешь этого человека?
      – Потому что он мой брат, – ответила девушка.
      – Ты лжешь… у тебя никогда не было братьев… Признайся лучше, что ты любишь его; впрочем, ты не первая. Одна наша девушка, вроде тебя, когда-то тоже любила его до безумия. Эта любовь погубила ее: она стала христианкой.
      – Это правда, – ответила Марикита. – Раньше ее звали Флор, а теперь ее зовут Мария де ла Санта-Крус.
      – А ты что, знаешь ее?
      – Она моя подруга. Мы вместе танцевали на площадях Мадрида.
      – Она любила его, – повторила Мабель, – но он, скорее всего, даже не знал об этом, потому что у сердца он носит портрет другой… Ни одна женщина не может устоять перед его красотой… если бы я встретила его в двадцать лет… – Она умолкла, устремив взор на шевалье. – Так, может, это Флор и спасла его? – продолжала она. – Хотя в те времена Флор была еще совсем девчонкой… Что ж, если она сумела это сделать, то повторяю, она хорошо поступила… Ты знаешь, где сейчас Флор? – обратилась старуха к Мариките.
      – Здесь неподалеку мы нашли следы мулов, на которых ехала Флор и та девушка, что изображена на портрете, – ответила Марикита. – Судьбе было угодно, чтобы они подружились и стали едва не сестрами.
      Мабель осторожно надела медальон на шею Лагардера и направилась к своей повозке. Вскоре она вернулась, неся в руках склянку с целебной мазью. Прошептав какие-то заклинания, она смазала рану Лагардера и бережно наложила на нее повязку.
      Смеркалось. Мужчины зажгли факелы. Их неверный свет освещал странную картину: старая уродливая цыганка с седыми космами колдовала над распростертым на земле белокурым красавцем христианином. Ведунья пустила в ход все свои чары, чтобы раздуть ту искру жизни, которая еще тлела в теле Лагардера, но в любую минуту могла угаснуть.
      Лагардер по-прежнему был без сознания. Мабель смочила ему губы и виски уксусом: он открыл глаза, но, увидев склонившееся над ним морщинистое лицо Мабель, тут же снова закрыл их. Он решил, что попал в руки испанских бродяг, этих полунищих-полуразбойников, слетающихся на падаль, словно стая стервятников. Они наверняка приняли его за мертвеца, и теперь одно из этих кошмарных созданий обшаривало его карманы.
      «Значит, Марикиты нет в живых?» – спросил он себя. Печальный ответ напрашивался сам собой. «Бедное дитя, я всем приношу несчастье! Ты вселила в меня надежду, что Аврора жива и я скоро увижу ее, а я погубил тебя…»
      Имя мадемуазель де Невер шевалье невольно произнес вслух. В ответ чей-то голос воскликнул:
      – Хвала небу! Он жив!.. Звезды не обманули меня!
      – Марикита! – узнал голос девушки Лагардер.
      – Да, это я, – ответила цыганка. – Открой же глаза, здесь нет наших врагов.
      – Открой глаза, – повторила Мабель, поводя руками над лицом Анри.
      Шевалье повиновался.
      – Перенесите его в мою кибитку, – приказала колдунья, – и уложите поудобнее.
      С бесконечными предосторожностями Лагардера отнесли в повозку Мабель.
      – Куда вы ехали? – спросила старуха у Марикиты.
      – На поиски его похищенной невесты.
      – Кто ее похитил?
      – Думаю, те же люди, по приказу которых ты когда-то опоила его зельем возле горы Баладрон. Ты сказала, что за его убийство они заплатили много денег?
      – Нам все равно, кому служить, лишь бы нам хорошо платили за нашу службу. Пусть теперь он заплатит нам, и мы станем служить ему, – раздался голос одного из мужчин.
      Но колдунья смерила его презрительным взглядом:
      – Он наш гость, и никто не посмеет даже пальцем тронуть ни его, ни то, что ему принадлежит. Мы отвезем его туда, куда он прикажет, и не возьмем ни гроша. Это говорю я!
      – Слово Мабель – закон, – произнес вожак.
      – Я сама стану лечить его, – прибавила старуха.
      – Прошу тебя; позволь мне ехать вместе с ним! – умоляюще попросила Марикита.
      – Так ты любишь его?
      – Как брата… Ты мне веришь? Я никогда не обманывала тебя.
      – Хорошо, я возьму тебя к себе в кибитку. У тебя отважное сердце…
      Старуха забралась в повозку и устроилась возле Лагардера, следом за ней поднялась Марикита. Она села рядом с шевалье, чтобы вытирать его покрытый испариной лоб.
      Табор тронулся в путь. Скалы, нависшие над дорогой, отбрасывали на землю причудливые тени. Время от времени раньи затягивали унылую песню; когда мужчины умолкали, их сменяли женщины, и, убаюканный заунывными звуками, шевалье заснул, сжимая в своей ладони руку маленькой цыганки.
      Гонзага мог сотни раз проезжать мимо пестрого каравана, но ему бы ни за что не пришло в голову искать в потрепанных цыганских кибитках своего смертельного врага. Когда-то принц хорошо заплатил этим цыганам, чтобы они избавили его от Лагардера, но любовь и преданность оказались сильнее денег, и шевалье остался жив. Теперь же цыгане бескорыстно помогали Лагардеру.
      Когда шевалье очнулся, солнце стояло уже высоко; он с изумлением обнаружил, что лежит на груде тряпья в каком-то фургоне, который медленно едет по каменистой дороге. Сквозь прорехи в пестром ковре, натянутом на кривые прутья, пробивались яркие лучи солнца. Он попытался встать, но не смог: острая боль пронзила все его тело.
      Увидев, что Лагардер проснулся, Мабель протянула ему чашку с питьем. Раненый заколебался. События вчерашнего вечера полностью изгладились из его памяти.
      – Пей, не бойся, – подбодрила она его. – Это не то зелье, которым тебя когда-то опоили цыгане возле горы Баладрон.
      – Откуда ты об этом знаешь? – удивился шевалье.
      – Я сама готовила его…
      – Пей, – раздался голос Марикиты. – Я вымыла твою чашку и набрала свежей воды из источника. Здесь ты среди друзей.
      Действительно, питье принесло шевалье облегчение, боль утихла. Он начал вспоминать происшедшее…
      Всю ночь Марикита рассказывала старой колдунье о Лагардере. Мабель пообещала ей, что сделает все, чтобы отыскать мадемуазель де Невер и донью Крус.
      – Ты же знаешь, что раньи найдут любого человека куда быстрее, чем вся королевская полиция. Так что если ты не ошиблась и девушки действительно вчера проехали неподалеку отсюда, то уже к вечеру мы будем знать, где они находятся. Если же ты ошиблась, мы будем искать повсюду и, в конце концов, отыщем их. А уж выкрасть их не составит для нас никакого труда.
      Цыгане ехали по голой пыльной равнине. Повозка колдуньи остановилась, Марикита спрыгнула на землю и, разглядев следы конских копыт, указала на них старухе. Отпечатков было множество, потому что совсем недавно здесь побывали приспешники Гонзага.
      – Следов слишком много, и они налагаются друг на друга, – задумчиво произнесла Мабель, пристально вглядываясь в землю. – Я сама этим займусь. Ладно, может, я и смогу что-нибудь разобрать. А сейчас, пожалуй, пора устроить привал. Заодно и раненому надо бы отдохнуть от долгого пути в тряской телеге.
      Приказ был услышан, и караван остановился. Лагардер остался лежать в повозке; Марикита сидела рядом с ним и, чтобы отвлечь его от грустных мыслей, болтала без умолку.
      К их повозке каждую минуту подходили цыганки и подносили кто спелый гранат, кто апельсин, а кто и мех с молодым вином. Все они были приветливы и с Марикитой, и с Лагардером.
      Шевалье благодарил их улыбкой, а про себя думал, что если бы в Париже кто-нибудь сказал ему, что его спасут от смерти те же самые цыгане, которым Гонзага когда-то заплатил за его убийство, то он решил бы, что над ним попросту издеваются.
      – Цыгане добросердечны и отзывчивы, – вслух произнес он, – если, конечно, им не платят за то, чтобы они творили зло.
      – Ты прав, христианин, – услышав его слова, отозвалась Мабель. – Но это еще не все. Только тот, кого мы полюбим, получает право на нашу защиту и наше уважение: ведь миром правит любовь.

XI
ЛОЖНЫЙ СЛЕД

      Когда раньи завершили трапезу, Мабель приказала вожаку собрать всех взрослых цыган и обратилась к ним с вопросом:
      – Только что христианин, которого привела к нам одна из наших девушек, сказал, что цыгане добросердечны и отзывчивы. Но тут же он сказал и другое: если им заплатят, они готовы сотворить зло. Верно ли это?
      – Какая нам разница, лишь бы христиане почаще выкладывали денежки, а платят они за добро или за зло – нас это не касается! – раздался чей-то голос.
      – Жить-то надо, – поддержали его остальные.
      – Согласна, – кивнула колдунья. – Чужие дела нас не касаются, тем более дела христиан, наших самых злых гонителей. Но разве мы станем причислять к ним тех, кого сами же и взяли под свою защиту?
      – К чему ты клонишь? – спросил один из мужчин.
      – А вот к чему. Я не знаю, богат ли наш гость, а поэтому не могу обещать, что он вознаградит нас золотом за наши заботы. Но не забывайте, что доброта всегда бескорыстна… Поэтому сейчас я расскажу вам все, что мне известно о нем… и пусть каждый сам решит, готов он помочь ему или нет.
      И Мабель поведала соплеменникам ту часть истории Лагардерде, которую услыхала от Марикиты, знавшей о прошлом шевалье из обрывочных, но весьма красочных рассказов учителей фехтования.
      Как известно, мораль цыган отличается от той, к которой привыкли мы, поэтому на одни и те же поступки мы с ними нередко смотрим разными глазами. Больше всех иных достоинств человека они ценят его умение презирать смерть. Кочевая жизнь приучила этот народ к постоянным опасностям, поэтому они почтительно относятся к тем, кто, как и они, с открытым забралом идет навстречу смерти. Не успела старая колдунья расписать и половину известных ей подвигов Лагардера, как большинство раньи уже прониклось искренней симпатией к шевалье.
      Легко поставить под сомнение честность цыган, однако никто не откажет им в бесстрашии. Общество не приняло их в свое лоно и вечно подозревает их во всех смертных грехах. Цыгане никогда не думают о будущем, ибо даже настоящее им не принадлежит. У этих кочевников нет своего постоянного места под солнцем: они живут, покоряясь воле судьбы, уповая на случай и добывая себе пропитание кражей.
      Видя перед собой богатого баловня фортуны, они испытывают к нему презрение, а иногда и ненависть, ибо судьба отказала им и в богатстве, и в почестях. Но если счастливчику повезет и он станет гостем цыган, они, повинуясь нерушимым законам гостеприимства, не только отнесутся к нему со всем почтением, но и, если потребуется, выступят на его защиту… Однако закон этот действует всего двенадцать часов и распространяется лишь на двенадцать миль от стоянки табора. Как только цыгане обнаруживают, что положенное время истекло, а расстояние пройдено, они со спокойной совестью могут ограбить, а то и убить своего бывшего гостя.
      Любопытно, что священное отношение к особе гостя встречается либо у изгоев цивилизованного общества (цыган, корсиканских бандитов, алжирских разбойников), либо у племен, еще не вышедших из первобытного состояния (эскимосы, лопари, кочевники Сахары). В утонченных же странах старушки Европы о нем давно уже позабыли.
      Впрочем, сейчас Мабель требовала от своих соплеменников оказать Лагардеру гостеприимство не на двенадцать часов, а на неопределенно долгое время, до тех пор, пока шевалье окончательно не поправится.
      В цыганском таборе, будь то табор ромов, гитанос или раньи, самая старая женщина всегда пользуется наибольшей властью и повелевает всеми мужчинами, даже вожаком. Сама же она подчиняется только королеве всех цыган, загадочной личности, держащей в своих руках судьбу каждого, кто родился в вольном племени Ветра и Большой Дороги.
      Поэтому Мабель могла попросту приказать раньи терпеть Лагардера столь долго, сколь она сочтет нужным, однако старуха хотела, чтобы все, кто окружает Лагардера, помогали ему добровольно, а не по принуждению. Она поступила мудро, и результат не замедлил сказаться. Ничто так не вдохновляет людей, как оказываемое им доверие.
      – Итак, – заключила Мабель, – теперь вы знаете о чужаке, который лежит полумертвый в моей кибитке, столько же, сколько знаю о нем я. Согласны ли вы, чтобы он считался нашим гостем столько времени, сколько потребуется для его полного излечения?
      – Согласны! – раздался единодушный ответ.
      – А согласны ли вы помочь мне отыскать его невесту? Скорее всего, она находится где-то совсем рядом; но если я ошиблась, то согласны ли вы объехать всю Испанию, чтобы найти ее?
      – Согласны!
      – Тогда я напомню вам то, что вы уже слышали. Я не знаю, есть ли у этого человека золото, чтобы заплатить нам…
      – Неужели мы не сумеем сами вознаградить себя во время этих поисков?.. Дорога – наша судьба, и какая нам разница куда идти: на север или на юг, на восток или на запад?
      – Все ли думают так же? – спросила Мабель.
      В ответ вверх взметнулся целый лес рук.
      – Приказывай, матушка, – раздались мужские голоса, – что нам делать?
      Тогда старая цыганка рассказала, что, судя по следам, обнаруженным Марикитой в ущелье Панкорбо, мадемуазель де Невер и Флор вчера проехали через ущелье.
      – Так, по крайней мере, считает Марикита, – заключила старуха. – Других сведений у нас пока нет, так что нам придется положиться на ее чутье.
      Цыганские старейшины никогда ничего не скрывают от своих соплеменников, потому что среди цыган не бывает предателей.
      – Мы проверим, не ошиблась ли наша сестра, – раздались в ответ голоса.
      – Тогда в путь! И да помогут нам звезды! – воскликнула Мабель.
      В мгновение ока раньи убрали все свои пожитки, и табор тронулся в путь.
      Хотя Лагардер и видел, что цыгане искренне стараются ему помочь, он никак не мог избавиться от навязчивой мысли, что угодил из огня да в полымя. Их прошлая встреча еще не изгладилась у него из памяти, и только дружеская болтовня Марикиты прогоняла печальные воспоминания. Как и все его современники, шевалье был уверен, что в среде цыган попросту не существует такого понятия, как честность. Поэтому даже слова Марикиты не всегда звучали для него убедительно: ведь она сама была наполовину цыганка, а, значит, могла лгать, как и ее соплеменники. И разве не обманула его когда-то Флор? Марикита изо всех сил старалась рассеять подозрения Анри и вселить в него уверенность в успехе поисков.
      – Забудь о былых печалях, скоро тебя ждет большая радость, – говорила она ему.
      – Кто тебе это сказал?
      – Никто… и все: звезды, трава, цветы, мое сердце. Мабель составила твой гороскоп, и в нем написано то, о чем уже сообщила тебе я.
      – Я не доверяю прорицателям…
      – Можешь не верить, дело твое, – вступила в разговор Мабель. – Но знай, что вчера я приказала расплавить свинец, чтобы в его причудливо застывших узорах прочесть твою судьбу. Свинец никогда не лжет… На долю избранников всегда выпадают тяжкие страдания… Но не пройдет и двух недель, как та, кого ты ищешь, будет рядом с тобой. Вас ждет счастье, и твои враги будут завидовать тебе, так завидовать, что захотят погубить вас обоих. Но они не успеют причинить вам вреда, ибо падут от твоей руки. Все, кроме одного, самого злобного и самого изворотливого. Он похож на песчинку, подтачивающую бронзового колосса до тех пор, пока тот не рухнет. Но прежде чем этот человек приведет твою смерть, ты успеешь дать жизнь сыну, который отомстит за вас обоих. И когда придет твой последний час, ты вспомнишь о словах старой Мабель и поймешь, что предсказания цыганок всегда сбываются.
      Не то, чтобы колдунья сумела переубедить шевалье, но все же она немного успокоила его.
      Расспросив жителей близлежащей деревушки, цыгане узнали, что на рассвете по дороге промчались четыре всадника.
      – Это люди Гонзага, – убежденно сказала Марикита. – Нам надо ехать за ними.
      Дорога уходила на запад; лазутчики обшаривали каждый дом, каждую деревню, каждую рощицу. Но ни следов клевретов Гонзага, ни следов Авроры и ее спутницы нигде не было. Никто из местных жителей не видел двух девушек на мулах, сопровождаемых четырьмя всадниками. Марикита встревожилась: шевалье совсем уже решился сам заняться поисками.
      Однажды утром цыгане наткнулись на старую нищенку, которая после долгих расспросов заявила, что в краю басков, неподалеку от Толосы, она видела отряд из шести всадников.
      – Это были шесть знатных сеньоров, – объяснила она. – Судя по костюмам, четверо из них не из здешних мест, а двое были одеты так, как одеваются у нас в Испании. Они проехали мимо меня, но я не запомнила их лиц.
      Кажется, поиски наконец-то увенчались успехом: чтобы не привлекать к себе внимания, девушки вполне могли облачиться в мужской наряд. Сердце Лагардера забилось тревожно и радостно. Неужели он вскоре встретится с Авророй?
      Колеса цыганских повозок завертелись быстрее, и хотя подобная езда угрожала разбередить рану шевалье, он беспрестанно торопил своих смуглых спутников.
      Однако сведения, полученные в Толосе, оказались неутешительными. Никто не видел, чтобы в город въехал отряд из шести всадников. Зато им сразу указали гостиницу, где остановились четверо дворян, которые своим выговором и платьем напоминали французов.
      Лагардер и Марикита терялись в догадках: куда же могли исчезнуть девушки?
      Мабель отправила в гостиницу самых смышленых своих лазутчиков, к утру они должны были все как следует разузнать. Но ослабевший организм Лагардера не вынес новых волнений и разочарований. Ночью шевалье снились кошмары, и он метался на своем жалком ложе, стеная и вскрикивая. Мабель и Марикита проснулись и с тревогой наблюдали за раненым, чьи вопли сменились горячечным бредом. Колдунья как раз принялась готовить успокаивающее питье, когда Лагардер внезапно вскочил и, призывая Аврору, бросился вон из кибитки. Марикита не успела опомниться, как он ступил на землю, зашатался и упал, потеряв сознание.
      У него началась жестокая горячка, против которой было бессильно искусство старой колдуньи. От падения рана шевалье открылась, и из нее потоком хлынула кровь. И если еще вчера вечером Лагардер мог считать себя почти здоровым, то теперь все лечение приходилось начинать сызнова.
      Мабель и Марикита не на шутку встревожились, опасаясь роковой развязки: известно, что лекарь помощник лишь тем, кто сам стремится к выздоровлению. Бессвязный же бред Лагардера свидетельствовал о том, что шевалье вновь утратил надежду и стал призывать смерть.
      – А он выживет? – поминутно спрашивала заилаканная Марикита у колдуньи.
      – Надеюсь, – отвечала та, – потому что; так написано в книге судеб. На все находится в руках случая. Пока же нам придется продолжить поиски без него.
      – Но кто же станет заботиться о нем, когда мы отправимся искать его невесту?
      – Я же не говорю, что ехать должны именно мы с тобой. Мы снова положимся на верных и надежных друзей, а сами поищем уголок, где наш больной будет в безопасности. Ему необходим полный покой, езда по каменистым дорогам не даст его ране затянуться, и он умрет от потери крови.
      – Я буду ухаживать за ним, и мои заботы победят болезнь!
      – Думаю, что я и сама справлюсь с этим, а тебе все-таки придется отправиться на поиски. Ведь ты единственная, кто знает в лицо не только друзей Лагардера и его невесту, но и его врагов.
      – Нет! Я не оставлю ero! Я так подробно опишу всех его товарищей и тех негодяев, которые напали на него в ущелье Панкорбо, что тот, кого ты отрядишь на поиски, ни за что не ошибется!
      – А если вместе с девушками едут вовсе не друзья, а враги? Если их опять похитили? Как нам тогда доказать друзьям Лагардера, что мы хотим помочь им? Боюсь, они не поверят нам на слово и не согласятся ехать в наш табор.
      – Твои рассуждения справедливы, матушка, – тяжело вздохнула Марикита. – И я не знаю, как мне быть – остаться подле него или попытаться разыскать его друзей и невесту. Ответь, что я должна делать?
      – Я подумаю, дитя мое, – сказала Мабель, – а сейчас давай попробуем облегчить его страдания и дадим ему снотворного, чтобы он смог спокойно уснуть.

XII
ТАИНСТВЕННЫЙ ГРОТ

      Утро застало пестрый караван в предгорье Пиренеи, в двух лье от Ирупа, откуда рукой подать до границы с Францией.
      Старой колдунье было ясно, что дальше везти Лагардера нельзя: раненому был необходим полный покой, и, значит, следовало отыскать надежное укрытие, где бы он смог пролежать до полного выздоровления. Мабель призвала к себе несколько самых смышленых юношей, объяснила, что им следует искать, и они отправились по окрестностям, надеясь наткнуться на уединенную хижину, сторожку или заброшенный шалаш пастухов.
      Около полудня к повозке колдуньи подошел подросток лет пятнадцати. Марикита впервые видела его, но слышала, как все хвалили его необычайную ловкость. Говорили, что при необходимости он ухитрился бы пролезть даже в игольное ушко. Мальчишка бесшумно карабкался по скалам, легко переплывал бурные реки и мог незаметно обокрасть любого сеньора.
      – Вы ищете тихое место для вашего раненого? – обратился он с вопросом к обеим женщинам. – Я знаю такое местечко и готов показать его вам. Там совершенно безопасно. Вход надежно скрыт от любопытных глаз колючим кустарником. А если кто-нибудь случайно и забредет туда, то даже женщина с легкостью сумеет перестрелять поодиночке непрошеных гостей, которым придется гуськом пробираться через густые кусты.
      – И где же это место?
      – В двухстах шагах отсюда: это грот. Там стоит кровать, стол и несколько стульев, и нет хозяина… вернее, когда-то хозяин был, но исчез, скорее всего, умер… Так что, думаю, мы вполне можем занять его дом.
      – А ты сам как нашел этот грот?
      – Случайно… Я удирал от пастухов, рассердившихся на меня за то, что я без спросу угостился их чудесным овечьим еыром. Забравшись высоко в горы я, чтобы вновь не столкнуться со своими преследователями, решил спуститься там, где обычно никто не ходит, потому что там нет ни дорог, ни тропинок. А в таких уголках всегда встречаешь что-нибудь интересное…
      – Веди нас, – приказала Мабель.
      Напомним читателю, что в те времена граница между Испанией и Францией пролегала через места дикие и пустынные. Неподалеку от ложбины, где раскинулся цыганский табор, высилась огромная, высотой более тридцати футов, скала, подступы к которой преграждали непроходимые заросли колючего кустарника. Однако пристальный, опытный взор непременно различил бы среди высокой травы и густых ветвей узкую тропинку.
      Разумеется, ни знатная сеньора, ни благородный идальго ни за что не прошли бы по ней, ибо колючки мгновенно изодрали бы пышное платье и богато украшенный камзол. По таким тропам пробираются только ползком, а для этого надо быть цыганом, баском или… волком.
      Старуха и девушка ползли вслед за своим провожатым под колючим зеленым сводом, обдирая руки и царапая лицо; метров через двадцать они смогли, наконец, выпрямиться и встать во весь рост. Перед ними в скале находилась узкая дубовая дверь. Когда-то на ней висел замок, но с помощью кинжала ловкий малый без труда справился с ним.
      За дверью находился просторный грот, стараниями природы выточенный в скале. Внутри было сухо и чисто, и, как говорил мальчик, стояла скромная, грубо сколоченная мебель.
      Через узкую трещину, то ли природную, то ли проделанную руками человека, внутрь проникал дневной свет. К ней вела лестница, сооруженная из нескольких поставленных друг на друга камней. Из этого импровизированного оконца виднелась раскинувшаяся у подножия скалы долина. В случае осады возле него, не мешая друг другу, вполне могли разместиться трое стрелков с мушкетами. В сочетании с прочной дубовой дверью это жилище при необходимости легко превращалось в хорошо укрепленный форт. Тем более что в небольшом соседнем помещении, отделенном от основного легкой перегородкой, из трещины в скале бежал тонкий прозрачный ручеек.
      Мабель сразу же отметила, что на стульях и столе лежит толстый слой пыли, свидетельствующий о том, что хозяин давно покинул свое уединенное жилище.
      Убедившись, что паренек их не обманул, старуха даже захлопала в ладоши от радости.
      – Дружочек, – обратилась она к юноше, – когда в таборе начнется дележ добычи, твоя доля будет самой большой. Во всей Испании не найдется более удобного и надежного укрытия, где мы могли бы спрятать нашего больного.
      – А если… – задумчиво произнесла Марикита, – если хозяин неожиданно вернется?
      – Не думаю, чтобы он оказался жестоким и выгнал прочь раненого. Главное, чтобы пещеру не обнаружили люди Гонзага; впрочем, сама природа надежно защитила вход в нее.
      Теперь предстояло придумать, как доставить сюда Лагардера. Самое простое было бы прорубить дорогу в зарослях кустарника, однако по вполне понятным соображениям этого никак нельзя было делать.
      И снова на помощь пришел юный Бенази. Решительно, если бы все цыгане походили на этого ловкого малого, то я уверен, что народ этот скоро отвоевал бы себе место под солнцем. Он быстро сообразил, в чем состоит главная трудность. Его живой ум мгновенно заработал, и проворные руки соорудили из двух палок и куска холста узкие носилки. Поверх холста набросали тряпье, чтобы смягчить удары и толчки. Затем носилки поставили на маленькие колеса, хотя и грубые, но вполне пригодные для передвижения.
      Несколько веток над тропинкой было отогнуто, и, когда настала ночь, двое мужчин переправили Лагардера в его новое жилище.
      Мабель и Марикита уложили шевалье, тщательно перевязали его рану и устроились возле его изголовья. В случае тревоги они через бойницу могли сообщить своим соплеменникам о грозящей опасности, так как табор раскинул свои шатры вдоль большой дороги, в сотне шагов от грота.
      Всю ночь Лагардер бредил; утром, когда жар спал, старая колдунья стала собираться в лагерь, чтобы отдать последние распоряжения. Внезапно раздался резкий свист – сигнал тревоги.
      Старуха и девушка припали к бойнице и увидели, как по дороге скачут четверо всадников; Всадники были еще далеко, поэтому лица их оставались пока неразличимыми.
      Сердце Марикиты тревожно забилось. Кто эти четверо: Шаверни, Кокардас, Паспуаль и баск – или же люди Гонзага?
      Ей так не терпелось все разведать, что она едва не выскочила на дорогу, чтобы поскорее разглядеть их. Однако девушка вовремя опомнилась и сообразила, что если ее увидят люди принца, то они сразу поймут, что где-то неподалеку находится и сам Лагардер, и таким образом, она выдаст убежище шевалье.
      В окружении своих соплеменников девушка, разумеется, не боялась приятелей Гонзага. У нее даже мелькнула мысль о том, чтобы разделаться, наконец, с этой гнусной четверкой. Но благоразумие снова одержало верх: сейчас предпочтительнее было не трогать их.
      В дверь постучал Бенази: он принес затворникам еду.
      – Бенази, – приказала ему Мабель, – пойди и скажи нашим, чтобы все спрятались в повозки и шатры, хорошенько закрыли все дыры и не высовывались. Мужчины же пусть будут наготове и ждут моего сигнала. Если я прокричу совой, стреляйте в них из всех мушкетов сразу; если же я крикну «Лагардер!», то ты выйдешь к ним навстречу и приведешь сюда того, кого зовут маркизом де Шаверни.
      – Понятно, – ответил мальчишка и бросился исполнять приказ.
      Когда всадники были уже близко, из горла Марикиты вырвался сдавленный вопль:
      – Это люди Гонзага! Пусть они катятся ко веем чертям!
      Действительно это были Монтобер, Носе, Тарани и Ориоль.
      Подъехав поближе, французы принялись внимательно разглядывать цыганские кибитки, пытаясь понять, не те ли это самые цыгане, которые похитили у них из-под носа тело Лагардера в ущелье Панкорбо. Но табор словно вымер, нигде не было ни души. Впрочем, при тщательном осмотре клевреты Гонзага заметили, что под натянутой тканью шатров проступают очертания ружейных дул.
      – Осторожно, друзья! – воскликнул Монтобер, обнажая шпагу. – Тишина – плохой признак. Я уверен, что эти язычники не спят и готовы в любую минуту напасть на нас.
      – Эй, Ориоль, – предложил Таранн, – пошевели-ка шпагой в этой черной колымаге. Похоже, что их вожак сидит именно здесь; легкий укол напомнит ему о правилах вежливости, и он выйдет поприветствовать нас…
      – Залпом из мушкетов! Нет уж, благодарю! – ответил Ориоль. – Я не суеверен, но эта черная телега внушает мне ужас. По-моему, нам не стоит с ними связываться.
      На этот раз приятели оказались настолько благоразумны, что послушались Ориоля и тем самым спасли себе жизнь. Если бы они осмелились коснуться похоронной повозки, именуемой, как вы помните, рубидой, они мгновенно поплатились бы жизнью за подобное святотатство.
      – Сомнений больше нет, мы пошли по ложному следу, – произнесла Мабель. – Но как случилось, что сначала они ехали вшестером?
      Объяснение было очень простым. Двое других были кастильцы, посланные Гонзага на поиски своих приятелей. После долгих странствий идальго, наконец, встретили французов и передали им приказ принца обыскать всю приграничную область от Фонтарабии до Ронсеваля и, во что бы то ни стало, найти мадемуазель де Невер. Исполнив поручение, кастильцы отбыли обратно в Мадрид.
      Почувствовав, что в настроениях двора назревают перемены, Филипп Мантуанский решил отыскать своих приятелей, а заодно и забрать Пейроля, ибо последний прислал ему письмо с просьбой приехать за ним в Бургос. Фактотум также сообщил, что Авроре де Невер удалось бежать. Желая смягчить удар, интендант написал, что девушки вдвоем направились к границе, поэтому захватить их не составит труда.
      Гонзага пришел в ярость, однако важные дела удерживали его в Мадриде, и он не мог сам отправиться на поиски беглянок. Ему пришлось ограничиться тем, что он направил Пейролю обстоятельное послание, где сообщал о своем намерении задержать Аврору и донью Крус и не дать им пересечь границу Франции.
      В столице же Испании Гонзага с нетерпением ожидал решения участи своего приятеля и покровителя кардинала Альберони.
      Гонзага и Альберони – оба итальянцы и оба отъявленные мошенники – давно нашли общий язык. У них не было секретов друг от друга, и принц не без основания надеялся, что в Мадриде он в один прекрасный день станет куда более могущественным, чем был когда-то в Париже.
      Однако внезапно выяснилось, что жирный кусок проносят мимо его рта: Франция готова была заключить мир только при условии отставки Альберони и изгнания его за пределы Испанского королевства.
      Над головой кардинала стали сгущаться тучи, и он еще больше возлюбил Гонзага. Это был верный признак, по которому искушенные придворные узнают о предстоящей опале сильных мира сего: как только звезда всемогущего вельможи начинает закатываться, он немедленно проявляет повышенный интерес к своим приближенным.
      Однажды, беседуя у себя в кабинете со своим другом Гонзага, Альберони неожиданно заявил:
      – Вот уже два дня, как королева дуется на меня. Меня это беспокоит, ибо никогда не знаешь, что взбредет в голову этой чертовке. Хорошо еще, что нашего короля можно не принимать в расчет: ему достаточно молитвенной скамеечки да хорошенькой мордашки…
      – Если ваши слова дойдут до их величеств, – перебил его Гонзага, – они вряд ли придутся им по вкусу.
      – Здесь нас никто не слышит, – произнес кардинал, пронзая собеседника серыми и острыми, как буравчики, глазками. – А вы не станете доносить на меня.
      Филипп Мантуанский улыбнулся и не ответил.
      – Если меня вынудят уйти в отставку, – продолжил Альберони, – я уйду не с пустыми руками.
      – Было бы благоразумно поместить ваше состояние в надежное место…
      – Речь идет не о золоте; у меня есть кое-что получше…
      Принц не осмелился спросить вслух, но взгляд его был красноречивей любых вопросов. Кардинал склонился к уху Гонзага.
      – Филипп V, – прошептал он, – стал королем только на основании завещания Карла II, а это завещание лежит у меня в кармане.
      Знаменитым ворам и великим преступникам, то есть тем, кому приходится втихомолку обделывать свои темные делишки, хочется иногда излить душу и похвастаться своими подвигами, и только инстинкт самосохранения не позволяет им бросаться на шею первому встречному. В таких случаях они предпочитают выговориться перед своим лучшим другом, который обычно с радостью доносит обо всем в полицию, и та, в свою очередь, отправляет преступника на виселицу. Что ж, таков наш несовершенный мир.
      Альберони, кардинал, ухитрившийся сколотить на королевской службе состояние едва ли не вдвое больше, чем кардинал Мазарини, разболтался, словно горничная, и выдал секрет, хранимый им на протяжении всего своего пребывания в должности первого министра.
      Почувствовав, что над его головой сгущаются тучи королевской немилости, Альберони стал готовить пути к отступлению; он хотел предложить кусочек пергамента, именуемый завещанием Карла II, императору Карлу VI в обмен на монаршее гостеприимство. Так что, если бы ему и пришлось покинуть Испанию побежденным, во владения германского императора он бы въехал победителем.
      Итак, кардинал не удержался и раскрыл свой секрет. Если бы он мог читать в душе своего соотечественника, он бы тут же увидел, какую непростительную ошибку он совершил. Но даже мудрейшим из мудрейших случается ошибаться. Ошибся и Альберони.
      Внезапно дверь кабинета распахнулась, и на пороге появился офицер королевской гвардии. Оглядевшись, он подошел к кардиналу и протянул ему пакет, запечатанный королевской печатью. Альберони судорожно сорвал печать и стал читать послание. По мере прочтения он все больше и больше бледнел, а ознакомившись с документом, протянул было его Гонзага. Но прежде чем принц успел бросить взор на бумагу, офицер выхватил ее у него из рук.
      – Соблаговолите удалиться, сударь, – произнес он.
      Гонзага нахмурился.
      – Это что, оскорбление? – надменно спросил он, положив руку на эфес шпаги.
      – Это приказ, – ответил офицер. – С этой минуты его высокопреосвященство кардинал Альберони не имеет права общаться с кем бы то ни было, а также состоять с кем-либо в переписке, включая их королевские величества.
      – Так, значит, кардинал арестован?! – воскликнул Филипп Мантуанский.
      – Нет, мой бедный друг, – ответил Альберони, – меня всего лишь изгоняют. Мне дают двадцать четыре часа, чтобы покинуть Мадрид, и две недели, чтобы пересечь границу Испании. Надеюсь, вы приедете в Парму навестить меня?
      Гонзага задумался.
      – Сомневаюсь, – наконец ответил он и, не протянув руки тому, кого еще несколько минут назад именовал своим дорогим другом, повернулся на каблуках и вышел.
      Нужно обладать особым бессердечием, чтобы бросить друга именно тогда, когда он больше всего нуждается в твоей поддержке. Никто сейчас не предположил бы в Гонзага доверенное лицо и близкого приятеля Альберони.
      Если бы министр оказал сопротивление офицеру, стало бы ясно, что у него еще достаточно сил и влияния для борьбы за власть. В этом случае Гонзага, быть может, и поддержал бы опального кардинала. Но Альберони молчал, с трудом сдерживая слезы, – значит, он признавал свое поражение.
      «Карьера этого человека кончена, – думал Гонзага, – так что, пока не поздно, уйдем отсюда».
      Покинув кардинальские покои, принц остановился и криво усмехнулся:
      – Я проиграл, играя партию в паре с лакеем. Что ж, пожалуй, пора отыгрываться на стороне короля.

