Александр Евгеньевич Ферсман
      Воспоминания О КАМНЕ
      СОДЕРЖАНИЕ
      Предисловие
      От автора
      Искры прошлого
      Черное и белое
      Саамская кровь
      Алебастр
      В огне вулкана
      Беломорит
      По грибы
      Tebta nera
      Люди камня
      Монча
      Целестин
      Мрамор, мрамор и мрамор
      На горе "Полковник"
      Синий камень Памира
      Карта
      Рождение слова
      Алмаз
      Алмаз "Шах"
      Бунт атомов
      Две цены
      За недра
      Примечания
      Предисловие
      Имя академика Александра Евгеньевича Ферсмана (1883-1945) широко известно в нашей стране. Он завоевал всеобщее признание не только как выдающийся ученый в облает минералогии и геохимии, как географ и путешественник, но и как непревзойденный популяризатор.
      Он превосходно писал. А. М. Горький, близко знавший Александра Евгеньевича, очень высоко ценил его своеобразное литературное дарование и советовал ему даже сделаться профессиональным беллетристом.
      Александр Евгеньевич был учеиым-романтиком. Его отношение к камню можно назвать только настоящей, страстной влюбленностью. Наделенный этой возвышенной страстью с самого раннего детства, он оставался верен ей до конца дней.
      "Воспоминания о кампеш - не ученый труд и не научно-популярная книга is обычном смысле этого слова: это, если можно так выразиться, научная лирика, одинаково замечательная и в смысле глубины истинно поэтического чувства, и в смысле изящества формы.
      "Постом кампя" назвал автора писатель А. II. Толстой.
      Это - книга воспоминаний, но она отличается от обычных мемуаров и по форме и по содержанию. Взгляд ученого обращен к сегодняшнему, а не к вчерашнему дню. И если прошлое вес же занимает в книге значительное место, то только потому, что в ртом прошлом - "росток нового, светлого будущего".
      Рассказы А. Е. Ферсмана помогают смотреть вперед, вызывают интерес и любовь к науке, к тем областям знании, которые так мало известны широкому кругу читателей.
      Многие рассказы, собранные в этой маленькой книге, описывают события, успешно закончившиеся лишь после долгих лет напряженной работы за овладение богатыми недрами нашей земли.
      В настоящем издании к девятнадцати небольшим, ранее опубликованным очеркам добавлено два новых, найденных среди рукописей А. Е. Ферсмана, "Синий камень Памира" и "Алмаз "Шах".
      Академик Д. И. Щербаков
      От автора
      "Что мы знаем, так ничтожно,
      по сравнению с тем, чего мы не
      знаем".
      Предсмертные слова Лапласа 1887 г.
      Не читайте эту книжку так, как читают увлекательный роман, подсмотрев его конец, а потом залпом - от первой страницы до последней.
      Не читайте ее так - между делом, между газетой и радиоконцертом, между телефонным звонком и деловым разговором.
      А читайте тогда, когда просто хочется отдохнуть, набраться новых впечатлений, окунуться в совсем иной, новый, мало кому знакомый мир.
      Воспоминания о камне - история целой жизни, история своеобразной любви к природе, искания разгадок природных тайн в течение почти пятидесяти лет.
      Такую книгу можно решиться писать, когда жизнь в основном уже прожита, когда последние отзвуки старых переживаний сливаются и заглушаются торжествующими волнами новых идей и побед человека нового поколения. И в этих могучих звуках настоящего,, в ярко сверкающих красках сегодняшнего днд раство
      ряются эти картины прошлого гак, как тонут нелепые контуры утренних миражей п ярких солнечных лучах прекрасного дня.
      И псе же в этих воспоминаниях так мпого пережитого, передуманного, так много прошлого, которое любишь не потому, что оно было, а потому, что в нем были ростки нового, светлого будущего!
      Москва
      Март 1940 г.
      ИСКРЫ
      ПРОШЛОГО
      Темная, бурная ночь. Холодно, угрюмо и мрачно.
      Плотно закутавшись в свой плед, сидит он, после тяжелой болезни, в кресле у окна, а за окном мириады снежинок носятся в вихре, то тихо и плавно падая на холодную землю, то снова в дикой пляске целыми потоками вздымаясь кверху, выше зеленых верхушек замерзших сосен, выше шпилей за терянных р лесу домов.
      И, как эти снежинки, проносятся в его воспоминаниях картины прошлого, нет, не самые важные и решающие моменты в его жизни, а тысячи каких-то мелочей, которые врезались в память ярче и резче самых сильных событии, какие-то отдельные искры прошлого, царапины, которые не изгладились из памяти, хотя нередко ничтожны были сами причины и еще незаметнее были их следы.
      * * *
      ...Я вижу себя шестилетним мальчиком, на берегу моря, около Афин, весь берег Елевсинской бухты усыпан серой и белой обточенной галькой, а я забавляюсь, бросая плоские камешки в тихо набегающую волну.
      - А знаешь ли ты, что все эти камешки мрамор? - говорит мне отец, и слово "мрамор" врезается мне в память, как острый шип шиповника. - Это не простой камень, это тот мрамор, из которого построен Акрополь в Афинах...
      "Мрамор, мрамор...". Я не могу успокоиться, перестаю бросать камешки, собираю лучшие, обточенные водой, бережно кладу их в спичечную коробку и храню, храню как талисман много десятков лет!
      ...Бал-премьера в московском Большом театре. Молодой студент впервые среди роскоши и богатства московского купечества и знати! Залиты ярким электричеством залы театра, сверкают, переливаются тысячами огней бриллианты и самоцветы на обнаженных плечах.
      - Вот посмотри, это княгиня Юсупова. Сине-зеленые камни - старые изумруды Колумбии, а среди них сверкает замечательный камень - бриллиант древней Голконды. Вот это колье, что так мертвенно блестит на шее этой красавицы, - это алмазы из Южной Африки, среди них известный солитер ! в пятнадцать каратов чистой голубой воды, смотри, все-таки мертвы Эти алмазы Капа, и не сравняться им со старой Индией. Смотри, вон два камня, как капли крови, и смотри, какой нежной они окружены оправой из алмазных роз, как гармонируют они с этим выточенным как бы из слоновой кости греческим профилем. И как ярко горят они из-под черных вьющихся волос! Вот эта брошь известна всей Москве. Это гранатовый кабошон 2 из Бирмы или Сиама (Таиланд), вокруг него как-то незаметно вьется струйка из дивных индийских бриллиантов. Говорят, что пришлось заложить два имения, продать часть своих фабрик иностранцам, чтобы купить эту замечательную брошь у индийского раджи.
      Впрочем, что говорить, - много слез и крови скрывается за блестящим огпсм самоцветов, пожалуй, помнят это еще наши бабушки, но и они не любят рассказывать...
      Я был первый раз на балу, меня туманили эти камни, этот нежный запах топчайших духов, этот мягкий колорит привезенных экcпpeccoм из Ниццы фиалок, меня дурманили слова моего спутника, одного из представителей московской знати, его намеки на то, что эти камни много могли бы рассказать о себе и веселого и страшного, могли бы оживить много картин страсти и гнева, злобы и преступлений.
      - Ну пойдем! - сказал мне мой спутник, с усмешкой смотря на мое растерянное лицо. - Я вижу, тебе не по нутру эта роскошь.
      ...Наконец мы на Риддере. Целый день, сгибая спипы, ходим мы по подземным ходам, следим за мощными жилами серебристой свинцовой руды, собираем в пустотах и расщелинах кристаллики горного хрусталя, ципковой обманки, - мы целиком под впечатлением алтайских богатств. Все-таки как хорошо, когда снова выходим на солнышко: как ослепительно ярко горят снега Белков, шумит, бежит Громотуха, ласково и пышно разливается вокруг нас дивная алтайская природа, полная красок и цветов.
      - Ну, теперь осталась только обогатилка! Там на столах Вильфлея ты увидишь, что делается с нашей рудой.
      Дрожит деревянное здание дробилки, мощные щеки из марганцовистой стали сжимают п своих неумолимых тисках серую, невзрачную руду. Грязный водный поток увлекает растертую руду по я,елобам на большие столы, - они медлеппо, как-то неверно качаются, то содрогаясь судорожными движениями, то снова плавно покачиваясь на своих неустойчивых осях. Дрожат.
      мечутся в беспорядке кусочки руды: одни, что полегче, уносятся в потоках воды, другие тяжело падают на дно, расстилаясь по поверхности стола. Вот полоса черной цинковой руды. она занимает почти весь стол, руда редких металле": кадмия, галлия и индия. