— Кто предупредил?

— Англичане. Двое. Знатных, образованных.

Коннал нахмурился. Кто эти англичане? Люди принца Иоанна? Коннал потребовал подробно описать их, но ни один его знакомый из приближенных к принцу Иоанну не подходил под это описание. Разве что шрам на горле… Нет, не может быть!..

Коннал задумчиво сунул лезвие в угли и позвал Брейнора.

— Господи, помоги мне, — пробормотал пленник.

Как раз в тот момент, когда Брейнор показался в коридоре, ирландец из прислуги короля влетел в камеру, расплескав воду.

— Господин Пендрагон, человек с татуировкой на лице велел подниматься, он велел идти прямо сейчас!

Коннал, даже не оглянувшись, покинул темницу, бросив через плечо:

— Если не добьетесь от них признания, можете их всех убить. Разрешаю именем короля Ричарда.

Брейнор побледнел и посмотрел на Гейлерона, затем на ирландского короля, стоявшего в коридоре.

— Он наделен властью распоряжаться здесь именем короля Ричарда. Молись о том, чтобы они были поразговорчивее. Его женщина умирает, и жалости от него не дождешься.

Она была там, где нет боли, где царит безмолвие. Шинид медленно шла к ограде с воротами в виде огромного деревянного ястреба посредине. Земля была мягкой и пружинящей от выстилавшего ее мха. Снизу поднимался туман, обволакивая ноги до середины икр.

«Я не на этой земле», — подумала Шинид; по мере того как она продвигалась к воротам, туман рассеивался, и она смогла разглядеть то, что ее окружало. Вокруг росли цветущие кусты, над которыми бабочками порхали феи и эльфы. Теплое золотистое свечение заливало ее, и остатки тумана светились таинственным мерцающим светом.

Шинид подняла лицо к небу и ощутила поток энергии, хлынувший на нее сверху. И тогда она поняла, что находится здесь уже давно.

Она оглянулась, пытаясь вспомнить дорогу, по которой пришла сюда, напрягая слабеющую память. Она подумала, что нужна кому-то, но при этом сделала еще один шаг к воротам.

«Шинид, возвращайся, умоляю тебя».

Шинид удивленно огляделась. Но зов больше не повторился, и она продолжила путь к воротам. Рука ее легла на щеколду, и внезапно Шинид оказалась в окружении странных гибких и призрачных существ в одеждах, колыхавшихся на ветру, которого сама она не ощущала.

«Кто они?» — подумала Шинид, но вслух ничего не сказала. Она не испытывала страха, и когда она посмотрела на одно из существ попристальнее, золотистое свечение слегка померкло, позволяя разглядеть лицо, казавшееся полупрозрачным.

Катал, ее дед. А рядом с ним женщина, очень похожая на нее.

Эгрейн.

«Выбор за тобой, моя малышка. Оставайся с нами или поживи там, где все временно, до той поры, пока за тобой не придут в следующий раз».

И снова Шинид показалось, что ее кто-то тянет назад, она почувствовала чью-то руку, крепко сжимавшую ее ладонь. Она посмотрела вниз, но ничего не увидела.

«Возвращайся, Шинид».

Коннал.

Шинид посмотрела на своих дедушку и бабушку, на тех, кто стоял позади них: бесчисленных родственников, которых она никогда не видела, никогда не знала, но чью любовь она ощутила с внезапной щемящей силой.

Но прикосновение его руки ощущалось все отчетливее. Шепот его звучал в ее ушах: «Ты нужна мне, девочка. Не оставляй меня одного, ибо я понял, что без тебя я… одинок на этой земле».

Шинид улыбнулась своим родственникам, подняла глаза на воздушных фей и эльфов: своих братишек и сестренок, проносившихся сквозь сияющую золотистую дымку, и, повернувшись спиной к воротам, сначала пошла, а потом побежала на зовущий ее голос. На голос Коннала.

Коннал сжал голову руками. Как посмеет он сказать ее отцу, что она умерла? Но она умирала у него на глазах. Он чувствовал, как она ускользает в небытие, и впервые за тринадцать лет ему захотелось стать волшебником. Куинн сделал все, что мог, он остановил действие яда, но Коннал видел, что этого мало: он должен пробудить в ней желание вернуться в мир живых. Рана не выглядела так уж плохо: она не гноилась, опухоль спала. Жара не было, но Шинид по-прежнему не шевелилась. Вот уже сутки, как она лежала так — тихая, и неподвижная, и бледная, как зимний день.

И вдруг он услышал, как она задышала. Вот она чуть повернула голову. Коннал схватил ее за руку, стал звать по имени, гладить лоб и щеки.

Глаза ее распахнулись, и радость, чистая, пронзительная, наполнила его сердце. С трудом, сдержав рыдания, он произнес:

— С возвращением, принцесса.

Глаза цвета летней травы, лучащиеся от счастья, смотрели на нее, и в глазах этих, в выражении его лица было нечто такое, чего она совсем не ожидала увидеть. О существовании подобного в нем она и не подозревала. Он осторожно откинул с ее лба рыжую прядь и, наклонясь ближе к ней, погладил ее по голове.

— Ты так меня напугала, я думал, что умру от страха. То чувство, с каким были произнесены эти слова, подбавило жару в огонь, который никогда и не затухал в ее сердце.

— Прости меня, — чуть слышно произнесла она.

Он поднес к ее губам бокал с водой. Она глотнула, вспорхнув ресницами. Взгляды их встретились вновь. Ее что-то тянуло к нему, так, будто между ними возникла новая связь, которой не было прежде. От него к ней шел ток энергии неведомого происхождения.

И он тоже это почувствовал и улыбнулся, и сердце ее радостно забилось.

— Ты чуть было меня не покинула.

«Меня», — усмехнулась она про себя.

— Искушение было велико.

Он побледнел.

— Господи, не говори так, даже в шутку. — Последние дни он провел в таких мучениях, что турецкий плен казался мелочью по сравнению с ними. Он не хотел пережить подобное еще раз.

Шинид хотела пожать плечом, но поморщилась от боли.

— Смерть легка и приятна, отказаться от нее ради жизни не всегда просто.

— Но ты предпочла жить.

— Потому что я услышала тебя.

Лицо его выдавало внутреннюю борьбу.

— Это правда, то, что ты говорил? — Она шарила взглядом по его лицу.

Он сумел справиться с собой, лицо его вновь стало непроницаемым.

— А что ты слышала?

Сердце ее упало — так падает камень в бездонный пруд.

— Если об этом надо напоминать, то твои слова мало что значили, верно? — Она опустила ресницы.

— Шинид, посмотри на меня.

Она подняла глаза, и Коннал знал, что те чувства, что рвались из его груди, не так-то легко скрыть. По крайней мере, в эту минуту он не мог их спрятать.

— Мне без тебя одиноко.

— Нет, — возразила она, осторожно приподнимаясь на подушке и одновременно придерживая одеяло, чтобы прикрыть грудь. Голова закружилась, и ей пришлось схватиться за его плечо, чтобы сохранить равновесие. — Тебе одиноко из-за того, что ты закрыл свое сердце, запер его в клетке.

Коннал покачал головой:

— Я запер его потому, что сам этого захотел. Подпускать кого-то слишком близко… это больно и опасно. Слишком многие от этого страдают.

Шинид коснулась его волос — непослушной пряди, спадающей на лоб.

— О, Коннал, — нежно прошептала она, впервые назвав его по имени, — ты наложил на себя епитимью, которой не заслужил.

— Это верно, я заслужил большего наказания — ты же знаешь, что случилось с тобой из-за меня.

Шинид улыбнулась:

— Да, мне пришлось несладко, но твой голос привел меня назад, домой.

Он коснулся ее щеки, погрузил пальцы в шелковистую медную массу ее волос, чуть приподнял ее лицо. Он смотрел на нее так, будто стремился врезать в память каждую черточку ее лица. Он помнил о том безысходном отчаянии, что владело им, о ярости, которая требовала выхода, и о чувстве вины, что терзала его. Эмоции переполняли его, он был уже не в силах сдерживать эту лавину.

— Господи, я готов был умереть ради тебя!..

Шинид купалась в накатившей волне искреннего чувства, изливавшегося свободно, полной мерой.

— Я воспользовалась магией, чтобы ты не погиб.

— Но жертвовать собой…

— Замолчи! — рассердилась она, касаясь его щеки. — Это была случайность. Мне надо было быть мудрее. — Касаясь его, она испытывала наслаждение — наслаждение, подобное тому, что испытывает бабочка, пьющая нектар из цветка. И он чувствует это, подумала Шинид. Сердце подсказывало ей правду. — Мы оба теперь стали немного мудрее, не так ли?

Коннал утонул в синеве ее глаз, в океане соблазна, где нет места иным желаниям, кроме желания плоти.

— Да, — согласился он, глядя ей прямо в глаза и чувствуя, как пальцы ее впиваются ему в руку. Она вся трепетала. Предвкушение наслаждения разрасталось, желание становилось все острее. Еще немного, и она не сможет терпеть эту сладкую муку.

— Коннал, — застонала она.

И это стало последней каплей. Он накрыл губами ее рот и стал целовать ее с жадностью ненасытного зверя. Он чувствовал ток ее крови, он чувствовал, как сердца их сливаются в одно. Ненасытный голод, бес желания, что терзал его, рвался из него, был здесь, рядом с ними, он овладел и им, и ею, и оба понимали, что уже не принадлежат себе.

Огонь в очаге взметнулся вверх и заревел; легкий ветерок, теплый, невесть откуда взявшийся, шевелил ее волосы, обвевал ее кожу. Он все полнее овладевал ее ртом и, исполненный жаждой желания, навис над ней, вжимая ее в перину.

Рука его дрожала, сердце трепетало в груди, и ее сердце отвечало ему с такой же страстью, и с каждым мгновением ответ ее становился все более откровенным… Он пил нектар ее рта, он пировал, и все никак не мог насытиться.

И когда она прогнулась ему навстречу, руки его скользнули под тунику, и он понял, что пропал. Он чувствовал под ладонями нежный шелк ее прохладной кожи, он прижимал ее к себе все теснее, не забывая при этом о ее ране и о том, какую опасность таят в себе его объятия.

Преградой между ними была лишь одна тонкая простыня, достаточно было сорвать ее — и вот она, награда. Он целовал ее, и все ему было мало, но он не мог забыть о том, что Шинид была слаба, как котенок. Еще совсем недавно она была на волосок от смерти.

Но страсть владела всем его существом, страсть, какой он не знал в своей жизни; он чувствовал единение со стихиями: ветер гудел у него в ушах, запах моря ласкал ему ноздри.

Шинид впитывала в себя его силу, его энергия проникала в нее с каждым его поцелуем. Она все явственнее ощущала запах сырой весенней земли — земли, пробужденной для любви и плодоношения. Она пила нектар его рта, как пьет земля весенний дождь. Сколько лет она ждала этой минуты! Сколько лет сердце ее мечтало о нем! Столько же, сколько она внушала себе, что этому не дано свершиться, что он никогда ее не захочет.

Душа ее пела, исполненная совершенного счастья, и в тот миг, когда сердце ее чуть не лопнуло, он отстранился…

— Шинид, девочка моя, не искушай меня. — Он задышал реже, пытаясь успокоиться, и нежно укрыл ее одеялом. — Тебе надо поправляться. Ты еще слишком слаба для этого.

— Наоборот, это поможет мне выздороветь.

Он застонал и, перехватив ее протянутые к нему руки, уложил их поверх одеяла. Он называл себя глупцом за то, что отказывается от ее дара, и в то же время гордился своим благородством.

— Тебе надо отдохнуть.

— Рана нисколько меня не беспокоит, Коннал, — недовольно проговорила она.

Звук собственного имени звучал для него как музыка из ее уст. Он чувствовал себя победителем, и радость этой победы была посильнее всего того, что он испытывал, выходя победителем из смертельной схватки.

Коннал потянул носом воздух и нахмурился. Здесь действительно пахло мхом и землей, но откуда мог взяться ветерок? Впрочем, в этих старинных замках вечно гуляют сквозняки. Он посмотрел на нее и едва не застонал от желания. Кожа ее розовела от прилива крови, губы припухли от его поцелуев, она все еще часто дышала.

И он все не мог успокоиться.

И тогда она коснулась его. Легкое прикосновение, ничего более — словно ветерок прошелестел по щеке. Господи, как хотелось ему прижаться лицом к ее груди, целовать ее плечи, руки, живот…

— Я здорова, — прошептала она. — Твоя кровь живет во мне. Это твоя сила исцелила меня.

Коннал не знал, что сказать. Он и в самом деле не знал, что сделал Куинн. Он забыл о том шраме на ладони в форме полумесяца — шраме, в точности повторяющем форму раны у нее на плече. Он не задумывался о том, откуда взялся тот шрам, он принял чудо ее выздоровления как должное. Как свершившийся факт.

— Я мало что сделал, — пробормотал он, не найдя нужных слов.

— Сделался скромником? А я помню, каким петухом ты ходил все время, когда вернулся сюда.

— Неправда, — обиделся он.

— Конечно, в таком наряде особенно не похвалишься. Скажи-ка на милость, ты хоть раз переодевался с тех пор, как в меня угодила стрела?

Коннал окинул взглядом свою одежду с пятнами запекшейся крови. Ее крови. Он встретил ее взгляд и понял, что не сможет ей солгать. Он должен быть с ней честным. Она это заслужила.

Он встал, поднял с пола бокал, который они уронили, и наполнил его водой. Бокал не разбился: каменный пол стал мягким, как земля в лесу. Коннал нахмурился и постучал по полу носком сапога. Пол твердел на глазах.

Шинид улыбнулась. Она-то видела, что волшебный туман еще не совсем рассеялся, даже если Коннал его не замечал.

— Говори, что у тебя на уме, Пендрагон.

Он протянул ей бокал, взял со стола краюху хлеба, отломил кусок и дал ей. Шинид поморщилась.

— Ты не ела несколько дней, — пояснил Коннал и, видя, что она начала есть слишком быстро, предупредил: — Не спеши.

Шинид почувствовала, что атмосфера в комнате изменилась.

— Ты избегаешь меня после того, что только что между нами было. Почему?

— Я не могу говорить о любви, которой ты ждешь. — «Которой ты заслуживаешь», — добавил он про себя.

Он ожидал увидеть обиду или гнев, но только не сочувствие в ее синих глазах.

— Расскажи мне о ней. Он был ошеломлен.

— Ведь это из-за женщины сердце твое стало бесплодным, как пустыня? Разве я не права? — Она-то знала, что права.

— Да, — кивнул он и подумал, что не только из-за нее.

Он присел на край кровати, схватился за столб, удерживающий балдахин, мысленно приказав себе не поддаваться искушению и не приближаться к Шинид. Он должен ей рассказать. Быть может, тогда она поймет. Коннал потер щеку.

— Не об этом хотел я говорить с тобой после твоего пробуждения.

— По-моему, сейчас самое время.

— Я видел многое, Шинид, и сделал много такого, чем не могу гордиться.

— Наджар рассказал мне о тюрьме.

— Он слишком болтлив.

Шинид улыбнулась. Коннал, кажется, приходил в себя.

— Он говорил о пытках, которые ты терпеливо сносил.

— Пытки — это ерунда.

— Расскажи мне о женщине, которую ты любил. — Она очень хотела, чтобы он не заметил ревности, но в ней вопреки всему продолжала жить девочка, которой он как-то в сердцах заявил, что никогда ее не полюбит, и эта девочка сейчас снова пробудилась в ней.

Коннал скользнул взглядом по завешанной гобеленами стене, но заставил себя перевести взгляд на нее.

— В тебе нет ничего от Пинар, — произнес он и нежно улыбнулся. — Она была темноволосой и смуглой и… несмелой, зажатой. Таковы традиции той страны. Она едва успела сказать мне несколько слов, и то быстрым шепотом. — Черты его исказила боль. — Она не должна была даже смотреть на меня, но она пошла против закона и убежала от отца, чтобы прийти ко мне как-то ночью. В Сирии женщины по ночам одни не ходят, если не хотят, чтобы их приняли за шлюх.

Шинид нахмурилась.

— Если женщина приходит к мужчине одна, ее считают опорочившей себя и семью, и за это ее ждет расплата. Даже если она осталась чистой и невинной. До замужества женщина не может нигде появиться без сопровождения мужчины из ее семьи.

— Ты женился на ней?

— Нет. — Неужели он не ошибся и она его ревнует? Не может быть, чтобы ему это показалось. — Она всего лишь улыбнулась мне, когда проходила мимо. Было это на рыночной площади, и она была не одна, с ней были сестры и брат. Отец ее был визирем, и он ненавидел нас, крестоносцев, и правильно делал. До нашего прихода он правил в городе, но мы отняли у него его власть. В тот же день ночью она явилась ко мне. Мы не успели обмолвиться ни словом. Пока я спал, она прокралась в мою постель. — Коннал встал. Шинид подумала, что он начнет ходить по комнате, но он замер неподвижно, сжимая кулаки так, что костяшки пальцев побелели. — Отец послал по ее следу собак и ее братьев, и когда они нашли ее у меня, она плакала, ибо я не принял ее дара, а велел возвращаться домой. Наджар услышал наш разговор и пришел, пытаясь оправдать ее в глазах ее же отца. Я не знал языка настолько, чтобы понимать, о чем конкретно шла речь, и не знал законов их страны так досконально, чтобы осознать всю серьезность ее проступка. Наджар велел мне отпустить ее, но я не мог этого сделать и попытался ее защитить. Видит Бог, она была испугана до смерти, она молила меня назвать ее своей. Я так и сделал. — Коннал схватился за голову. — Ее отец ничего не сказал, просто плюнул в ее сторону. Тогда ее братья схватили меня и потащили в тюрьму. Они заставили меня смотреть на то, как отец ее… отрезал ей голову.

— Матерь Божья, только не это!

— Да, он отрезал ей голову у меня на глазах. — Коннал заморгал, стараясь прогнать наваждение, но картина эта все стояла у него перед глазами. — Я видел всякое на полях сражений, но я ни разу не видел, чтобы молоденькой девушке отрезали голову лишь за то, что она улыбнулась мужчине, чуть отодвинув чадру.

Шинид села на кровати, завернувшись в простыню.

— Тебе надо лечь.

— Тсс… — Она переплела пальцы с его пальцами. — Ты винишь себя в ее смерти. Зачем? — спросила она, прижавшись щекой к его плечу.

— Потому что я дал ей повод.

— У тебя хорошая улыбка, Коннал, но, смею уверить, не настолько, чтобы девушки при одном взгляде на тебя сходили с ума от любви.

Он ухмыльнулся:

— Спасибо за правду.

— Да не за что. — Она подтолкнула его в бок локтем. — Пинар знала обычаи своей страны и знала, что ей запрещено покидать отцовский дом без разрешения. — Шинид посмотрела на него. — А ты знал об этом до того, как все случилось?

— Догадывался.

— Ее отец разрешил бы вам видеться?

— Никогда.

— Тогда она сама виновата в своей смерти.

— Но такая жестокая смерть!

Он хотел было встать, но Шинид удержала его.

— Она знала правила, Коннал. И решила рискнуть жизнью ради мужчины, которого увидела впервые. Как ты можешь винить себя?

— Я должен взять часть вины на свои плечи.

— Вся твоя вина в том, что ты оказался там в тот момент. Тогда уж вини Ричарда за то, что он послал тебя в Сирию. Так случилось. Прими это как должное и живи с этим. Но не бери ее смерть на свою душу. — Шинид покачала головой. — Она не по справедливости взвалила на тебя эту ношу. — Шинид принялась водить пальцем круги у него на ладони, и Коннал почувствовал, как напряжение оставляет его. — Пинар уже воплотилась в другой девушке и живет своей жизнью.

Коннал поцеловал Шинид в губы. Как легко у нее все получилось.

— Ты действительно в это веришь?

— Конечно, верю. Так происходит всегда. Кто-то умирает, кто-то рождается. Жизнь возрождается при каждом умирании. Из умирающего цветка рождается семя для многих других. Умирает олень, оставляя после себя потомство. Мать-земля возвращает назад то, что берет. Зима прячет то, что оживает с весенним теплом. — Шинид слегка отстранилась и, нахмурясь, спросила: — Разве мать не говорила тебе все это, когда ты был ребенком?

Коннал улыбнулся. Ему показалось, что тяжкий и ставший привычным груз соскользнул с его плеч.

— Она была слишком занята тем, что правила Донеголом от моего имени, пытаясь не дать кланам истребить друг друга.

Ирония заключалась в том, что он никакой власти не имел. Никогда. С самого рождения. А женщина, которую он считал матерью, властвовала над Донеголом от его имени.

— К счастью, на наших землях таких проблем не было.

— Если не считать проблемой Уэстберри.

— Да, но до твоего прибытия и с ним все было в порядке.

— Ты слишком часто мне об этом напоминаешь, — вздохнул Коннал.

— Это для того, чтобы мы не забывали о том, что ответственны не только за свои судьбы.

— А мне кажется, у тебя есть иные причины.

— Да, но поскольку я женщина, я придержу их в секрете.

— Расскажи мне о твоих секретах, Шинид.

В голосе его звучала такая нежность, такое терпеливое понимание… Она подняла голову и заглянула ему в глаза. — Я…

Коннал замер, приготовившись услышать что-то сокровенное.

— Я голодна, а от тебя пахнет темницей, — серьезно проговорила она.

Он засмеялся и вдруг почувствовал себя свободно и легко. С чего бы? Он и не знал, что так жаждал освобождения.

И, почувствовав однажды вкус свободы, он захотел еще большей свободы, свободы полной и беспредельной.

Он стоял один, прислонясь к стене, и наблюдал за празднеством. Найти их было нелегко. Пендрагон со своими воинами рассекал Ирландию словно рука, месившая глину. Он был всего лишь в двух днях пути от них, когда на них напали, и вскоре узнал, что проклятая ведьма приняла на себя стрелу, предназначавшуюся Пендрагону. Геройство язычницы дорогого стоило — он был рад тому, что теперь сам сможет свершить правосудие над этим отродьем — любимцем короля.

Принц Иоанн все еще желал заполучить ведьму и требовал от своих подручных найти кого-то, кого он мог бы использовать как приманку для поимки колдуньи. «Возьми ее отца, — говорил он, — возьми одну из ее сестер, но только не Пендрагона. Пендрагона ты должен оставить мне».

Он не думал о том, чем обернется для него предательство; не думал о том, что навлекает позор на свое имя, на свою семью, ибо большая часть его родных погибла из-за Пендрагона, из-за его дурацкого стремления угодить своему королю, даже если ради Ричарда ему пришлось бы уничтожить добрую половину соплеменников. Он, ирландец, убивал ирландцев для англичанина! Не важно, что англичанином был король. Месть предателю! Такие грехи смываются только кровью, и тот, кто стоял в стороне — неприкаянный гость на чужом празднике, — был готов умереть и попасть в ад, но утащить с собой в бездну и Пендрагона. Впрочем, он был не прочь остаться в живых, убив королевского любимчика, ибо тогда он сможет убивать других. Карать других. Принц Иоанн уже успел привить ему вкус к убийству. Он жестоко расправился с Уэстберри за то, что тот провалил порученное ему дело. Англичанин хныкал как девчонка, умоляя пощадить его, и умер как баба, а не как солдат.

Он окинул взглядом лестницу. Пендрагон спускался в зал с довольной улыбкой. Будь он проклят за эту улыбочку! Рыцари его кинулись к своему господину, и один из них, по имени Монро, впереди остальных. Он что-то сказал им, и все вздохнули с облегчением. Итак, ведьма выжила. Принц Иоанн будет доволен.

И все же, когда придет время ее убить, он сам воткнет клинок в ее сердце. Убьет колдунью, а потом вырежет сердце Пендрагона — как трофей.