XIII
ЗАВЕЩАНИЕ

      Пока регент оставался у власти, дорога во Францию для Филиппа Мантуанского была закрыта. К тому же Гонзага подозревал – и не без основания, – что Людовик XV, достигнув совершеннолетия, сохранит неприязнь к недругам регента и не допустит принца ко двору. Поэтому Гонзага крайне необходимо было завоевать себе положение в Испании.
      Под сенью кардинальской шапки Альберони Филипп рассчитывал достичь высших ступеней власти, ибо в истории с заговором Селамара он сумел оказать первому министру такие важные услуги, какие среди людей, причастных к большой политике, забывать не принято.
      Но, будучи искушенным в придворных интригах, Гонзага на всякий случай начал заигрывать с королевой и ее окружением. Альберони, не допускавший никого из своих соотечественников напрямую общаться с Елизаветой Фарнезе, закрывал глаза на поведение Гонзага. Столь снисходительное отношение к своей особе принц воспринимал как должное и уверенно продвигался все выше по придворной лестнице, несмотря на настороженное отношение к себе родовитых испанских идальго.
      Но Альберони оказался колоссом на глиняных ногах; пришло время, и он с грохотом рухнул. Весть о его падении радостью отозвалась в сердцах всех испанцев; иностранные державы поздравляли Испанию с избавлением от этого проходимца. И ловкий интриган Гонзага решил нанести поверженному министру смертельный удар.
      Сомнительно, чтобы сей поступок можно было назвать достойным. В характере Гонзага было гораздо больше низменного и трусливого, нежели героического и возвышенного. Предавая Альберони, принц напоминал погонщика, пинающего споткнувшегося от усталости мула.
      Впрочем, у Альберони и без Гонзага хватало врагов. Кардинал намеревался покинуть Испанию через Памялону и Сен-Себастьян; его вынудили ехать через Каталонию, где верные ему войска только что жестоко подавили мятеж местного населения. Возможно, испанские властители втайне надеялись, что каталонцы избавят их от бывшего министра.
      Надежды их чуть было не оправдались: на кардинала совершили нападение. Если бы не отвага преданной свиты и не отряд в пятьдесят человек, присланный губернатором Барселоны, чтобы сопроводить кардинала до границы, бывший первый министр окончил бы в тот день свой земной путь.
      Так что, как мы видим, одни вели честную игру и в точности соблюдали приказ короля, другие же за его спиной пытались окончательно погубить опального вельможу.
      На следующий день после отъезда Альберони принц Гонзага испросил аудиенцию у ее величества королевы; просьба его была отклонена, причем без соблюдения надлежащих форм вежливости.
      Однако принц был не из тех, кого легко обескуражить отказом; отвергнутый королевой, он стал добиваться приема у короля.
      Когда кому-нибудь из придворных надо было спешно обсудить важные политические вопросы, он шел прямо к королеве, державшей в своих руках нити всех политических интриг. Королю обычно сообщали уже готовое решение, выработанное в покоях королевы. Суть оскорбления, нанесенного Гонзага, состояла в том, что, вынудив его обратиться вначале к королю, ее величество заранее оценивала сообщение принца как не заслуживающее внимания.
      Филипп Мантуанский проглотил оскорбление и написал письмо Филиппу V. Принц сообщал, что хочет раскрыть его величеству государственную тайну, от которой зависит будущее испанской короны. В приписке же Гонзага указывал, что если его величество проявит к его сообщению такой же интерес, как и ее величество, то он вынужден будет покинуть Испанию, дабы не стать очевидцем печальных событий, к которым приведет нежелание их величеств выслушать его.
      Король всегда и во всем советовался со своей первой женой. Этой привычке король не изменил и тогда, когда женился вторично, поэтому он не мог не известить о настойчивом просителе Елизавету Фарнезе. Королева предложила супругу отправить Гонвага вслед за его бывшим покровителем кардиналом Альберони. Только заступничество короля спасло принца от немедленной высылки из Испании.
      Однако дерзость Филиппа Мантуанского произвела должное впечатление на королеву. Эта женщина любила сильных противников, ибо победа над ними была вдвойне сладка.
      Итак, спустя два дня после отъезда Альберони Гонзага получил вожделенную аудиенцию. Их католические величества ожидали принца в тронном зале. Нахмуренные брови королевы не предвещали ничего хорошего.
      – Сударь, неужели вы полагаете, что ваше итальянское происхождение дает вам право столь назойливо требовать у нас аудиенции?
      – Если я считал своим долгом служить вашим величествам, будучи во Франции, – ответил Филипп Мантуанский, – то тем более естественно, что, прибыв в Испанию, принявшую меня в свои объятия, после того как я стал жертвой интриг регента и его окружения, я пожелал стать еще полезнее моему государю. Происхождение здесь ни при чем, мною движут лишь признательность и благодарность; теперь я подданный Испании, и интересы моего короля для меня столь же священны, как и для любого испанского дворянина.
      И Гонзага, гордо вскинув голову, смело взглянул в лицо королеве, пытаясь понять, какое впечатление произвели на нее его слова. Убедившись, что он достиг желаемого, принц продолжал:
      – Ступив на испанскую землю, я мог предложить ее королю только свою шпагу. Но кому нужна шпага воина в мирное время? Тут началась война, и я отправился на поле брани сражаться с врагами вашего величества.
      – И теперь вы, разумеется, требуете вознаградить вас за сей подвиг? – презрительно спросил король.
      – Да, сир.
      – И какую же награду вы желаете получить?
      – Разрешение оказать услугу вашему величеству. Я хотел это сделать еще два дня назад… но мне было отказано в этой милости.
      Королева нахмурилась: она поняла, что принц снова пошел в наступление. Но Гонзага не внял предупреждению; он был уверен, что как только Елизавета Фарнезе услышит о похищении завещания, гнев ее мгновенно улетучится.
      – Каким образом вам удалось проникнуть в некую государственную тайну, о которой вы намереваетесь нам сообщить? – спросил король.
      – Это произошло совершенно случайно…
      – А не зовется ли эта случайность – Альберони? – прервала его королева.
      – Вы не ошиблись, ваше величество, – ответил Гонзага. – Точнее, случай предоставил мне еще одно доказательство измены Альберони.
      – Вы были его другом…
      – Я расстался с ним, как только он перестал быть достойным управлять Испанией. Возможно, кто-то и отважится обвинить меня в предательстве интересов дружбы, эгоизме и корысти… но я не стану отвечать этому человеку. У меня есть свой судия – моя совесть, и я следую ее призыву.
      Речи Гонзага всегда отличались убедительным правдоподобием, особенно для тех, кто не знал, какой отъявленный мошенник и негодяй скрывается под личиной блестящего вельможи.
      – С каждой минутой мои сведения теряют свою ценность. Если вы сомневаетесь в том, что я собираюсь поведать вам нечто действительно важное, я немедленно удаляюсь.
      – Говорите, сударь, я вам приказываю, – произнес Филипп V.
      Принц провел рукой по лбу, словно отбрасывая последние сомнения, и вновь окинул взором их королевские величества: по выражению лиц короля и королевы он понял, что те с нетерпением ожидают, что же он скажет. И когда Гонзага, наконец, заговорил, в зале воцарилась напряженная тишина, в которой слова принца звучали громче пистолетных выстрелов.
      – Меня могут слушать все, ибо то, что я скажу, касается всей Испании… Известно ли вашему величеству, где сейчас находится завещание Карла II?
      Вопрос Гонзага изумил присутствующих. Король и королева тревожно переглянулись.
      – Завещание находится в моих покоях, в шкатулке, ключ от которой я всегда ношу при себе, – ответила королева, извлекая из складок платья маленький ключик на золотой цепочке.
      – Шкатулка наверняка стоит на месте, – отрывисто произнес Гонзага, – но завещания в ней больше нет!
      – А где же оно, по-вашему?
      – Альберони увез его с собой… Вот, собственно, и вся моя тайна. Надеюсь, теперь вам понятно, почему я утверждал, что дорога каждая минута…
      Дабы проверить истинность слов Гонзага, королева быстрым шагом отправилась к себе в спальню. Когда она вернулась оттуда, лицо ее было белее мела.
      – Вы сказали правду, сударь, – объявила она. – Мы же были неправы, не желая выслушать вас раньше.
      Гонзага стоял с гордо поднятой головой, наслаждаясь своей победой.
      – Может быть, пока кардинал не пересек еще границу Испании, отправить за ним погоню? Документ спрятан у него на груди, под рясой.
      Потрясенный Филипп V отдал надлежащее распоряжение. Нашлось немало добровольцев, готовых задержать кардинала, и через час взвод солдат в сопровождении дюжины идальго мчался к границе, имея приказ задержать Альберони, обыскать его и доставить во дворец все найденные при нем бумаги. Высокородные идальго были бы не прочь приволочь с собой и самого бывшего министра, чтобы поглубже упрятать его в одну из королевских подземных темниц, но этому воспротивился Филипп.
      – Мне нужно завещание! – рявкнул он. – А Альберони пусть убирается на все четыре стороны!
      Решение, принятое королем, было наиболее благоразумным, ибо Испания избегала ссоры с папой и германским императором. Это был тот редкий случай, когда Филипп V оказался мудрее своих советников.
      Гонзага украдкой взирал на придворных: он прекрасно понимал, что только что публично предал своего бывшего покровителя. Но опасения его были напрасны. Разумеется, если бы речь шла не об Альберони, ни один испанский гранд отныне не пожелал бы пожать руку Филиппу Мантуанскому. Но ненависть к бывшему всесильному министру была столь велика, что заявление Гонзага никто не расценил как предательство.
      – Мы благодарим вас, сударь, – сказал король, – и не забудем оказанной вами услуги. Отныне мы будем рады видеть вас каждый день на малом утреннем приеме; любая ваша просьба будет выполнена безотлагательно.
      – Благодарю вас, сир, – смиренно ответил предатель. – Думаю, что очень скоро мне придется искать у вашего величества защиты от своих врагов, преследующих меня даже в Испании, и покровительства для юной особы, опекуном которой я являюсь…
      – Мы защитим вас, сударь, – ответила Елизавета Фарнезе, – а ваша подопечная будет пользоваться нашим королевским благорасположением.
      Принц покидал дворец с высоко поднятой головой. Теперь в борьбе с Лагардером у него были развязаны руки, и звезда Гонзага, еще недавно столь бледная, вновь ярко засияла на небосводе.
      Филипп Мантуанский прекрасно все рассчитал: чем ближе человек стоит к трону, тем проще одурачить его. А уж провести коронованную особу для такого мошенника не составляло никакого труда.
      Альберони был задержан в нескольких лье от границы. Эскорт, ревностно защищавший его от каталонских мятежников, был предан своему королю. Солдаты с удовольствием помогали королевским посланцам перетряхивать сундуки кардинала. Завещание лежало во внутреннем нагрудном кармане бывшего министра, и, когда люди короля попытались до него добраться, Альберони со шпагой в руках принялся защищать бесценный документ. Однако силы были не равны, и кардинал сложил оружие. Тут он вспомнил, что единственным человеком, знавшим о завещании, был принц Гонзага, и губы его искривились в горькой улыбке… Впрочем, сам он, будучи министром, столько раз обманывал, хитрил и изворачивался, что гнев его быстро прошел.
      «Я сам во всем виноват, ибо забыл простую истину: у побежденного нет друзей. Сейчас Гонзага переиграл меня, но партия не окончена, и мы еще встретимся».
      Отправляясь в ссылку, этот человек взял с собой целую колоду козырей. У него отобрали завещание Карла II? Не беда, разве у него нет в запасе секретного мемуара, адресованного регенту Франции? Этот документ поможет французам навсегда покончить с Испанией…
      Историки знают, что через несколько дней кардинал действительно отправил мемуар регенту. Но Филипп Орлеанский сжег его, не читая, избавив тем самым Францию от позора быть обязанной предательству кардинала Альберони.
      Как только Филипп V обрел пресловутое завещание, в котором он назначался наследником испанского престола, Гонзага занял место среди первых грандов Испании. Филипп Мантуанский тут же воспользовался королевской милостью и вытребовал себе голову Лагардера. Принц приписал шевалье те преступления, в которых обвинял его еще во Франции, а заодно и свои собственные. Однако пока старания его не увенчались успехом. При нем находились только барон фон Бац и Лавалад; он не знал, куда подевался Лагардер и что стало с Авророй и доньей Крус. Зачем было, говоря его же собственными словами, играть на стороне короля, если добыча уже успела ускользнуть?
      Неизвестность мешала Гонзага в полной мере насладиться своим триумфом при дворе. Не зная, куда подевались его приспешники, которые с началом военных действий как в воду канули, сн начал подозревать их в предательстве. Поэтому он нанял двух идальго, из тех, кто за хорошее вознаграждение готовы отправиться хоть к черту в лапы, и послал их на поиски своих клевретов. Этих же идальго он надеялся использовать и в дальнейшем.
      Испанцы отыскали людей Гонзага подле французской границы, где те напали на след Лагардера. Это известие обрадовало принца. Донесения идальго подтверждали содержание послания, отправленного ему Монтобером. Монтобер пространно объяснял, почему они так долго не давали о себе знать, и рассказывал, сколько они изъездили дорог в поисках их заклятого врага; в заключение он сообщал, что поимка Лагардера – дело одного-двух дней.
      Как видите, приятели Гонзага сумели удачно вывернуться из щекотливого положения. В роли спасителя выступил Ориоль. Став дворянином, этот низенький толстячок не утратил ни здравого смысла, ни изворотливости, всегда помогавшей ему всучить покупателю залежалый товар по самой высокой цене. Вот и теперь он сумел сочинить столь правдоподобную историю, объясняющую их долгое отсутствие, что даже такой проходимец, как Гонзага, ей поверил. В общем, Ориоль сполна расплатился за свой дворянский титул.
      Принцу не в чем было упрекнуть своих сообщников: они остались ему верны и, более того, ни на секунду не упускали из виду шевалье. Возможно, Пейроль и учуял бы подвох; Филипп же Мантуанский даже в мыслях не допускал, что кто-то осмелится его одурачить, поэтому принял все за чистую монету. Только одно обстоятельство по-прежнему беспокоило принца: в послании Монтобера не было ни слова об Авроре.
      «Если она не встретилась с Лагардером, – говорил себе Гонзага, – значит, ничего не потеряно. Без него она не сможет добраться до Франции. Как только девица вновь окажется у меня в руках, я увезу ее так далеко, что ни одна живая душа не сможет ее отыскать. А с помощью короля я легко избавлюсь от Лагардера». План Гонзага был прост; оставалось только ждать, как будут разворачиваться события.
      Прожженный интриган всегда сумеет исхитриться и изменить ход событий в свою пользу. Но, опьяненный своими успехами при испанском дворе, Гонзага забыл пословицу, гласящую, что человек предполагает, а Бог располагает. Не вспоминал он и о поражении, которое ему нанес Лагардер, и о том, что именно это поражение стало причиной его изгнания. Принц вновь уверовал в свою звезду; будущее улыбалось ему, и он довольно потирал руки с видом человека, которому дозволено все.
      Единственное, чего не хватало Гонзага, так это его верного фактотума, всегда готового разделить радость своего господина. Но достойный Пейроль до сих пор пребывал в Бургосе – без денег и в отвратительном настроении. Несчастный интендант уже начал склоняться к тому, чтобы постричься в монахи и вступить в орден приютивших его милосердных братьев: молчание Гонзага казалось ему признаком того, что он получил отставку за свою нерадивость в отношении мадемуазель де Невер. Неизвестность и одиночество угнетали фактотума; он смертельно боялся, что враги застигнут его врасплох, а он, не чувствуя за собой поддержки Гонзага, не сможет защитить себя и падет под их ударами.
      Каждое утро он выходил за городские ворота и с тоской вглядывался в горизонт, ожидая, не покажется ли там посланец Гонзага.
      А в это время Филипп Мантуанский рассуждал следующим образом: «В Мадриде мне больше делать нечего; зато мое присутствие может понадобиться в Бискайе, где-нибудь поближе к границе. По дороге я заеду в Бургос и заберу Пейроля. Если Лагардер со своей невестой не успели перейти границу, то за голову шевалье я не дам и одного мараведи. Через неделю с Лагардером будет покончено».
      Чтобы заполучить так низко оцененную им голову, Гонзага нанял двадцать пять бандитов. Король, узнав, что охрана принца столь малочисленна, посоветовал ему удвоить ее, и тот с трудом удержался, чтобы не последовать королевскому совету. Несмотря на внешнюю браваду, в душе Филипп Мантуанский испытывал панический ужас при одной только мысли о встрече с Лагардером.
      «Их должно быть четверо: Лагардер, Шаверни, Кокардас и Паспуаль. (Гонзага не знал, что к маленькому отряду присоединился пятый: Антонио Лаго.) Когда я соберу моих французов, нас будет вдвое больше. Испанцы послужат нам щитом, и я уверен, что после нашей встречи мне уже будет некому платить».
      Если бы солдаты, согласившиеся служить Гонзага с благословения самого короля, смогли прочесть мысли принца, большинство из них отказалось бы от этой сомнительной чести… или при первой же возможности избавились от свежеиспеченного королевского фаворита. Многие наемники успели уже побывать на полях сражений и видели в бою Королевский полк Лагардера. Поэтому они прекрасно знали, что ждет тех, кто встретится лицом к лицу с отважными французами.

XIV
НОЧНАЯ ГОСТЬЯ

      Ни Мабель, ни Марикита не могли оставить раненого Лагардера. Старуха была искусной врачевательницей, и, пока рана не зажила, Лагардеру требовался ее присмотр. Юная же цыганка ни за что не согласилась бы расстаться с Анри, ибо была уверена, что только она одна может унять его сердечную боль. В результате обе женщины решили остаться возле раненого. Но кто же тогда отправится на поиски мадемуазель де Невер?
      – Болезнь шевалье может затянуться, – сказала Марикита. – Мы рискуем навсегда потерять след невесты Анри, которая, скорее всего, находится сейчас где-то неподалеку.
      – Послушай, дитя мое, – сказала Мабель после долгого размышления, – нельзя гнаться сразу за двумя зайцами. Тише едешь – дальше будешь, гласит народная мудрость. Мы будем делать наше дело, а на поиски пусть отправляются другие.
      – Кто же?
      – Среди нас есть немало опытных лазутчиков. От тебя потребуется только подробно описать девушек и сопровождающих их мужчин, чтобы наши люди могли сразу узнать их.
      Девушка задумалась. Прежде она сама предлагала колдунье подробно описать лазутчикам внешность друзей и врагов Лагардера, но теперь ее вдруг охватили сомнения.
      – Я всего лишь раз видела господина де Шаверни, – неуверенно начала она, – но думаю, что смогла бы узнать его, а значит, по моим рассказам его узнают и другие. Что же касается трех других мужчин, – голос Марикиты звучал уже уверенно, – то их я запомнила так хорошо, словно мы расстались только вчера.
      – Превосходно, – удовлетворенно заметила колдунья. – Я пошлю, лучших лазутчиков, через несколько дней нам уже будет известно, где находятся друзья и невеста нашего гостя.
      Она позвала Бенази и приказала:
      – Пойди и разыщи Антора, пусть он придет сюда с женой, обоими сыновьями и дочерью. Скажи вожаку, пусть он тоже придет сюда.
      Гибкий, как уж, юноша выскользнул из пещеры. Через несколько минут те, кого назвала Мабель, уже протискивались в узкую дверь грота.
      Антор был высокий загорелый гигант, его скуластое лицо украшала густая черная борода. С детьми и женой он вел себя смирней ягненка, но стоило кому-нибудь его разозлить, как он становился похожим на разъяренного буйвола. Оба сына были ему под стать: такие же рослые, загорелые, сильные. Его жена Эльда, напротив, была маленькая и хрупкая; лукавое выражение ее лица свидетельствовало о том, что она прекрасно справляется со своими мужчинами-великанами. Их дочь Пепита была истинной жемчужиной среди славящихся своей красотой цыганок Гренады.
      – Слушайте меня все, – обратилась к собравшимся старая Мабель. – Дело, которое я собираюсь вам доверить, потребует от вас как силы, так и хитрости. Антор, ты запряжешь свою кибитку парой лучших лошадей, и вы отправитесь в путь на день, на два, на месяц – словом, на столько, сколько понадобится. Вам предстоит отыскать друзей и невесту нашего раненого гостя. Если вы не встретитесь с ними в Бискайе, вам придется отправиться дальше – в Наварру, Арагон и Кастилию. Но, скорее всего, искать их следует поблизости от границы с Францией.
      – Кто эти люди? – спросил цыган.
      – Четверо французских дворян и с ними две девушки. Когда вы их увидите, Эльда должна будет подойти к той девушке, у которой черные волосы, и сказать ей заветное слово раньи.
      – Так, значит, она из наших?
      – Ты помнишь маленькую Флор, что когда-то привела к нам чужеземцев? В то время наши шатры были раскинуты в ущелье горы Баладрон.
      – Флор! – удивленно воскликнула Пепита. – Я играла с ней, когда была совсем маленькой, и уверена, что узнаю ее и сейчас.
      Мабель снисходительно улыбнулась девушке и продолжила, обращаясь к Эльде:
      – Когда ты поймешь, что это именно она, ты скажешь ей: «Иди за мной, я отведу тебя к тому человеку, которому много лет назад дали выпить сонного зелья возле горы Баладрон»
      – А если они разделились? – спросил Антор.
      – Тогда вам придется быть особенно внимательными. Главное, не спутайте их с теми четырьмя французами, которые хотели убить нашу сестру и нашего гостя в ущелье Панкорбо. Это они проехали здесь сегодня утром.
      – Этих я узнаю.
      – Марикита подробно опишет вам внешность тех, кого вам предстоит искать… Говори, дитя мое.
      Сначала цыганка принялась описывать Аврору. Однако она быстро вспомнила, что Лагардер не расстается с портретом своей невесты; вместе с Эльдой и Пепитой она бесшумно проскользнула к кровати, где в забытьи лежал шевалье, и показала им портрет в золотом медальоне. Затем она набросала портреты Шаверни, Антонио Лаго, Паспуаля и – на всякий случай – Флор. Это заняло у нее немногим более четверти часа. И только Кокардас удостоился долгого и подробного рассказа. Походка удалого рубаки, шляпа и сапоги, красный нос, длинная рапира и вечные ругательства – все было подробнейшим образом расписано Марикитой. Теперь спутать его с кем-нибудь другим было невозможно.
      – Второго такого нет нигде, – заключила юная цыганка. – Вы узнаете его среди сотен тысяч мужчин.
      Эльда слушала очень внимательно и иногда перебивала рассказчицу, прося уточнить ту или иную деталь костюма, цвет глаз или волос. Наконец лазутчики выяснили все необходимые для себя подробности, и настала пора прощаться.
      – Идите, – напутствовала соплеменников Мабель, – и поскорее возвращайтесь. Надеюсь, что ваше путешествие будет не долгим, и вы возвратитесь к нам не одни.
      Спустя четверть часа повозка Антора уже катила по направлению к французской границе. Из расплывчатых указаний Мабель относительно того, где искать друзей и невесту раненого христианина, они поняли только одно: для начала надо объехать все приграничные селения.
      Цыгане свято чтили приказы старой колдуньи, к тому же Антор был одним из тех, кто после рассказа Мабель о подвигах Лагардера проникся искренней симпатией к шевалье. Поэтому лазутчики были готовы сделать все, что будет в их силах, а может, даже и того больше.
      – Зачем ты звала меня, матушка? – спросил вожак, когда семейство Антора покинуло грот.
      На протяжении всего рассказа Марикиты он простоял у двери, опираясь на узкий дубовый косяк.
      – Прикажи разбить лагерь, – сказала старуха. – Возможно, нам придется задержаться здесь надолго. Днем и ночью кто-то из мужчин должен следить за тропой, ведущей к гроту, и сообщать нам о приближении чужаков. В том случае, если опасность будет грозить нам со стороны горы, я дам вам знать: кто-нибудь из нас встанет у окна, и будет размахивать факелом. Все, что нам потребуется, станет приносить Бенази. Через него ты будешь сообщать нам, как идут поиски, а также то, что сам сочтешь нужным. Что ты на это скажешь?
      – Ничего, если мы пробудем здесь не больше недели. Но если ты считаешь, что стоянка наша затянется, тогда я осмелюсь кое-что возразить… Я не совсем понимаю тебя… За неделю мы обворуем все окрестные дома, ограбим все ближайшие деревни и окончательно подчистим все запасы съестного в округе. Полиция вскоре пронюхает, где стоит наш табор, заявится к нам и, в лучшем случае, прогонит нас прочь. В худшем же случае они посадят наших братьев и сестер за решетку и предъявят им обвинение в воровстве, грозящее виселицей не только нам, бездомным бродягам, но даже христианам.
      – День делится на двадцать четыре часа, а в неделе целых семь дней, – назидательно заметила Мабель. – Как знать, что станет с нами к концу недели? Иди и делай то, что я тебе приказываю.
      Несмотря на воистину тернистый путь к гроту, Мабель отправилась вместе с вожаком, чтобы убедиться, что место для лагеря выбрано удобное. Затем она пошла искать целебные травы. К вечеру колдунья вернулась в пещеру с большим пучком зелени, которую тут же принялась измельчать и кипятить, произнося при этом магические заклинания и проделывая руками пассы, предписанные каббалой.
      Вскоре Лагардер очнулся. Лихорадка прошла, и он чувствовал себя значительно лучше. Он с любопытством окинул взором грот и искренне обрадовался, увидев Марикиту.
      Зелье Мабель принесло облегчение, и скоро болезнь была побеждена. Однако же чем быстрее шло выздоровление, тем задумчивее и печальнее становился Лагардер; об Авроре он больше не вспоминал.
      – К чему эти пустые слова? – сказал он однажды вечером Мариките после того, как цыганка вновь пообещала ему скорую встречу с Авророй.
      Прошло несколько дней. Шевалье уже мог вставать; опираясь на плечо Марикиты, он совершил обход своего нового жилища, а потом строил догадки о бывшем хозяине грота.
      Лагардер часто разговаривал со старой Мабель, пытаясь понять, что побуждало старую колдунью совершенно бескорыстно помогать ему. Он до сих пор подозревал, что цыганка преследует какую-то тайную цель. Но все, что говорила ему она и Марикита, свидетельствовало только об их искренней и глубокой привязанности к нему.
      В пещеру часто приходил Бенази и рассказывал, что происходит за ее пределами. С тех пор, как мальчишке было поручено снабжать едой Лагардера и его сиделок, мастерство подающего надежды отрока в деле очищения кладовых мирных селян неизмеримо возросло. Он каждый день отправлялся на промысел и никогда не возвращался с пустыми руками: фрукты, каплуны, старое мурсийское вино и дичь не переводились на столе затворников. Разумеется, за все эти деликатесы не было уплачено ни мараведи. Если бы Лагардер знал, каким образом пища попадает в пещеру, он бы наотрез отказался от нее. Впрочем, юный мошенник не понял бы его щепетильности, так как искренне считал, что поступает правильно, и выполнял свои обязанности со всей возможной ловкостью.
      Прошла неделя. Лагардер стремительно поправлялся. По вечерам он быстро засыпал, и сон был теперь для него истинным отдохновением: он перестал бредить, горячка отступила.
      От Антора не было никаких известий. Шевалье не знал о том, что на поиски Авроры посланы опытные лазутчики, и однажды утром заявил, что готов отправляться в путь… Впрочем, фразу эту он не закончил. Видимо, внутренний голос по-прежнему звал его на поиски Авроры, но разум отказывался верить, что девушка жива. Замешательство Лагардера помогло Марикнте уговорить его подождать еще несколько дней.
      Оберегая по ночам покой раненого, Марикита забывала о собственном отдыхе: радость, которую испытывала она при виде выздоравливающего Анри, помогала ей преодолевать любую усталость. Но однажды ночью она не выдержала и задремала подле крепко спящей Мабель.
      Надвигалась гроза, в тяжелом воздухе вязли отдельные раскаты грома, небо затянуло густыми черными тучами, на нем больше не было ни звездочки. Такие темные, непроглядные ночи для Испании большая редкость.
      В цыганском таборе, раскинувшемся в ста шагах от пещеры, все спали. В удушливой предгрозовой атмосфере уснул даже часовой, который, согласно приказу Мабель, должен был наблюдать за дорогой.
      Ближе к полуночи легкая женская тень проскользнула мимо табора раньи. Ночная странница удивилась, увидев в этой пустынной местности стоянку цыган, но, похоже, ничуть не испугалась. Обутая в мягкие сандалии, она двигалась легко и бесшумно, так что никто ее не услышал и не увидел. Скоро тень ее уже мелькала возле кустарника, преграждавшего вход в каменный грот. Незнакомка опустилась на колени и проскользнула в узкий лаз. Ни один лист, ни одна ветка не были ею задеты. Очутившись перед дверью, она достала из кармана ключ и собралась отпереть замок. Тут она с удивлением заметила, что дверь открыта и требуется всего лишь слегка толкнуть ее. Незнакомка заволновалась и схватилась за рукоятку кинжала, торчащего у нее из-за пояса. Но беспокойство быстро сменилось радостью; она улыбнулась и прошептала:
      – Педро!
      Никто не ответил. Она открыла дверь и позвала уже громче. В ответ раздалось какое-то шуршание и сонное женское бормотание.
      В гроте было темно. Стоя на пороге, женщина ждала, пока глаза ее привыкнут к темноте. Внезапно она почувствовала, как в ее горло вцепились сухие старческие руки; руки эти явно принадлежали не мужчине. Ночная посетительница опять потянулась за кинжалом, желая ударить невидимого врага, но потом передумала. Резким движением она стряхнула с себя нападавшую, и та, не удержавшись на ногах, с визгом покатилась по полу. Как уже понял наш читатель, это была старая Мабель.
      Привыкнув к темноте, незнакомка вошла в грот, но не успела сделать и двух шагов, как шею ее снова сдавили женские руки – гибкие и сильные… Таинственная гостья пыталась что-то сказать, но ее душили все яростнее, и тогда ее терпению пришел конец. Она извернулась и вцепилась противнице в волосы. Завязалась жестокая борьба. В темноте слышались тяжелое дыхание, глухие толчки и злобное шипение. Время от времени к этим звукам присоединялось сердитое бормотание Мабель, которая осыпала неизвестную посетительницу отборными проклятиями.
      Этот шум разбудил шевалье; он вскочил и воскликнул:
      – Что случилось? Зажги свет, Марикита.
      Услышав мужской голос, незнакомка решила, что попала в засаду, и стала подумывать об отступлении. К несчастью, кругом стояла такая кромешная тьма, что она не могла разглядеть, где же выход. Тогда ночная гостья решила дорого продать свою жизнь и извлекла кинжал.
      Почувствовав прикосновение холодной стали, Марикита вспомнила, что она тоже вооружена, и, выхватив свой кинжал, совсем было собралась пустить его в ход. Внезапно вспыхнул свет: колдунья наконец-то раздула огонь и зажгла факел.
      – Остановитесь! Остановитесь! – крикнул Лагардер.
      – Кто вы? Что вы здесь делаете?.. Это ты, Педро? – воскликнула незнакомка.
      И она, не дожидаясь ответа, бросилась к шевалье. Марикита, сжимая в руке кинжал, преградила ей дорогу. Девушка решила, что незнакомка собирается убить Анри. Однако незваная гостья внезапно отбросила кинжал и изумленно воскликнула:
      – Господин де Лагардер?
      – Кто вы? – удивленно спросил шевалье.
      – Я? Разве вы меня не узнаете? Я Хасинта, прозванная прекрасной басконкой, хозяйка трактира в Байонне!.. Но как вы оказались здесь, в убежище моего брата?
      – Вашего брата?.. Антонио Лаго?
      – Нет, другого, Педро… Мой брат Педро убил дворянина, посмевшего неуважительно обо мне отозваться, и вынужден был бежать в Испанию. Однако это не помешало ему сражаться на стороне французов. Теперь война окончилась, и я пришла узнать, не вернулся ли он… Он уже третий год прячется в этом гроте, и я каждую неделю прихожу из Байонны повидаться с ним. А чтобы никто не разнюхал, где он скрывается, я вынуждена приходить ночью…
      Лагардер протянул ей руку; она взяла ее и почтительно поцеловала.
      – Как хорошо, что я пришла сюда раньше него, – с облегчением произнесла она. – Если бы на моем месте оказался Педро, могло бы случиться несчастье.
      Мабель и Марикита уже без ненависти, но по-прежнему недоверчиво разглядывали девушку.
      – Кто эти женщины? – спросила басконка.
      – Я забыл, что вы не знакомы, – улыбнулся шевалье. – Марикита, оставь свой кинжал и улыбнись Хасинте; вы обе добры и отважны, и я равно благодарен вам обеим.
      Девушки подчинились и, забыв о том, что еще несколько минут назад они были готовы убить друг друга, улыбнулись и радостно обнялись.
      Мабель все еще была не в духе и ругала несчастных караульных, проморгавших красавицу басконку. Конечно, ничего страшного не произошло, раз Лагардер знает эту девчонку, но если бы на ее месте был мужчина?..
      – Что ты теперь собираешься делать? – спросила она. – Надеюсь, ты не станешь гнать нас отсюда?
      – Я – гнать вас?.. Храни меня Господь! – воскликнула басконка. – А почему вы меня об этом спрашиваете?
      Хасинта с любопытством разглядывала властную уродливую старуху.
      – Потому что господин де Лагардер ранен, – сказала Мабель, – и пока он не выздоровеет, он не выйдет отсюда.
      – О чем это она? Неужели вы ранены?.. – воскликнула Хасинта.
      – О, ничего опасного, все уже позади, – ответил Лагардер. – Они ухаживали за мной и спасли мне жизнь.
      – Вот и славно, – сказала Хасинта, беря Марикиту за руку. – Я вас случайно не оцарапала?
      В пылу борьбы обе женщины раскраснелись, их волосы растрепались и теперь змеились по плечам длинными черными прядями. Никто не посмел бы утверждать, что одна из них красивее, чем другая. Смеясь, они помогали друг другу привести прически в порядок.
      Глядя на них, Лагардер улыбнулся, но внезапно на его лицо набежала тень: эти две красавицы, ставшие отныне неразлучными подругами, напомнили ему Аврору и донью Крус, наряжавшихся для королевского бала.
      Хасинта наклонилась к нему и тихонько спросила:
      – А где же мадемуазель де Невер?
      На глаза шевалье навернулись слезы.
      – С тех пор я ее ни разу не видел, – с болью в голосе прошептал он, – и теперь повсюду ищу.
      – Матушка, верно, все еще ждет свою дочь в Байонне, – сказала басконка.
      – Несчастная женщина!.. Господи, умоляю тебя, верни ей дочь! Вдруг я уже не смогу этого сделать…
      – С чего ты это взял? Глупости! – рассердилась Мабель. – Поди-ка ты лучше поспи: утро вечера мудренее. Как знать: может завтра будет великий день.
      – Погодите, еще одно слово… – попросила Хасинта. – Где мой брат, где Антонио?
      – Наверное, он уехал с господином де Шаверни и его спутниками, – тихо ответил Лагардер. – Я ничего о них не знаю.
      – Вы не должны отчаиваться, – сказала Хасинта. – Они непременно вернут вам вашу возлюбленную. Я пробуду здесь до завтрашней ночи. Кто знает, может, по возвращении в Байонну, мне придется готовить госпожу принцессу к встрече с дочерью!
      Теперь уже Лагардер взял руку Хасинты и нежно поцеловал. Немного спустя он заснул, а женщины всю ночь напролет шепотом поверяли друг другу свои секреты.

XV
ПОБЕДА!

      Солнце затопило своим светом горы, и их гигантская тень постепенно отступила в глубь долины. Тысячи незаметных глазу зверьков скользили по ветвям деревьев и шуршали в траве, наполняя воздух шорохами.
      В палатке цыгане тянули свои заунывные восточные песни. Лагардер, уже достаточно окрепший, позволял лечить себя и ухаживать за собой лишь потому, что не хотел огорчать милых дам, оспаривавших друг у друга право услужить ему.
      Нынче утром он взял в руки свою шпагу. Он извлек ее из ножен и – о небеса! – клинок не показался ему слишком тяжелым. Исполнившись радости, шевалье с любовью начистил свое верное оружие до блеска; вместе с надеждой к нему возвращались и силы, и он уже подумывал о том, как скоро ему представится случай проверить себя в деле.
      По извилистой дороге к табору медленно приближался довольно большой – человек в тридцать – отряд. Дозорные уже давно заприметили его и сообщили, что всадники одеты весьма пестро и выглядят подозрительно.
      Во главе кавалькады, смеясь и оживленно жестикулируя, ехал Филипп де Гонзага, необычайно довольный тем, что вновь собрал свою шайку: рядом скакал Пейроль, все еще бледный; за ним гарцевал Монтобер, громко беседующий с Таранном; чуть поодаль ехали Носе, фон Бац и Лавалад. Процессию замыкал толстяк Ориоль, хранивший угрюмое молчание. Наверное, он вспоминал сейчас о сладких ночах, проведенных в Пале-Рояле, о пухленькой хохотушке Сидализе, и о сговорчивой, хотя такой жадной до денег прелестнице Нивель… За клевретами следовали солдаты. Это были наемники – отъявленные головорезы, лихие вояки. Принц предпочел их регулярной армии.
      – Ни регент, ни Лоу не должны больше интересовать нас, господа, – говорил Филипп Мантуанский. – Мы все равно обменяем нашу бумагу на испанские дублоны, так что чего-чего, а золота у нас будет вдоволь. Испанский король – наш друг, да и сама королева нам покровительствует; если вы будете паиньками, вам дадут титулы и должности при дворе… Ориоль вон скоро станет испанским грандом. Ну что? Вы готовы, господа? Борьба продолжается?
      Широкие улыбки осветили физиономии его спутников. Алчность и развращенность вновь обратили их взоры к хозяину. Одному Пейролю было не до смеха: не то, чтобы он был менее алчным и беспринципным, просто сейчас его мысли занимали вовсе не будущие прибыли.
      – Лагардер! – произнес он вполголоса.
      – Чума его возьми, твоего Лагардера! – вскричал Гонзага. – Стоит мне захотеть – и я натравлю на него тех пятьсот человек, что вот-вот даст мне Филипп!
      – Он распугает их, как жалкую стаю воробьев, – прошептал интендант.
      – Но мы тоже выступим против него, – вмешался Носе.
      Пейроль обернулся и смерил его с головы до ног презрительным взглядом:
      – Да мы только и делаем, что выступаем против! А толку чуть. Многие уже мертвы…
      – Черт побери! – зарычал принц, взбешенный настойчивостью фактотума, который несколько подпортил впечатление от увлекательной речи самого Гонзага. – Ты что, струсил? Если так, то мне понятно, почему тебе не удалось задержать даже женщин.
      – Лагардера не останавливают мечи, женщин – прочные каменные стены, монсеньор! Нет, вы как хотите, а я успокоюсь лишь тогда, когда своими собственными глазами увижу свежую могилу нашего бравого шевалье.
      – Увидишь, не беспокойся, – буркнул Филипп Мантуанский. – Может, ты сам его туда и уложишь – для твоего же спокойствия. А что до прочных стен, то я прикажу посадить мадемуазель де Невер на цепь, и приковать ее к железному поясу, который ты станешь носить, не снимая. Пейроль усмехнулся:
      – Прежде чем уложить Лагардера в гроб, его надо убить, прежде чем приковать голубку цепью, ее надо поймать. А этого не случится ни сегодня, ни завтра… быть может, этого не случится никогда, монсеньор!
      Гонзага в ярости смял кружевное жабо. Клевреты молчали. Проклятый Пейроль своими нравоучениями и своим похоронным тоном сковал льдом бахвальство на устах хозяина. Так что лишь стук лошадиных копыт да грубые шуточки солдат нарушали тишину равнины, по которой ехал отряд всадников.
      По той же дороге, только с другой стороны, к цыганскому табору приближалась еще одна группа. В ней было всего-навсего шесть человек: четверо мужчин и две женщины.
      Один из мужчин тоже громко рассуждал вслух и тоже говорил о Лагардере, хотя и не обещал ни службы, ни почестей, ни денег.
      – Тысяча чертей! – доносился ворчливый голос нашего старого приятеля Кокардаса. – Куда, черт возьми, мог запропаститься этот паршивец? Почему мы никак не можем его найти? По-моему, его похитили те мерзопакостные цыгане, которые шляются тут по всем дорогам. Небось, усыпили его где-нибудь в укромном уголке своим адским зельем…
      – С тобой и впрямь можно было бы сыграть такую шутку: тебе ведь всегда хочется пить, – сказал Амабль.
      – Глубоко заблуждаешься, голубь мой! Прежде чем пить вино, я его нюхаю, и тот, кто мне туда чего-нибудь подмешает, проглотит у меня сразу и вино, и стакан, вот так вот!
      За Амаблем следовали Аврора де Невер, донья Крус и Шаверни. Все трое также говорили о Лагардере.
      – Где-то он теперь? – вздыхала Аврора: бедное дитя только этим теперь и заботилось. – Я бы предпочла остаться в Испании, а не возвращаться во Францию без моего милого Анри. Мне нельзя покидать те места, где он страдает, потому что я буду непрестанно слышать зов горя, однако не смогу помочь ему, не смогу осушить слезы моего бедного суженого. Я умру без него. Даже если мне придется танцевать на площадях и просить милостыню на дорогах, я буду искать его, пока Бог не позволит нам свидеться хотя бы на минутку… Если же это случится, Боже, ты можешь призвать нас к себе, ибо наш запас счастья на земле будет исчерпан.
      Донья Крус и Шаверни наслаждались счастьем быть вместе. Их глаза непрестанно говорили, их руки тайком искали встречи. Но они были слишком добры, чтобы выказывать свою любовь в присутствии несчастной Авроры. И, считая грехом предаваться радостям жизни, когда мадемуазель де Невер казалась живым воплощением боли, они соперничали в попытках утешить ее, вернуть ей надежду и силу духа. Донья Крус находила все новые и новые доводы, и ей удавалось передать Авроре де Невер малую толику своей веры в грядущее счастье.
      – Ну, ты же знаешь, – говорила цыганка, – что когда мы окажемся во Франции, найти Лагардера будет делом нескольких дней. Наши друзья уверятся, что нам не грозит опасность попасть в руки врага, и смогут действовать смелее. Их тогда ничто не остановит. До границы всего несколько лье, мы будем там уже вечером, так что скоро нам улыбнется наша милая Франция.
      – Если вы чего-нибудь боитесь, – сказал Антонио Лаго, – то здесь неподалеку есть одно укромное местечко, о котором знают только моя сестра Хасинта, мой брат Педро и я. Там вас не смогут найти все Гонзага мира. Правда, я надеюсь, что оно нам не понадобится.
      Два отряда разделяла теперь всего лишь одна миля, и оба они были на одинаковом расстоянии от того места, о котором только что говорил баск.
      Мабель со своего наблюдательного пункта видела, как они шли, но годы ослабили ее зрение, и она не могла различить их лиц.
      – Пойди-ка сюда, Марикита, – сказала она вдруг. – А ты, Хасинта, сделай мне факел из соломы… Сделай, говорю, он мне понадобится.
      Марикита вспорхнула по ступенькам и устремила взор на равнину. Дрожь пробежала по ее телу. Указав рукой сперва в одну, а затем в другую сторону, она воскликнула прерывающимся от волнения голосом:
      – Вон там мадемуазель де Невер, Флор, Шаверни… Их всего шестеро. А там – Гонзага, Пейроль и еще человек двадцать… Это убийцы!
      Лагардер спал одетый на своей кровати.
      – Не надо его будить, – сказала Мабель. – Пусть поцелуй невесты заставит его разомкнуть веки.
      Вошел Бенази; старуха показала ему два отряда.
      – Слушай и запоминай, – приказала она. – Когда те, что идут с востока, приблизятся на расстояние выстрела, я прокричу совой и подниму свой факел. И следи, чтобы каждый выстрел нес врагам смерть. Предупреди этих шестерых, чтобы они были настороже и готовились отбить нападение; скажи им, что цыгане на их стороне и что их ожидает великая радость.
      – Матушка, – спросил Бенази, – вы и вправду думаете, что нам необходимо сражаться за христиан?
      В глазах старухи сверкнула молния.
      – Делай, что я сказала! – властно произнесла она.
      Едва Бенази вышел, как она взяла из рук Хасинты факел, который должен был вот-вот дать сигнал к началу боя.
      – Я же говорила, что сегодня будет великий день! – воскликнула она.
      В это мгновение в меньшем из двух отрядов, приближавшихся к их убежищу, гасконец, ударом кулака нахлобучив свою шляпу поглубже на голову, закричал:
      – Черт побери! Там внизу я заметил табор этих цыганских дьяволов. Право, эти висельники мне вовсе не по душе.
      – А вот я заметил кое-что другое, – сказал Паспуаль, прикрывая глаза сложенной козырьком рукой. – Взгляни на дорогу, мой благородный друг: видишь это облако пыли, поднятое, по меньшей мере, двадцатью всадниками? Если я не ошибаюсь, я узнал Пейроля.
      – Так это, говоришь, милейший Пейроль? Петронилья, красавица моя, вот тебе цель, достойная тебя, и, клянусь Богом, тебе предстоит хорошо поработать!
      Он обнажил клинок, и нормандец поступил точно так же.
      – За дам, – воскликнул он, – и да победит Невер!
      Шаверни приподнялся на стременах.
      – Гонзага и его шайка! – процедил он сквозь зубы, сжимая эфес шпаги. – Что ж, раз Лагардера нет, именно мне надлежит отправить на тот свет моего дорогого кузена…
      Аврора и донья Крус побледнели.
      – Это конец, – сказала первая. – Их впятеро больше против нас. Поклянитесь мне, господин Шаверни, что если нам будет грозить опасность попасть в руки принцу, вы поразите меня своей шпагой.
      – Обещаю, что до этого не дойдет! – ответил Шаверни. – Лаго будет охранять вас, пока я буду пробиваться вперед вместе с Кокардасом и Паспуалем.
      Противники теперь могли не только сосчитать друг друга, но при желании даже переругиваться. Гонзага взглянул на своих приспешников.
      – Господа, – сказал он, разразившись деланным смехом, – мадемуазель де Невер только что согласилась нам сдаться; я сам возьму ее в плен. Четыре человека, ее сопровождающие, в счет не идут; с троими поступайте как знаете, а маленький маркиз должен остаться в живых.
      – Но с ними нет Лагардера, – заметил Пейроль.
      Все, кроме Гонзага, вздохнули с облегчением, принц же от злости даже покраснел:
      – Тем хуже, он лишился прекрасной возможности погибнуть на глазах у невесты!
      И Филипп Мантуанский вновь расхохотался. Его глаза блеснули таким диким блеском, что клевреты затряслись от страха.
      Пейроль, как всегда осторожный, выслал вперед солдат, не забыв указать им на Шаверни, жизнь которого надо было сохранить. Эта тактика не понравилась испанцам: им предоставили почетное право – нанести первый удар и, возможно, погибнуть, прикрывая собой тех, кого они сопровождали. Младший офицер, их командир, презрительно смерил Пейроля взглядом и произнес несколько слов, услышанных только его людьми.
      – Подойдя, к противнику, – тихо сказал он, – разомкните ваши ряды и пропустите его!
      Бряцанье обнаженных шпаг, отрывистый приказ – и кони, подгоняемые уколами шпор, устремились в атаку. Внезапно раздалось зловещее уханье совы. Пламя факела осветило неровности скалы, и залп пятнадцати мушкетов с грохотом прокатился по ущелью, прижимая к земле три ряда атакующих солдат. Гонзага едва не зарычал от ярости. Испуганный интендант побелел как саван. Легкий, словно косуля, молодой цыган в несколько прыжков очутился возле маркиза.
      – Атакуйте! – закричал он тому. – И ничего не бойтесь: на вашей стороне пятнадцать мушкетов, а после победы вас ожидают радость и счастье! Вперед!
      – Вперед! – повторил Шаверни.
      Он и фехтмейстеры пришпорили своих коней – и вдруг заметили трех женщин, которые невесть откуда возникли рядом с ними. Одна из них размахивала факелом, который держала в исхудалой руке; ее седые волосы трепал ветер, а ее беззубый рот изрыгал проклятия и угрозы. Мабель, старая колдунья, дочь бродяг, преобразилась: теперь она походила на богиню мщения, призывающую к беспощадной войне.
      – Огонь, кровь и смерть! – вопила она. – Проклятие убийце! Смелее, пускай никто из врагов не ускользнет!.. Нынче вечером цыгане выпьют вина из черепов злодеев; сегодня день возмездия и радости!..
      Две другие женщины сжимали в руках кинжалы: они пришли, чтобы охранять подруг.
      – Марикита! Хасинта! – воскликнули одновременно Аврора, донья Крус и Лаго.
      – Не бойтесь, – ответили им обе воительницы. – Мы победим!
      – Любовь будет права! – кричала Мабель. – Пусть смерть покарает тех, у кого высохло сердце!
      Паника воцарилась в рядах отряда, возглавляемого принцем. Наемники ускакали, так что цыганам противостояли только Филипп Мантуанский и его приспешники.
      Наступила короткая передышка: надо было перезарядить ружья. Кокардас и Мабель сыпали проклятиями, прочие усердно трудились. И в этот момент принца обуяла неистовая ярость. Он понял, что Аврора вновь может от него ускользнуть. Опустив голову, он бросился вперед с криком:
      – Хватайте! Хватайте же ее!
      Острие его шпаги указывало на несчастную. Но случилось неожиданное. Над полем битвы послышался звонкий возглас, заставивший всех застыть на месте:
      – Я здесь!
      – Анри! – воскликнула мадемуазель де Невер, едва не теряя от радости сознания; Флор и Лаго помогли ей удержаться в седле.
      Одно имя было у всех на устах, но произносили его по-разному – кто с облегчением, кто со страхом:
      – Лагардер!
      Да, это был Лагардер, бледный, с развевающимися волосами, с высоко воздетой шпагой. Его сверкающие глаза приковали к себе взоры всех участников этой сцены.
      – Живо, коня! – потребовал он. – Мне нужна жизнь убийцы Невера!
      Филипп Мантуанский услышал эти слова – и пустился наутек, свирепо вонзая шпоры в бока своего скакуна. Клевреты последовали за ним.
      – Значит, Лагардер все еще не в могиле, – проговорил Пейроль, клацая зубами от страха.
      Шевалье разочарованно вернул шпагу в ножны.
      – Подлецы везде, трусы всегда! – пробурчал он. – Неужто мне так и не удастся встретиться лицом к лицу с этим итальянцем?
      Потом он приблизился к Авроре, взял ее на руки, посадил подле себя на коня и поцеловал в бледный лоб.
      Слезинка упала на щеку девушки. Она открыла глаза, увидела своего милого жениха, нежно отерла его слезы и в свою очередь подарила ему поцелуй.
      …Под ножом Лаго пал кустарник, ограждавший вход в таинственную пещеру, и Лагардер внес туда свое сокровище, с таким трудом отвоеванное им.
      – Анри! – прошептала Аврора. – Я так люблю тебя! Я люблю тебя сильнее, чем Бога!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ПРЕОБРАЖЕНИЯ ЛАГАРДЕРА

I
ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ

      По дороге, ведущей к французской границе, двигался кортеж. Ничего более странного нельзя было себе и представить. Казалось, все персонажи офортов Жака Калло вдруг ожили и собрались в этом месте. Тут были и люди благородного звания, и оборванцы в пестрых лохмотьях. Впрочем, со времен Людовика XIII мода несколько изменилась, и дворяне были одеты иначе, чем то изображал художник. Цыганские же наряды остались неизменными.
      Итак, блеск соседствовал с гротеском, богатые камзолы – с ярким тряпьем, и роскошь шествовала рядом с нищетой. Вы спросите, что собрало вместе этих людей? Событие чрезвычайной важности: Анри де Лагардер и маркиз де Шаверни возвращали во Францию своих невест!
      Следом за двумя счастливыми парами ехали Кокардас и Паспуаль. Вид у них был гордый и неприступный.
      Шляпа Кокардаса была лихо заломлена набок, усы грозно топорщились, а славная Петронилья, недурно потрудившаяся в Испании, то и дело била по боку его коня, заставляя бедное животное вздрагивать и вскидывать голову. Рука фехтмеистера покоилась на эфесе шпаги, и он отдаленно напоминал герольда, готового сообщить важную весть.
      Паспуаль выглядел куда более скромно и старательно держался позади своего исполненного важности приятеля. Его гладкое, лишенное всякой растительности лицо озаряла улыбка, ноги терялись в широких коротких штанах, а руки едва прикасались к поводьям, так что конь сам выбирал дорогу – что, впрочем, было несложно, ибо он следовал за конем Кокардаса-младшего.
      В процессии было много женщин, прекрасных женщин, самыми прекрасными из которых были, несомненно, Аврора и донья Крус – на них брат Амабль, известный поклонник женской красоты, даже не осмеливался взглянуть.
      Но в кибитках, к счастью, ехали жены и дочери цыган, и их глаза сияли, кожа отливала золотом, а уста пламенели как розы.
      Паспуаль был влюблен, влюблен до гроба (впрочем, в глубине души он сомневался в долговечности своего чувства) и все бы отдал за один поцелуй – хотя бы даже в плечико – красавицы Пепиты. Ради этого он бы сделался изменником, ушел к цыганам, стал грабителем, разбойником с большой дороги и даже продал бы шпагу Кокардаса и свою собственную. Через каждые десять шагов он оборачивался, чтобы взглянуть на нее, и лишь одно обстоятельство возвращало его к реальности и умеряло его пыл: порой он ловил на себе ревнивый взгляд одного из раньи. Тогда он сутулился в седле и пришпоривал лошадь. Та переходила на рысь, однако ненадолго: вскоре страсть одерживала верх над благоразумием и заставляла пылкого фехтовального мэтра опять смотреть на предмет своего вожделения.
      Мадемуазель де Невер скакала верхом рядом с Лагардером. Они ехали, взявшись за руки, не сводили друг с друга радостных глаз и все время тихо переговаривались. Их счастье принадлежало только им двоим, и им хотелось наговориться всласть!
      Следом ехали Флор и Шаверни, которые шумели, смеялись и бурно радовались встрече. Маркиз чувствовал необходимость кричать о своем счастье и всячески жестикулировать, рассказывая о пережитом, и Флор, уставшая плакать и грустить, то внимательно слушала возлюбленного, то вдруг перебивала его и принималась взахлеб повествовать о чем-то своем.
      Антонио Лаго и его сестра беседовали между собой по-баскски (баскский язык настолько труден, что нужны целые месяцы, чтобы научиться его понимать, и годы, чтобы начать говорить на нем). За ними тянулись цыганские повозки, почти все пустые. Сами же цыгане, и мужчины, и женщины, шли пешком, распевая свои звучные и заунывные песни.
      Одна только Мабель сидела в своей кибитке во главе каравана, и ее седая голова покачивалась в такт езде. Рядом, положив руку на круп лошади, шагала Марикита, задумчивая, грустная, неотрывно глядящая в землю.
      Смертная тоска сжимала ей сердце; предсказав по звездам будущее другим, она не могла увидеть там своего собственного, но догадывалась, что оно будет печально. «Я помогла счастью их всех и особенно его, – говорила она себе, подняв глаза на Лагардера. – Я отдала ему часть своего рассудка и свою душу. Сейчас он уйдет, исчезнет навсегда, а я останусь здесь, забытая и ненужная!»
      Ехавшие первыми остановились. Театральным жестом Кокардас сорвал с себя шляпу, приветствуя французскую землю:
      – Виват! Вот мы и на родине… Амабль, голубь мой, поздоровайся же с солнцем его высочества, вон оно сияет, как огромное золотое экю!
      – Лучше бы немножко этого золота упало нам в карманы! – буркнул брат Паспуаль.
      Аагардер тоже обнажил голову. Взволнованная Аврора воссылала Небу горячие благодарственные молитвы.
      Наконец остановилась вся длинная вереница повозок, и цыгане, пожелавшие сопровождать жениха и невесту до самой границы, стали в ряд, предводительствуемые Мабель.
      Прежде французы не думали о вознаграждении для своих помощников, а они его не требовали. Цыган никто не принуждал помогать раненому Лагардеру, однако он заслужил их уважение своей силой и мужеством – эти дети Ветра и Пыли Больших Дорог ценят и почитают храбрые натуры.
      Впервые этот живущий грабежом народ изменил своему незыблемому закону не вмешиваться в дела христиан. Никогда прежде их племя не приходило на помощь никому из чужаков; так будет и впредь.
      Шевалье спешился и подошел к смуглолицым людям, смотревшим на него с восхищением.
      – Спасибо, друзья, – сказал он им. – Раньше я думал, что вы не способны ни на что, кроме зла. Я ошибался. Если бы сегодня я мог дать каждому из вас столько, сколько вы заслуживаете, то вы бы в один миг разбогатели. Но, к несчастью, у меня есть только моя шпага да несколько дублонов. Я надеюсь, что когда-нибудь смогу сполна расплатиться с вами.
      – Возьмите мой кошелек, – вмешался Шаверни. – Приходите на это место ровно через месяц. Тут будет кто-нибудь из наших людей, и он принесет вам куда больше. – И оба француза протянули Мабель золото.
      – Если другие хотят, – ответила она, – пусть берут. Мне же не нужно ничего.
      – Нам тоже ничего не нужно, – сказали мужчины. – Когда нам хочется золота, мы его добываем. Но мы никогда не продавали нашу дружбу, ибо вы первые, кому мы ее предложили… За подарок же денег не берут.
      – Черт подери! Они отказываются! – озадаченно воскликнул Кокардас. – Скажи на милость! Предложили бы нам такое!
      Флор соскочила со своего мула, схватила оба кошелька и подошла к Пепите:
      – Милая, прими это из рук той, что раньше тоже была с вами. Купи себе серебряные и медные кольца и браслеты, и если когда-нибудь, танцуя на площади Мадрида или Вальядолида, ты встретишь французского дворянина, благородного, великодушного, который захочет тебя полюбить, не отказывай ему, детка. Хоть ты и красивее меня, а маркизой буду я!
      И она с гордостью взяла Шаверни под руку.
      – Боже мой! – пробормотал Паспуаль. – Может, мне стоит вернуться в Мадрид и стать тем, в кого она влюбится?
      Кокардас расхохотался:
      – Ты?! Дьявол тебя раздери! Да ты что, мой бедный Амабль, ни разу не смотрелся в зеркало?
      Оскорбленный нормандец бросил на приятеля испепеляющий взгляд и тихо произнес:
      – Зато я, быть может, буду любить ее куда сильнее, чем какой-нибудь надушенный красавчик!
      Аврора де Невер подошла к старой Мабель и нежно обняла ее.
      – Вы спасли моего Анри, – сказала она. – Я никогда не забуду, что только благодаря вам я вновь обрела его. Если когда-нибудь я окажусь нужна вам – вы только позовите…
      – Старой Мабель скоро уже ничего не будет нужно, – ответила колдунья. – Мы показали вам дорогу счастья – так не сворачивайте же с нее!
      Марикита по-прежнему стояла в стороне. Подруги одновременно заключили ее в свои объятия.
      – Поезжай с нами, – сказала ей Флор. – Ты сделала для нас столько, что отныне мы не должны расставаться…
      – Едем, сестра моя, – сказала Аврора.
      Но цыганка покачала головой и указала в сторону Пенья дель Сид.
      – Я навеки связана с развалинами, где спит мой отец, – грустно ответила она. – Я поклялась никогда не уходить от его могилы и угаснуть, плача над ним. Я бы хотела, чтобы это случилось поскорее. Идите же, сестры мои – ибо вы хотите, чтобы я называла вас так, – идите дорогой радости, дорогой любви. Мне не суждено видеть ваше счастье.
      – Ты омрачаешь его, отказываясь разделить его с нами, – взволнованно сказал Лагардер. – Останься, дитя мое. Вспомни тот день, когда ты положила голову мне на грудь – тогда я поклялся никогда не расставаться с тобой. Я должен сдержать свою клятву.
      – Ты сделал для меня больше, чем мог, – ответила Марикита.
      – Ради меня ты пожертвовала жизнью своего отца…
      – Я была безумна… Твоя любовь вернула мне разум…
      – Безумна… Из-за меня и ради меня…
      – Ну и что же… Я выполнила свой долг на этой земле. Забирай свою невесту.
      Это говорили ее губы, но бедное кровоточащее сердце кричало совсем иное. Марикита долго пристально смотрела на шевалье, желая навсегда запечатлеть его образ в своей памяти. Лагардер также не сводил с нее глаз. Их чистые души слились в этом взгляде, полном любви и признательности.
      – Забирай свою невесту! – в отчаянии повторила цыганка.
      Слезы текли по ее щекам, а плечи содрогались от рыданий. Лагардер, боясь, что она не вынесет такого потрясения, прижал ее к груди и поцеловал в лоб.
      – Я буду твоим братом, – сказал он ей. – Если тебе станет слишком тяжело, приезжай в Париж, там тебя всегда примут с любовью.
      – Прощай, – прошептала она. – Теперь мы встретимся только на небе.
      И она отвернулась, чтобы не видеть печальных лиц Анри и его спутников.
      – Что ж, прощай, дитя мое, – тихо произнес Лагардер. – Прощайте и все вы, не просящие у меня ничего и сделавшие для меня так много. Да подаст вам ваш бог. Как бы мне хотелось доказать вам, что я никогда не забуду вашей доброты!
      – Иди, – сказала старая Мабель, – и всегда оставайся таким же сильным. Та, которую ты выбрал, смело может опереться на твою руку.
      Вскоре группа всадников поскакала к французской границе, а цыганский табор направился в противоположную сторону. Марикита осталась одна, – безутешная, она шла, куда глаза глядят. Она часто оборачивалась и смотрела вслед отряду Лагардера. Когда он уже готов был исчезнуть вдали, цыганка забралась на камень, чтобы еще раз взглянуть на него.
      Едва только французы скрылись из виду, как из ее горла вырвался сдавленный крик:
      – Анри!
      Это был вопль отчаяния и любви, давно уже рвавшийся наружу. И вдруг Марикита рухнула на землю. Бедная маленькая цыганка исполнила свой долг на земле. Она была мертва.

II
ГРАФ ДЕ ЛАГАРДЕР

      Неподалеку от Байонны Хасинта неожиданно остановила брата, оборвав беседу с ним, и подъехала к шевалье.
      – Скорее, скорее! – крикнула она. – Укройте всех за теми деревьями, и чтобы никто не показывался!
      Анри, как и любой из его спутников, не имел обыкновения прятаться от опасности, так что слова девушки чрезвычайно его удивили.
      – Да поспешите же, заклинаю вас, – продолжала она. – Только бы не было слишком поздно!
      С этими словами она оттеснила всех к густому кустарнику и оливковым деревьям, по счастью росшим на обочине дороги.
      – Да скажите же, наконец, в чем дело? – спросил Лагардер, уступая ее настойчивости и заезжая под сень ветвей.
      Хасинта указала пальцем в сторону города и спросила:
      – Видите два черных пятнышка там, на дороге?
      – Двух всадников? Да, вижу.
      – Один из них – женщина…
      – О, Матерь Божья! – возмущенно воскликнул Кокардас. – Неужели мы уподобимся трусливым зайцам и станем прятаться при виде женщины? Хочешь, малыш, я выйду к этим людям и скажу им, что если у них дело к Лагардеру, то он к их услугам?
      – Оставайтесь на месте и молчите, – властно сказала басконка, – вашего совета никто не спрашивал. – Потом она повернулась к девушкам. – Там женщина, – повторила она. – Мадемуазель де Невер, нужно ли мне говорить вам, кто это?
      Аврора скорее почувствовала, чем поняла, о ком идет речь, и сердце ее учащенно забилось.
      – Возможно ли это? – воскликнула она.
      – С тех пор как мадам приехала в Байонну, – пояснила басконка, – она каждое утро в сопровождении господина де Навая появляется на границе в надежде узнать какие-нибудь новости о вас. Я провожала ее до крепостных стен, и всякий раз слышала, как она говорила: «Сегодня!», заставляя себя надеяться и гоня прочь уныние, овладевшее ею. Она часто повторяла это, но всегда возвращалась подавленная и печальная.
      – Бедная матушка! – вымолвила Аврора, сжимая руки.
      – Несчастная! – прошептал Лагардер.
      – Она снова приехала сегодня, как и вчера, – продолжала Хасинта. – Она приехала бы и завтра, если бы урочный час не пробил. Ее проводник – надежда, ее опора – долг. Однако случается, что и радость убивает. Теперь вы понимаете, почему я велела вам спрятаться? Нужно, чтобы встреча не оказалась слишком внезапной. Оставайтесь же здесь и предоставьте все мне.
      Аврора увидит свою мать! В ожидании радостной минуты она опустила белокурую головку на плечо Анри и глубоко вздохнула. Из глаз ее лились слезы. Лагардер не пытался их остановить, ибо бывают минуты, когда сердце может разорваться, если избыток чувств не изольется в плаче.
      – Анри, – говорила она, – ты снова вернешь меня матушке. Чем я заслужила такое счастье? Как мне благодарить вас обоих? Вы столько выстрадали ради меня!
      – Разве и ты не страдала, бедное мое дитя? – ответил Анри.
      Она склонила голову еще ниже, ее белокурые локоны мягко скользнули по его лицу.
      – Я больше не вспоминаю об этом, – прошептала она. – Я счастлива.
      А тем временем Хасинта, выполняя свой благородный замысел, оставила маленький отряд спрятанным в рощице и пошла в город. Ее стройная фигурка виднелась уже далеко впереди. Она шла скорым шагом, но все же не так быстро, как ей хотелось бы. Басконка боялась, что, увидев, что она так спешит, госпожа де Невер заподозрит неладное. А мать, так много выстрадавшую, и в самом деле охватывал страх. Она давно заметила женщину, легким шагом идущую к ней. Конечно, по этой дороге ходило много людей, но никто не двигался так быстро и уверенно. Сердце Авроры де Кейлюс узнало басконку раньше, чем глаза, и принцесса крикнула, как только сочла, что та сможет ее услышать:
      – Хасинта, это вы? Но что вы здесь делаете?
      – Новости не пожелали прийти сами, сударыня, – отвечала басконка, продолжая свой путь, – вот я и пришла вместо них.
      – Вы что-то знаете… О, скажите скорее, умоляю вас! Скажите мне всю правду, я все выдержу, я сильная.
      Это была уже не та бледная и холодная женщина, что запиралась когда-то в своей молельне в доме Гонзага. Сейчас ее снедала тревога, сердце ее бешено билось, а широко открытые глаза казались неестественно огромными от непролитых слез. Она не преувеличивала, когда утверждала, что в состоянии услышать правду. Однако если бы Хасинта сообщила ей недобрую весть, она, скорее всего, упала бы наземь, к копытам своего коня, и никогда бы больше не встала… Басконка поняла это с первого же взгляда; она была уже рядом со всадницей и трепала по холке благородного скакуна принцессы, танцевавшего от нетерпения.
      – Успокойтесь, сударыня, – улыбнулась она, – я не скажу вам ничего такого, что расстроило бы вас.
      У госпожи де Невер вырвался вздох огромного облегчения, и она прошептала:
      – Я читаю на вашем лице, что могу надеяться. Быть может, вы видели Аврору?
      Теперь принцесса была уже достаточно подготовлена к известию о близком счастье.
      – Я видела мадемуазель де Невер сегодня утром, – ответила Хасинта. – Скоро вы сможете обнять ее, сударыня.
      – О Боже, но почему же она медлит? Ведь судьба так переменчива! Я не успокоюсь, пока не обниму свою дочь.
      – Вам нечего бояться, она вне опасности.
      – А… он? – спросила госпожа де Невер почти с той же тревогой, с какой она говорила об Авроре. – Видели ли вы господина де Лагардера?
 
      – Как вы можете сомневаться? Он сам вернет вам вашу дочь.
      – Благодарение Богу!.. Мои дети нашлись! Добрая моя Хасинта, скажите же, когда я смогу их увидеть?
      – Как только пожелаете, сударыня; они ждут вас.
      – Где? Скорее, скорее! Ведите меня! Почему вы мне раньше не сказали?
      Басконка сочла нужным объясниться:
      – И ради вас, и ради них. Потрясение не должно было оказаться слишком сильным. Идемте же.
      – Вы отсрочили мое счастье на несколько минут, а минуты иногда кажутся веками!..
      Они тронулись в путь. Не пройдя и двух сотен шагов, конь госпожи де Невер заржал; басконка протянула руку к рощице.
      – Они здесь, сударыня, – промолвила она.
      – Аврора! Анри! Дети! – закричала принцесса так громко, как только могла.
      – Мы здесь! – ответили ей два голоса.
      И мать раскрыла объятия. В эту минуту три существа слились в одно; слышались только звуки поцелуев.
      Нужно ли говорить, что в тот день харчевня прекрасной басконки приобрела необычный вид? Ее владелице не было и дела до простых путешественников; она заботилась лишь о том, чтобы ее друзья чувствовали себя как дома и ни в чем не нуждались.
      Антонио Лаго на время расстался со своим кинжалом – грозным оружием басков, становящимся страшным в его руках; придется ему несколько дней полежать без дела. Видя, как баск помогает своей сестре, можно было подумать, что этот мирный обитатель гор никогда не покидал харчевни, а чудеса храбрости и самопожертвования, совершенные им, были делом рук какого-то его близнеца.
      Госпожа де Невер перестала грустить, и ее бледные щеки вновь порозовели. Голова Авроры, сидевшей у ног матери, покоилась на ее коленях; принцесса гладила белокурые волосы дочери, каждую минуту наклоняясь поцеловать их.
      Шаверни и донья Крус являли собой не менее прекрасную картину, хотя и в несколько ином роде. Их жизнерадостный нрав не позволял им предаваться меланхолии.
      Теперь, когда вокруг было столько счастья, принцесса могла только улыбаться; она жадно смотрела на людей, которые любили друг друга так, как и она умела когда-то любить – то есть той любовью, для которой боль и горе становятся пробным камнем, и которую не может разрушить ничто в мире.
      – Анри, сын мой, – сказала госпожа де Невер, – расскажите мне обо всем, что вы пережили и что выстрадали.
      – Не просите его об этом, матушка, он вам расскажет о чужих подвигах, а о себе умолчит. Спросите лучше Флор или господина де Шаверни; только они тоже о себе ничего не скажут.
      – К чему обращаться к прошлому? – произнес Лагардер. – Будем думать о настоящем, о будущем. Зло, которого больше нет, благословенно, ведь оно закалило наши души и связало их навсегда.
      – Это правда, – одобрительно сказала Аврора, нежно улыбаясь ему, – но если уж мы остались невредимы, Анри, и победили несчастье, то разве не приятно обернуться назад? И уж коль об этом зашла речь, то мне пришло в голову одно желание, которое вы, наверное, сочтете безрассудным. Но вы бы выполнили его без колебаний, если бы знали, как для меня это важно.
      – Говорите, дорогая, – ответил шевалье. – И если это зависит только от меня, оно будет исполнено.
      – И Флор тоже будет довольна, – прибавила мадемуазель де Невер. – Но я все-таки не решаюсь вам сказать…
      – Смелее, Аврора, не бойтесь. Ваше желание не может быть безрассудным, почему же оно должно быть плохо принято?
      – Ну что ж! Анри, я хочу снова увидеть то подземелье, в котором мы встретили лишь новые страдания, хотя надеялись обрести там свободу.
      – Я позволю вам это лишь в том случае, если сама буду сопровождать вас, – вмешалась в разговор принцесса.
      – Что ж, матушка, идемте с нами. Вы ведь хотите понять, что мы выстрадали и почему нам так радостно вновь быть свободными; а еще вы сможете сами судить о том, что для нас сделали Хасинта и ее брат.
      Антонио Лаго с охапкой факелов встал во главе шествия, к которому присоединился и Навай, и скоро все углубились в узкий проход, ведший в подземелье.
      Аврора и донья Крус были чрезвычайно взволнованы. Они прижимались к своим женихам, мысленно вновь переживая страшные часы, проведенные между жизнью и смертью.
      Шаверни хотел, чтобы баск рассказал о том, что здесь произошло, но тот приписывал все заслуги Флор, которая, в свою очередь, от них отказывалась. Даже мадемуазель де Невер не удавалось их урезонить, чтобы объяснить, что же в действительности совершил каждый из них.
      – Ты ничего не видела, – говорила донья Крус. – Ты была в обмороке, и Антонио нес тебя на руках, как ребенка; пока он в кровь обдирал себе пальцы, чтобы расчистить нам путь, ты без сознания лежала вот здесь…
      – Да, – подтвердил баск, невольно содрогнувшись, – а потом вы заставили ее идти во сне, как лунатика. Я никогда в жизни не испытывал страха, но когда увидел, что мадемуазель де Невер идет, вытянув руки, вся, как натянутая струна… она уверенно ступала в темноте и ни разу не споткнулась, а ведь вокруг было не видно ни зги!.. Я чуть не задрожал. В этом было что-то таинственное, чего я никогда, наверное, не пойму.
      Цыганке пришлось рассказать, как силой своей воли и с помощью нескольких заклинаний, в тайну которых она была посвящена с детства, ей удалось заставить Аврору идти, когда та не могла держаться на ногах, и даже указывать остальным путь в кромешной тьме.
      Герцогиня Неверская дрожала, слушая их, и испугалась еще больше, когда Лаго привел их к гулкому водопаду и рассказал о своей страшной схватке с принцем Гонзага на краю зияющей пропасти, отверстой в вечность.
      Лагардер, конечно же, знал, что Антонио способен на самопожертвование, но все же с трудом верил своим ушам.
      – Вы можете гордиться, Аврора, что вдохновили его на такие подвиги, – шепнул он своей невесте.
      – Как нам отблагодарить его? – отозвалась девушка. – Ведь ради нас он десятки раз рисковал жизнью.
      – Позвольте мне отдать эту жизнь за вас, если представится случай, – просто сказал баск. – Пока что я всего лишь рискнул ею, и вы мне ничего не должны.
      – Неужели вы бы сделали это для кого угодно? – спросил Анри.
      Горец тряхнул головой.
      – Наверное, если бы речь шла о женщине. Впрочем, теперь, когда я узнал всех вас, я бы поступил так ради любого из своих друзей.
      Это было сказано без всякого бахвальства; Лаго пожал протянутые ему руки, и лицо его не выразило ничего, кроме чувства удовлетворения от сознания выполненного долга.
      Есть натуры, для которых самопожертвование – непреложный закон жизни. Они обладают благородством сердца, и такое благородство бесценно. Этим же замечательным качеством отличалась и донья Крус, так что Шаверни понимал: принимая титул маркизы, она удостаивает его большой чести. Цыганка и горец, стоявшие перед ним, за один лишь час выказали столько храбрости, сколько ему, быть может, не дано будет проявить за всю жизнь.
      Именно теперь он понял разницу между тем, чему научился в «школе» своего славного кузена, и тем, что получил, следуя за Лагардером. Он оставил дурной путь ради доброго. Отныне он входил в союз людей, нерасторжимо связанных жестокими испытаниями, соединенных любовью, дружбой и взаимной благодарностью и достаточно сильных для того, чтобы бросить вызов любому злу и победить его.
      Выйдя из подземного хода, юные невесты тоже ощутили прилив мужества. Они были рады, что посетили место своих страданий, и с нежностью смотрели на любимых женихов, улыбаясь при мысли о том, что Лагардер и Шаверни непременно защитят своих избранниц от любых невзгод.
      Им недоставало только бедной Марикиты, и немного погодя госпожа де Невер отправила Кокардаса и Паспуаля на ее поиски. Она даже пожелала, чтобы в брачном кортеже ее дочери присутствовали цыгане. Эта женщина, которая так долго верила только в людскую злобу, теперь наслаждалась мыслью, что добрый человек (она имела в виду шевалье де Лагардера) способен увлечь за собой столько благородных сердец. Она потребовала от Хасинты обещания поскорее продать харчевню. И та, хоть и жалела о родных горах, синем небе и огромном море, не замедлила согласиться. Один взгляд Авроры заставил Хасинту уступить, один поцелуй девушки решил все. Донья Крус тоже поцеловала ее, и три подруги обнялись так же, как когда-то ночью. Это был подобный же сердечный порыв, но теперь они не плакали, а улыбались.
      Впрочем, можно ли было отказать в чем-то кузине регента Франции, оставившей свое высокомерие и резкость и превратившейся в добрую заботливую мать? Добившись своего, госпожа де Невер гордо произнесла:
      – Кто осмелится теперь, когда мы вместе, прийти и вырвать у меня из рук мою дочь? Донья Крус, какое-то короткое мгновение я думала, что вы – мое дитя, так будьте же им. Кузен Шаверни, вы загладили добром все то зло, которое вас принуждали совершить; дайте же мне вашу руку – она осталась честной. И я благословляю всех остальных, всех, кто вернул мне мою дочь!
      Вечно неутешная вдова герцога Неверского, чьи уста так долго оставались скорбно сомкнутыми, нежно произносила слова благодарности, и горестное величие, в котором она пребывала со времен драмы у замка Кейлюс, растворилось в теплом дыхании материнской любви.
      – А вы, Анри, сын мой, – добавила она, поднимаясь, – вы, граф де Лагардер, подойдите и поцелуйте свою мать!
      Она радовалась тому, что могла сама сообщить шевалье о милости регента, даровавшего ему титул графа. Она опередила маркиза де Шаверни, которому эта миссия была доверена Филиппом Орлеанским; маркиз не сумел выполнить поручение принца, однако же, не выразил никакого неудовольствия, а напротив, улыбнулся, кивком головы подтверждая слова счастливой женщины. Госпожа де Невер приняла Анри в свои объятия и крепко прижала к груди, как когда-то в тюрьме Шатле, где он готовился идти на казнь.
      – Вот ваша жена, – вновь заговорила она. – Я выполняю свое обещание и вручаю ее вам; читайте же вслух послание, которое его высочество регент передает вам через меня.
      Она вынула из складок своего платья письмо, украшенное печатью Филиппа Орлеанского, и Лагардер дрожащим от волнения голосом прочел бумагу, делавшую его графом де Лагардером. В послании также говорилось, что к фамилии Лагардера может быть присоединена фамилия де Невер – как только будет заключен его брак с девушкой, которую он защищал когда-то у Кейлюсских рвов.

III
НОВЫЕ ВРАГИ

      Услышав эту новость, Кокардас громогласно изрек: «Черт побери!» и вновь отправился пить. Он не занимался ничем другим с того самого утра, как приехал сюда, усердно претворяя в жизнь присказку, которую именовал древней и которую сам же и выдумал для собственного удобства:
      – Скакун в конюшне, шпага в ножнах, молодец за столом.
      Гасконец никак не мог утолить жажду: в Испании у него не было ни времени, ни средств прикладываться к бутылочке. Зато теперь он наверстывал упущенное, ибо в заведении прекрасной басконки весь погреб оказался в его распоряжении, да к тому же с него никто не собирался требовать платы – немудрено, что глотка гасконца ни минуты не оставалась без дела.
      – Тысяча чертей! – воскликнул он, воспользовавшись моментом, когда его язык вдруг почему-то перестал заплетаться. – Представь-ка, дружище, каковы мы будем на свадьбе: одеты с иголочки, карманы набиты золотом… Мы поедем в кортеже впереди всех дворян, и еще долго в Париже будут говорить о благородной персоне Кокардаса-младшего, украсившего собой свадьбу Лагардера.
      К сожалению, Паспуаль не слушал излияний своего приятеля. Кокардас был пьян от вина, Паспуаль – от любви; первый ни на секунду не отрывался от своего стакана, второй блуждал глазами в корсаже служанки – крепко сбитой байонки, которая, принося выпивку, всякий раз бесцеремонно опиралась своей пышной грудью на плечо нормандца. И тогда из глубины души достойного Амабля вырывались вздохи, способные разжалобить даже камень. Известно, что крайности сходятся, что противоположности притягиваются; вот и стали близки друг другу дебелые прелести служанки и угловатые плечи Паспуаля, полные икры одной и лишенные всякого мяса ляжки другого.
      Итак, Кокардас и Паспуаль радовались жизни, пили вино и влюблялись. Вот почему они были так недовольны, когда в трактире прекрасной басконки появились шестеро подозрительных типов. Двое из них казались вожаками и, судя по всему, разбойничать принялись еще тогда, когда их сверстники играли с деревянными сабельками. Нынче они охотно передавали свой опыт молодому поколению, и их ученики обещали в скором времени превзойти своих учителей в искусстве душегубства.
      Взглянув украдкой в сторону Амабля, эти шестеро присели поодаль и принялись тихонько переговариваться. Если бы Кокардас был менее пьян, а Паспуаль менее занят прелестями служанки, они, быть может, смогли бы составить некоторое мнение о прибывших.
      Первый из главарей по имени Готье Жандри служил когда-то капралом в гвардии; второй – на удивление высокий – шести с половиной футов росту – звался Грюэль по прозвищу Кит и был в той же гвардии простым солдатом. Этих людей связывала старая, хотя не то чтобы добрая дружба. У них под началом было двое юношей: первый – сынок того самого Пинто, которому отрезали ухо во рвах замка Кейлюс и который потом пал от руки Лагардера в Италии, второй же – отпрыск Жоэля де Жюгана, также поплатившегося жизнью за то, что как-то вечером оказался возле известных нам рвов. Четверку сопровождали два отвратительного вида оруженосца: англичанин по имени Палафокс и каталанец, отзывавшийся на имя Морд – при том, что перечня родовых имен этого молодца хватило бы на полдня работы писаря.
      Ревнивым взглядом человека, одержимого любовной страстью, Амабль Паспуаль, наконец, заметил, что прибывшие пристают к предмету его поклонения. Подумав, он пришел к выводу, что это ему вовсе не по душе.
      – Тихо! – сказал он, положив руку на локоть Кокардаса, который живописал яркими красками будущую свадьбу Лагардера.
      – В чем дело, дружок? – захохотал гасконец. – Кокардас-младший будет говорить, когда и где ему заблагорассудится, будь то с регентом Франции, или с господином маршалом де Бервиком, или же с распоследним из прислужников Пейроля… Черт возьми! Тот, кто попробует заткнуть ему рот, вряд ли увидит утро следующего дня… разве только в аду тоже бывают рассветы!
      – Хорошо сказано! – послышалось в ответ из глубины зала. – А, да это бравый господин Кокардас, шут его дери, обладатель самой острой шпаги из всех, какие я когда-либо встречал на пути от Байонны до Лилля!
      – Кто это говорит? Не могу разглядеть тебя в твоем углу! Где это ты имел честь повстречаться с мэтром Кокардасом-младшим?
      – Если не ошибаюсь, это было на балу у регента в садах Пале-Рояля: там-то я вас в первый раз и встретил, – ответил Жандри. – Я тогда стоял в карауле у одних ворот, а вы с вашими приятелями тащили куда-то этого старого пьянчугу господина барона де Барбаншуа…
      – Тысяча чертей! – изрек Кокардас. – Люди высшего света совершенно не умеют пить.
      Вставая, он, правда, сам слегка покачнулся.
      – Прихвати свою шпагу! – шепнул ему Паспуаль.
      Гасконец снял свою Петронилью с гвоздя, где она висела, и пристегнул ее к поясу. Говоря по совести, там она смотрелась куда лучше, чем где-либо еще.
      – Разрешите осведомиться, откуда вы? – спросил подозрительный нормандец.
      Жандри не ответил, предоставив болтать подвыпившему гасконцу, который, казалось, был в хорошем настроении и мог молоть языком без умолку. Однако Кокардас поддержал вопрос своего друга.
      – Черт подери, милостивые государи, а и впрямь – откуда вы все сюда свалились? Чему мы обязаны радостью видеть вас тут нынче вечером?
      – Мы прямиком из Арраса, – сказал Жандри. – Нам сказали, что в Испании найдется работенка для смельчаков, – и вот мы здесь.
      Кокардас затрясся от неудержимого смеха:
      – Поздновато, мои ангелочки, – сообщил он, держась за бока. – Менуэт уже давно кончился, и мы прекрасно справились без вас…
      – Я так и понял, – вздохнул Кит. – Нам остается только вернуться в Париж в надежде, что там кому-нибудь понадобятся наши услуги.
      – В Париж?.. Разрази меня гром, мы едем туда завтра! Если вы хотите к нам присоединиться, то, уверяю вас, вы не заскучаете в нашей компании.
      – Не спеши, – прервал его Паспуаль. – Попутчики нам не нужны, в особенности те, которых мы совсем не знаем.
      – Что с того? Они-то нас знают…
      – Говорю тебе, что нам не нужны попутчики! – сухо повторил Паспуаль.
      Обыкновенно нормандец бывал робок и неразговорчив, однако сейчас он твердо решил стоять на своем и переубедить недогадливого Кокардаса. Недаром же Амабль Паспуаль славился своей интуицией. Он предчувствовал, что ничего хорошего в компании этих мерзавцев их не ожидает, и старался помешать подвыпившему гасконцу навязать Лагардеру сомнительный эскорт из бродяг, коим у него были все основания не доверять. К тому же в глазах служанки, которая смотрела на него с восхищением, он черпал отвагу, удивлявшую его самого, – и ощущал в себе силы перевернуть ради этих глаз весь мир. Что смог бы сделать непревзойденный Дон Кихот, если бы его не вдохновляла на подвиги прекрасная Дульсинея?
      – Эй, приятель! – вскричал бывший капрал. – Уж больно ты подозрителен! Хочешь знать, кто мы? Что ж, придется тебе прочесть наши имена на острие наших шпаг.
      – Ну, два-то из них я знаю, – ответил Амабль с убийственным спокойствием. – Что до остальных, то я убежден: это не имена благородных людей.
      Услышав такое, бретеры схватились за эфесы шпаг.
      – Что это с тобой, братец? – все еще добродушно спросил Кокардас. – Ты затеваешь драку с друзьями, вместо того, чтобы выпить с ними по стаканчику вина.
      У Готье Жандри были свои причины избегать шума, поэтому, уклоняясь от шпаги Паспуаля, которая тем временем уже сделала прореху в его камзоле, он сдержанно сказал:
      – Черт побери! Мэтр Кокардас прав! И, обернувшись к своей шайке, добавил: – Шпаги в ножны, господа; давайте лучше выпьем и познакомимся с нашими будущими попутчиками поближе…
      – Это лишнее, – произнес позади него звонкий голос. – Я и так тебя отлично знаю, Жандри. А что касается Кита, то ему не мешало бы вспомнить тот день, когда он вздумал занять место Горбуна в доме Гонзага.
      Головы всех присутствующих повернулись в сторону говорившего. Эффект был такой, как будто хорек заглянул в кроличью нору.
      – Лагардер! – прошептали Готье Жандри и Кит, отступая к двери.
      – Вы не ошиблись… Убирайтесь прочь, жалкие шуты! Вы из тех, кого я не хочу видеть на своем пути.
      Кит съежился и юркнул в угол; он с ужасом вспомнил о побоях, полученных в тот достопамятный день. Палафокс, флегматичный, как истинный англичанин, остался стоять, опираясь обеими руками на эфес рапиры, а Морд свирепо размахивал своей шпагой, надеясь, очевидно, кого-нибудь напугать.
      Естественно, что те, кому никогда прежде не приходилось сталкиваться лицом к лицу с Горбуном, решили изображать из себя героев. Вот так и двое юнцов хорохорились, точно неопытные бойцовые петухи, тем более что оба, наконец, увидели перед собой убийцу их отцов. Хотя поведение Жандри должно было послужить им предостережением, юноши были весьма рады тому, что случай свел их с врагом, которому оба поклялись страшно отомстить. Острия их шпаг нацелились в грудь Анри – однако он только улыбнулся при виде этих новичков с горящими от гнева глазами и, смерив их презрительным взглядом, сказал:
      – Вы можете нечаянно пораниться этими игрушками; напрасно их доверяют таким недорослям. Отдайте-ка их мне.
      С этими словами он взялся за оба клинка и резким рывком выдернул их из рук противников. Затем граф спокойно сломал их о колено.
      Задиры побелели от ярости.
      – Я сын Жоэля де Жюгана! – завопил один.
      – А я – сын Пинто! – объявил другой.
      – Сожалею, что оставил вас сиротами, – сказал Лагардер. – Но позвольте дать вам совет: избрать в жизни другой путь – не тот, которым следовали ваши достопочтенные папаши.
      – Шпаги! Отдайте нам шпаги! – прохрипели они в приступе ярости.
      Лагардер обернулся к протрезвевшему от всего этого Кокардасу и к Паспуалю, проверявшему пальцем остроту своего клинка.
      – Ну-ка, выставьте весь этот сброд за дверь. И по возможности, без шума, – проронил он. И добавил, повернувшись к оруженосцам: – Счастливого пути! И впредь – для вашего же блага – убедительно прошу увеличить разделяющее нас расстояние.
      Но Ив де Жюган был бретонец – а, следовательно, упрям как осел. Несчастный вбил себе в голову, что именно он должен убить Лагардера. Дабы исполнить свой замысел, он, не имея другого оружия, выхватил пистолет. Эфес чьей-то шпаги обрушился на его запястье, и пистолет выпал из руки юного наглеца. Незамедлительно вслед за этим он получил пониже спины сильнейший пинок, и отпечаток кованого сапога Кокардаса украсил собой потертые штаны Жюгана-младшего.
      – Какого черта! – заорал гасконец. – Почему эти сопляки околачиваются здесь, почему они прогуливают школу?.. А ну, убирайтесь отсюда, а не то еще не так достанется!
      Шаверни встал рядом с Анри, и оба единым жестом скрестили на груди руки. Видя, что ни тот, ни другой не обнажают шпаг, бретеры попытались, было, напоследок сохранить лицо.
      – За что же нас выставляют отсюда? – начал Жандри. – Мы никого не трогали, и если нам хочется остаться, так это наше дело.
      – Карамба! – поддержал его Морд. – Пусть кто-нибудь попробует согнать с места дворянина вроде меня!
      Он вышел на середину зала, уперев руки в бока, высоко вздернув нос и хвастливо усмехаясь.
      – Тебе хочется остаться здесь – изволь! – произнес чей-то голос. – Вот это не даст тебе двинуться с места…
      В воздухе просвистела веревка и обмоталась вокруг тела Морда; последний, испустив дикий вопль, рухнул на пол, напоминая аккуратно обвязанную хозяйкой колбасу.
      Баск, метнувший лассо, привязал веревку к кольцу, вделанному в стену, и, распахнув настежь дверь, обернулся к бретерам со словами:
      – Вы видели, что ожидает каждого из вас в случае неповиновения? Вон из моего дома, иначе я привяжу веревку не к этому кольцу, а к ветке дерева, а на ней можно повиснуть и вверх ногами…
      Кит подчинился приказу первым и стремглав бросился в дверь. Он показал дорогу остальным. Толкая друг друга, бандиты покинули владения прекрасной басконки.

IV
КОКАРДАС – УЧИТЕЛЬ ТАНЦЕВ

      Каталанец, пойманный в ловушку, отбросил всю прежнюю спесь и молча боролся со своими путами. Добившись совсем не того результата, на который рассчитывал (веревка затянулась еще туже), он решился попросить, чтобы его развязали.
      Лагардер не обращал на него ни малейшего внимания, чрезвычайно занятый разговором с Шаверни, Лаго и Паспуалем. Ответить ему мог лишь Кокардас, а он, как вы понимаете, не упустил случая позубоскалить.
      – Не бойся, плутишка; раз ты хочешь в Париж, так мы тебя туда доставим. Мне, кстати, кажется, что тот, кто тебя так хорошо зашнуровал, хочет показывать тебя по дороге, как ученого медведя… Ловко придумано, ничего не скажешь, и я так и быть одолжу ему свою шляпу, чтобы собирать в нее деньги… Тысяча чертей! Тебе не поздоровится, если публика будет недовольна!
      Сам вид гасконца приводил Морда в бешенство – каково же ему было терпеть все эти наглые выходки.
      – Будь я медведем, я бы от тебя и мокрого места не оставил, не поглядел бы, что ты такой верзила, – проворчал он.
      – Разрази меня гром, да этот верзила попросту разорвал бы тебе пасть! Поосторожнее в выражениях, не то ты у меня попляшешь!
      – Нашел чем испугать!
      – Значит, ты меня не боишься? Плутишка у нас смельчак! Так, может, ты еще и не веришь, что я смогу заставить тебя танцевать? Может, я, по-твоему, лгун? Ну нет, у меня, знаешь ли, есть свой особый секрет, чтобы быстро обучить любого этому делу.
      – Оставь свой секрет при себе, болван!
      – Болван?! Тысяча чертей!.. Этот паршивый мальчишка назвал меня болваном!.. Вот как? Ну что ж, пожалуй, я раскрою тебе этот секрет: занятия у меня бесплатные, и пора их начинать, дружочек ты мой!
      Гасконец рывком поставил Морда на ноги, вытащил свою шпагу и ее кончиком пощекотал икры испанца; тот стал инстинктивно поднимать то одну, то другую ногу. Однако острие шпаги двигалось так быстро, что бедняге не всегда удавалось избежать укола.
      – Ага, черт побери! – торжествующе заорал Кокардас, ехидно глядя на врага. – Петронилья свое дело знает. Я же говорил, что ты у меня попляшешь!
      Лагардер и Шаверни не смогли удержаться от смеха при виде этой сцены. Однако Антонио Лаго, обладавший в высшей степени практическим умом, смотрел на это не как на развлечение. Идея гасконца показалась ему восхитительной. Несколько дополнительных штрихов – и она тут же послужила делу.
      – Господин граф, разрешите мне помочь Кокардасу, – произнес он. – Я уверен, что эти мерзавцы пришли сюда не просто так, и нам нужно узнать их цель. Мне пришла в голову одна мысль насчет того, как добыть у нашего пленника все необходимые сведения, так позвольте же мне…
      – Хорошо, – сказал Лагардер. – Только не мучай его слишком.
      Лаго отвел Кокардаса в сторону и что-то сказал ему на ухо. Видимо, тема их беседы была чрезвычайно смешной, если судить по веселости гасконца.
      В это время в зале появились услышавшие подозрительный шум госпожа де Невер, Аврора и Флор. На их лицах отражалась тревога.
      – Анри, что случилось? – спросила мадемуазель де Невер. – На вас кто-то напал? Надеюсь, никого не ранили?
      – Успокойтесь, Аврора, – произнес граф.
      – Господи, а это еще кто?
      – А это, черт его подери, мой ученик, – с шутовским видом провозгласил Кокардас, снимая свою шляпу и склоняясь так, что его хребет сложился под острым углом. – Я буду иметь честь преподать ему в вашем присутствии очередной урок танца и надеюсь, что присутствие зрителей заставит этого бездельника работать лучше, чем он это делал только что.
      Глаза каталанца растерянно забегали, он переводил тоскливый взор с одного лица на другое. Гасконец уселся на табурет и приветствовал беднягу таким саркастическим тоном, что тот задрожал от ужаса.
      – Итак, тысяча чертей, сперва теория, – изрек новоиспеченный учитель. – Теперь тебе придется не только плясать, но и говорить, да еще так, чтобы язык двигался в такт ногам. Ты меня понял?
      Каталонец не произнес ни слова.
      – Ладно, – сказал Кокардас, – сейчас поймешь. Главное для тебя – это отвечать на все вопросы, которые я тебе задам. Поехали! – И добавил, усмехнувшись: – Дамы и господа, Кокардас-младший, магистр фехтовальных искусств, ныне учитель танцев и риторики, имеет честь ненадолго привлечь ваше снисходительное внимание. Сейчас он представит вам своего лучшего ученика, к сожалению, воспитывавшегося в неволе.
      Если бы вы видели те взгляды, которыми обменивались учитель и ученик, вам бы не составило труда заключить, что отношения между ними были не то чтобы очень теплыми.
      – Итак, малыш, начнем… Раз, два-с!.. Чугь-чуть повыше, дружище; коленка что-то не очень изящна… Вот-вот… Уже лучше… Теперь можно и поговорить… Расскажи-ка нам поподробнее о том, откуда вас черти принесли – тебя и твоих сообщников?
      Никто не смеялся, невзирая на всю комичность этого зрелища, а Аврора даже попыталась вмешаться.
      – Оставьте, пусть продолжает, – остановил ее Лагардер. – Кокардас не причинит ему зла, а нам было бы неплохо послушать его историю.
      – А он заговорит?
      – О! Еще бы! Петронилья – настоящая волшебница, она заставит говорить даже немого.
      Ускорив движение клинка, гасконец воскликнул:
      – Ну что, мерзавец, ты будешь отвечать?
      – Мы из… наш главарь сказал нам… мы из Арраса…
      – Да ну?!.. И что ж ты видел в Аррасе?
      Как ни был прост этот вопрос, он вверг Морда в замешательство.
      – Я видел… видел я…
      – Тысяча чертей и одна ведьма! Ты, видать, ничего не видел!.. Да ты, может, по улицам Арраса только по ночам и шляешься?
      Морд уцепился за эту соломинку, якобы протянутую ему Кокардасом:
      – Да-да, конечно… – выдохнул он.
      Кокардас разразился смехом:
      – Сто чертей тебе в глотку!.. Я так и думал… А что ж ты пил в Аррасе? В мое время там пили такое прелестное винцо…
      – Вот-вот… прекрасное местное вино…
      – Черта с два!.. Ты пил аррасское вино?! Ты, паршивец?! Ты, видать, не знаешь, крошка, что Кокардас там никогда ничего не пил, кроме пива, которое надолго оставило ему мерзкий вкус на языке! Тебе придется сыграть в другую игру, если не хочешь плясать побойчее…
      – Я сказал… правду… – поспешил ответить задыхающийся испанец. – Очень может… быть, господа… что это было… пиво, а не… вино…
      – Вот так фокус!.. Да ты что, одно от другого отличить не можешь? Экий ты болван, черт тебя дери! Слушай, а вдруг этому можно научиться, если танцевать?.. Танцуй, чтоб тебя разорвало, танцуй, только пой, пожалуйста, не так фальшиво… Все, что ты нам пока исполнил, лишь вызывало зубную боль у наших прелестных дам.
      И ужасная шпага вновь принялась щекотать кастильца, который начал вопить.
      – Послушай, милейший, давай-ка другую песенку! – изрек Кокардас. – Эта не очень хороша.
      – Ай! О! Смилуйтесь, не колите меня так сильно!..
      – Я перестану, как только ты решишься все выложить начистоту. Итак?.. Тебе самое время одуматься, если ты дорожишь своими штанами и тем, что у тебя под ними.
      Аврора вновь вмешалась, заметив умоляющий взгляд, который несчастный бросал в ее сторону.
      – Довольно, – произнесла она, – дайте ему отдышаться, и, может быть, он все-таки решится признаться.
      Ладонь Лагардера легла на плечо кастильца, и у того подкосились ноги.
      – Я даю тебе пять минут на размышление, – сказал граф тоном, не допускающим возражений. – Если по истечении этого срока ты не скажешь всего, что знаешь, то тебя развяжут, вернут тебе твою шпагу, и уже я заставлю тебя петь!
      Слова Лагардера заставили Морда задрожать от ужаса. Он знал о доблестях графа лишь понаслышке, но он увидел молнию, сверкнувшую в его взгляде, и понял, что Лагардер непременно выполнит свое обещание. Испанцу дали пять минут; он благоразумно использовал их во свое спасение.
      – Я буду говорить, – произнес он, – но что вы со мной сделаете потом? Если вы собираетесь отплатить мне за это новой пыткой, то я лучше умру прямо сейчас, никого не предав.
      – Если ты скажешь правду, – ответил Лагардер, – ты будешь волен идти, куда тебе заблагорассудится.
      – Вы клянетесь?
      – Тысяча чертей! – заорал гасконец, встряхнув его. – Ты что ж, думаешь, что Лагардер своего слова не держит?!
      – Говори, – сказал Анри, – и, если тебе дорога твоя шкура, не вздумай лгать.
      – Ну что ж, – начал каталанец, – вчера я и мои приятели бродили по берегу моря на испанской стороне…
      – В поисках какой-нибудь отвратительной работенки, – вмешался Шаверни.
      – Отвратительной… слово-то какое! Каждый делает, что может, особенно если у него нет ничего, кроме шпаги, чтобы не умереть с голоду. В общем, к нам подъехали какие-то всадники, а Жандри, наш главарь, всех их знал. Он перебросился парой слов с двумя дворянами…
      – Ну да, – сказал граф, – Гонзага и Пейроль… Что было дальше?
      – А потом Жандри принес нам золото и сказал, что мы должны следовать за вами во Франции, куда бы вы ни пошли – повсюду. Это все, что мне известно…
      – Я сказал: дальше! – повторил Лагардер, нахмурив брови.
      Каталанец опустил голову и скрипнул зубами, однако, сделав над собой усилие, продолжил:
      – Я думаю, что господин де Пейроль пообещал много денег Жандри, если нам удастся…
      – Ну же!
      – Убить вас…
      – Только меня?
      – Сперва вас… а потом мадемуазель де Невер, если будет невозможно захватить ее в плен, чтобы везти в Испанию.
      Последние слова заставили женщин вскрикнуть от ужаса: в голосе госпожи де Невер звучали испуг и отчаяние любящей матери.
      – Неужели они никогда не отступятся? – печально произнесла Аврора. – Неужели всегда над нами будет довлеть их ненависть? Неужели что-то всегда будет угрожать нашему счастью, и отравлять его?
      – Нет, не всегда, мое милое дитя, – ласково ответил Лагардер, – всему приходит конец, даже жизни убийц, и я не успокоюсь, пока не покончу с ними.
      Кокардас подошел поближе к испанцу и сказал ему:
      – Ты что ж, думал, что можно вот так вот запросто убить Лагардера и увезти мадемуазель де Невер, когда рядом с ними господин де Шаверни, Кокардас-младший и остальные?.. А вот попробуйте-ка, суньтесь сюда вы все, с Пейролем во главе, – и тогда посмотрим! А ты, чтоб тебе пусто было, гляди – хорошенько гляди на Петронилью и никогда не замешивайся в ту горстку подлецов, которую я насажу на ее лезвие, как на вертел – от эфеса до самого кончика!.. Ах, тысяча чертей! Сколько она уже проткнула таких, чертовка моя любимая!
      – Я запомню, спасибо: одного урока вполне достаточно, – поспешно сказал Морд. – Я либо вернусь в Испанию, либо уберусь отсюда подальше. А Жандри и его шайка пусть делают, что хотят.
      – Освободите его, – приказал Лагардер, – и дайте ему поесть и выпить.
      – Ну ладно, ученичок, хватит, – сказал гасконец, – поскольку мой урок пошел тебе на пользу, то мы можем теперь вместе выпить.
      Испанец произнес заискивающим тоном:
      –: Для этого надо, чтобы господин де Лагардер позволил мне провести ночь здесь. Я не знаю, куда мне идти в столь поздний час, но завтра рано утром я отправлюсь в Бургос.
      – Ладно, – сказал Анри. – Тебе и впрямь надо передохнуть. Но запомни: где бы я ни был, что бы я ни делал – не попадайся больше на моем пути!
      Когда Лаго развязал веревку, опутывавшую каталанца, на губах последнего промелькнула странная улыбка, которую, впрочем, никто не заметил.

V
ОБОЛЬЩЕНИЕ

      Было бы странно, если бы Гонзага и Пейроль, видя, что добыча от них ускользнула, удовольствовались только проклятиями в адрес судьбы, которая никак не позволяла им вступить на французскую землю.
      Сами они сейчас не могли преследовать Лагардера и его невесту, но у них под рукой было достаточно верных людей, которые отлично бы справились с поручением. К тому же было гораздо удобнее направлять кинжалы убийц из Испании, нежели подвергаться опасностям и подпадать под подозрение во Франции.
      Восемнадцатый век уже не вспоминал о том, что век семнадцатый запретил дуэли, и никогда, пожалуй, шпаги не обнажались так быстро, как в те времена – времена Регентства. Однако их обнажали не только в честном бою, и целое сонмище нищих забияк, бретеров и головорезов было всегда готово к услугам богатых подлецов.
      Болтающиеся на виселицах тела служили добычей грифам, но от подобных поучительных примеров проку было мало: число наемных убийц не уменьшалось, но, наоборот, их армия все росла, ибо все больше становилось людей, жаждущих прибегнуть к их помощи.
      В каждой из банд, орудовавших тогда во Франции, Испании, Фландрии – короче, во всей Европе, у господина де Пейроля были какие-нибудь знакомые, да и о нем среди разбойников ходили легенды. Всем было известно, что у него всегда найдется работенка, и что он неплохо платит, поэтому очень часто те, кому оставалось лишь положить зубы на полку, из последних сил приползали к нему и выпрашивали себе выгодное дельце.
      Когда Золотой Дом закрылся для биржевиков из-за драмы, происшедшей на кладбище Сен-Маглуар, Грюэль по прозвищу Кит остался без работы. Какое-то время он жил в нужде и частенько задумывался о своем будущем. И вдруг ему повезло: он встретил Жандри.
      Оба были экс-гвардейцы, поэтому легко возобновили прежние дружеские отношения и решили вместе «идти искать удачи» – то есть отправиться туда, где был сейчас Пейроль. А так как о месте его пребывания они не имели ни малейшего понятия, не одна неделя прошла в бесплодных поисках. Единственной их удачей оказалась встреча с двумя молодыми людьми – Палафоксом и Мордом.
      Само собой разумеется, Готье Жандри, отставной капрал, по-прежнему оставался главарем этой банды из шести человек. Это было не так много, чтобы привлечь внимание полиции, но вполне достаточно для того, чтобы натворить бед.
      Морд, появившийся последним (они случайно встретили его на границе), первым поведал им кое-что о Пейроле.
      – Судьба как нельзя более благоприятствует нам, – сказал испанец главарю. – Из нас шести двое знают графа, еще двое ищут его, чтобы убить, а двое оставшихся без малейшего угрызения совести им помогут. Свадьба мадемуазель де Невер все еще не состоялась!
      Но сейчас нам пора вернуться на постоялый двор прекрасной басконки и посмотреть, что же там происходит.
      Сразу после того как был освобожден Морд, Лаго ускакал в Париж. Он повез его высочеству письмо от госпожи де Невер с сообщением о близком возвращении будущих супругов и об их скорой свадьбе, а также о предстоящем бракосочетании Шаверни и Флор. Он должен был мчаться не останавливаясь, чтобы прибыть в Париж как можно быстрее и успеть все приготовить в доме Неверов (доме Гонзага, доме, оказавшемся свидетелем и безумных выходок принца, и затворнической жизни вдовы Филиппа Лотарингского), чтобы по приезде все могли разместиться там.
      – Не забудьте, что завтра мы отправляемся, – сказал Анри дамам, собираясь покинуть залу, где недавно происходил допрос каталанца. – Идите отдыхать. Мы поступим так же.
      Он запечатлел на лбу Авроры поцелуй, долженствующий навеять той приятные сны, и почтительно поцеловал руку принцессы. Шаверни поцеловал Флор, поклонился госпоже де Невер – и все три женщины вернулись в свои комнаты, сообщавшиеся между собой. Они немного поболтали перед сном, а затем распрощались на ночь.
      Граф и маркиз тоже вскоре легли, и даже Хасинта решила отдохнуть. Ей жаль было покидать Байонну, где она прожила всю свою жизнь, жаль было это голубое небо и этот постоялый двор, где она родилась, и который в ее честь назывался «У прекрасной басконки». Но все эти маленькие огорчения затмевались радостью завтрашней поездки в Париж и гордостью оттого, что она стала подругой мадемуазель де Невер и Флор. Когда утром в этот дом, где она так долго была хозяйкой, придут другие, она найдет в себе силы не показать своего огорчения.
      Сейчас же, устав после двух бессонных ночей и перенесенных треволнений, она хотела, наконец, отдохнуть. Поэтому, положившись на обоих фехтмейстеров, которые должны были нести караул, она поставила перед ними на стол все, что могло им понадобиться для утоления голода и жажды, отослала служанку и, дав мужчинам кое-какие указания, отправилась к себе.
      Итак, в зале не осталось никого, кроме Кокардаса, Паспуаля и Морда.
      Двое последних уже, казалось, отвыкли спать, а гасконец собирался пить всю ночь до утра. Он не принял в расчет усыпляющего действия винных паров, которые, правда, час назад было рассеялись, но после нескольких новых бокалов не замедлили вновь затуманить его рассудок. Он отчаянно сопротивлялся Морду, который принуждал его выпить все вино, и из последних сил боролся со сном. Но что может поделать воля против хмеля?
      В скором времени Кокардас привалился к стене – якобы лишь потому, что ему так захотелось. Он был абсолютно уверен в себе! Голова его упала на грудь: конечно же, опять лишь по его прихоти. Ноги сами собой вытянулись, руки свесились чуть не до пола, и он заснул прямо на табурете, видя себя во сне опорожняющим один за другим большие кувшины с вином и при этом стойко несущим караульную службу.
      Брату Паспуалю и в голову не приходило последовать его примеру. Глаза его были широко открыты, и он не думал ни о выпивке, ни о сне.
      Перед тем как подняться к себе в мансарду, пышнотелая служанка сделала ему многообещающий знак, и пылкий нормандец, мгновенно плененный страстью, нервничал, думая о том, что наверху его уже наверняка ждут. «У каждого своя чаша наслаждения, – думал Паспуаль и был прав. – Для Кокардаса она полна вином; для меня… Если бы не этот проклятый испанец, я был бы уже с ней…»
      Амабль не привык к рассудительности, когда говорило его сердце, но природной осторожности все же не утратил (таков уж нормандский характер) и считал невозможным оставить своего друга один на один с Мордом, которому по-прежнему не доверял. Если бы он мог знать, какие проклятия отпускал про себя на его счет испанец, то он бы окончательно утвердился в своем мнении о человеке, сидевшем рядом с ним.
      – Моя последняя ночь в Байонне могла бы быть такой сладкой! – изнывал втихомолку брат Паспуаль, глядя в потолок. – А я ее проведу, мозоля глаза об эту скотину! А ведь она меня ждет, сладкая моя, и, может быть, даже думает, что ее манящие прелести оставляют меня бесчувственным. Но, несмотря на весь лиризм Амабля, присутствие чужака удерживало его на месте, и он вынужден был как привязанный сидеть у стола.
      Великодушие Лагардера стало причиной сурового испытания для одного из преданных ему людей. Так что беседа текла вяло, и с тех пор, как Кокардас заснул, кубки ни разу не наполнялись.
      Паспуаль если и испытывал жажду, то лишь жажду любви, а Морд предпочитал оставаться трезвым – что, впрочем, вполне разумно, когда не умеешь отличить испанского вина от аррасского пива. Скоро, однако, и он стал клевать носом.
      – Не сердитесь, что я лишаю вас своего общества, – сказал испанец. – Упражнение, которое ваш друг заставил меня проделать сегодня вечером, отняло у меня немало сил. Если ночь будет казаться вам слишком долгой, разбудите меня через час.
      Он положил локти на стол, опустил на них голову и захрапел. Таким образом, Амабль теперь остался единственным, кто не спал в этом доме – исключая разве что служанку, которая наверняка ждала его в своей каморке под крышей. Бедняга, мучимый желанием, почувствовал, как благоразумие, удерживающее его на месте, слабеет. Бесспорно, он теперь нес ответственность за покой всех остальных, но, если разобраться, какой вред мог причинить этот испанец дому, которому одно присутствие Лагардера уже служило достаточной защитой? Кроме того, пленник спал как убитый, а он, Паспуаль, отлучился бы совсем ненадолго…
      Закрыв глаза, он мысленно наслаждался прелестями, которые были так близки и которых завтра он уже не увидит, и страшная битва шла между слабой плотью и совестью, хотя последняя и была готова сдаться. Ступеньки лестницы тихонько заскрипели. Представшее перед страстным фехтмейстером видение, кое он в глубине души признал божественным, едва не лишило его чувств. Полуодетая неряшливая служанка приложила палец к губам, напоминая о необходимости хранить молчание, и знаком пригласила его следовать за собой.
      Ах, что такое Танталовы муки в сравнении с тем, что испытывал сейчас Паспуаль! Разрываясь между долгом и желанием, он чувствовал, что последнее вот-вот восторжествует, и изо всех сил боролся с искушением.
      Святой Антоний отказался грешить. Бедный Амабль только об этом и мечтал! Один пожелал остаться целомудренным – для другого это было неприемлемо. Ну как он мог устоять против этих полных рук, раскрывших для него объятия, этих зовущих губ, этой необъятной груди, жаждавшей его поцелуев? Ах, если бы Кокардас мог проснуться и сказать ему:
      – Женщины тебя погубят, мой друг! Остерегайся женщин!
      Но увы – гасконец храпел, как огромный орган, а Морд послушно вторил ему.
      Брат Паспуаль вдруг сделался почти невесомым, какая-то неведомая сила подхватила его и понесла к служанке, но, прежде чем исчезнуть, он все-таки обернулся, желая удостовериться в том, что все спокойно.
      Не успел он подняться и на три ступеньки, как Морд приоткрыл один глаз, а потом и второй, и довольная улыбка расцвела на его лице, отмеченном печатью хитрости и коварства. «Ну, вот я и хозяин положения, – сказал он себе. – Только бы остальные не замешкались». Сидя по-прежнему неподвижно, с опущенной на руки головой, он прислушался.
      В доме стояла гробовая тишина. Прошло некоторое время, но ни внутри дома, ни на улице ничто не шелохнулось; только часы на башне пробили полночь. Тогда испанец бесшумно поднялся и, вытащив из кармана куртки шелковый платок, завязал Кокардасу рот, да так осторожно, что тот лишь что-то промычал и тут же снова затих. С улицы кто-то стал легонько царапаться в оконный ставень – можно было подумать, что это скребется мышь. Морд подошел к окну, которое он заранее оставил открытым, и тихонько трижды постучал в ответ. Потом он прошептал:
      – Это вы, Жандри?
      – Да… Входить через дверь или через окно?
      – Говорите тише, я здесь не один.
      – Кто еще?
      – Эта винная бочка Кокардас… Он пьян, и, кроме того, я завязал ему рот.
      – Почему ты его не убил?
      – У меня отняли шпагу, а у этого сквернослова она висит на поясе. Я не смог бы завладеть ею так, чтобы он не заметил.
      – Удави его.
      – Он начнет кричать, и тогда все пропало.
      – А где нормандец?
      – Наверху, с женщиной. Все остальные спят.
      – Хорошо, открой нам дверь.
      – Сейчас я отодвину задвижки, только, ради бога, тише, иначе дело будет погублено.
      Итак, любезный читатель, теперь-то ты понял, каков был замысел негодяев? Когда банда Готье Жандри оказалась возле постоялого двора, главарь тут же решил, что один из его людей найдет способ провести там ночь, чтобы потом открыть дверь остальным. Отставной капрал, конечно же, понимал, что друзья Лагардера вышвырнут их оттуда, – как оно вскоре и произошло. Но это было неважно: главное, чтобы там остался хотя бы один из них, которому удалось бы уговорить или перехитрить людей графа. Сам того не подозревая, Лаго помог бандитам осуществить их план, и Жандри, обменявшись взглядом с Мордом, дал тому испанцу понять, что следует делать.
      Чтобы не последовать за остальными, Морду предстояло как-то привлечь внимание к собственной особе. Для этого была единственная возможность: все рассказать. Признание не влекло за собой никакой опасности; ибо на следующий же день в доме уже не останется ни одного живого человека, а мадемуазель де Невер снова окажется в руках Гонзага.
      Жандри, правда, мог бы поручить открыть дверь служанке, но он предвидел, что двое мэтров будут нести караул и немедленно поднимут тревогу. Необходимо было удалить по крайней мере одного из них, а другого лишить возможности действовать.
      Все получилось как нельзя лучше: Кокардас не мог ни кричать, ни защищаться, а неряшливая служанка обещала предотвратить всякое вмешательство со стороны Паспуаля и, если понадобится, даже заколоть его.
      Необузданные страсти – наши худшие враги, и оба мастера фехтования послужили тому красноречивым примером.

VI
УДАР, НЕ ПОПАВШИЙ В ЦЕЛЬ

      Приглушенными шагами испанец направился к двери, чтобы открыть ее. Но он бы не был так спокоен, если бы знал, что на него направлен пристальный взгляд.
      Кокардас, которому стало трудно дышать из-за платка, на самом деле уже давно проснулся. Он не упустил ни единого слова из состоявшейся беседы и сделал из нее кое-какие выводы.
      Бросив взгляд из-под ресниц, гасконец несколько удивился, не обнаружив рядом своего дорогого Амабля, но стягивавший его рот платок исполнил его куда большего изумления и, кроме того, помог благоразумно сдержать страшные ругательства, так и рвавшиеся на свободу.
      Поразмыслив, Кокардас счел за лучшее молчать и оставаться неподвижным. Теперь он прислушивался. Платок ему не мешал, а в нужный момент он бы с легкостью от него освободился, так как ему по глупости оставили свободными руки и не тронули шпагу. Он мог даже улыбаться в свое удовольствие, ибо губы его были прикрыты платком. Ну и, разумеется, он мог думать. Если бы испанец сумел проникнуть в его мысли, он бы поостерегся открывать дверь.
      С бесконечными предосторожностями Морд вынул из петель сначала первый брус, а потом и второй. Оставалось только отодвинуть засов.
      Однако сделать этого он не успел, так как гасконец стремительно вскочил, будто подброшенный пружиной, и свет коптящей масляной лампы упал на сталь Петронильи. Когда последняя вылетала из ножен, она могла показаться прекрасной девушкой, которая сбрасывает последние покровы перед тем, как подарить любимому наслаждение своим телом. И Петронилья и впрямь была готова выполнять все прихоти своего властелина.
      Нельзя было терять ни секунды. Кокардаса и Морда разделял стол и все пространство залы, а если бы испанец успел отодвинуть засов, то время было бы упущено. Одним прыжком гасконец перемахнул через стол; его длинные ноги удивительно напоминали ножки гигантского циркуля. Рука стремительно вытянулась вперед, за нею последовало все тело – и испанец, пронзенный насквозь, пригвожденный к двери, едва успел вскрикнуть. Мертвец упал на пол лишь после того, как фехтмейстер выдернул из него свою шпагу. Но бой еще не был выигран.
      Дверь с грохотом сорвалась с петель, и, прежде чем Кокардас успел испустить призывный клич, он получил такой удар головой под дых, что, два или три раза перекувырнувшись, во весь рост растянулся на полу.
      Грюэль, который и нанес гасконцу этот прекрасный удар, хотел было прикончить гасконца, но Жандри помешал ему. Его задача состояла в том, чтобы убить Лагардера и похитить Аврору, так что отягощать совесть тремя или четырьмя лишними трупами было совершенно ни к чему.
      Кокардас был выведен из игры, и Жандри это вполне устраивало. Когда с остальными покончат, он решит, стоит ли мстить гасконцу за смерть Морда, которая, по правде сказать, мало огорчила Жандри. Чем меньше народу, тем спокойнее.
      Итак, отставной гвардейский капрал закрыл ставни и, поскольку приходилось обходиться без советов Морда, сам занялся распределением ролей.
      – Паспуаль – это не наша забота, – сказал он, – так что наверху останется только трое мужчин: Лагардер, Шаверни и еще один, которого я не знаю. Мы не должны причинять вреда маркизу. Если вместо комнаты Лагардера мы попадем к Шаверни, надо будет броситься на него и крепко связать. Задача упрощается тем, что мы застигнем его в постели. Так же поступи и со вторым, если это понадобится и если у нас останется время.
      Каждый проверил, есть ли у него в кармане все необходимое для осуществления задуманного, и Готье продолжал:
      – Но Лагардеру никакой пощады! Нас пятеро против него одного. Если он будет первым, к кому мы попадем, то все пять шпаг должны вонзиться в него.
      Оба молодых человека подскочили на месте: им показалось, что это нечто большее, чем убийство. Они еще не привыкли подличать.
      – Я очень хочу его убить, – сказал Ив де Жюган, – но только в бою, так, как он убил моего отца.
      Жандри смерил их презрительным взглядом и указал на окно.
      – Если вы хотите уйти, – бросил он, – то еще есть время.
      – Ты можешь подумать, что мы боимся, – сказал сын Пинто, – но это не так. Я считаю, что мы вольны выбирать ту месть, которая нам больше по душе, и именно потому, что мы не боимся, мы не станем убивать спящего.
      Жандри пожал плечами:
      – Вам, наверное, хочется, чтобы он вас убил?
      – Мы оба будем с ним сражаться, если понадобится!
      Капрал снова пожал плечами:
      – Его невозможно одолеть в бою. – И властным тоном добавил: – Подчиняйтесь или уходите! Впрочем, я считаю, что выбора у вас нет. Я ваш главарь, и я приказываю вам подчиниться!
      Откровенно говоря, он был бы сильно раздосадован их уходом, так как это очень уменьшило бы шансы на успех. И Жандри решил подстегнуть их самолюбие. Поэтому он сказал:
      – В моей банде трусы не нужны. Я не потерплю колебаний! Итак, вы готовы?
      – Ладно, – ответили они. – Там, наверху, мы разберемся, что нам делать.
      – Тогда вперед, если вы не хотите, чтобы вас сочли предателями. – А затем он закончил: – Девушку я беру на себя. И чтобы никто к ней не притрагивался!
      Кит снял лампу с крюка, и пятеро мужчин, стараясь ступать как можно тише, стали подниматься по лестнице.
      Готье Жандри шел впереди, закрывая своим телом свет лампы, которую нес за ним Грюэль. Затем шли Палафокс и двое остальных. Каждый держал наготове шпагу. Поднявшись наверх, они остановились и прислушались. Повсюду стояла мертвая тишина. Дом был большой, и множество дверей выходило в коридор, казавшийся бесконечным. Все они, похоже, были закрыты только на щеколду. Но какая из них нужна им? Если бы кто-нибудь сейчас подсказал Жандри, где именно спит Лагардер, он был бы весьма признателен этому человеку, ибо отлично понимал, что время работает против него и его сторонников. Однако помочь ему было некому, кроме разве что служанки, а она, наверное, давно уже спала в объятиях счастливого Паспуаля. Да и кто может поручиться за слово женщины, особенно когда ей приходится идти против своих чувств ради выполнения долга или совершения преступления? Она, правда, предупредила, что в ее комнатку ведет деревянная лестница, но эти сведения пригодиться не могли, ибо она была сейчас не одна, а с Паспуалем.
      Жандри снова прислушался, и на этот раз услышал скрежет ключа, поворачивающегося в замке. Стало быть, Амабль спал и, более того, был заперт на два оборота.
      В коридор выскользнула одетая, но босая женщина, и молча указала пальцем на одну из дверей.
      – А мадемуазель де Невер? – спросил Жандри.
      – Обе девушки спят в самом конце коридора, но они заперлись, и замок довольно надежный.
      Грюэль, улыбаясь, расправил могучие плечи. Какой замок устоит против такого тарана?
      – Ну что ж, удачи, – прошептала служанка. – Я потом отыщу вас.
      Она спустилась вниз, в залу, и стала ощупью отыскивать дверь. Вдруг дрожь пробежала по ее телу: она споткнулась о труп.
      Женщина повернула назад, думая выбраться в окно. Но вдруг в темноте ее схватили чьи-то железные руки.
      – Это ты, Хасинта? – спросили у нее очень тихо.
      – Да, пустите меня.
      Ставень приоткрылся, луна осветила лицо коварной, и она увидела направленный на нее взгляд.
      – Ты лжешь, – сказал Кокардас, успевший уже очнуться и теперь с такой силой сжимавший ее запястья, что легко мог бы их сломать. – Что происходит? Ты сообщница этих убийц?
      – Пощадите! – простонала она, не осмеливаясь, однако, кричать. Но гасконец не слушал ее. Он испугался, что все уже кончено, и что убийцы привели в исполнение свои черные замыслы.
      Как долго он пролежал на полу, недвижимый, бессильный? Этого он не знал, и рычание слетело с его губ. Он отшвырнул служанку, и та, ударившись головой об угол стола, упала. По ее лбу ниточкой струилась кровь.
      Кокардас же, мучимый тревогой, но, надеясь, что еще не слишком поздно, подобрал свою шпагу и испустил крик, который потряс весь дом, заставил содрогнуться стены, наполнил собой все пространство от фундамента до самой крыши и прозвучал, как величественный раскат грома:
      – Лагардер! Лагардер!
      Услышав его, Жандри побледнел; лампа закачалась в руке Кита; Ив де Жюган и его товарищ почувствовали, что их руки сами собой сжимаются на эфесе шпаг, и только один человек не повел бровью: англичанин Палафокс. Флегматичный, как и все представители его нации, он был наготове; его лицо казалось абсолютно неподвижным.
      – Высади дверь, – велел Готье Киту, – и рази наповал!
      Великан поставил свой фонарь на пол и бросился вперед. Раздался треск дерева и звяканье упавших замков, во все стороны полетели щепки – и бандиты ринулись в образовавшийся проем. Мягкий лунный свет лился в комнату из открытого окна; возле него стоял граф Лагардер, полуодетый, со шпагой в руке, и не возмутимо ждал убийц. Первый из них одним прыжком подскочил к графу и скрестил с ним шпагу. Но звон стали смолк почти в ту же минуту: Палафокс рухнул с раскроенным лбом; вслед за этим перед Лагардером сверкнул клинок Ива де Жюгана. Граф тут же выбил у него рапиру, причем с такой силой, что она полетела за окно, со свистом рассекая воздух.
      – Убирайся, мальчишка, – сказал Лагардер, – я с детьми не воюю.
      В коридорах захлопали двери. Фонарь, опрокинутый чьей-то ногой, погас. Откуда-то сверху – не с неба ли? – доносился резкий голос Паспуаля, сопровождавшийся грохотом кулаков в дверь, не желавшую открываться. Шаверни вбежал было в комнату, но сильные руки обезоружили его, швырнули наземь и связали раньше, чем он смог оказать сопротивление.
      Навай напал на Жандри, но тот отскочил в сторону; шпага Навая воткнулась в деревянный брус и сломалась.
      Лагардер остался лицом к лицу с четырьмя головорезами, которые не осмеливались приблизиться к нему и только беспомощно размахивали клинками. Это зрелище казалось графу забавным. Лагардер прекрасно знал, что ему стоит сделать лишь шаг, чтобы поразить любого из них; но у него родилось подозрение, что эти трусы того гляди пустятся наутек: они уже искали глазами лестницу.
      Вдруг раздался пронзительный крик, и в конце коридора мелькнул белый силуэт: то Аврора бежала к Лагардеру, протягивая к нему руки:
      – Анри! Анри!
      Граф побледнел. Ее могли убить прежде, чем она до него доберется.
      Но добежать девушка не успела. Готье Жандри схватил ее в охапку, поднял и понес к лестнице.
      – Уходим! – закричал он. – Я ее держу.
      Госпожа де Невер испустила душераздирающий вопль и упала бы навзничь, если бы Флор не поддержала ее. В страшном грохоте тяжелых шагов слышался испуганный крик Авроры:
      – Анри! Анри! Спаси меня!
      Спрыгнув на пол нижней залы, Жандри злорадно засмеялся. Ему оставалось только выскочить в окно со своей добычей – живым выкупом Гонзага. Он, конечно, видел, что Лагардер настигает его, но он чувствовал себя в безопасности: его спину прикрывали Кит и еще двое других. Все они готовы были умереть, лишь бы сам Жандри вырвался со своей ношей на свободу.
      Однако смех Готье быстро прервался. Его горло сжали, будто в тисках; он поспешил выпустить потерявшую сознание Аврору, которую подхватили чьи-то руки, и одним прыжком выскочил в окно. Остальные бандиты последовали его примеру с такой быстротой, что получили от Кокардаса лишь один удар шпаги на всех.
      «Подарок» достался Киту, который оказался самым неповоротливым и поплатился раной в плечо. Так гасконец расквитался с мерзавцем за полученный недавно удар головой в живот.
      Появилась Хасинта со свечой в руке, и Лагардер принял на руки бедняжку Аврору, бледную и похолодевшую. Он быстро поднялся наверх и поручил свою невесту заботам доньи Крус.
      Навай развязал Шаверни, а Лагардер пожал руку Кокардасу.
      – Пресвятая Матерь Божья! – говорил последний. – Они хорошо все подготовили. Если бы я вовремя не проснулся, им, наверное, удалось бы…
      Потом он вдруг опустил голову, не решаясь взглянуть Анри в глаза.
      – Прости, дружище, – прошептал он. – Если бы я столько не пил сегодня, они бы и на порог не ступили.
      – Кто это? – спросил граф, заметив тело Морда, распростертое на пороге.
      А, это мой негодяй-ученик, – ответил Кокардас, – я его учил выделывать всякие там па и прыжки, пока он прямиком на тот свет не запрыгнул.
      Объяснения мэтра позволили найти разгадку этой истории и восстановить ход событий.
      – Надеюсь, мы их теперь не скоро увидим, – медленно сказал Анри. – Тем более, что мы уедем сегодня же.
      – Мне показалось, что их было только четверо, – заметил гасконец.
      Навай многозначительно приложил палец ко лбу и коротко сказал:
      – Пятый уже на небесах.
      – Вот и отлично, дружище! Мы не теряли времени даром нынче ночью! Так, а что же стряслось с Амаблем? Мы тут дрались, и совсем забыли о нем.
      Все переглянулись.
      – Где Паспуаль?
      – Я здесь, – смущенно ответил голос сверху. – Меня заперли, пришлось двери выламывать. Только что освободился.
      – Боже мой, кого я вижу? Кто это?! Ах ты, черт меня раздери, что же с тобой приключилось?
      – Не знаю, ничего не знаю… Видно, выпил я лишнего, – сбивчиво бормотал нормандец, потом запутался окончательно и умолк.
      – Ад и дьявол! – сурово произнес Кокардас. – Нечего было так напиваться! И бутылки, и женщины – это ты, пожалуй, лишку хватил…
      Тут Паспуаль вдруг заметил служанку, лежавшую под столом, и побледнел.
      – Она что… тоже умерла? – испуганно спросил он.
      Нормандец торопливо опустился на колени и приподнял ей голову. Лицо предательницы было искажено страдальческой гримасой, и у Кокардаса не хватило духу поминать о ее гнусном поступке.

VII
ВОЗВРАЩЕНИЕ

      Роль, которую во всем этом деле сыграла байонка, должна была остаться в тайне – такое решение приняли Кокардас и Паспуаль. Эта женщина только что поступила в харчевню и нуждалась в деньгах. Никакого приработка ей не подворачивалось, и она согласилась на предложение Жандри; вероятно, она уступила еще и из страха перед бандой головорезов. Она была по-своему честна и постаралась тщательно выполнить все обещания, которые дала Жандри, вплоть до того, что заперла Амабля в своей комнате! Сделала она это не без некоторых внутренних колебаний. Хоть байонка и была некрасивой толстухой, однако все же оставалась женщиной. Привычная к грубым любезностям матросни, она не любила быть неблагодарной. Амабль держался с ней ласково и мягко; так что ей и впрямь пришлось совершить особое усилие над собой, чтобы запереть нормандца; впрочем, она, может быть, утешалась мыслью, что ее любовник не примет участия в предстоящих событиях и останется в живых. Вот почему, увидев Амабля, склонившегося над ней и заботливо отиравшего кровь с ее лба, она ощутила глубокую благодарность и раскаяние и горько разрыдалась.
      К счастью, рана оказалась легкой. Немного холодной воды – и кровь остановилась. Скоро байонка была уже на ногах и жалась к Паспуалю, дрожа под рассерженными взглядами Кокардаса. В нормандце она видела свою единственную защиту.
      – Ладно, – буркнул гасконец, обращаясь к Паспуалю, – обо всех этих делах мы поговорим после. Смотри, день уже занимается. Хорошо бы, дурная твоя голова, убрать отсюда тех, кому здесь не место!
      Амабль чувствовал, что сейчас не самый подходящий момент для возражений. Он был слишком смущен и выказывал полную готовность повиноваться своему другу, лишь бы тот не упоминал о позоре, постигшем любвеобильного и увлекающегося нормандца.
      – Конечно-конечно, любезнейший Кокардас, но что же нам делать с этими телами?
      – Силы небесные! Это же проще простого! Тут вокруг полно всяких улочек, отнесем их на любую. Положим поживописнее – вот стража и решит, что они убили друг друга на дуэли.
      – Но вас могут увидеть, – робко заметила служанка.
      – А тебе-то что до этого? – проворчал Кокардас.
      – Я не хочу… не хочу, чтобы с вами что-нибудь случилось. Скажите же ему, господин Паспуаль…
      Господин Паспуаль послушался бы совета доброй женщины, однако, к сожалению, именно в этот момент ему изменило красноречие, так что он предпочел во всем согласиться с гасконцем.
      – Я знаю одно место, хорошее место, – продолжала байонка. – Вас никто не увидит… Да и они будут спать спокойно…
      – Ведите нас, мы согласны… правда ведь, Кокардас? – робко сказал нормандец.
      – Хм! Ну это еще как посмотреть! Покажи-ка нам это место!
      – Там в саду есть огромная яма. Надо их туда опустить, и никому и в голову не придет заглядывать в нее.
      – Ну, взяли! – воскликнул Кокардас, берясь за руки Морда, и Паспуаль поспешно схватил мертвеца за ноги. – А ты посвети нам, – добавил гасконец, обращаясь к служанке.
      Через некоторое время послышался глухой шум: то падало в бездну, наталкиваясь на камни, мертвое тело.
      – А что там, на дне? – спросил Кокардас.
      – Не знаю… может, другие трупы, – ответила женщина.
      – Силы небесные! Будто нарочно выкопали, – сказал гасконец. – Как ты считаешь, уютно ему там будет? Однако нельзя оставлять его одного, пошли за вторым, а то Морду не с кем будет перекинуться словечком.
      В те времена никто не чувствовал угрызений совести, убив противника в открытом бою, тем более, если этими противниками были такие висельники, как Морд и Палафокс. И уж конечно, у победителей не возникало желания оплакивать свои жертвы.
      Кокардас, будучи истинным сыном своего века и человеком, часто глядевшим в лицо смерти, не испытывал ни малейшего почтения к павшему врагу: недаром он столь презирал его живым. Так что, вероятно, не стоило удивляться спокойствию гасконца. Он подошел к Палафоксу, валявшемуся посреди коридора, (Лагардер поспешил вышвырнуть его прочь из своей комнаты), взвалил труп на плечи и вспомнил ту ночь, когда они с лысеньким тащили на себе пьяного Барбаншуа; впрочем тот был потяжелее и не такой противный.
      С заупокойными молитвами было покончено; служанка, не дожидаясь приказа, принялась мыть окровавленные плиты пола, а Кокардас вернулся к своим бутылкам. С его точки зрения, все кончилось как нельзя лучше. Только он раскрыл рот, чтобы кликнуть предательницу-байонку и хорошенько отругать ее, как женщина сама бросилась ему в ноги, умоляя о прощении; разразившись слезами, она откровенно рассказала обо всем, что произошло между нею и Жандри.
      Впрочем, служанка, не колеблясь, скрыла кое-что из того, что касалось Паспуаля (да и найдется ли на свете женщина, ни разу не солгавшая?). Прибегнув к десятку уловок, она стремилась доказать, будто запирала Паспуаля только ради спасения его драгоценной жизни: ведь ожидалась такая грозная битва! Амабль плавал в океане блаженства; гасконец же не собирался верить этим россказням.
      – Черт возьми! – возмущенно сказал он. – Коли так, барышня, то и заперлась бы с ним вместе! Кстати, зачем ты пробиралась к окну, да еще назвавшись хозяйкой?
      – Я была как безумная, – ответила байонка. – Я просто сбежала, не хотела видеть этих ужасов, в которых была отчасти повинна. Вы меня наказали, и это было справедливо. Но я раскаиваюсь, так простите же меня!
      Влюбленный нормандец не выдержал. Он схватил толстушку в объятия и прижал к своей тощей груди, не обращая ни малейшего внимания на издевательские реплики Кокардаса. Тогда гасконец, иронически ухмыляясь, обратился к своим верным подружкам-бутылкам и принялся сосредоточенно поглощать их содержимое.
      Итак, решено было хранить молчание по поводу соучастия байонки, тем более что через несколько часов маленький отряд должен был уехать. И Паспуаль, объявив о прощении, запечатлел нежнейший поцелуй на ее могучем затылке.
      – Давай-давай, – ухмыльнулся Кокардас, – предавайся удовольствиям! Подумаешь, ерунда какая: оставил пост, не пришел на помощь друзьям, и чуть не допустил похищения мадемуазель де Невер и смерти Лагардера! Все это мелочи в сравнении с прелестями твоей толстухи!
      – Да, это правда, – покаянно прошептал Паспуаль. – Но ведь ничего же ни случилось, слава Богу; у нас даже стало двумя врагами меньше, а я… я был так счастлив… целый час!
      Но тут появилась Хасинта и прервала нежные излияния влюбленного нормандца, отправив раскаявшуюся служанку к горшкам и сковородкам. Басконку можно было сравнить с капитаном, желавшим никогда не покидать мостик: недаром она поднялась с первыми лучами зари.
      Скоро в залу вошли Лагардер, Шаверни, Навай и дамы. Аврора была немного бледна; принцесса тоже еще не до конца оправилась от пережитого ночью волнения; и только отважная Флор по обыкновению улыбалась.
      – Когда же кончатся наши злоключения, Анри? – спросила Аврора. – Я начала было чувствовать себя увереннее, мне даже показалось, что я стала сильнее… Но сейчас я снова боюсь.
      – Все уже позади, дитя мое. Через час мы уедем отсюда и быстрее ветра помчимся в Париж.
      – Почему? Значит, нам есть, кого остерегаться?
      Граф наклонился и прошептал ей на ухо:
      – Нет, но в конце пути нас ждет счастье.
      – Ты прав, – с улыбкой призналась она. – Тогда поторопимся. Когда бы мы ни прибыли, нам все равно не удастся приехать слишком рано.
      Шаверни и Флор думали в точности то же самое, но об этом говорили только их взгляды. Словом, из всех присутствующих лишь один с радостью задержался бы на денек, а то и на недельку: это был бедняга Паспуаль, которому прошедшую ночь, верно, суждено было вспоминать всю оставшуюся жизнь. Все уже собрались в дорогу, и только нормандец куда-то исчез. Кокардасу пришлось отправиться на поиски и самым жестоким образом вырвать его из объятий чувствительной толстушки.
      – Ну, где он опять застрял? – спросил Шаверни.
      Бедный Амабль покраснел до ушей и нечленораздельно пробормотал что-то в свое оправдание.
      – Дружище влюбился до безумия, – ответил Кокардас. – Знаете ли, господин маркиз, с кем поведешься… Он, верно, с вас взял пример. Но вот загадка: как этот худой нормандский баран может нравиться прекрасному полу?
      – Так я и раскрою тебе мой секрет, – буркнул нормандец. – Как же, охота была!
      – Браво, Паспуаль! – воскликнул Шаверни. – Да здравствует любовь, во славу Божию! И если найдешь себе башмак по ноге…
      – За башмаком дело не станет, – хитро улыбнулся нормандец, – так что как только господин граф мне позволит, я тут же посватаюсь.
      – Неужто ты женишься, дурная твоя голова? А с беднягой Кокардасом что будет?
      – Тоже женишься…
      – Кто, я?! Да никогда! Да разрази меня гром! Да сохрани меня Господь! Женитьба – это не для меня. Чтоб я отказался от вина, Петронильи и веселых девчонок?!
      – Твоя Петронилья рано или поздно уйдет на покой, а тогда и от бутылки придется отказаться.
      – От бутылки? Ни за что! А где вино, там и юбки, это уж как водится.
      Пока длился этот забавный разговор, кавалькада тронулась в путь, и скоро колокольни и крепостные стены Байонны превратились в несколько черных пятнышек на горизонте.
      Хасинта временно оставила свой предназначенный для продажи дом на попечение служанки. Теперь ей взгрустнулось, и она бросила прощальный взгляд на родное гнездо. Глаза ее увлажнились, подбородок задрожал. Но тут госпожа де Невер и Аврора взяли ее за руки, а Флор обняла и поцеловала, и басконка улыбнулась, откинулась на подушки кареты и устремила взгляд вперед, туда, где ждал их Париж.
      Впереди экипажа ехал Навай, по бокам – граф и маркиз. Сзади скакали оба мастера фехтования.
      …Несколько дней пути прошли спокойно. Никакие мало-мальски серьезные события не задержали отряд. Лагардер и его друзья торопились. В городах они останавливались лишь для того, чтобы подкрепиться и отдохнуть; Готье Жандри и его зловещие сообщники не появлялись. Они, вероятно, последовали совету Лагардера и решили держаться от него подальше.
      Единственная серьезная задержка случилась в Шартре: только лишь кавалькада въехала в его пределы, как губернатор де Фловиль приказал немедленно закрыть городские ворота. Он даже выслал навстречу гонца, пригласившего графа де Лагардера и его спутников в ратушу.
      Гонцом оказалась госпожа Льебо; сам губернатор в сопровождении начальника городской полиции мэтра Амбруаза Льебо явился почти тотчас же, и Анри пришлось подчиниться.
      Прекрасные глаза Мелани Льебо заблистали от радости при виде Лагардера и затуманились печалью при расставании с ним, однако это обстоятельство не помешало нежной красавице засвидетельствовать свои лучшие чувства обеим девушкам.
      Когда городские ворота вновь распахнулись, чтобы пропустить путников, прощальные поцелуи и объятия задержали их еще на четверть часа; последние слова были: «До скорой встречи!»
      Дело в том, что господин де Фловиль обещал побывать на свадьбах Авроры и Флор, а госпожа Мелани даже прикидывала, какие платья захватит с собой в Париж, чтобы блистать в них на обеих церемониях. Одно лишь омрачало ее радость: с нее взяли обещание, что вместе со своими дорожными сундуками она привезет и своего дражайшего супруга мэтра Амбруаза.
      Распрощавшись с восторженной Мелани, Аврора сказала своему жениху:
      – Это, конечно, замечательно – чувствовать, что все вокруг тебя любят и что это из-за вас, мой Анри! Но только что с нами будет, если каждый встречный станет домогаться вашей дружбы?
      – Я дарю ее далеко не всем, – засмеялся граф, – а те, кому я друг, будут счастливы сложить свою преданность к ногам моей жены.
      – А что за добро вы сделали этим людям? – спросил Шаверни.
      – Вы хотите сказать, что они для меня сделали? Губернатор предоставил мне дом, лошадей, кредит, а эта горожанка, которую вы только что видели… У нее возвышенная душа, она подарила мне свое сердце. Прекрасный подарок, не правда ли?
      Маленькая кавалькада быстро продвигалась вперед: еще один день, еще несколько часов – и Лагардер счастливым и гордым вернется в Париж, который оставил когда-то в унынии и отчаянии.
      Вдруг Аврора де Невер громко вскрикнула от радости: вдали показался величественный силуэт Собора Парижской богоматери. Торжественно зазвучали колокола, как бы приветствуя путников. Пожалуй, только их перезвон и ознаменовал возвращение в столицу тех, кто столько страдал и так любил.

VIII
АУДИЕНЦИЯ В ПАЛЕ-РОЯЛЕ

      У регента Франции была короткая память, и о тех, кто на некоторое время удалялся от двора, он с легкостью забывал. Он спокойно позволил бы своим лучшим друзьям поседеть в каменных мешках Бастилии, если бы ему своевременно не напомнили, что их посадили туда всего на неделю в наказание за какую-то мелкую провинность. Но когда друзья были возвращены ко двору, он стремился загладить свою забывчивость многочисленными благодеяниями.
      Таким образом, имена герцогини де Невер, ее дочери и Лагардера давным-давно изгладились из его памяти, поэтому неудивительно, что его высочество очень удивился, когда однажды вечером какой-то незнакомец, сумевший обмануть бдительность дворцовой стражи, с удивительным хладнокровием подал ему конверт, скрепленный печатью с гербом Невера.
      Филипп Орлеанский сперва отпрянул, подав знак командиру охраны, но, когда гвардейцы приблизились к экзотического вида гонцу, собираясь вышвырнуть его вон, принц внезапно узнал герб покойного герцога и приказал солдатам удалиться. Затем он быстро взломал черные восковые печати.
      Было около десяти часов вечера, и регент находился в превосходном настроении. Он как раз собирался сесть в карету, чтобы отправиться в Сен-Клу. Госпожа де Тенсен вместе с кардиналом Дюбуа затеяли там возрождение некоего старинного праздника – как в угоду его королевскому величеству, так и для собственного удовольствия.
      Мы не станем задерживаться на описании тех оргий, которые должны были состояться в окрестностях Парижа. Помимо госпожи де Тенсен и кардинала, в празднествах хотели принять участие многие придворные дамы, причем самые красивые, молодые и доступные. Для особой пикантности в Сен-Клу обещали доставить с завязанными глазами нескольких воспитанниц пансиона мадемуазель Филтон. Нечего и говорить, что галантные кавалеры ожидались на празднике не в меньшем количестве.
      Филипп Орлеанский предвкушал нынче ночью многочисленные забавы, так что немудрено, что он пребывал в благодушном настроении и велел не трогать незнакомца.
      Тот был без шпаги. Почтительно сняв берет, он звонким голосом произнес:
      – Госпожа де Гонзага-Невер поручила мне передать это письмо в собственные руки вашего высочества!
      Кардинал Дюбуа поспешил вмешаться.
      – Что надо этому наглецу?! – крикнул он.
      – Выполнить полученный приказ, – ответил посланец. – Моя миссия окончена, монсеньор, позвольте пожелать вам всего хорошего.
      Он отвесил поклон, надел берет на голову и, повернувшись на каблуках, собрался уходить.
      – Разрази меня гром! – воскликнул регент, которого немало веселили оригинальные манеры незнакомца. – Ты мог бы, по меньшей мере, подождать нашего ответа, дружище.
      – Здесь не может быть ответа, монсеньор. Я прочел это письмо раньше вас.
      Филипп Орлеанский пристально уставился на собеседника и, внезапно улыбнувшись, сказал:
      – Господин де Лагардер, ваша привычка переодеваться и неожиданно появляться невесть откуда весьма утомительна, ей-богу! В данном случае не было ни малейшей необходимости маскироваться, чтобы добраться до нас: вам стоило только назваться – и вас немедленно провели бы ко мне!
      К великому удивлению придворных, человек, к которому обратился регент Франции, нимало не заботясь об этикете, разразился раскатистым смехом.
      – Я – Лагардер?! – воскликнул он. – Ваше высочество мне льстит, но – прошу меня простить – заблуждается, ибо между мной и графом такое же расстояние, как между регентом Франции и лейтенантом его гвардии… Меня зовут Антонио Лаго, я из страны басков и приехал сюда прямо из Байонны. И если господин де Лагардер и дал мне прочитать это письмо в присутствии госпожи де Невер и мадемуазель Авроры, то лишь для того, чтобы я мог повторить его слово в слово вашему высочеству, если само послание до вас не дойдет.
      – Черт возьми!.. Ты, дружище, кажешься мне храбрым малым… Не скажешь ли ты нам, как тебе удалось заслужить доверие этих людей?
      – Если ваше высочество желает это знать, ему лучше обратиться к господину маршалу де Бервику или к господину де Конти, которые, вероятно, уже вернулись из Испании. Я надеюсь, они помнят имена тех, кто состоял в отряде Лагардера.
      Филипп Орлеанский потер себе лоб.
      – Отряд Лагардера? – пробормотал он. – Это что же, какой-то новый отряд?..
      Затянувшаяся беседа была не по вкусу Дюбуа: он приблизился к своему повелителю и прошептал ему на ухо:
      – Нас ждут в Сен-Клу, монсеньор.
      – А!.. Я чуть было не забыл, – сказал регент. – Что касается тебя, – добавил он, поворачиваясь к Лаго, – то приходи вновь, когда захочешь стать сержантом в нашей гвардии.
      – Премного благодарен, – ответил баск. – Я не стану ни сержантом, если позволите, ни чем другим. Я предан господину Лагардеру, который волен сделать из меня все, что ему будет угодно.
      Чело Филиппа омрачилось.
      – Господин де Лагардер – счастливый человек, если ему так преданы, – произнес он вполголоса. – Но не в моей свите следует искать подобных людей… – И, повернувшись к кардиналу, добавил, силясь рассмеяться: – Вот человек, который, как и ты, не стесняется говорить правду в глаза, но который ничего не просит и не хочет ничего принимать в дар… И что-то я начинаю бояться, как бы он не стал кардиналом!..
      – А я боюсь, – пропустив насмешку мимо ушей, ответил Дюбуа, – что праздник, назначенный на эту ночь, пройдет без вас, если ваше высочество будет по-прежнему забавляться беседами со всеми бродягами, которые попадутся ему на глаза.
      – Тогда в карету, господа. Едемте как можно скорее.
      И экипаж унес Филиппа Орлеанского к новым развлечениям, описание которых мы возложим на скандальную хронику того времени.
      Госпожа де Невер приехала три дня спустя и незамедлительно попросила аудиенции для себя самой, для графа Лагардера и маркиза де Шаверни. Регент как раз в это время разговаривал о делах со своим неизменным советником. Услышав об этой просьбе, он сказал:
      – Многовато для одного раза, но я не могу отказать ни принцессе, ни Лагардеру, который приехал благодарить меня за графский титул. Что же касается этого маркиза де Шаверни, так это дело для тебя, Дюбуа; мне кажется, что ты ему пообещал чин капитан-лейтенанта серых мушкетеров.
      – Я?! – попытался изобразить удивление кардинал.
      – Именно ты, и, клянусь честью, это было весьма забавно, ибо, если мне не изменяет память, он ответил тебе, что сумеет распорядиться своим мушкетом лучше, чем ты – своей дароносицей… А чтобы мы смогли в этом убедиться, поди, приготовь приказ о его назначении…
      Если Дюбуа и притворялся, будто не помнит, о чем идет речь, то в глубине души он, разумеется, не забыл наглости маркиза, а всякий, кто обижал аптекарского сына из Брив-ла-Гайар – имей он право даже на все награды королевства! – не мог рассчитывать ни на что, кроме затаенной злобы этого опасного выскочки.
      – Приказ может быть готов только завтра, – ответил он, пытаясь скрыть свою досаду.
      – Ну что ж, хорошо, дай мне один чистый лист – я буду иметь удовольствие заполнить его своей рукой. Ты не подпишешь этот документ, и тем приятнее будет Шаверни получить его.
      Когда на Филиппа Орлеанского находили приступы благородства, вся Франция, ополчись она против него в эту минуту, не смогла бы заставить его изменить свое намерение. К несчастью, любовь к женщинам охватывала его куда чаще, чем желание творить добрые дела… Дюбуа хорошо знал характер принца и посему, понурив голову, отправился составлять требуемый приказ.
      В это время вошли госпожа де Невер и все прочие. Регент поцеловал руку госпожи де Невер, затем дружеским рукопожатием приветствовал Лагардера и Шаверни и понял, взглянув им обоим в глаза, что эти люди преданы ему.
      – Садитесь, сударыня, – сказал он принцессе, – и можете быть уверены, что самое большое мое желание – это угодить вам.
      – Монсеньор, – начала вдова Невера, – мне не о чем просить вас, ибо я счастливейшая из матерей. Мне дважды вернул мою дочь тот, кто отныне стал моим сыном и кому вы решили доверить вашу шпагу, чтобы в его руках она свершила правый суд… Вы имеете право спросить его, как он распорядился вашим бесценным даром: его долг отдать вам в этом отчет. Эта история длинна, и у вашего высочества, верно, не будет времени выслушать ее целиком… Но вдова Филиппа Неверского, мать Авроры, мать Анри де Лагардера ручается вам, что ваша шпага не обесчещена, что она вернула мне мою дочь, и если она все еще не покарала убийцу… то…
      – То лишь потому, – прервал ее Лагардер, – что она сломалась в моей руке. Я не принес вам ее обломков, но, думаю, мне нет необходимости уверять вас, что я не сложил ее перед врагом…
      – Если бы на долю всех моих шпаг, – сказал Филипп Орлеанский, – выпадали такие же приключения, как на долю подаренной мною вам, то я был бы счастлив! Сейчас же они не более чем шпаги регента Франции.
      В голосе принца прозвучала нотка горечи. Быть может, в этот момент он почувствовал на себе всевидящее око судии, имя которому – Будущее.
      Лагардер низко поклонился, и регент продолжал:
      – Она была при вас во все времена испанского похода?
      – Нет, монсеньор.
      – Сожалею: если бы я знал об этом, я бы послал вам другую.
      – Но та, что была в моей руке, тоже принадлежала вам, ибо она служила Франции. Разве не скажет потом История, что это шпага регента покорила Испанию?
      Грусть принца все росла. В том состоянии духа, в коем он пребывал, эта невольная лесть, прозвучавшая из уст человека, душа которого не была душой придворного, не достигла цели.
      Он неторопливо произнес:
      – История не скажет ничего подобного, сударь, ибо это не так. Но если вдруг она однажды озаботится вопросом, что я сделал для того, чтобы вознаградить смелость, то получит следующий ответ: хотя регент Франции и понимал, что эта награда ничтожна в сравнении с тем, чего по праву заслуживает эта смелость, но на свадьбе графа де Лагардера с мадемуазель де Невер он повелел освятить на алтаре свою шпагу и своими руками прикрепил ее к поясу того, кто более всех других был достоин ее носить. Ну, а ты, маркиз? – весело обратился он к Шаверни. – Мы слышали, что тебе нужно разрешение на брак и что ты требовал, чтобы вас благословил сам Дюбуа.
      Маркиз вздрогнул и задумался, прежде чем ответить. Хотя Филипп всегда считал его неуживчивым человеком, избалованным ребенком, ему совершенно не хотелось каким-нибудь обидным для кардинала словом поставить под угрозу хорошее отношение регента к госпоже де Невер и Анри Лагардеру. Если умный человек должен семь раз отмерить и лишь потом что-то сказать, то придворный обязан это сделать, по меньшей мере, раз двенадцать, а Шаверни был не очень хорошо знаком с нравами двора. Единственное, что он мог сделать в этой ситуации, так это немного смягчить свой ответ, учитывая, что речь шла не только о его собственной персоне.
      – Меня бы устроило, если бы мой брак благословил рядовой священник, – произнес он.
      – Ты напрасно портишь отношения с Дюбуа, – сказал Филипп, – потому что я сейчас докажу, что он желает тебе добра.
      И он приказал позвать кардинала, который не замедлил явиться, по обыкновению слегка подпрыгивая и держа в руке – вопреки всем своим недавним утверждениям – готовую грамоту. Он склонился перед госпожой де Невер, которая не удостоила его даже кивком, перед Лагардером, который весьма сухо приветствовал его, и, наконец, остановился перед Шаверни.
      – Кардинал не забыл обещаний аббата, – изрек он. – Вот, сударь, приказ о вашем назначении капитан-лейтенантом серых мушкетеров. Поторопитесь же теперь получить чин полковника, ибо меня очень огорчает, что я так сильно опережаю вас.
      – Если бы я был достоин того, – возразил маркиз, – то его королевское высочество непременно позаботился бы обо мне; не стоит хлопотать о должности, которой ты абсолютно не заслуживаешь, вот что я скажу!
      – Ну так бери же то, что дают, – смеясь, сказал Филипп Орлеанский, – тебя сам регент награждает из своей казны!.. А в тот день, когда Дюбуа придет в голову идея вознаградить тебя чем-нибудь лучшим, не мучай себя угрызениями совести: это наверняка будет ничтожная мелочь в сравнении с тем, что он у меня ворует.
      Кардинал состроил кислую мину, маркиз тоже: первый боялся, что бурная фантазия регента заставит его вскорости дать Шаверни должность полковника, которая очень дорого стоит; второй же дрожал при мысли о том, что он хоть чем-то будет обязан Дюбуа.
      Регент позабавился несколько секунд, глядя на постные физиономии обоих, и решил прекратить затеянный им же разговор:
      – Вот что, господа, – сказал он, обращаясь к двум друзьям, – положение обязывает; надеюсь, вы понимаете, что я никогда не расточаю свои милости попусту.
      – Чем мы можем быть вам полезны, ваше высочество? – спросил Лагардер.
      – Завтра вы пойдете к господину маршалу д'Эстре. Он скажет вам, что через два дня приедет посол из Порты и что его величество желает его принять со всем великолепием. Графу Лагардеру я приказываю помочь господину д'Эстре, а господин де Шаверни в своем мушкетерском наряде возглавит почетную роту… Дюбуа, запиши этих господ первыми в список.
      Никогда еще кардинал не испытывал такого жгучего, хотя и мимолетного желания восстать против воли регента. Но если бывали вечера, когда он держал принца в руках, пользуясь его дурными наклонностями, и управлял им на свой лад, то случались и моменты, когда Филипп Орлеанский вдруг вспоминал, что он правит первым королевством мира, и требовал неуклонного выполнения своих приказов. В случае же неповиновения он весьма прозрачно намекал тем, кого вытащил из сточной канавы, что у них еще не стерта грязь со лба.
      Так вот, сейчас бывший воспитатель герцога Шартрского чувствовал, что погружается в эту грязь с головой.

IX
ПОСОЛ СУЛТАНА

      Было бы излишне описывать все те ухищрения, к которым прибегали придворные, чтобы попасть в эскорт Мехмета-эфенди, хранителя казны и чрезвычайного посла султана. Каждый пустил в ход все свои связи, чтобы ходатайствовать перед регентом и особенно перед кардиналом. И тот и другой немало на этом выгадали, так как многие, не решившись просить лично, поручили это своим женам, и, по обыкновению, самые хорошенькие добились желаемого. Ибо в то время получение дворянами наград и постов определялось не заслугами мужей, а красотой и доступностью жен. Последние же тогда не требовали уравнять их в правах с противоположным полом, как они это делают вот уже полвека. Искусство обольщения и умение плести интриги обеспечивало им превосходство, и они чувствовали, что этого оружия достаточно, чтобы стать сильнее мужчин. Может, они и были правы, когда требовали большего.
      Маршал д'Эстре, зная, чем руководствовались при подборе людей в посольскую свиту, был несказанно удивлен, увидев у себя в особняке на улице Университе Лагардера, который пришел к нему с визитом, исполняя веление принца.
      – Сударь, – сказал ему д'Эстре, – я знаю вас благодаря той славе, которой окружено ваше имя в последнее время, и здесь вы всегда желанный гость. Я уже начал опасаться, что его королевскому высочеству так и не придет в голову включить в список, который он мне дал, хотя бы нескольких достойных людей. Но вы уже двенадцатый, а это в наше время немало; возможно, больше в Париже и не сыскать.
      Маршал был человек благородный и образованный. Отнюдь не только звучное имя, но скорее его глубокие познания открывали перед ним двери Французской Академии и Академии наук. Его ценили за тонкий ум и дар искуснейшего флотоводца, который он доказал в 1703 году, когда командовал объединенными морскими силами Людовика XIV и Филиппа V; при этом военные его заслуги удваивались дипломатическими: в значительной мере его стараниями внук Людовика XIV получил тогда корону. Поистине этот человек как никто другой мог отдать должное Лагардеру, чье имя было у всех на устах. Ибо господин де Бервик, де Конти и де Риом создали о графе столь возвышенную легенду, что весь Париж полнился слухами о подвигах блистательного Лагардера.
      Анри поспешил в подробностях рассказать господину д'Эстре о приеме, который был оказан Филиппом Орлеанским ему, мадам де Невер и маркизу де Шаверни.
      – Что ж, – ответил маршал, – мне остается только выполнить приказ его высочества. Теперь нам необходимо назначить еще третьего для встречи посла. Вот список лиц, которым я доверяю; выберите из них сами.
      – Не забывайте, милостивый государь, что всего несколько месяцев назад я был только жалким горбуном в доме Гонзага и подставлял горб биржевым игрокам, – возразил Лагардер, которого слегка покоробила такая фамильярность.
      – Чтобы тем смелее потом встретить грудью врага! – вскричал вдруг возникший словно из-под земли господин, который, должно быть, знал все входы и выходы в доме маршала. – Обнимите меня, дорогой граф, я ищу вас уже битый час.
      Это был герцог де Сент-Эньян, некогда посол Франции в Мадриде; он с порога бросился к Анри с распростертыми объятиями.
      – Черт побери! – воскликнул маршал. – Где это вы так подружились?
      – Мы с графом видим друг друга впервые в жизни, – ответил Сент-Эньян. – Но я имею честь быть знакомым с господином де Шаверни, и герцогиня не успокоится, пока не даст бал в честь обеих пар. Я уже получил согласие маркиза и не уйду отсюда, пока не заручусь обещанием его друга – а также и вашим.
      Все трое рассмеялись.
      – Это что же, ультиматум? – спросил маршал. – Хорошо, любезный герцог, мы будем на балу мадам де Сент-Эньян. А до тех пор вы, думаю, сумеете познакомиться поближе. Не кажется ли вам, господин де Лагардер, что никого лучшего нам не нужно и искать?
      – О чем речь? – осведомился герцог.
      – Граф сам расскажет вам по дороге.
      – Но прежде позвольте выразить вам свою признательность, господин маршал, – вмешался Анри. – Человек легко привыкает к несчастьям, так как обычно находится способ от них избавиться; но куда труднее привыкнуть к милостям – а вы осыпаете меня ими явно не по заслугам.
      – Ступайте, а то как бы я не добавил еще! И возвращайтесь через два дня.
      Взяв Лагардера под руку, сияющий герцог повел его поклониться госпоже де Сент-Эньян.
      На следующий день Мехмет-эфенди прибыл в Париж. Хотя он был посланцем великого султана, ему пришлось подчиниться требованиям французского этикета, которые в то время отличались такой сложностью, что наши правила хорошего тона кажутся против них просто элементарными.
      Неделю провел он во дворце Рамбуйе на улице Шарантон – и только после этого 16 марта 1721 года за ним был прислан пышный эскорт, дабы сопроводить его в резиденцию чрезвычайных послов, бывший особняк маршала д'Анкра на улице Турнон.
      Процессию открывали тридцать шесть турецких всадников, вооруженных кривыми саблями и пиками. Им показывали дорогу мушкетеры в серых плащах во главе с маркизом де Шаверни. Маршал д'Эстре ехал верхом бок о бок с послом, а рядом, отставая на полкорпуса, гарцевали герцог де Сент-Эньян и граф де Лагардер. За ними строго в порядке старшинства следовала кавалькада дворян: герцог де Трезм, губернатор Парижа, герцог де Жевр, маркиз де Бретонвийе, лейтенант королевской гвардии; рыцари ордена Святого Духа: маршал де Бур и маркиз де Гебриан вместе с герольдом ордена; кавалеры ордена Золотого Руна; герцоги де Сюлли и де Рюффек, маркизы де Бранка, д'Арпажон, де Молеври; офицеры из свиты короля и герцога Орлеанского и прочие, прочие, прочие…
      Все они чрезвычайно гордились своей миссией и ехали с высоко поднятой головой, бросая высокомерные взгляды на толпу простолюдинов. И все или почти все завидовали тому, кто вознесся сегодня над ними, заняв самое почетное место: горбуну из дома Гонзага, преступнику, осужденному на смерть, которому едва не отрубили ту самую руку, которая теперь сжимала воздетую вверх шпагу.
      Но то была не черная зависть, ибо все эти люди не могли не склониться перед благородством натуры и смелостью человека, окруженного всеобщим почтением. Среди придворных у Лагардера имелись завистники – но не враги!
      Маршал д'Эстре, желая, чтобы посол в полной мере насладился блеском столицы, триумфальным маршем провел кортеж по городу. Рассекая восторженные толпы горожан, процессия шагом проехала по Сент-Антуанскому предместью и, миновав Королевскую площадь, улицы Сен-Дени и Сент-Оноре, двинулась по Новому мосту.
      Кареты в боковых улицах по ходу следования кавалькады останавливались. В окнах одной из них показались госпожа де Невер, Аврора, донья Крус и Хасинта, которые, едва завидев Лагардера и Шаверни, стали махать им платками. Дамам было бы небезопасно находиться в этой страшной толчее без хорошей охраны. Но дверцы их кареты надежно защищали справа Навай и Лаго, слева – Паспуаль и Кокардас. Так что, если бы кто-нибудь рискнул подойти слишком близко к подножке, с ним бы обошлись без излишних церемоний.
      – Эй, – крикнул Кокардас, толкая локтем своего неразлучного друга, – ты только взгляни, какой красавчик наш малыш, как засматриваются на него все женщины!
      Карета принцессы стояла на набережной рядом с улицей Невер, темным и смрадным закоулком, который существует в том же виде по сей день.
      Кортеж между тем уже въехал на улицу Дофин; при этом в толпе, которой не на что больше было глазеть, началось движение, и карета оказалась окружена таким количеством людей, что наши охранники тщетно старались оттеснить их, не причинив никому вреда.
      Аврора без тени ревности, а скорее с гордостью воспринимала внимание, которое оказывали Лагардеру женщины. Она еще улыбалась замечанию Кокардаса, когда какой-то незнакомец, скользнув в толпе совсем близко к карете, прошипел принцессе на ухо:
      – Он малость подурнеет, когда я всажу пару дюймов железа ему в грудь!
      Ошеломленная, она не успела даже разглядеть лицо незнакомца – он мигом исчез в полумраке улицы Невер и смешался с толпой. Это был не кто иной, как Готье Жандри. Все это время он со своей бандой следил за каретой, стараясь не попасться на глаза ее защитникам. Он прикинул даже, не подвернется ли при таком скоплении людей случай похитить Аврору, но вынужден был отбросить эту мысль, так как он не выработал заранее никакого плана действий, да и бегство казалось делом довольно сложным. Так что он смог лишь дать выход снедавшей его бессильной злобе, но еще в тот же вечер попытался разведать, не сумеет ли он осуществить это намерение в ходе предстоящих торжеств.
      Аврора де Невер рассказала о происшествии жениху. Лагардер нахмурил брови.
      – Мне нечего бояться, – сказал он, успокаивая ее. – Но так как у меня не будет возможности все это время оберегать вас, вам придется смириться с необходимостью несколько дней не выходить из дома.
      – И мы не увидим приема, который дает в честь посла его высочество! – перебила донья Крус.
      На мгновение граф задумался.
      – Действительно, – сказал он, – я не вправе лишить вас этого зрелища. Я постараюсь заказать для вас места на скамьях, которые поставят во дворе Тюильри – и надо обладать неслыханной наглостью, чтобы посметь поднять на вас руку в двух шагах от короля!
      Воскресные торжества затмила своей пышностью церемония, устроенная в пятницу. От улицы Турнон до дворца Тюильри толпу сдерживал двойной заслон из гвардейцев, которыми командовал маршал де Навай, и жандармов принца Субизского; им в подкрепление были направлены роты королевских мушкетеров, легкая кавалерия, части национальной гвардии и другие подразделения.
      За послом отправился принц де Ламбеск, который принял у маршала д'Эстре эту почетную обязанность. Процессия проследовала через Пале-Рояль и Вандомскую площадь, а король, восседая на троне, ожидал посла повелителя Турции в Тюильри. Регент, принцы крови, высочайшие сановники государства окружали его.
      Мехмет-эфенди поднял над головой послание султана, трижды простерся ниц перед Людовиком XV, поздравил его со вступлением на престол и заверил, что его повелитель взял под свое покровительство монахов, служащих у Гроба Господня в Иерусалиме. Закончив говорить, он отступил, пятясь, так как король сидел прямо перед ним, вскочил на коня и все с теми же почестями был препровожден обратно на улицу Турнон.
      Госпожа де Невер, Аврора и Флор присутствовали при церемонии, как и обещал им Анри, и теперь, довольные зрелищем, направлялись к своей карете, ожидавшей их на набережной Лувра.
      Даже там было огромное количество народа, хотя все эти люди не могли видеть оттуда происходившего во дворце. Надеясь на удачу, нищие со всего города заполонили улицы, по которым должен был проехать кортеж, как будто у всех там было назначено свидание. Сброд этот тут же плотным кольцом окружил мадемуазель де Невер и, пока она искала в кошельке какую-нибудь мелочь, отрезал ее от матери и подруги. Тут один из оборванцев, который настойчивее других взывал к ее милосердию, схватил ее за руку, пытаясь оттащить еще дальше, а другой зажал ей рот рукой, чтобы она не кричала. Она поняла, что погибла. Худшие опасения Анри сбылись: они-таки посмели поднять на нее руку! И рядом не было ни одного стражника, никого, кто мог бы ее защитить. С каждой секундой она была дальше от матери и подруги: впрочем, что могли бы сделать две слабые женщины, чтобы освободить ее? Она поискала их взглядом, но вокруг нее не было никого, кроме бродяг и безразличных горожан. Тогда она попробовала сопротивляться, рванулась, но железные пальцы, сомкнувшиеся на ее руке, сжались еще сильнее, так что от боли у нее на глазах выступили слезы.
      Напрасно она убеждала себя, что невозможно безнаказанно похитить девушку вот так, среди бела дня, посреди Парижа, у самых дверей королевского дворца. Напрасно надеялась, что подоспеет Лагардер или что кто-нибудь из прохожих узнает ее, поймет, что ее похитили, и остановит преступников. Ее тащили, почти несли к берегу Сены – и кто знает, не собирались ли они бросить ее в реку?
      Вдруг вокруг нее образовалось свободное пространство; тиски, готовые раздробить ей запястье, разжались, как по волшебству, тяжелая рука, до боли сжимавшая ее губы, отдернулась, и Аврора смогла наконец закричать, позвать на помощь. В ответ ей грянул едва ли не весь запас проклятий Кокардаса, но на сей раз она их благословила, так как поняла, что спасена.
      – Тысяча чертей! – вопил гасконец, разгоняя шпагой толпу. – Держитесь, душечка Моя! Петронилья жаждет распороть брюхо этим мерзавцам!
      Жандри, Кита и остальных как ветром сдуло; у них под лохмотьями были спрятаны только кинжалы, и стоило им услышать голоса Кокардаса и Паспуаля, как они тут же удрали в полной уверенности, что от обоих фехтмейстеров пощады не дождаться.
      Друзья подхватили побледневшую мадемуазель де Невер под руки и, держа на изготовку обнаженные шпаги, расчистили проход к карете, где Аврору ждала мать, вся в слезах.
      Таким образом, преступники, нанятые Гонзага, действовали куда менее успешно, чем он сам: принц, по крайней мере, имел удовольствие некоторое время удерживать свою жертву при себе. Слуги, как правило, недостойны своих хозяев, и если ястреб умеет защитить свою добычу, то пустельга бросает ее и бежит от опасности.

X
ЖЕЛЕЗНАЯ ЛЮСТРА

      Филипп Орлеанский не ошибался, когда полагал, что весь Париж обратит внимание на Лагардера, игравшего едва ли не первую скрипку в приеме посла. Так оно и оказалось: кругом только и говорили, что о подвигах графа и о его скором браке с мадемуазель де Невер. Мужчины стремились стать его друзьями; женщины, слушавшие, как роман, рассказы о его злоключениях, о его храбрости и его любви, едва завидев, окружали графа тесным кружком, засыпали вопросами и всячески теребили, желая добиться благосклонного взгляда или улыбки. Не одна богатая и знатная девушка завидовала судьбе Авроры, не одна молодая овдовевшая маркиза мечтала о нем по ночам.
      Слава герцога де Ришелье поблекла, и пожилые придворные дамы, которые в юности дивились рассказам о красоте Бэкингема и влюблялись в его портрет, теперь не уставали повторять своим внучкам, что Лагардер похож на него как две капли воды. Старушки, конечно, несколько преувеличивали, но возразить им было некому, и они вполне могли верить в свою правдивость.
      Шаверни тоже пользовался любовью парижан, да и мастера фехтования не были обделены вниманием.
      Кокардас на радостях пил в свое удовольствие, а нормандец с головой окунулся в похождения.
      Впрочем, когда того требовали интересы графа, они забывали о себе и, одетые в новое платье, повсюду следовали за ним и даже ждали у дверей дома, один по правую сторону подъезда, другой – по левую. Отблеск его славы падал и на почтенных мэтров, и казалось, что они (особенно Кокардас) смотрят на весь мир несколько свысока. Теперь у них не бывало недостатка в деньгах: монеты весело позванивали в их карманах, ударяясь друг о друга. Поистине, профессия честного человека имела свои преимущества.
      Между кубками, осушаемыми Кокардасом, – а, видит бог, он наполнял их довольно часто! – всегда находилось место для похвального слова Лагардеру. Ведь стоило фехтмейстеру войти в таверну, как его окружала толпа любопытных, желавших услышать об Испании, об обращенных в бегство разбойниках, о мадридской виселице, о том, как шпаги храбрецов пронзали оборванных цыган и благородных идальго. Говоря о Королевском отряде Лагардера, вдохновенный повествователь выпивал два стакана вместо одного, будто по-прежнему чувствовал, как у него пересыхает в глотке от пыли, поднятой копытами сотен лошадей.
      Имя Лагардера передавалось из уст в уста, попутно обрастая легендами, так что граф, проходя по улицам, искренне удивлялся, что простой народ кланяется ему, называя по имени.
      Амабль перестал встречаться со строптивыми неряхами. Для него настал поистине золотой век. Звонкие удары клинков сменились не менее звонкими поцелуями, а Паспуаль постоянно держал наготове губы, как раньше – шпагу. Как только у него выдавался свободный часок, он исчезал, и можно было с уверенностью сказать, что любвеобильный нормандец бродит где-то между холмом святого Роха и улицей святой Анны, среди домов девиц, отличавшихся красотой, но не добродетелью.
      Что касается Антонио Лаго, которого не интересовали ни вино, ни красотки, то он объявил себя рыцарем Авроры и ее подруги. Под грубоватой внешностью горца скрывалась по-настоящему самоотверженная душа. Молодым девушкам более не требовалось испытывать его преданность: с баском и его сестрой они чувствовали себя в полной безопасности. Вероятно, именно поэтому кому-то потребовалось, чтобы баск получил поручение от графа и не смог больше оставаться на Луврской набережной.
      Отсутствие Лаго, готового защитить Аврору от кого угодно, оказалось на руку Жандри и Киту, которые не преминули этим воспользоваться, правильно рассудив, что другой случай может и не представиться. Им хорошо заплатили, и они, как коршуны, кружили вокруг дворца Неверов, грозя разрушить счастье влюбленных. Неусыпная бдительность Антонио мешала им.
      Через восемь дней после отъезда Мехмета-эфенди должен был состояться бал, который в честь Лагардера, Шаверни и их невест давали герцог и герцогиня Сент-Эньян.
      Пока герцог жил в Мадриде, его особняк на улице Варенн стоял запертым, да и после возвращения хозяев были открыты лишь их личные апартаменты. Но когда герцогиня решила дать бал, на который был приглашен весь высший свет, то во дворце Сент-Эньян появились десятки рабочих, столяров, художников, позолотчиков, обойщиков. Были приведены в порядок первый этаж и сады; было нанято огромное количество новых лакеев. Герцогиня проводила целые дни посреди ворохов тканей и нагроможденной мебели, указывая место для каждой вещи и муштруя слуг, – словом, она неустанно трудилась, чтобы сказать, наконец, мужу; «Все готово».
      В этих тяжких заботах герцогине очень помогли двое молодых людей, нанятых ею в услужение. Это были братья, сироты, как они утверждали; госпожа де Сент-Эньян взяла их на службу сразу же без всяких рекомендаций. Благородная дама была очарована их хорошими манерами, необычными для слуг: в те времена лакеи нередко действовали заодно с самыми обычными грабителями, представляя серьезную опасность для своих хозяев.
      Госпоже де Сент-Эньян положительно повезло с этими двумя юношами. Она была просто счастлива, что ей так вовремя подвернулись столь честные, преданные слуги, которые, сверх того, обладали еще и хорошим вкусом, что было уж совсем необычно для людей их круга.
      Она с легким сердцем доверила бы им свою казну, но в данный момент в этом не было необходимости. Поэтому она всего лишь велела им установить подсвечники и ширмы, а также горшки и кадки с оранжерейными цветами, привести в порядок бра и консоли и расставить по местам тысячи изящных вещиц, которые были необходимым украшением светской гостиной XVIII века.
      Новым слугам была также доверена весьма обременительная миссия: им предстояло подвесить к потолку знаменитую люстру, возраст которой исчислялся сотнями лет. Весь парижский свет считал ее подлинным шедевром благодаря усердным восхвалениям друзей семейства Сент-Эньянов. Но того же мнения придерживались и истинные ценители искусства, которых Дю Прадель называл «знаменитыми любителями»; их имена были – герцог Ришелье, банкир Жабак, де Ганьер и другие. Некоторые уверяли, что эту люстру отбили в Палестине у неверных, укравших ее из Храма Гроба Господня; иные – что это собственность мальтийских рыцарей; еще кто-то поговаривал, что ее сделали андалузские мавры. На самом же деле эту люстру привезли из древнего тюрингского городка. Господин де Сент-Эньян, зная ее историю и даже имя мастера, от души смеялся над «знаменитыми любителями», слушая, как они путаются в легендах и гипотезах. Впрочем, вся эта шумиха только повышала ценность люстры в глазах света.
      Это было и в самом деле настоящее чудо, шедевр, без сомнения увенчавший собой жизнь большого мастера. Кого только не изобразил художник на этой люстре! На ней резвились всевозможные звери, многочисленные змеи вились вокруг ее рожков. Казалось, что автору не хватило всех известных на земле тварей, что его воображение оказалось богаче природы; он создал множество фантастических существ, которые, кусаясь, сплетались в борьбе, казались опьяненными, плакали, кричали, лизали женские руки или изрыгали пламя.
      Вес этой люстры, надо думать, был внушителен, и подвешивать ее к потолку на длительный период значило бы постоянно ходить под дамокловым мечом, поэтому ею пользовались не чаще одного раза в год, подтягивая вверх при помощи целой системы подъемных механизмов. Как только очередной бал или праздник заканчивался, люстру снова спускали в подвал, где она хранилась в огромном ящике.
      Для проведения всех сложных манипуляций обычно хватало двух человек. Новые слуги справились с этой работой превосходно.
      Несмотря на то, что существовал обычай выставлять эту редкость напоказ только во время великих событий, например, визитов короля или семейных торжеств, госпожа де Сент-Эньян, при полном одобрении супруга, сочла заслуживающими такой чести и своих нынешних гостей. Она была уверена, что люстра им понравится.
      Стемнело. Улица Варенн заполнялась каретами и портшезами. Скоро по мостовой стало невозможно пройти, столько гостей стремилось увидеть чудеса, слухи о которых проникали далеко за пределы особняка. Но более всего приглашенные желали быть представленными Лагардеру, Шаверни и их невестам. Все, особенно дамы, прекрасно знали Шаверни и считали его изящнейшим кавалером, но Лагардера большинство из них видели мельком, да и то издалека. Можно предположить, какие смелые догадки об Анри порождала его репутация таинственного героя.
      – Какой он? Высокий, хорошо сложен?
      – О! Дорогая моя! Разве вы не знаете? Он прекрасен как бог!
      – Настоящий Адонис…
      – Адонис и Геркулес в одном лице… Да в нем соединились все боги Олимпа!
      – И хромой урод Гефест тоже?
      – А у вас, милочка, вероятно, плохое зрение, захватили ли вы лорнет?
      – Я его и так увижу достаточно близко.
      – Тогда присмотритесь к его усам, говорят, они у него удивительно изящные.
      Огромная зала была заполнена людьми, а непрерывный шум разговора напоминал жужжание; речь шла только об одном человеке – о графе де Лагардере. Впрочем, среди кавалеров пятеро или шестеро вспомнили об Авроре и ее подруге. Так или иначе, всем не терпелось поскорее увидеть виновников торжества.
      В залах особняка Сент-Эньянов собрался весь свет Франции. Даже регент обещал почтить бал своим присутствием.
      Если бы какому-нибудь простолюдину вздумалось пробраться в особняк, в толпе гостей ему пришлось бы проявить большую ловкость и изворотливость, ибо там был сам Шарль д'Озье, единственный в своем роде знаток всех дворянских родов Франции.
      Вдруг шум и болтовня стихли и наступила торжественная тишина. Герцогиня Неверская, величественная и гордая, в своем обычном траурном платье, но с улыбкой на устах, вступила в зал с герцогом Сент-Эньяном, встретившим ее на пороге своего дома. За ними вошли граф Лагардер с Авророй и Шаверни с доньей Крус.
      Обе девушки были одинако одеты. Белокурые локоны невесты Лагардера и жгуче-черные волосы Флор составляли разительный, но эффектный контраст; прекрасные лица подруг выражали такую безмятежность и счастье, что среди придворных дам, известных своей жестокостью и насмешливостью, не нашлось ни одной, которая не прониклась бы к ним восхищением и симпатией.
      Праздник начался.
      Лучшие музыканты Парижа, невидимые для гостей, заиграли модную в том сезоне музыку. В одной стороне залы, скрытые от посторонних глаз, играли на теорбе де ля Барр, Обен и Дюпре; в другой стороне располагались ученики Люлли и Ламбера, чьи волшебные смычки заставляли струны то плакать, то смеяться. Знаменитый Лаланд играл на клавесине прелестные вариации, им вторили звуки виолы Маре. Эта волшебная музыка, то тихая и нежная, то веселая и зажигательная, раздавалась из уголков, где, казалось, никого не было, и приглашала гостей на гавоты и менуэты.
      Огромная люстра кованого железа и множество светильников отбрасывали яркие блики на каскады драгоценностей, струившиеся по платьям дам и камзолам мужчин. Глаза присутствующих – и нежные голубые, и искрящиеся карие, и по-кошачьи томные, желтоватые, и зеленые, то и дело меняющие оттенок – сияли от удовольствия. Обнаженные плечи дам (в те времена женщины даже к обедне ходили в декольтированных платьях) блестели, как перламутр, лоснились, как шелк, и казались белее кружев, которые их прикрывали. Среди этого великолепия порхали перешептывания, раздавалась сюсюкающая болтовня, слышались легкомысленные шутки и приторные комплименты – словом, XVIII век был здесь представлен во всей своей красе, которой он не изменил даже на ступенях эшафотов.
      Аврора де Невер была невыразимо счастлива. Ее смеющиеся глаза смотрели на Анри, а душу девушки переполняла благодарность к нему за то блаженство, которое он ей дал.
      – Ну же, – шептала она ему, – забудем все, что мы выстрадали. Посмотри, как все тобой любуются; вся жизнь впереди, и ты стоишь рядом со мной.
      Флор говорила Шаверни примерно то же самое, хотя, вероятно, и другими словами. И вдруг ей пришло в голову сумасшедшее желание. Узнав о нем, маркиз расхохотался, и оба, как расшалившиеся дети, подбежали к герцогине. Женщины отошли в амбразуру окна и таинственно пошептались, а потом куда-то исчезли.
      Через несколько минут донья Крус вернулась, одетая в цыганский наряд. Она вбежала в самый центр залы, под кованую люстру. Изумленные гости окружили Флор, и та стала танцевать, как танцевала когда-то в Мадриде и Бургосе, напевая монотонную песню, перенятую ею у раньи с горы Баладрон.
      В это время объявили о прибытии регента. Флор замерла на месте, не окончив танец и прижав бубен к груди; она казалась неправдоподобно гибкой и тонкой, точно молодое деревце.
      Филипп Орлеанский сел на почетное место и учтиво попросил донью Крус продолжать. Когда его высочество хотел видеть в женщине только женщину, а не возможную фаворитку, во всей Франции не сыскать было более галантного кавалера.
      – Прошу вас, мадемуазель, – сказал он. – Я не прощу себе, что опоздал к началу вашего танца. А тебе, маркиз, за то, что ты одарил королевство таким сокровищем, я заранее жалую все мыслимые награды.
      Флор подпрыгнула, как козочка, стремительно повернулась на каблуках, потом встала на цыпочки. Бубен трепетал в ее пальцах; она перебрасывала его из руки в руку, подкидывала в воздух и ловко подхватывала на лету. Ее движения сопровождались странным пением, передававшим то гнев, то нежную страсть, словом, всю гамму чувств. Она танцевала без устали, и регент смотрел на нее восторженными глазами.
      Но тут Шаверни потихоньку попросил Аврору о чем-то, и та приблизилась к подруге, чтобы предложить ей передохнуть. Вдруг Флор, чей взгляд был обращен вверх, резко бросилась в сторону, увлекая за собой мадемуазель де Невер, и, очень бледная, упала в объятия Шаверни.
      Никто еще не успел понять, в чем дело, когда раздался страшный грохот; испуг пригвоздил гостей к месту.
      Тяжеловесная железная люстра сорвалась с потолка и полетела вниз. Пробив пол, она со страшным грохотом рухнула в свое гнездо в подвале, сделанное из балок и поперечных перекладин.
      Упади она секундой раньше, и Аврора и донья Крус были бы раздавлены насмерть.
      У всех вырвался крик ужаса. Мужчины бросились тушить не удержавшиеся на люстре горящие свечи и сбивать огонь с занявшихся кое-где пламенем обоев.
      Не будь в зале регента, который сохранял полное хладнокровие, ни одна женщина не осталась бы здесь. В паркете зияла огромная дыра.
      – Нынешним вечером Бог не мог допустить никакого несчастья, – сказал регент, пожимая руки Лагардеру и Шаверни и склоняясь перед мадемуазель де Невер. – Ужасное происшествие, но, слава Господу, все остались целы и невредимы!
      – Происшествие? Вы думаете, это случайность? – спросил Анри у Сент-Эньяна, который буквально рвал на себе волосы от огорчения. – Вы уверены в своих людях?
      У герцогини мелькнула догадка.
      – О нет, – воскликнула она, – это невозможно! Это было бы слишком страшное преступление. Идемте-ка!
      Она повела графа и герцога на второй этаж, в особое помещение, где находилась лебедка, с помощью которой поднимали люстру. Механизм был исправен, так что не оставалось сомнений, что падение люстры подстроила чья-то преступная рука. Злодей, разумеется, отлично понимал что делает.
      Герцогиня решила допросить слуг, но по ее приказу явились не все. Не хватало двоих прелестных молодых людей. Их настоящие имена были Ив де Жюган и Рафаэль Пинто.
      Жюган весь вечер неотрывно глядел в отверстие в потолке, держа руку на лебедке и выжидая подходящий момент, чтобы погубить Лагардера и его невесту. Граф никак не попадал в поле зрения, и он решил довольствоваться гибелью Авроры и доньи Крус. Находчивость и смелость Флор, которая заметила, что люстра заколебалась, спасла обеих девушек.
      Когда Лагардер вернулся в залу, его глаза сверкали от ярости. Под его взглядом дамы вздрагивали и перешептывались, обмахиваясь веерами:
      – Да это настоящий лев!
      – И какой красавец!
      Лагардер приблизился к регенту.
      – Монсеньор, – сказал он. – Вы изгнали Гонзага. Но у него длинные руки, которые и из Испании дотягиваются до Парижа. Я чувствую, что, пока моя шпага не совершит над ним правосудия, и пока кровь Невера будет взывать к отмщению, бандиты по-прежнему станут похищать девушек у самых ворот Лувра, а люстры в домах моих друзей будут падать, как яблоки осенью.
      – Если у Гонзага остались сообщники в Париже, – вспыхнул регент, – я отдам приказ, чтобы их нашли и живьем сожгли на Гревской площади.
      – Это ничего не даст, ваше высочество. Я должен убить его! – вполголоса ответил граф.
      Праздник закончился. Филипп Орлеанский удалился, и гости один за другим стали покидать особняк.
      Сидя в карете рядом со своими женихами, Аврора и донья Крус думали о том, что Небо не могло подарить им двух часов счастья без того, чтобы эти часы не омрачала смертельная угроза. Аврора потихоньку заплакала. Но цыганка не могла позволить себе такую слабость: она была готова к борьбе.

XI
СЕКРЕТНАЯ МИССИЯ

      Надеялся ли Лагардер, что его враги на время утихомирились? Неизвестно. Во всяком случае, последние события дали ему богатую пищу для размышлений. Граф видел, что с Гонзага пора кончать. Принц был далеко, но, тем не менее, Авроре угрожала постоянная опасность.
      Анри решил обвенчаться с мадемуазель де Невер лишь тогда, когда он будет уверен, что ничто не нарушит спокойствия и счастья его жены. Аврора виделась с ним каждый день и была счастлива, но он знал, что эта идиллия может быть в любую минуту нарушена какими-нибудь мерзавцами, подкупленными его врагом.
      Итак, у Лагардера оставалось только одно средство положить этому конец: он должен был уничтожить принца Гонзага. Для этого ему предстояло вернуться в Испанию и разыскивать там Филиппа Мантуанского, который, скорее всего, находился при королевском дворе; испанский монарх был так слаб, что этот пройдоха имел на него огромное влияние.
      «Какая разница? – сказал себе Лагардер. – Если будет нужно, я убью его в присутствии короля».
      Затея была дерзкая, но граф не привык отступать. Там, где потерпел неудачу весь мир, лишь он один мог дерзать и действовать.
      Самой большой трудностью, которую ему предстояло одолеть, была вовсе не опасность погибнуть. Лагардеру предстояло добиться согласия Авроры на его поездку в страну, враждебную для них обоих, многажды готовившую им смертельные ловушки. Герцогиня Неверская, со своей стороны, чтобы воспрепятствовать ему, наверняка отправилась бы к регенту – и замысел Анри рассыпался бы в прах.
      В течение долгих дней Лагардер взвешивал все «за» и «против» и размышлял над тем, как бы взяться за дело так, чтобы добиться согласия на отъезд и от регента, и от своей невесты. Переговоры обещали быть сложными, тем более что он никак не хотел брать с собой спутников, а принцесса и регент обязательно будут настаивать на этом. Лагардер непременно должен был ехать один, ибо, узнав Шаверни, Кокардаса или Паспуаля, Гонзага немедленно принял бы все меры предосторожности.
      К счастью, судьба благоволила к графу, и сам Филипп Орлеанский, словно пойдя навстречу его тайным желаниям, дал ему приказ отправиться в Испанию…
      Регент все еще пребывал под впечатлением преступного покушения, происшедшего у герцога де Сент-Эньяна, и, поскольку все попытки лейтенанта полиции отыскать виновных оставались безрезультатными, он решил воспользоваться своей властью, чтобы уничтожить опасность, непрестанно угрожающую графу и его невесте.
      После событий 1720 года на маркиза де Мольврие была возложена миссия вести двойные переговоры: о свадьбе Людовика XV с испанской инфантой и о свадьбе дона Луиса с мадемуазель де Монпансье: 16 ноября 1721 года брачный контракт последних был подписан королем, Орлеанским королевским домом и герцогом д'Оссон, представителем Филиппа V.
      Однажды вечером регент попросил к себе Лагардера.
      – Вам, должно быть, известно, сударь, что мадемуазель д'Орлеан завтра отправляется в Испанию в сопровождении принца Рогана, который распрощается с ней на границе, а также госпожи де Субиз и госпожи де Вантадур, которые поедут с невестой до Мадрида?
      – Я счастлив, монсеньор, поздравить с этим ваше высочество.
      – Вы, вероятно, также знаете, что этот же эскорт должен сопровождать в Париж инфанту Марию-Анну-Викторию Испанскую, будущую королеву Франции…
      – Столь счастливые для его величества и для всего королевства события не могут не быть известны народу, который заранее им радуется.
      – Народу очень многое неизвестно, – улыбаясь, парировал регент. – Например, нечто такое, что касается именно вас и о чем не догадывается даже первый министр, который бы весьма удивился известию о том, что господин де Лагардер скоро отправится в путешествие.
      Граф вздрогнул: неужели его мечта может стать явью?
      – Ваше величество, – вскричал он с поспешностью, не укрывшейся от регента, – я до конца дней буду благодарить вас за возможность поехать нынче в Испанию!
      – Я был уверен, граф, что вы обрадуетесь. Но еще большее удовольствие доставит вам вот это письмо. Завтра госпоже де Субиз будет поручено тайно передать его нашему испанскому кузену.
      С этими словами он протянул Лагардеру письмо, содержащее настоятельную просьбу к Филиппу V изгнать принца Гонзага из своей страны и заставить его искать убежище либо в Англии, либо за морем. Лишь при этом условии регент Франции соглашался на брак мадемуазель де Божоле, его пятой дочери, с инфантом доном Карлосом.
      Итак, просьба превращалась в ультиматум, а испанский король был настолько заинтересован в этой свадьбе, что никак не мог не подчиниться требованиям Филиппа Орлеанского.
      Лагардер отлично понял это и сказал, прочтя письмо:
      – Гонзага, потерявший поддержку короля, Гонзага, публично оскорбленный и униженный… Это больше, чем я смел желать… и меньше, чем я хотел…
      Удивленный регент спросил:
      – Так что же вам надо, чтобы быть довольным?
      Граф подумал мгновение и, гордо подняв голову, ответил:
      – Почти ничего, монсеньор… Разрешения проникнуть в Испанию под предлогом тайного поручения. Я сошлюсь на него, чтобы развеять страхи мадемуазель де Невер и ее матушки.
      – Вы собираетесь ехать в Испанию один?.. Этого, сударь, я не допущу никогда, ибо мне слишком хорошо видна ваша цель: убить Гонзага.
      – Это так…
      – С ним вся его шайка, и вы будете рисковать своей жизнью в борьбе с трусами, для которых все средства хороши. Ваша жизнь слишком ценна для меня самого и для других, чтобы я не заставил вас отказаться от этого плана.
      – Немилость короля не лишит этого негодяя золота, которым он пользуется во зло, монсеньор, равно как и не снимет шпагу с его пояса. Ах! Уж я бы сумел оказаться с ним лицом к лицу!.. Впрочем, ему удалось бы меня узнать лишь по моему удару шпагой – по удару Невера!.. Он не успел бы позвать своих клевретов, которые, впрочем, мне все равно не страшны.
      Филипп Орлеанский и Анри спорили очень долго: первый боялся взять на себя ответственность, второй опровергал все доводы регента и доказывал, что гибель принца Гонзага приблизит день свадьбы мадемуазель де Невер.
      – Когда наступит торжественный момент, и госпожа де Невер навсегда отдаст мне свою дочь, – сказал граф, – я должен буду чем-нибудь отдарить ее, и я хочу прийти к алтарю с совестью, не запятнанной неисполненным долгом и несдержанными клятвами; нужно, чтобы смерть Филиппа де Невера была отомщена!
      Лагардер, всегда говорящий без обиняков, верящий в свою силу и доблесть и поддерживаемый мыслью, что на карту поставлено счастье Авроры, вынужден был посвятить в свои замыслы регента, малопривычного к разговорам с людьми с таким складом характера.
      – Мне осталось попросить ваше высочество только о двух одолжениях, – заключил, наконец, Анри. – Помогите Авроре, если она будет в том нуждаться, и сохраните в полной тайне причины моего отсутствия, которое может продлиться две-три недели, а может – долгие месяцы.
      – После всего, что вы мне сказали, – ответил регент, – я не могу вас удерживать. С другой стороны, я не испытываю ни малейшей жалости к Гонзага и поэтому говорю вам: идите, сударь, покончите с этим скорее… и да хранит вас Бог!
      Вечером того же дня, когда госпожа де Невер по обыкновению сидела в гостиной, с удовольствием слушая разговоры молодых людей и иногда принимая в них участие, Лагардер спросил позволения позвать обоих фехтмейстеров, Лаго и Хасинту.
      – Что это значит? – спросил Шаверни. – Мы что, устроим семейный совет? У вас есть какая-то новость для нас?
      – Плохая или хорошая, Анри? – тревожно спросила Аврора. Она заметила на лбу своего жениха складку, появлявшуюся в тяжелые моменты, и то, что он готовился им сказать, заставило ее забеспокоиться.
      – Хорошая для меня, – ответил граф, – но ваши глаза, Аврора, она заставит наполниться слезами.
      Когда те, кого Анри позвал, пришли, он взял руку своей невесты и, поднеся ее к губам, сказал:
      – Не беспокойтесь, милое мое дитя, просто его королевское высочество оказал мне честь, включив меня в эскорт, сопровождающий мадемуазель де Монпансье к испанской границе.
      Аврора облегченно вздохнула:
      – Так вы будете сопровождать юную принцессу? Значит, ваше отсутствие не будет долгим, хотя… мне оно все равно покажется нескончаемым!..
      – Вот тут-то я и должен вас разочаровать…
      – Что вы хотите сказать?..
      – Я вернусь не слишком скоро. Регент дал мне тайное поручение к мадридскому двору, и я приеду не раньше, чем через месяц.
      – В Мадрид?! – воскликнула мадемуазель де Невер. – В Мадрид, где Гонзага!.. Это невозможно, это… И регент прекрасно это знает. Матушка, заклинаю вас, пойдите в Пале-Рояль и, если обязательно нужно, чтобы поехал Анри, попросите, чтобы я поехала вместе с ним!..
      Бледная как мел госпожа де Невер тоже встала, живо представляя все опасности, которые ожидали графа, и которые могли угрожать ее дочери во время его отсутствия.
      – Сядьте, сударыня, – сказал ей Лагардер. – Всякие просьбы к регенту будут бесполезны и не заставят его изменить решение. Что касается меня, то мой долг повиноваться ему, и как бы мучительна ни была предстоящая нам разлука, я и думать не могу о том, чтобы уклониться от поручения. Шаверни, де Навай и все, кто здесь есть – я прошу вас стать адежной защитой для мадемуазель Авроры и ее матери.
      И он, повернувшись к Шаверни и Наваю, добавил:
      – Я полагаюсь на вашу дружбу. Дамы должны смириться с тем, что им придется редко покидать дом, и никогда не делать этого без сопровождения. Если Шаверни и Навай отлучатся, за дамами должны следовать Кокардас, Паспуаль и Лаго.
      – О! Он не берет нас с собой, – простонал Паспуаль.
      Кокардас, скорый на язык, но ужасный тугодум, не обошелся бы без этого разъяснения – теперь до него дошло.
      – Тысяча чертей! – заорал он. – Так мы не едем с тобой, малыш?
      – Я не возьму с собой никого, а вы пригодитесь здесь. Вы отлично знаете, что неподалеку рыщут волки: никакой пощады им, убивайте их при первой же возможности. Регент вам это позволяет.
      – Да чтоб я лопнул! – воскликнул гасконец. – Они могут прямо сейчас начинать запасаться дубовыми камзолами.
      – Будьте осторожны, Анри, – сказала мадам де Невер. – Счастье пришло сюда об руку с вами, и сейчас оно покинет нас, чтобы вернуться после вашего приезда. Так появляйтесь же поскорее, сын мой, если вы не хотите, чтобы все мы здесь умерли от страха за вас и от тоски.
      – Не бойтесь за меня: мое пребывание в Испании будет таким же тайным, как мое поручение, а мое возвращение станет окончательным утверждением нашего счастья. Моя милая Аврора, и вы, донья Крус, приготовьте ваши свадебные платья, потому что близок день, когда вы пойдете к алтарю, никого и ничего не боясь.
      Аврора бросилась ему на шею.
      – Поклянись мне, что скоро вернешься, – прошептала она ему на ухо, – я так хочу скорее стать госпожой Лагардер – навсегда…
      – Милое дитя, – молвил в ответ Анри, – будьте осторожны, не теряйте присутствия духа и молите Бога, чтобы нам поскорее улыбнулось счастье.
      Он прижал ее к своей груди и поцеловал в лоб; затем, обращаясь к окружающим, сказал:
      – Ни один человек не должен знать о моем отъезде в Испанию, даже принц де Роган, которого я покину на границе. Для всех мой путь лежит в Перпиньян, а оттуда морем в Италию. Помните, в мое отсутствие никаких вестей обо мне у вас не будет, и вы не должны говорить никому, кто бы он ни был, где я нахожусь.
      На следующий день. Лагардер верхом сопровождал мадемуазель де Монпансье и, держась рядом с ее каретой, предпринимал неимоверные усилия, стараясь казаться веселым, в то время как его одолевали совсем не радостные мысли. Он был опечален расставанием со своей нареченной и тем, что ему пришлось доверить заботу о ней посторонним, и собирался подготовить для себя самого план действий и притом настолько хитрый, чтобы Гонзага на этот раз от него не ускользнул.
      Принцесс обменяли в устье Бидассоа, на том самом маленьком островке, который получил известность благодаря ряду заключенных договоров. Маркиз де Сент-Круа передал Франции инфанту Испании, а принц де Роган доверил ему мадемуазель Орлеанскую. Вслед за этим оба отряда пустились в обратный путь к своим столицам.
      Граф де Лагардер, едва проехав одно лье, попрощался, как подобает, с маленькой инфантой и с принцем.
      – Его королевское высочество, – сказал принц, – любезно предупредил меня о том, что вы нас покинете. Хотя причина мне и не известна, я совершенно уверен, что для этого у вас есть основания. Несмотря на то, что меня весьма огорчает потеря такого попутчика, как вы, я искренне желаю вам доброго пути и всяческих успехов.
      Анрн поблагодарил его, пожал всем руки, и его лошадь галопом помчалась по правой дороге.
      – Мы с тобой еще встретимся, Гонзага! – воскликнул он, когда его никто уже не видел. – Пройдет несколько дней, и тебе, отлученному от испанского двора, придется познакомиться с моей шпагой; тогда земля этой страны, где я по твоей вине так страдал, выпьет всю твою кровь до последней капли. Настал час последней охоты: берегись, Филипп Мантуанский!

XII
СУЛХАМ – ТУРОК С СИЛУЭТАМИ

      Подъезжая к Мадриду, мадемуазель де Монпансье увидела огромное скопище зевак по обе стороны дороги и на крепостных стенах. Ворота, некоторое время назад закрытые, теперь были широко распахнуты и ждали наследника трона дана Луиса, встречавшего свою невесту в сопровождении многочисленной свиты из дам и сеньоров в праздничных одеждах. За четверть лье от города и в самом городе путь, по которому следовал кортеж, был усыпан цветами и зеленой листвой.
      Все взоры были устремлены на мадемуазель Орлеанскую, чью судьбу решила минувшая война и которая теперь въезжала в Мадрид, держа в руке оливковую ветвь – символ мира.
      Мы не в силах описать все пышные церемонии, сопровождавшие появление французской принцессы, отметим только, что они целиком захватили внимание собравшихся, отчего остался почти незамеченным один странный персонаж, двигавшийся позади кареты и, по всей видимости, входивший в свиту.
      Существо это восседало на тощем осле, и было одето в два, а то и три бурнуса, накинутых один на другой.
      На голове у него был тюрбан, увенчанный огромным позолоченным полумесяцем, и бросавший тень на лицо этого странного человека; в правой руке он держал пику с кисточкой на конце; на его боку висела большущая сабля чудной формы, и весь этот диковинный облик дополняли три или четыре пары ножниц разного размера, заткнутые за кожаный пояс. В придачу под мышкой он держал рулон черной бумаги. И, наконец, у этого поклонника аллаха седло было без стремян, так что его ноги, обутые в красные туфли без задников, свисали по бокам животного едва ли не до земли.
      Толпа стала шумно приветствовать иноземца лишь после того, как проехала карета. Но ничто, казалось, не волновало этого достойного сына ислама, который медленно, как бы священнодействуя, манипулировал своим копьем, словно епископским посохом, и преграждал путь всем тем, кто выказывал желание подойти к нему слишком близко.
      Таким вот образом, не отвечая ни на какие вопросы и не встречая никаких препон, он проследовал за кортежем по улицам Мадрида и проник на площадь, предназначавшуюся для проведения почетных церемоний, где и оказался в числе тех, кто удостоился приветствия караула. Он не проявил интереса ни к королю и королеве, которые приветствовали мадемуазель Орлеанскую, ни к дворцу.
      Без каких-либо колебаний он направился в угол площади, слез с осла, воткнул в землю свою пику, привязал животное к этой импровизированной коновязи и принялся ставить небольшую палатку, которая прежде была приторочена к его седлу. Закончив эту работу и прикрепив на верхушку золотой полумесяц, в результате чего шатер немедленно оказался под покровительством аллаха, человек уселся, скрестив ноги, прямо на землю, как это делают мусульмане, и разжег с помощью трута свой чубук.
      Под бурнусами, не без изящества накинутыми на его плечи, угадывался большой горб, а в глазах мелькали искорки смеха. Так он просидел около часа, и никто не удостоил его своим вниманием.
      Однако после того, как мадемуазель де Монпансье отправилась в отведенные ей покои, дамы и сеньоры стали покидать дворец и, проходя мимо этого необычного создания, оглядывали его с нескрываемым любопытством.
      Вскоре вокруг него собралась небольшая толпа, состоявшая в основном из женщин; один из офицеров счел нужным спросить у турка, что он здесь делает. Ответом ему было лишь ароматное облачко дыма, сопровождавшееся невнятным бормотанием; затем незнакомец, вооружившись парой своих самых больших ножниц и куском черной бумаги, принялся с необычайной ловкостью вырезать силуэт любопытного офицера, которому и преподнес свое творение, с победным видом оглядев окружающих.
      Силуэт, который стал переходить из рук в руки, представлял собой карикатуру, отличавшуюся поразительным сходством с оригиналом, что и вызвали всеобщий хохот. Офицер благоразумно присоединился к общему веселью, а многие дамы тут же попросили сделать их портрет.
      Не заставляя себя упрашивать, турок немедленно принялся за дело; при этом, однако, он уже не довольствовался только изображением контуров человеческого тела, как это было в первый раз, а с помощью меньших ножниц стал мастерить различные детали костюма: изобразил воланы и рюши, сделал множество вырезов, обозначавших складки ткани – и попытался объяснить знаками (по-видимому, он не говорил по-испански и, кажется, вообще был немым), что если подсветить силуэт с обратной стороны, то получится чудесный эффект.
      Пять или шесть дам унесли с собой свои портреты, не забыв отблагодарить художника звонкими монетами, которые он небрежно положил в свой карман. Испанки торопились домой, желая поскорее провести опыт с подсвечиванием силуэтов.
      Филипп V, подойдя к окну дворца, обратил внимание на небольшую группку людей и спросил, зачем это они там собрались. Ему объяснили, в чем дело, и показали один из портретов, уточнив, что их автор входит в свиту мадемуазель де Монпансье. Беседуя с принцессой, король упомянул немого турка, и та сообщила ему, что впервые слышит об этом человеке. Тогда Филипп V решил сам раскрыть тайну незнакомца. Сопровождаемый королевой, принцами и принцессами, он направился к загадочному художнику, который даже не удосужился вынуть изо рта чубук и подняться, чтобы приветствовать короля. Эта дерзость больше, чем любые слова, свидетельствовала о том, что ему были неведомы правила дворцового этикета и что он, следовательно, не принадлежал к свите дочери регента.
      Когда мусульманину растолковали, кто были высокие гости, удостоившие его своим посещением, он, не выказав никакого смущения такой честью, принялся еще более усердно работать ножницами, и вскоре их королевские высочества стали обладателями своих портретов. Отметим, кстати, что автор никоим образом не польстил своим августейшим моделям.
      В то же время он не ответил ни на один из вопросов, которые ему задавали, и у всех сложилось твердое убеждение, что он лишен дара речи. От него удалось добиться только одного: он начертал на земле пальцем свое имя, и это имя было – Сулхам.
      Хотя турок отлично понял все, о чем ему говорили, писать что-либо еще он категорически отказался.
      – Черт побери! – воскликнул король. – Вот поистине удивительное создание, и если даже наш кузен и не посылал его нам, он все-таки очень пригодится при дворе во время предстоящих празднеств. А пока пусть отведут его осла в конюшню: бедному животному нужно поесть, а здесь ему нечем поживиться.
      Сулхам поклонился и стал гладить ослиную морду, что должно было, по всей вероятности, означать его согласие с королевским распоряжением.
      – Что же до него самого, – добавил Филипп V, – то пусть ему подадут еду и предоставят свободу передвижения и по дворцу, и за его пределами.
      Турок не возражал, но, услышав, что ему предлагают поселиться прямо во дворце, решительно указал на полумесяц, венчавший его палатку, дав тем самым понять, что предпочитает остаться под сенью этого символа.
      – Как хочешь, – ответил, смеясь, король, – но мы берем, тебя под свое покровительство, и вечером ты покажешь нам свое искусство с подсвечиванием силуэтов.
      Едва королевское семейство удалилось, как мусульманин, вопреки уговорам придворных, юркнул в свою палатку и вышел из нее лишь тогда, когда дворцовые слуги принесли ему еду.
      Усевшись на камни и разложив ее вокруг себя, он с аппетитом принялся обедать, опустошая все подносы и не обращая ровно никакого внимания на любопытствующих зевак, жаждущих выяснить, как же ест турок. Судя по всему, последний был очень голоден – похоже, он не ел уже несколько дней.
      Однако же при виде бутылки хереса, мусульманин, казалось, на мгновение заколебался, мучимый противоречием между предписаниями своей религии и притягательностью напитка. Впрочем, он тут же успокоил себя тем, что турку не каждый день доводится отведать вина от стола самого католического величества, и, слегка пожав плечами и как бы покоряясь судьбе, он одним махом осушил бутылку. Такая ловкость привела всех в восторг; он же, нимало не смущаясь, завернулся в свой бурнус и, мечтательно глядя в небо, закурил длинную трубку, также имевшуюся в его арсенале.
      Пахучий дым, испускавшийся сим предметом, вызвал немалое любопытство, ибо табак в то время был почти неизвестен в Испании, а во Франции его только нюхали. Без сомнения, турок находил зелье превосходным, так как с огромным удовольствием созерцал поднимавшиеся клубы дыма.
      С того места, где он сидел, через открытые окна дворца можно было видеть роскошно сервированный стол, за которым располагались их величества, принцы и самые важные персоны королевства.
      Хотя лицо турка сохраняло невозмутимость, это зрелище его явно заинтересовало, так что ни один из гостей не садился на свое место без того, чтобы странный наблюдатель не изучил его самым тщательным образом. А человек, поместившийся в верхнем конце стола, привлек особое внимание художника.
      Сулхаму понадобилось всего десять минут, чтобы расправиться с предложенным угощением. За королевским же столом не торопились: давно уже зажглись на небе звезды, а в зале по-прежнему раздавался стук золотой и серебряной посуды и слышался звон бокалов, поднимаемых в честь короля Франции и короля Испании, обеих королев, инфант, мадемуазель де Монпансье и принцев двух стран.
      При мадридском дворе не предавались распутству столь открыто, как в Пале-Рояле, и хотя Филипп V отличался не меньшим сластолюбием, чем регент Франции, он предпочитал скрывать свои наклонности. Елизавета, впрочем, шутить на сей счет не любила, и супруг ее властвовал по-настоящему только за столом; здесь уж он, веселясь, наверстывал упущенное.
      Вот почему по окончании трапезы, пожелав позабавить своих гостей, он вспомнил о турке и велел привести его во дворец.
      Когда Сулхам услышал приказ короля, он, не торопясь, выбил пепел из своей трубки, удостоверился, что ножницы на месте за поясом, взял рулон бумаги, а затем воткнул свою пику перед палаткой в знак того, что в его отсутствие входить в нее не разрешается. После этого он, с неизменной саблей на боку, проследовал за пажем, который и привел его к королю.
      Его кривые ноги, его горб, его манера здороваться вызвали приступ дружного смеха. Он же сохранял полное хладнокровие и обводил взглядом присутствующих и остатки десерта на столе. Потом он шагнул к Филиппу де Гонзага, сидевшему в конце стола, без церемоний взял с его тарелки пирожное, набил себе полный рот и знаком показал, что хочет пить.
      Когда ему стали наливать вино в бокал, он улыбнулся, взял из рук виночерпия бутылку и залпом выпил ее содержимое до последней капли.
      Филипп де Гонзага, шокированный такой фамильярностью, презрительно усмехнулся и нахмурил брови. Внезапно арийцу показалось, что он уже где-то видел горбуна, у которого была такая же привычка пить вино, и он стал внимательно рассматривать этого человека. Когда же Сулхам под смех присутствующих повел себя столь же бесцеремонно и с другими гостями, Гонзага подумал, что ошибся.
      «Да нет, – сказал он себе, – у них-то и сходство только в том, что оба горбаты, а на этой грешной земле горбунов хватает. У этого и рост другой, и манеры, и даже взгляд; он поменьше, хромает и к тому же немой. Да и как можно допустить, что тот, кому сейчас положено присматривать за своей невестой, сам бросается в мои когти здесь, в Испании, где вся сила на моей стороне».
      (Дело обстояло так, что у мадам де Субиз был приказ вручить послание регента королю Испании только после свадьбы мадемуазель де Монпансье. По-видимому, Филиппу Орлеанскому хотелось, чтобы покой двора во время этих празднеств не был нарушен, и чтобы падение Гонзага оказалось для него поистине ужасным, ибо его только что осыпали почестями.)
      Итак, Гонзага решил, что не стоит ломать голову из-за смутного сходства, которое основывалось только на том, что оба человека были горбаты.
      В то время как он предавался своим размышлениям, турок, с трудом усевшись в кресло, вырезывал портрет мадемуазель де Монпансье. Когда работа была закончена, он стал показывать ей портрет, держа его на фоне факелов.
      Это вызвало взрыв восторга: настолько искусным и тонким было исполнение, что портрет казался живым.
      Мадам де Вантадур немедленно захотела произвести фурор своим портретом, который был бы вырезан из черного атласа и имел бы легкую и прозрачную газовую подкладку; Сулхам понимающе кивал и всячески выражал свое одобрение.
      Ткань еще не принесли, и он от нечего делать снова принялся поедать сладости и осушил еще одну бутылку вина, изумив и восхитив присутствующих ловкостью, с какой это было проделано.
      Зная, что Филиппа V обычно мало заботил этикет, когда за столом собирались члены семьи и приближенные, один из гостей воскликнул:
      – Этот человек, должно быть, повидал немало стран и многое узнал!
      – Было бы занятно его послушать, жаль, что он нем, – заметил другой.
      – Ну же, Эзоп, скажи нам что-нибудь: мне кажется, ты нас водишь за нос, – сказал третий.
      Тогда турок с готовностью продемонстрировал всем свой свернутый в трубочку язык, покойно лежащий в глубине рта и как бы давно уже парализованный.
      Гонзага, поторопившийся подойти поближе, даже заглянул Сулхаму в рот. Немудрено, что имя Эзоп заставило его вздрогнуть.
      – Все верно, – сказал он, силясь улыбнуться, – Эзоп лишен дара речи и это весьма прискорбно.
      А горбун, указывая пальцем на всех присутствующих дам, не исключая и королевы, с помощью мимики как нельзя более ясно выразил то, чего не мог сказать: «Здесь достаточно дамских язычков, чтобы посудачить, и вовсе нет нужды еще и в моем».
      Как только ему принесли атлас, он тут же вооружился ножницами и вскоре одарил всех портретами. Но если женщинам он постарался польстить, то к мужчинам был безжалостен. Многие из них, созерцая свои изображения, обнаружили, что носы у них стали длиннее, а все физические изъяны подчеркнуты, причем столь остроумно, что возмущаться этим было бы неблагоразумно из-за опасности вызвать насмешки со стороны дам.
      Идея мадам де Вантадур оказалась блестящей и сулила принести немалые прибыли, потому что через неделю в Мадриде стало не хватать рамок для портретов тех, кто позировал неутомимому Сулхаму.
      Ну а в этот первый вечер, обслужив всех гостей короля, художник добрался и до Гонзага, который поспешил пренебрежительно отозваться о силуэтах и отказался посидеть неподвижно хотя бы несколько минут. То ли случайно, то ли преднамеренно, но принц был последней моделью турка.
      По всей вероятности, Сулхам выпил чересчур много вина (вопреки предостережениям Корана), потому что, когда он вертел в пальцах кусок ткани, он оказался настолько неловок, что его ножницы прорезали атлас как раз посередине лба.
      Газ, служивший в качестве прозрачной подкладки, был красного цвета, поэтому создалось впечатление, что между бровей образовалось кровавое отверстие. Портрет Гонзага был испорчен.
      – Турок явно перепил, и его руки утратили уверенность, – произнес чей-то голос.
      С этим согласились все, включая и самого Филиппа Мантуанского. Мусульманин, как бы желая убедить всех в верности этого предположения, стал моргать глазами, подобно человеку, который сильно устал и которого одолевает сон.
      – Отправляйся спать, Сулхам, – произнес сочувственно король, – и пусть тебе приснится что-нибудь веселое и радостное. Ты этого заслужил! Если твой талант оценят по достоинству, ты покинешь Мадрид богачом.
      Слуги помогли мусульманину спуститься с кресла; когда он встал на ноги, всем показалось, что его немного пошатывает. Инцидент с портретом Гонзага был уже забыт.
      Раскланявшись с королем и его гостями, Сулхам удалился в свою палатку, где немедленно протрезвел. Через дырку в полотнище он внимательно наблюдал за Филиппом Мантуанским, принцем Гонзага, и его глаза засветились ненавистью.
      На то были особые причины: прежний горбун из Золотого дома возродился в другом обличье, и тем хуже для того, кто не смог его узнать! Несмотря на искусно втянутый в горло язык, горбун вовсе не был немым, и в своей палатке он вполголоса разговаривал сам с собой. Турок Сулхам, мастер ножниц и бумаги, был не кем иным, как графом Анри де Лагардером!

XIII
БЕЙ ТУРКА!

      На следующий день во всем Мадриде только и было разговоров, что о знаменитых силуэтах, и тех, кому посчастливилось их иметь, осаждали многочисленные знакомые, желавшие убедиться, что вся эта история не была выдумкой.
      Мелкие дворяне и буржуа злились на то, что их не пускали во дворец, и шли на всяческие уловки, чтобы проникнуть туда.
      Молва сделала свое дело, и страсти разгорелись настолько, что к полудню те, кто имел право беспрепятственно входить в Алькасар, позабыв о сиесте, отправились во дворец и появились там намного раньше обычного.
      Велико же было их разочарование, когда у входа им сообщили, что Сулхама нет на месте, так как турок ушел прогуляться.
      С пикой в руке, с саблей на боку, оставив свои ножницы в палатке, он бродил по улицам как человек, впервые увидевший большой город.
      Нет нужды говорить о том, что его необычный наряд привлек к нему кучу детворы и праздношатающейся публики; правда, и те и другие держались от него на некотором расстоянии: первые – из страха, а вторые – не желая даже случайно коснуться неверного. Это последнее обстоятельство объясняется непримиримостью испанского народа в вопросах религии, и нет ничего удивительного, что некоторые старушки осеняли себя крестным знамением при виде чужеземца.
      Турок, впрочем, делал вид, что любопытные его вовсе не занимают.
      Было замечено, что он останавливался главным образом перед домами грандов, выясняя у альгвазилов с помощью жестов имена и положение обитателей этих домов.
      Полицейские спешили удовлетворить любопытство этого пришельца, которого городские жители уже окрестили «колдуном из Франции».
      На самом деле Сулхаму очень хотелось отыскать резиденцию Гонзага, но он не мог спросить, где она находится, из опасения выдать и себя, и весь свой замысел. Поэтому ему оставалось положиться на случай, который привел бы его к особняку принца.
      Сопровождавшая его толпа отнюдь не выказывала ему враждебности, а альгвазилы, со своей стороны, получили приказ не только пропускать его повсюду, но и защитить в случае необходимости. Предосторожность, впрочем, излишняя, ибо народ узнал, что турку благоволит сам король. Из уст в уста передавалась выдумка о том, что он будто бы раздавал милостыню всем нищим, которых встречал на своем пути, и что это был не кто иной, как сам добрый самаритянин, который воскрес для того, чтобы совершать великие чудеса.
      … Вот уже более трех часов бродил Сулхам по городу, не находя того, что искал, и нимало этим не беспокоясь, так как впереди у него была еще целая неделя.
      Он как раз собирался возвращаться во дворец, когда его повстречала герцогиня де ла Сиудад, которая приказала остановить свою карету и знаками пригласила его подойти.
      – Я тебя встретила, я тебя и похищаю, – сказала она. – Уже больше двух часов, по меньшей мере, сто человек ждут тебя в Алькасаре. Ты знаешь, что вчера за обедом у короля я получила только свой бумажный портрет, а хотела бы его иметь и из атласа. Было бы любезно с твоей стороны, Сулхам, если бы ты поехал со мной ко мне домой, а потом я отправлю тебя во дворец; мы бы, таким образом, ловко подшутили над теми, кто тебя там ждет не дождется.
      Герцогиня славилась своей красотой, и ее очень любил простой народ, который ценил в ней великодушие и щедрость. Каково же было изумление толпы, наблюдавшей, как эта гордая аристократка пытается расположить к себе мусульманина. Может ли мужчина – даже если он горбатый, немой и колченогий турок – устоять перед улыбкой красивой женщины? Сулхам, во всяком случае, не смог. Галантно поцеловав прелестные пальчики герцогини, он принял ее предложение, ловко взобрался на подножку и с удобством расположился на мягких подушках кареты. Впрочем, оказанную ему честь он оценил, так как, закончив портрет госпожи де ла Сиудад (весьма, кстати сказать, удачный), он решительно отказался взять шелковый кошелек, который она ему предложила.
      – В таком случае, – сказала она, – оставь себе золотые ножницы, которыми ты только что пользовался. Я так хочу!
      Возвращение в Алькасар в карете герцогини вызвало негодующие женские вопли: ведь многие, как мы знаем, ожидали турка вот уже несколько часов:
      – Герцогиня похитила Сулхама!
      – Какое коварство!
      – Она нам за это ответит!
      – Уж не влюбилась ли она в этого безобразного горбуна?
      – После такого безрассудства герцог обязан примерно наказать жену!
      – Он должен показать характер!
      В дамах, разумеется, говорила досада на герцогиню, которая так ловко провела их; в душе же ни одна из этих насмешниц не сомневалась в целомудрии госпожи де ла Сиудад, а турок был слишком некрасив для роли Дон Жуана.
      Между тем день подходил к концу, и Сулхам понял, что ему не успеть увековечить даже самых нетерпеливых дам, поэтому он ясно дал им понять, что ждет их на следующее утро. Положительно, этот странный турок возомнил себя важным господином, который вправе опаздывать и даже отменять назначенные встречи. Однако дамы решили не выказывать своего раздражения и покорно отметились на грифельных дощечках, которые одна из них и иручила мусульманину.
      Что же до сеньоров, пребывавших в ожидании, то, хотя им не посулили вообще ничего, они держались вежливо и тихо разошлись.
      В течение нескольких дней художник чередовал свои прогулки с длительными сеансами, на которые являлись знатные дамы, желавшие позировать ему. Поскольку он не назначал никаких цен, каждая старалась отличиться, чтобы не запятнать свое имя скаредностью, и горбун клал себе в карман приличные суммы, большую часть которых раздавал потом мадридским калекам. Eго милосердие и покровительство короля, который ежевечерне приглашал турка в залы Алькасара, упрочили добрую репутацию этого необыкновенного человека, которого теперь знали повсюду – и в роскошных дворцах, и в убогих жилищах.
      Гонзага счел нужным показать портрет с дыркой посередин своим приближенным.
      – Черт побери! Это что же такое? – воскликнул Носе, пораженный видом зловещего отверстия, которое бросалось в глаза с первого взгляда.
      Все склонились, чтобы получше его рассмотреть.
      – Мистика! – прошептал барон фон Бац. – Как это странно!
      – Я не удивлюсь, если окажется, что за этим кроется злая шутка…
      – Лагардера? – вставил с досадой Филипп Мантуанский.
      – Значит, вы, ваше высочество, – продолжал Носе, – думаете то же, что и я?
      – Боюсь, ты прав, приятель. Всех занимал один и тот же вопрос.
      – Как выглядит этот человек?
      – Он горбатый!
      Ориоля охватила дрожь. Монтобер пожал плечами:
      – В арсенале Лагардера имеется множество масок. Зачем бы ему возвращаться к той, которой он уже пользовался?
      – А вдруг это сделано для того, чтобы половчее обвести нас вокруг пальца? Лагардер – мастер на такие дела.
      – Давайте дождемся этой скотины Кокардаса, который должен появиться в ближайшие дни, – подал голос Лавалад.
      – Говорят, у турка имеется огромная сабля, – заметил в свою очередь толстяк Ориоль, не любивший, как известно, никакого оружия.
      – Своей болтовней, господа, – сказал Гонзага, – вы напугали нашего отважного Ориоля. Успокойтесь, я внимательно присматривался к горбуну и пришел к выводу, что он вовсе не похож на того, о ком вы говорите. У этого кривые, вывернутые внутрь ноги…
      – Он может притворяться калекой и ходить нормально, когда захочет, – прошептал Носе.
      Принц продолжал:
      – Он немой, причем от рождения.
      – Это не доказательство, – возразил Монтобер. – Немым может прикинуться и тот, кто твердо решил не говорить. Мне подозрительно, что турок слишком уж непохож на нашего старого знакомца. Я не верю в подлинность этого горбуна!
      – Ей-богу, господа, – взорвался Филипп Мантуанский, – вы, кажется, принимаете меня за тупицу и полагаете, что я не обдумал все то, о чем вы здесь говорите! Я своими собственными глазами видел его скрюченный язык, который прилип к небу и был сух, как старая фига! Так что же, по-вашему, я лгу? А может, вы просто-напросто испугались? Никто из вас, насколько мне известно, еще не лишил Лагардера языка, поэтому я остаюсь при своем мнении и утверждаю, что ничего общего между турком Сулхамом и нашим врагом нет!
      Барон фон Бац, который всегда поддакивал самому сильному, высказался в духе своего хозяина:
      – Лакартер, – заявил он, – умеет траться только шпакой. Сапля есть старое орушие, и, может пыть, она у турка стелана ис картона.
      – Довольно об этом, – прервал его принц, настроение которого было испорчено. – Если кто-то из вас хочет видеть этого человека, пусть идет во дворец или попробует встретиться с ним, когда он прогуливается по Мадриду. Но я не рекомендую вам устраивать засады, если вы не хотите испортить отношений с королем.
      – Пусть всё катится к дьяволу! – воскликнул Носе, решивший не сдаваться. – Я отправлюсь к нему сейчас же! Господа, кто со мной?
      Филипп Мантуанский пожал плечами, и его приспешники направились к Алькасару; Ориоль из осторожности держался замыкающим, так как не забывал о турецкой сабле и не разделял мнения барона фон Баца, уверенного, что она сделана из картона.
      На дворцовой площади французы сразу заметили Сулхама, сидевшего на корточках перед своей палаткой. Мусульманин только что кончил обедать и теперь блаженно покуривал свою длинную трубку. Появление компании молодых людей не заставило его даже кивнуть в знак приветствия.
      А посетители принялись, подобно псам, обложившим кабана, описывать круги вокруг турка. От палатки они держались на почтительном расстоянии: а вдруг перед ними все же Лагардер? Носе проявлял особенное рвение и после самого тщательного изучения объекта склонился к тому, что Гонзага был, по-видимому, прав. Придя к такому выводу, он отважился на дерзкий шаг.
      – Ну-ка, старина, – воскликнул он, – не оставишь ли ты на время свою трубку и не вырежешь ли силуэты нескольких славных французских сеньоров?
      Даже не глянув в их сторону – ибо они были ему слишком хорошо знакомы, – Сулхам демонстративно повернулся к назойливым заказчикам спиной. Его поступок до крайности задел Монтобера, у которого была горячая кровь, и заставил весело расхохотаться всех остальных.
      – Дьявол тебя раздери! – взорвался молодой дворянин. – Похоже, правилам вежливости тебя никогда не учили, а я, к сожалению, лишен возможности преподать тебе урок вне стен этого дворца.
      Турок лениво поднялся, смерил наглеца презрительным взглядом и, держа свое копье за острие, приставил его древко к груди Монтобера и оттеснил всех приспешников Гонзага на несколько шагов.
      – Если этот язычник и слаб в коленках, – заметил Таранн, протягивая руку помощи толстяку Ориолю, который от толчка чуть было не упал, – то, по крайней мере, рука у него крепкая.
      – Я с тобой согласен, Носе, надо бы поглядеть, что у него под бурнусом.
      Сулхам тут же засучил рукава и стал играть своими мускулами, которые были словно отлиты из металла. Затем он засмеялся каким-то сдавленным, почти диким смехом и, усевшись на землю с пикой на коленях, знаком пригласил Ориоля и Лавалада сесть рядом с ним. Бывший откупщик заупрямился и, может быть, отклонил бы это приглашение, если бы вокруг не стали собираться любопытные, которых с каждой минутой становилось все больше. Это вынудило Ориоля приблизиться к турку, и его приятель последовал за ним.
      Мусульманину потребовалось какое-то время, чтобы жестами объяснить собравшимся, что он готов поднять двух человек на древке своего копья.
      Когда все было готово – древко просунуто под коленки Ориоля и Лавалада, которые крепко взялись за него обеими руками, – турок внезапно резко приподнял свое оружие, так что оба клеврета принца, как мячики, откатились на пять или шесть шагов.
      Толстяк Ориоль растерялся от неожиданности, и какое-то время лежал лицом вниз, пытаясь сообразить, где у него руки, а где – ноги; Сулхам же преспокойно уселся на землю и снова закурил, не обращая ни на кого внимания.
      Гомерический хохот толпы сопровождал эту сцену. Молодые дворяне побледнели от гнева. Быть может, они бы даже решили отомстить, но тут гвардейский капитан попросил их покинуть дворец, а рядом с Носе появился новый персонаж, который взял его за руку и предложил остальным идти за ним.
      Горбун одарил пришельца ненавидящим взглядом, потому что узнал в нем господина де Пейроля.
      Уходя, Монтобер, Таранн и Носе брызгали слюной от гнева; Ориоль и Лавалад потирали бока; что касается барона фон Баца, то он, как и положено добропорядочному немцу, посмеивался исподтишка.
      – Если этот негодяй выйдет из дворца, – прорычал Носе, – и я повстречаю его где-нибудь на тихой улочке, то пусть меня черт возьмет, если он снова сможет есть королевский хлеб!
      – Успокойтесь! – возразил Пейроль. – Мы и сами кормимся со стола его величества; не время сейчас враждовать с турком, если мы не хотим лишиться нашей кормушки.
      – Кроме короля есть еще и святая инквизиция, – заметил Носе. – Неужто мы не сумеем настроить ее против неверного. Хорошо смеется тот, кто смеется последним.
      В тот же вечер Сулхаму захотелось прогуляться под звездами по берегу Мансанареса. Как обычно, с ним была его пика, а на боку висела сабля; никаких особых мер предосторожности он не принимал и даже делал вид, что не замечает многочисленных жадных взоров, прикованных к его дорогому наряду.
      Предстоящая свадьба королевского сына привлекла в Мадрид огромное число нищих и монахов, причем обе эти касты преследовали одну и ту же цель: наполнить золотом свою вечно пустую мошну. И те и другие бродили по улицам дни и ночи напролет, уверяя, что гостиницы переполнены, и им негде приклонить голову. Правда же заключалась в том, что для первых это была возможность обобрать нескольких прохожих с помощью угроз, а для вторых – с помощью молитв.
      Обе эти стаи и пустились нынче вечером в погоню за человеком в тюрбане, увенчанным магометанским полумесяцем.
      Науськивали же толпу сообщники Гонзага во главе с Носе, который распускал про Сулхама всяческие невероятные толки. То он говорил, что этот человек был берберийским пиратом, обогатившимся на грабежах испанских кораблей; то заявлял, будто султан поручил ему водрузить в день свадьбы полумесяц ислама в алтаре Сан-Исидро, чтобы нанести оскорбление богу христиан и развязать войну.
      – Королевская полиция его не арестовывает, – вопил он, – святая инквизиция тоже ничего не делает, чтобы помешать святотатству, которое вот-вот свершится. Надо было прийти нам, иностранцам, дабы разбудить испанский народ и сказать ему: передайте этого пирата в руки правосудия, отдайте его великому инквизитору… А если вас не послушают, то вершите правосудие сами: Мансанарес течет совсем рядом.
      Пока он убеждал всякий сброд, турок незаметно исчез; разраставшаяся же с каждым шагом толпа продолжала двигаться вперед.
      По небу бежали большие облака, то и дело заволакивая луну. На улочках Старого города было темно, как в яме. Носе как раз заканчивал свою пламенную речь, когда из незаметного переулка появилась странная фигура, которая устремилась навстречу толпе. То был турок, накинувший на плечи позаимствованную где-то простыню.
      Монахи и нищие стали стремительно разбегаться, причем калеки на глазах выздоравливали, а попрошайки в рясах высоко подбирали полы своих одежд, чтобы улепетывать как можно быстрее. Вскоре на мостовой остались только люди Гонзага, вооруженные шпагами.
      – Бей, бей турка! – гремел Носе, как если бы он был тем паладином прежних времен, который с остервенением рубил неверных.
      Однако паладину крайне не хватало доспехов. Удар пики пришелся ему в плечо, и он выронил свою рапиру. Другим ударом Таранн был ранен в бедро, а затем и Монтобер покатился по земле, оглушенный древком копья. Сабля, пропоров штаны барона фон Баца, оставила широкий след на его ляжке: очевидно, оружие турка было сделано вовсе не из картона. Ориоля и Лавалада, которые, как известно, получили свое на алькасарской площади, давно уже и след простыл.
      Сулхам вложил саблю в ножны и, подняв копье, спокойно удалился, продолжая свою прогулку.
      Конечно, Лагардер мог бы зарубить негодяев, оставив каждому из них отметину на лбу, но ему нельзя было раскрывать свое инкогнито, да и дичь казалась ему слишком незначительной. Были у него враги и пострашнее!
      Прежние мотивы для мести исчезли, поэтому граф переставил слова в своем старом девизе и теперь говорил:
      – Сначала слуги, а потом хозяин!

XIV
ОБВИНИТЕЛЬ

      За исключением Монтобера, чей череп несколько деформировался от встречи с древком пики, все прочие сообщники отделались испугом и царапинами: противник попросту показал им, что они бессильны против него. Клевреты настроили против Сулхама толпу, но сами не напали, поэтому он их проучил, как провинившихся школьников. Происшедшее нанесло новый удар их самолюбию, и из экспедиции они возвращались, понурив головы.
      – Если бы это был шевалье, – заметил Монтобер, который ощущал сильную боль в голове, – мы бы так легко не отделались; он слишком заинтересован в нашей гибели, чтобы упустить такую верную возможность от нас избавиться. И к тому же это было не его обычное оружие, не его манера сражаться – ведь в пылу борьбы он всегда повторяет: «Я здесь!»
      Для сообщников Филиппа Мантуанского и для самого принца Лагардер по-прежнему оставался шевалье. Им было неведомо, что регент сделал его графом.
      – Не хотел бы я, – добавил Таранн, – чтобы два эти человека когда-нибудь встретились; они так ненавидят друг друга и так сильны, что нам бы пришлось отсиживаться в каком-нибудь укромном местечке.
      Фон Бац плелся за ними, хромая, поддерживаемый Ориолем и Лаваладом, которые вернулись, как только опасность миновала, Маленький откупщик был нынче очень доволен своими коротенькими ножками: при отступлении они вели себя просто превосходно.
      – Все это очень хорошо, – заявил в свою очередь Носе, – и мы можем поздравить себя с тем, что нас ожидает сейчас горячий ужин, а не холодная могила, однако же, четверо из нас покалечены, и нам предстоит объясняться с Гонзага.
      – А что мы ему скажем? – с беспокойством спросил толстяк Ориоль. – Ведь он велел нам не трогать этого турка. Да и Пейроль нас предупреждал.
      В общем, положение было аховое, и будущее обещало грозу и даже бурю.
      – Мы допустили ошибку, – проворчал Лавалад, – когда отправились в Алькасар, где стали посмешищем для всего дворца, а вечером, не насытившись, собрали толпу и нарвались на тумаки этого мусульманина!
      – Ошибку? – заорал Ориоль. – Мы допустили ошибку?! Носе, ты хочешь сказать! Разве не он втянул нас в эту историю?
      – Черт вас побери! – возмутился Носе. – Вы и сами виноваты… Где вы изволили пропадать, господа, когда здесь сыпались удары?
      – Мы с Ориолем не искали Лагардера, – возразил задетый за живое Лавалад. – А вот вы завидели какого-то горбуна и сразу же уверились в том, что это – шевалье. Турок – всего лишь его бледная тень, но вот что он с вами сделал…
      Перепалка стала принимать неприятный оборот, и только рана Носе помешала приятелям пустить в ход шпаги – самый убедительный аргумент в споре.
      – Да вы что, совсем рехнулись? – воскликнул Тарани. – Нам нужно держаться друг дружки, а не враждовать между собой. Давайте присядем вот на этот парапет и поговорим. Сколько ты еще собираешься хворать, Носе?
      – Пять-шесть дней… ну а ты сам?
      – Перевязь смягчила удар, и если бы я не почувствовал, что по груди течет кровь, то и не понял бы, что ранен. Бац тоже несколько дней будет хромать. Монтобер, по-моему, пострадал больше всех, так что никакая микстура не поможет ему избавиться от головной боли… Теперь же надо не ругать тех, кто не пострадал, а напротив, поздравить их, потому что не могли же в схватке ранить нас всех!
      – А как ты предлагаешь нам оправдываться?
      – По-моему, о турке нужно помалкивать. Трупов не было, полиция не появлялась, а этот малый промолчит, потому что он немой. Монахи и нищие скрылись до того, как началась потасовка, так что, кроме нас, никто ничего не видел.
      – Ты рассуждаешь верно, – одобрил Носе. – Мы легко можем объяснить, что на нас напали вооруженные кинжалами бродяги, которые разбежались, как только мы вынули шпаги. За это нас не пожурят, а пожалеют.
      – Тем более, – сказал Таранн, – что завтра свадьба, на которой все мы должны присутствовать; ты придешь с подвязанной рукой, фон Баца кто-нибудь будет поддерживать, а Монтобер явится в шлеме из бинтов. Мою рану, к сожалению, не видно, но вы вполне можете сами рассказать о ней. Однако ни сегодня вечером, ни завтра, ни вообще когда-либо мы не должны упоминать о турке.
      Придя, таким образом, к согласию, пострадавшие отправились перевязывать свои царапины; а затем все вместе направились к принцу, который недоумевал, почему его клевреты задерживаются.
      – Так, так… – приветствовал их Гонзага. – И каково же ваше мнение об этом так называемом Лагардере и о приеме, который он вам оказал? Если верить Пейролю, то прием был прохладным.
      – Он – грубая скотина, – ответил Носе. – Сначала я намеревался проучить его за дерзость, но потом решил, что правильнее будет выказать ему наше презрение. С людьми такого рода не стоит связываться.
      Во время этой краткой беседы Филипп Мантуанский не поднимал головы, но внезапно в комнату вошел Пейроль, воскликнувший:
      – Господа, да вы никак дрались?
      – Дрались? – встрепенулся Гонзага и повернулся к дворянам. – Так с кем же вы изволили сражаться?..
      – С кем?.. А черт его знает, с кем! – отозвался Носе. – Нам нанесли несколько ударов кинжалами, и прежде чем мы успели вынуть свои шпаги, чтобы ответить обидчикам, – это были бродяги, которые кишмя кишат сейчас на улицах Мадрида, – их и след простыл.
      – Я пожалуюсь королю, – проворчал принц.
      – Вряд ли у короля будет время заниматься делом, которое того почти не стоит. Монтоберу расшибли голову, у фон Баца задета ляжка, у Таранна царапина на боку, а меня самого кольнули в плечо. О таких мелочах и говорить-то стыдно.
      – Будь по-вашему! Идите отдыхать. Могу ли я рассчитывать, что завтра в одиннадцать утра вы будете со мной в Сан-Исидоро?
      – Несомненно, и все до единого, монсеньор.
      После этих слов Носе сообщники удалились, весьма довольные тем, что дело обернулось столь счастливым образом.
      На следующий день с самого рассвета Алькасар принял праздничный вид. С башен и подоконников свешивались золотистые полотнища; из амбразур палили пушки, извергая языки пламени и облака дыма в честь тех, чей союз ожидало высокое благословение. Знатные особы, во множестве прибывшие накануне или ночью из самых дальних провинций, заполнили дворец.
      Те из них, кого пригласил король, и кто пользовался всеобщей известностью, принимались с большими почестями, по-дружески; а сколько было иной публики, более скромной, робко скользившей и терявшейся в переходах и залах дворца!
      В одном из углов внутреннего дворика по-прежнему виднелась похожая на гигантский гриб палатка Сулхама; однако она была пуста. Накануне вечером турок в нее не вернулся, хотя его осел все еще находился в конюшне. Кто-то счел нужным сказать об этом королю, и он еле заметно вздрогнул.
      Конечно, мусульманину совершенно не пристало ни быть в свадебном кортеже, ни переступать порог церкви. Однако в те времена, когда кинжал и яд не обходили стороной и королевские семьи, неся порой смерть в разгар торжества, подобное исчезновение таинственного, неизвестно откуда взявшегося иноземца, который едва ли не хитростью проник во дворец и взбудоражил весь город, могло вызвать немало толков.
      Филипп V пожалел в тот момент, что взял Сулхама под свое покровительство. Слабого и трусливого монарха охватила дрожь при мысли, что он навлек несчастье на свой дом. Затем, придя в неописуемую ярость, король отдал приказ немедленно прочесать столицу и любой ценой отыскать турка. Он дошел даже до того, что предложил тысячу песет тому, кто приведет пропавшего во дворец до начала богослужения.
      Герольды разошлись по Мадриду и объявили в одно и то же время начало свадьбы дона Луиса с мадемуазель де Монпансье и приказ короля относительно турка Сулхама.
      Гонзага в десять часов был в Алькасаре, и сам король сказал ему об исчезновении мусульманина, поделившись с ним своими опасениями.
      – Пусть ваше величество не беспокоится, – ответил ему Филипп Мантуанский. – Турок, по-видимому, попал в засаду, и ему повезло меньше, чем моим людям. Дело в том, что они вчера вечером подверглись нападению каких-то негодяев и, к счастью, отделались незначительными увечьями. Сейчас в Мадриде по ночам неспокойно, сир, и при таком наплыве иностранцев полиция ничего не может поделать.
      Король, которого уже в течение двух часов не покидала мучительная тревога, сразу же ухватился за тоненькую нить надежды, протянутую ему Гонзага.
      – Пусть правда будет на вашей стороне, – сказал он. – Тем не менее, приняты все меры предосторожности; мы удвоили охрану и эскорт, чтобы ничто не могло омрачить церемонию, но, вместе с тем, поиски Сулхама будут продолжены. Спасибо вам за сведения, принц; теперь мне пора собираться в Сан-Исидоро.
      Весь этот разговор внимательно слушал некий седовласый старик с усталым лицом, который не был знаком ни королю, ни Гонзага. По окончании беседы он вышел в переднюю, уселся в кресло и, подперев рукой подбородок, стал смотреть на проходивших мимо придворных. Подобных ему в Алькасаре было множество, так что никто не обратил на него внимания.
      Колокола всех церквей Мадрида – Санта-Мария, Сан-Гивес, Санта-Крус, Сан-Андрее и Сан-Хусте – принялись звонить во всю мочь, и кортеж приготовился выступить в путь.
      Нам не слишком-то интересно описывать все подробности и необычайную помпезность происходившего. Поверьте, что зрелище было яркое и примечательное, а прекрасная мадемуазель де Монпансье прошествовала среди ликовавшей толпы, словно белоснежный ангел.
      Будущие новобрачные уже ступили на паперть Сан-Исидоро-Эль-Реал, а никаких новостей о Сулхаме все еще не было; впрочем, короля это не огорчало. Он даже удостоил благосклонного взгляда клевретов Гонзага, и в особенности Монтобера с его белым тюрбаном на голове.
      Между тем высшее духовенство Испании начало торжественную церемонию, и спустя какое-то время мадридские обыватели бурно приветствовали царственных молодоженов на их пути в Алькасар. Сами мадридцы не становились от этого ни богаче, ни счастливее, но им так хотелось пошуметь, вспомнить песни и выпить…
      Во Франции народ тоже долгое время весело распевал на свадьбах своих королей и принцев: настал день, когда он запел «Карманьолу».
      К Филиппу V вернулось радостное настроение, и он вроде бы совсем позабыл турка Сулхама.
      Всю вторую половину дня мужа и жену поздравляли аристократы со всей Испании, и одним из последних, кто склонился в поклоне, был старик-сеньор, о котором мы говорили выше. Он сказал, что прибыл из Андалузии, где провел всю свою жизнь, и добавил, что не хотел умереть, не повидав прежде своего короля, принцев и двор. Такое простосердечие и преданность тронули Филиппа V настолько, что он поднялся, чтобы обнять старика; сама новобрачная пожала его верную и честную руку.
      В десять часов вечера мадам де Субиз отвела короля в сторону и, следуя инструкциям, полученным ею от регента, вручила ему известное секретное послание.
      Филипп V, разломав печать, прочел письмо и нахмурил брови.
      – Вам известно его содержание, мадам? – спросил он.
      – Я не имею о нем никакого представления, сир. Но я должна увезти с собой ответ, а ваше величество знает, что уезжаю я завтра.
      – Хорошо, – сказал король, – я удовлетворю желание моего кузена, регента Франции, хотя мне будет больно и, главное, трудно это сделать. Вам, женщине, надлежит хранить секрет и дать мне добрый совет: подскажите, мадам, каким образом избавить испанский двор от Филиппа де Гонзага сегодня же вечером?
      – Неужели вы, ваше величество, – отвечала храбро мадам де Субиз, – хотя бы отчасти верили этому предателю?.. Скажу больше: этому убийце?
      – Гонзага – убийца?.. О чем это вы?
      – Я не говорю ничего такого, что нельзя было бы доказать, сир, и что нельзя было бы считать бесспорным; – супруга вашего сына может подтвердить мои слова. История эта слишком длинная, чтобы я могла поведать ее сегодня вашему величеству, но, знай вы ее, у вас бы ни на секунду не возникло ни малейших сомнений.
      – Мадам, я верю вам и… собираюсь действовать.
      Когда они вышли из комнаты, в которой происходил этот разговор, один из офицеров охраны приблизился к королю и попросил позволения подвести к нему двух монахов и нищего, которые давно уже ожидали монарха.
      – В чем дело? – нахмурился Филипп.
      – Ваше величество, – сказал офицер, – желали узнать судьбу пропавшего турка? Вчера вечером он был убит, а его труп, вне всякого сомнения, бросили в Мансанарес, потому что найти его не удалось. По словам этих троих свидетелей, то были люди господина принца де Гонзага.
      Глаза монарха налились гневом, и он скомкал письмо, которое все еще оставалось у него в руке.
      – Принц во дворце? – спросил он.
      – Я только что его видел.
      – Пускай стражники отыщут этих людей – они должны немедленно предстать перед своими обвинителями.
      Король возвратился в зал, не скрывая снедавшего его беспокойства, и тут же лицом к лицу столкнулся с принцем Гонзага, льстецом и куртизаном, поспешившим навстречу своему нынешнему хозяину.
      – У вашего величества все еще нет новостей о Сулхаме?
      – Через полчаса будут, – сухо ответил король. – Если с ним случилось несчастье, преступников ждет кара.
      С этими словами он повернулся спиной к Филиппу Мантуанскому, который в недоумении потирал лоб, пытаясь понять, что означала эта фраза.
      Филипп V просил старого андалузского сеньора присутствовать вечером в Алькасаре, и сейчас тот скромно стоял в амбразуре окна. Именно к нему случайно направился Гонзага, которому хотелось немного подумать; однако же, заметив незнакомца, он решил задать ему вопрос:
      – Вы слышали, сударь, разговоры о некоем турке, который появился здесь несколько дней тому назад и который искусно вырезывает силуэты?
      – Я не только слышал о нем, но и видел его вчера вечером.
      – Вчера вечером? – воскликнул Гонзага. – И в котором же часу, позвольте узнать?
      – Около полуночи.
      – А в каком месте?
      – На берегу Мансанареса, со стороны Морейра.
      – Бог мой!.. Вот ценные сведения для его величества… Не будете ли вы любезны, сударь, пойти к нему вместе со мной?
      Старик поклонился и последовал за принцем, который привел его прямо к королю.
      – Сир, – начал принц, – сеньор видел Сулхама вчера вечером приблизительно в полночь. Он может сказать вашему величеству, при каких это было обстоятельствах.
      Филипп V посмотрел принцу в глаза, но последний не понял смысла этого взгляда.
      – Говорите, сударь! – сказал король.
      – Я бродил по берегу реки, – начал незнакомец, – в старых кварталах Мадрида и заблудился там. Внезапно до меня донесся шум голосов. Я тотчас же бросился на одну из соседних улиц и увидел человека, одетого в восточное платье и вооруженного пикой. Мне о нем рассказывали утром того же дня, поэтому я сразу понял, кто это. Те, кто шел за ним, были обыкновенные любопытствующие зеваки, – по крайней мере, я так подумал, потому что кого там только не было: какие-то молодые дворяне, монахи, нищие… Я старался не обращать на себя внимания и понять, о чем они говорят: речь шла о пиратах, о Сан-Исидоро и об инквизиции; впрочем, смысл сказанного до меня дошел не полностью. Скоро я покинул свое укрытие и увидел, что вся публика разбежалась, а турок ловко орудовал пикой и саблей, обороняясь против шестерых человек. Я бросился, было, на помощь тому, кто выступил один против шестерых, но понял, что мое вмешательство уже бесполезно: кажется, они убили Сулхама, хотя он тоже успел ранить кое-кого из них. Я услышал одно имя…
      Король и его собеседники находились в окружении гостей, и леденящая тишина сковала весь зал. Лишь не по-старчески твердый голос звучал среди этого безмолвия.
      – Какое? – спросил король.
      – Носе!
      Филипп Мантуанский побледнел.
      – Это невозможно, сударь! – воскликнул он. – Носе – один из моих людей, и я отвечаю за то, что он не только ни на кого не нападал, но, наоборот, вынужден был сам вчера защищаться от любителей чужих кошельков.
      Старик энергично встряхнул головой.
      – Тот, кого я упомянул, был ранен в плечо. Я говорю о том, что видел, и о том, что слышал.
      И добавил:
      – Небо заволокло тучами. Турка я больше не видел. Когда убийцы ушли, я принялся искать его повсюду, заглядывал даже на соседние улицы, куда Сулхам мог бы уползти, если бы был только ранен… Все понапрасну. Я, конечно, не утверждаю, что турок погиб, но заверяю вас, что он сражался один против шестерых, и отчетливо слышал имя Носе.
      На сей раз Гонзага пошатнулся.
      – Присядьте, сударь! – с иронией в голосе сказал король. – Сейчас мы узнаем, нет ли у вас на содержании наемных убийц.

XV
КОРОЛЕВСКИЙ СУД

      Впервые в истории мадридского двора правосудие было поставлено выше увеселения, и бал неожиданно превратился в открытый суд с королем вместо судьи.
      Придворные были несказанно удивлены, так как Филипп V никогда не отличался склонностью к быстрым решениям. Вся суть заключалась в письме регента Франции; но с этим последним познакомился только король, а все остальные терялись в догадках.
      Несомненно, монарх успел привязаться к Сулхаму. Этот турок несколько дней развлекал весь двор и чуть ли не половину города; он заслуживал, по крайней мере, признательности за свой талант, привлекающий к нему общее внимание. Но прервать из-за него праздник, которого все так долго ждали, заставить умолкнуть скрипки, чтобы вести разговоры об убийстве; остановить очаровательные ножки, готовые порхать в танце, для того чтобы слушать тяжелую поступь стражников – нет господа, согласитесь, это странно.
      Король не желал ждать: расправа должна была свершиться немедленно. Момент казался монарху весьма подходящим, тем более что многие из присутствующих давно и страстно мечтали о низвержении надменного Гонзага.
      Гранды не скрывали своего презрения к этому чужаку, а женщины, не доверяя его итальянской угодливости, сторонились его, как могли. Поэтому они проявили особое любопытство к предстоящему долгожданному событию.
      Король попросил дам занять места вдоль стен зала, а сеньоров – стать позади них. Рядом с ним сидела королева, за троном стояли принцы, принцессы и высшие сановники двора. Музыкантов и лакеев на некоторое время удалили.
      Вскоре гул удивленных голосов смолк, и все взгляды устремились на главного алькальда. Он шепотом сказал королю несколько слов, направился в вестибюль и, сделав знак рукой, отошел в сторону, чтобы пропустить людей из свиты Гонзага (в том числе и господина де Пейроля), сопровождаемых пикетом королевской гвардии с алебардами.
      Ужас застыл на их лицах, и они сразу же посмотрели на Филиппа Мантуанского. Они надеялись найти в нем поддержку, но понимали, что перед ними стоит человек, охваченный гораздо большим страхом, чем они сами.
      Клевреты остановились в нескольких шагах от короля, смятенный вид толстяка Ориоля заставил присутствующих улыбнуться. Филипп V попросил Гонзага подойти к своим людям, и охрана отодвинулась, образовав позади группы полукруг.
      – Сударь, – сказал король Испании, – в моем доме ни один принц, ни один гранд не посмеет утверждать, будто он не виновен в преступлении, совершенном его людьми. Несете ли вы ответственность за своих приближенных?
      – Я утверждаю, что они честны и невиновны, – ответил Гонзага, надменно обводя взглядом окружающих. – Если бы было совершено преступление, я бы непременно знал об этом и наказал бы негодяя.
      – Тогда защищайте их, да так, чтобы их виновность не бросила тень и на вас.
      Филипп Мантуанский нервно смял кружева своего жабо и, став перед королем с дерзким видом, как это делал в крайних обстоятельствах, чтобы отвести от себя подозрения, непринужденно произнес:
      – Спрашивайте, сир!
      – Господа! – обратился Филипп к подозреваемым. – Где вы были и что делали вчера вечером около полуночи?.. Господин де Носе, отвечайте за всех.
      Последний сообразил, что все будет потеряно, если он не проявит смелости, и, следуя примеру своего хозяина, вскинул голову. Его голос звучал очень спокойно, когда он принялся рассказывать о том, как он и его спутники стали жертвами нападения, и когда осмелился критиковать действия мадридской полиции, уверяя, что жизнь честных обывателей подвергается постоянной опасности.
      Он намеревался убедить в этом монарха, чье слабоволие было хорошо известно, но подозревал, что перед ним был человек, готовый идти до конца и избавиться любой ценой от Гонзага и его сообщников. Поэтому последовавший ответ показался Носе пощечиной:
      – Вполне вероятно, сударь, что на улицах было неспокойно, когда вы и ваши спутники оказались там ночью. Это – единственное правдивое заявление во всей вашей речи; все остальное ложь.
      На мгновение группу охватил ужас. Лицо принца исказилось, Носе стал кусать себе губы.
      – В чем же нас обвиняют? – воскликнул он. – Чтобы защитить себя, нам нужно, ваше величество, хотя бы знать, что за подлость нам приписывают!
      – Вас, господин Носе, и ваших друзей обвиняют в том, что вчера вечером, около полуночи, на берегу Мансанареса вы убили турка Сулхама и избавились от его трупа.
      – Клянемся, – вскричали все шестеро, подняв руки, – что вчера вечером мы не убивали ни Сулхама, ни кого-либо другого!
      Эта внезапная клятва произвела сильное впечатление на публику. Филипп Мантуанский сразу воспрял духом и позволил себе надменно сложить руки на груди.
      – Кто нас обвиняет? – спросил Носе.
      – Все здесь присутствующие, – ответил Филипп V, – слышали недавно рассказ одного из свидетелей, который готов его повторить, если мы его попросим. И этот свидетель не единственный; сейчас здесь появятся трое других, которых алькальд уже выслушал каждого поодиночке и которые сделают здесь свои публичные заявления. Если показания совпадут, у нас не останется никаких сомнений, а ваши отговорки окажутся бесполезными.
      Сначала ввели одного из монахов, который, предварительно поклявшись именем Христа и всеми святыми Испании говорить правду, рассказал обо всем, что происходило на берегу реки. Он живописал со всеми подробностями, как эти господа подстрекали толпу, повторил слова, которые произнес Носе, и пересказал ход событий вплоть до того момента, когда он сам вместе с другими унес оттуда ноги.
      Второй монах, а потом и нищий говорили то же самое, и их рассказ заканчивался одинаково: никто из них не видел поверженного Сулхама.
      – Где же, однако, господа, – воскликнул с иронией король, – где те бродяги, которые на вас напали? По-видимому, я был не прав, согласившись, что улица таила опасность, когда вы там находились. Подумайте сами: безобидный прохожий – и вы, науськивающие на него толпу! Как видно, прохожий оказался неробкого десятка и без страха пошел навстречу опасности; но вас было шестеро против одного, и с того момента он пропал. Ваша первая ложь не позволила нам верить вашей клятве: убийство отягощается клятвопреступлением.
      – У вашего величества есть выбор между клятвой моих людей и клятвой монахов и этого нищего, – не без вызова заметил Гонзага. – Вашему величеству не стоит забывать своего обещания выдать тысячу песет тому, кто скажет, что случилось с Сулхамом; за четверть этой суммы можно найти сотню монахов и столько же оборванцев, которые способны утверждать, что видели, как я убиваю сам себя.
      – Вы забываете, принц, – холодно ответил Филипп V, – что всего лишь минуту назад вы слышали то же самое из уст благородного идальго. Способны ли вы бросить ему в лицо оскорбление, что он продался за тысячу песет?
      Итальянец не собирался так легко сдаваться. Поэтому он возразил; стремясь сохранить преимущество, которого, как ему казалось, он добился:
      – Знаком ли он вашему величеству? Как его имя? Дворянин ли он, по крайней мере? Никто не может отвечать за своего брата, ни один монарх не уверен в своих подданных – тем более, когда он даже не знает, кто они такие. А вдруг этот человек и есть убийца Сулхама?
      И тут все увидели приближающегося старца; его поступь была тверда и величественна, а глаза метали молнии.
      – Принц де Гонзага! – сказал он, чеканя слова. – Мое дворянское происхождение столь же известно, как и ваше, а мое имя не замарано ничем. В основе моей преданности королю – бескорыстие и честь, в основе вашей – низость и расчет. Я не сказал, что ваши люди убили Сулхама, но я утверждаю, что это было бы не первое убийство на их и на вашей совести. Вчера они дрались вшестером против единственного противника, и я не побоюсь добавить, что это делалось, вне всякого сомнения, по вашему приказу.
      – Наглец! – зарычал Гонзага, схватившись за рукоять своей шпаги.
      – Передайте вашу шпагу алькальду, – строго приказал король. – У вас нет права, господин де Гонзага, требовать удовлетворения у сеньора, которого вы в нашем присутствии оскорбили первым!
      Филипп Мантуанский побледнел от гнева, и при виде его, похожего на тигра, которому обрезали когти, дрожь охватила всех присутствующих. Но он был из тех, кто начинает хитрить, когда чувствует, что сила уже не на его стороне, поэтому он – сама оскорбленная невинность! – снял с пояса свою шпагу.
      – Пусть ваше величество, – прошептал он, – простит мне этот порыв. Если вы считаете уместным допускать и дальше мое унижение, я склоняюсь перед вашей волей; но я оставляю за собой право добиваться признания как своей невиновности, так и невиновности моих людей, а также отмщения!
      Произнося последние слова, он бросил на старика взгляд, полный затаенной ярости, и добавил:
      – Остерегайтесь, сударь, если вы еще в силах держать шпагу!.. Такого рода оскорбление может быть смыто только кровью…пусть даже старца!
      Старый дворянин слегка усмехнулся:
      – Я очень надеюсь на скорую встречу с вами. В один из ближайших вечеров, в полночь, я буду ждать вас на берегу Мансанареса, вас и ваших людей… Может быть, они будут не лишними!
      Филипп V прервал эту беседу.
      – Итак, – сказал он, – кое-что прояснилось. Мы выслушали четверых свидетелей и поняли, что произошло; четверо из вас получили ранения, и это говорит за то, что была борьба; ваш противник исчез. Теперь от вас требуется только признание вины или же неопровержимые доказательства вашей невиновности, доказательства, которые вы, судя по всему, не в состоянии представить.
      – А что они могли бы доказать, сир, – воскликнул Гонзага, – если их слова на весах вашего правосудия весят меньше, чем слова ваших подданных? Мне даже кажется, что слово какого-то вздорного старика вы ставите выше слова принца!
      – Я не верю вашему слову, сударь, – возразил король. – С этой минуты я изгоняю вас из моей страны навсегда!
      – Меня?!. – воскликнул Филипп Мантуанский, вздрогнув от неожиданности.
      – Именно вас! Но не думайте, что вам удастся уйти отсюда легко, с высоко поднятой головой, с надменным видом. До следующего дня вы и ваши люди будут содержаться в вашем доме как заключенные. Вокруг дома выставляется двойная стража. Одновременно принимаются все меры, чтобы отыскать Сулхама; если он жив, вы и ваши люди будете сейчас же препровождены к границе или к морю без какого-либо наказания за попытку его убийства. Но если его не найдут, то только вы, господин Гонзага, сможете уйти; остальные же предстанут перед судом. Завтра, когда колокола Сан-Исидоро пробьют полдень, вы узнаете, какая вам уготована участь.
      Невозможно описать бешенство, охватившее Гонзага. С пеной у рта, с горящими глазами он топал ногами, в то время как его сообщники, совершенно подавленные, жались друг к другу, как стадо обезумевших животных.
      – Где искать справедливость, если ее изгнали из монаршего дворца?! – воскликнул вне себя Филипп Мантуанский, позабыв, что королю достаточно было шевельнуть бровью, чтобы отправить его в застенки инквизиции. – Где найти приют тому, чья жизнь была образцом чести и самопожертвования, когда одно слово всемогущего властелина способно раздавить его и окрестить убийцей?
      – Не являетесь ли вы таковым, принц Гонзага?.. – медленно произнес старец, по-прежнему стоящий рядом с ним. – Если регент Франции повелел изгнать вас, потому что ваши руки обагрены кровью, то милостивый король Испании слишком уж долго терпел вас рядом с собой!
      Филипп Мантуанский в ужасе посмотрел на него и попытался заговорить, но голос изменил ему: он задыхался.
      – Сир! – сказал он. – Регент обвинил меня ложно. В Париже я пал жертвой гнусных интриг одного негодяя, которого я охотно отправил бы на тот свет. Он опутал меня сетью лжи, нанес удар по моей репутации, моей чести, по всему тому, что составляло мое «я»… Ему тогда поверили точно так же, как только что поверили троим бессовестным и беспринципным людям и тому, кто прикрывает сединами свою трусость!
      В толпе придворных послышался ропот. Старик выпрямился. В его спокойном и суровом взгляде светились достоинство и отвага. Он протянул руку и коснулся плеча Филиппа Мантуанского.
      – Прежде чем потребовать от вас ответа за новое оскорбление, – произнес он, – не соблаговолите ли вы назвать имя того клеветника, с которым меня сравниваете, и который в Париже был вашим обвинителем?
      – Какое вам до этого дело?
      – Если вы откажетесь назвать его, здесь найдутся лица, способные это сделать… Похоже, вы забываете, принц, что находитесь в обществе дочери регента Франции? Что госпожа де Вантадур и госпожа де Субиз знают вашу историю и готовы утверждать, что из тех двоих, о ком вы говорили, имея в виду самого себя, и того, другого, лишь один является человеком чести?.. И, наконец, что этот человек чести – вовсе не вы?
      Гонзага в бешенстве сжал кулаки, готовый броситься на своего собеседника, который, нимало не смутившись, продолжал:
      – Итак, его имя, сударь?.. И, если вам будет угодно, в обмен на мое.
      Старик как будто стал выше ростом, его глаза сверкали гневом.
      – Его зовут Анри де Лагардер! – прохрипел принц. – Пусть только он однажды попадется на острие моей шпаги, на котором я хотел бы видеть также и вас!
      Король не вмешивался. Смелость старого слуги его величества привела в восхищение всех и его самого в первую очередь.
      Никто из присутствующих не сказал ни слова в защиту принца.
      – На острие вашей шпаги я буду очень скоро, сударь, – усмехнулся старик. – Когда его величество решит вашу участь, ваши счеты будут сведены с ним, но не со мной; и, может быть, мне повезет больше, чем Лагардеру, и я увижу вашу грудь, а не вашу спину…
      – Что означают ваши слова?..
      – Что с вами трудно встретиться лицом к лицу… потому что вы всегда удираете.
      – Кто это вам сказал, господин матадор? – воскликнул Гонзага, разразившись фальшивым смехом. Он сделал шаг вперед.
      Все в зале затаили дыхание, чтобы услышать ответ старого идальго:
      – Мне сказал это сам Лагардер… а Лагардер – это я! Выше голову, Гонзага, чтобы его величество тоже увидел то место, куда поразит вас моя шпага. Скоро я буду вершить правосудие!
      И он коснулся пальцем лба принца. Филипп Мантуанский не осмелился принять вызов.

XVI
ОПУСТЕВШАЯ ТЮРЬМА

      В окружении двойной цепи солдат и альгвазилов Гонзага был препровожден в свой дом, где обитали и его клевреты.
      Дом этот представлял собой античный дворец – суровое творение мавров, которое, однако, столько раз горело, восстанавливалось и перестраивалось, что от его первоначальной архитектуры не осталось почти ничего, кроме внешних стен, которые не покорились векам, коридоров, в которых можно было заблудиться, и многочисленных лестниц, среди которых было немало потайных.
      Гонзага занимал одну половину дома, а его приближенные – другую. Правая рука принца господин де Пейроль выбрал себе апартаменты, которые служили звеном или, лучше сказать, своего рода буфером между двумя крыльями дома. Дело в том, что Пейроль являлся еще и сторожевым псом своего хозяина, поэтому добраться до принца можно было только после предварительной встречи с его интендантом.
      Что касается лакеев, число которых было сокращено до минимума, то они жили в отдельной постройке, и это оказалось весьма удобно, так как в доме Гонзага можно было разговаривать и действовать вполне свободно, не опасаясь свидетелей.
      Кроме того, Филипп Мантуанский был доволен и огромным садом, который располагался позади дома и спускался террасами к Мансанаресу, заканчиваясь в сотне шагов от реки. Этот сад славился тем, что в нем росли самые роскошные деревья в Мадриде.
      В каменной ограде в нескольких местах были устроены низкие маленькие калитки, обитые с внешней стороны железом и позволявшие попадать в разные районы города.
      Возвратив принцу шпагу, главный алькальд объявил, что хозяину дома и его людям запрещено покидать жилище под угрозой ареста. Он поставил стражу с алебардами у всех дверей и приказал альгвазилам непрерывно ходить вокруг дворца по саду. Альгвазилы должны были задержать каждого, кто выходил из дворца.
      – Я тоже буду неподалеку, – добавил алькальд, насмешливо кланяясь узнику (своим чванливым высокомерием итальянец снискал ненависть почти всех благородных испанцев). – Должен вам заметить, господин принц, что любая попытка бегства была бы более чем безрассудной. Итак, до завтра; пожелайте, чтобы к тому времени был найден Сулхам.
      Филипп Мантуанский одарил его коротким взглядом и едва удержался, чтобы не произнести слова, которые наверняка вынудили бы гордого испанца выставить стражу даже у дверей его спальни.
      – До завтра или… впрочем, поглядим! – процедил он сквозь зубы.
      Вслух же сказал:
      – Сеньор алькальд! Было время, когда крест изгнал отсюда полумесяц. Если вы не найдете своего турка, пожалуйте завтра в подвалы моего дворца, и вы увидите там черепа его предков, поверженных вашими соплеменниками. Времена и люди переменились: там, где прежде в плену у христиан содержались магометане, ныне волей его католического величества пленниками оказываемся мы… по вине какого-то турка. Завтра мы наверняка окажемся на свободе. Спокойной ночи, сеньор алькальд, успехов вашей страже; ночь светла, лунный полумесяц сослужит вам хорошую службу.
      С этими словами, презрительно кивнув головой, он удалился к себе, сопровождаемый своими дворянами.
      – Эй, кто там! – громко сказал он, разбудив уснувших лакеев. – Пусть нам подадут еду и вино… Это наша последняя ночь в Испании, а бал во дворце продолжается без сна. И если, господа, мы не танцуем, то хотя бы выпьем… На дне своих бокалов мы, быть может, отыщем средство, чтобы оставить с носом Лагардера и короля!..
      Это был уже не тот испуганный человек, перед которым приоткрылась пропасть и которого на мгновение охватила дрожь при мысли быть брошенным вместе со своими приспешниками на растерзание святой инквизиции.
      Филиппу V не хватило духу, чтобы принять такое решение. Теперь змея подняла голову и зашипела.
      Прежде чем принц Гонзага был выведен стражей из дворца, Лагардер, дабы не оставить у него ни тени сомнения, снял свой седой парик, делавший его неузнаваемым, и предстал в своем истинном обличье, прекрасный, гордый и торжествующий. Нужно ли говорить, что такой сюрприз привел в восторг всю женскую половину общества и даже многих именитых сеньоров, ибо при испанском дворе ни для кого теперь не была секретом рыцарская одиссея, слава о которой, перелетая через границы государств, непрерывно росла. Теперь, видя перед собой ликующих женщин и радостных мужчин, Лагардер улыбался, ибо считал, что его миссия близка к завершению.
      Ему вспомнилось милое лицо Авроры… но музыкальные аккорды вывели его из мечтательного состояния.
      – Пускай все танцуют! – произнес король. – Алебарды уступают место скрипкам.
      Скованность, охватившая всех во время разыгравшейся здесь сцены, уже исчезла. Все были довольны таким финалом, и вскоре центр зала заполнили танцующие.
      Лагардер удостоился чести быть приглашенным на танец самой королевой. Потом его окружили и взяли в плен первые красавицы двора. Как же они огорчились, когда король знаком велел графу следовать за собой и увлек его в пустую комнату, где они могли говорить с глазу на глаз!
      – Сударь, – сказал Филипп, – мы почти ничего не знаем о вас кроме того, что вы в некотором роде герой романа, честный и отважный. То, что произошло сегодня вечером между вами и принцем Гонзага, побуждает меня попросить разъяснений, которые, впрочем, вы можете и не давать, если тому есть веские причины. Знайте, что Филипп Мантуанский все равно был бы сегодня же вечером изгнан из дворца; инцидент с вами только слегка ускорил развязку.
      – Я знаю это, сир, потому что его королевское высочество регент Франции приказал мне прочитать письмо, адресованное вашему величеству.
      – Но в нем ничего не говорится ни о вашем пребывании в Испании, ни о вашей вражде с Гонзага.
      – Единственно потому, что я вынужден был действовать в одиночку и инкогнито, и потому, что моя история слишком длинная. Если его величеству будет угодно с нею познакомиться, ему потребуется вооружиться терпением.
      – Говорите, сударь, я выслушаю вас до конца, сколько бы для этого ни потребовалось времени.
      Лагардер действительно говорил долго, и если король его и прерывал, то лишь для того, чтобы выразить свой гнев, удивление или восхищение.
      – А что вы намерены делать теперь? – спросил он, когда рассказ был закончен.
      – Убить его завтра, сир, как я ему это пообещал. Иначе он будет свободен, ибо я уверен, что его подручным не удалось избавиться от Сулхама, и что последний преподал им хороший урок. Турок жив. Может быть, до окончания бала я сам приведу его вашему величеству.
      – Вы знаете, – сказал Филипп, смеясь, – что всего лишь два века тому назад вы были бы сожжены как колдун по приказу святой инквизиции?
      – Я не колдун, я только хорошо знаю, как мне следует поступать. И я знаю, что завтра же два негодяя – Филипп Мантуанский и Пейроль ответят мне за все. Остальные играют второстепенные роли, и я оставлю их в живых: когда сносят голову, руки тоже теряют силу.
      – С вами может случиться несчастье, поэтому я не вправе позволить вам сделать то, что вы желаете.
      – Филипп Неверский ждет отмщения, – вдохновенно воскликнул Лагардер, – и ничто не остановит моей руки. Я буду преследовать убийц там, куда они направятся, и если я не расправлюсь в Мадриде с теми двоими, которых только что назвал, то – да простит меня ваше величество – я настигну их в другом месте!
      – Но в моих силах помешать вам преследовать их…
      – Для этого меня нужно было бы арестовать – а я бы бежал из-под стражи, заковать меня в цепи – а я бы их разорвал. Месть моя святая; я уже сказал вашему величеству, что само Небо хочет, чтобы правосудие свершилось!
      Перед таким напором монарх не устоял.
      – Завтра, сударь, – сказал он, – в моем присутствии и в присутствии самых знатных вельмож Испании принц Гонзага и его фактотум по очереди предстанут перед вами со шпагами в руках. Бог справедлив: вы победите.
      Он взял Лагардера за руку и ввел в зал, где все пытались понять, какова же причина столь долгого отсутствия. Однако граф недолго оставался на празднике; вскоре он исчез, и даже король не знал, куда он подевался.
      Итак, по всему дворцу разыскивали Лагардера, а тем временем, на глазах у изумленных гостей бала разворачивалась невероятная сцена. В распахнутых дверях зала внезапно возникло знакомое улыбающееся лицо, и турок-горбун поспешно заковылял туда, где находился Филипп V.
      – Сулхам!.. Сулхам!.. – раздались удивленные возгласы.
      Танцы тут же прекратились, и все окружили турка.
      – Откуда ты? – спросил король. – И что с тобой случилось вчера вечером?
      Мусульманин рассмеялся чуть более громко, чем обычно, и жестами дал понять, что обратил в бегство шестерых человек, ранив своей саблей одного в плечо, другого в голову, третьего в бедро, а четвертого в ляжку.
      – Ты их знаешь? – спросил Филипп.
      Турок кивнул, и все захлопали в ладоши.
      – Браво, Сулхам!.. Завтра ты их нам покажешь!.. Ах, ты просто прелесть, горбун!
      Среди дам одна особенно выделялась своим воодушевлением: то была герцогиня Сиудад. Турок благодарно ей улыбнулся и, легко и изящно поклонившись, заговорил с нею звучным мелодичным голосом, заставив всех оцепенеть от изумления:
      – Не окажет ли герцогиня мне честь станцевать со мной?
      – Что происходит? – раздались отовсюду возгласы. – Немой заговорил…
      Госпожа де ла Сиудад, которая поначалу покраснела, сразу же овладела собой, подозревая, что сюрпризы на этом не закончатся и что случится еще что-то неожиданное. Она была согласна на любую роль в этом захватывающем спектакле.
      – Соглашаюсь с удовольствием, – ответила она храбро, – хотя бы для того, чтобы видеть, как вдруг запляшут ноги, причем не хуже, чем это только что проделал язык.
      Звуки гавота подхватили их обоих, легких и быстрых. Турок был по-прежнему горбат, но, тем не менее, его ноги уверенно скользили по паркету. Когда танец закончился, он вынул пару золотых ножниц и показал их герцогине.
      – Вот подарок, полученный Сулхамом. С согласия герцога, вашего супруга, позволите ли вы мне сохранить его, мадам, с тем, чтобы от вашего имени преподнести моей невесте?
      – Невеста горбуна?!. – воскликнули дамы. – Когда же ты нам ее представишь, Сулхам?
      – Назови нам хотя бы ее имя…
      – Ее зовут Аврора де Невер, а меня, меня зовут Анри де Лагардер!
      В тот же миг сабля, халат и тюрбан полетели в угол, и граф вновь оказался в центре восторженной толпы. Филипп V, который еще час тому назад был посвящен в этот секрет, остался доволен произведенным впечатлением.
      – В свою очередь, сударь, – произнес он, – мне тоже хочется преподнести вам подарок.
      И все поняли, что он обращается не к Сулхаму, не к старому андалузскому сеньору, а к одному из самых благородных и храбрых рыцарей.
      – Граф де Лагардер, я хочу привязать вас к моей стране: вот лента Изабеллы Католической; король Испании жалует ее вам с одобрения всего Ордена.
      Анри глубоко поклонился, принимая этот знак чести из рук Филиппа V, который сердечно обнял его.
      – Пусть защитит он завтра вашу грудь, – тихо шепнул ему король.
      Пока в Алькасаре происходили все эти события, Гонзага и его приспешники заканчивали свою трапезу. Но, против обыкновения, винные пары не замутили их разум. Они нуждались в том, чтобы их мысли оставались ясными, так как этой ночью им предстояло сыграть опасную партию, где ставкой была их свобода, а быть может, даже и жизнь.
      В полночь Пейроль выпроводил слуг и спустя некоторое время отправился к ним, чтобы удостовериться, все ли они спят. Гонзага же внимательно прислушивался к шагам часовых, размеренно ходивших под окнами.
      – Сегодня, – произнес он, – вы видели старого андалузского сеньора, превратившегося в Лагардера. Завтра в Алькасаре вы увидите превращение Сулхама. На сей раз, Носе, ты превзошел своего хозяина и первым догадался, кто скрывается под обличьем горбуна. Вы были правы, когда хотели проткнуть проклятого турка своими шпагами. Однако вас постигла неудача; и вот теперь вы во власти нашего общего врага.
      По спине Ориоля пробежали мурашки.
      – Король, – прошептал он, – пообещал сохранить нам жизнь, если турок окажется живым, а вы только что сказали, сударь, что Сулхам сейчас в Алькасаре.
      – Верить слову короля, это все равно, что перестать верить самому себе. Разве я вам не говорил, что нужно всегда идти своим путем, не обращая внимания ни на угрозы, ни на обещания?.. Филипп V обещал, Лагардер угрожал: однако никто из них своих планов не осуществит, и это говорю вам я, принц Гонзага!
      Наклонившись вперед, клевреты жадно внимали словам своего господина, хотя беспокойство их все же не покидало. Судьба молодых дворян и на сей раз была в руках этого человека! Неожиданно принц ударил кулаком по столу.
      – Как вы отнесетесь к тому, – воскликнул он, – чтобы провести несколько месяцев в Лондоне? Возможно, для нас нашлось бы там местечко и при дворе, а до Парижа оттуда ближе, чем до Мадрида…
      – Но прежде, – вздохнул Носе, – нам придется проскользнуть мимо стражи.
      Гонзага хмыкнул.
      – Да и ночь недостаточно темная… – продолжал Носе.
      – Это ничего, зажги факел, Монтобер.
      – Возьмите шпаги, господа. – И принц засмеялся. – Надо оставить послание для наших охранников. У них язык прилипнет к небу, когда они найдут пустое гнездо, а сам алькальд умрет от огорчения.
      Через минуту, подняв факел, зажженный Монтобером, он добавил:
      – За мной!
      Перед ним открылась дверь, о которой никто не знал; за ней начиналась темная и сырая винтовая лестница, уходившая глубоко под землю. По лабиринту узких проходов они вышли за городские стены и очутились на берегу Мансанареса.
      Украв две лодки, они поплыли по реке, добрались до Тахо и вскоре достигли Англии…
      Лагардер, сопровождаемый главным алькальдом, тщательно обыскал дворец.
      К столу кинжалом была приколота бумажка, на которой Гонзага нацарапал несколько слов:
      «Филипп Мантуанский не боится шпаги Лагардера. Он уходит, чтобы подготовить гибель его и Авроры де Невер».

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17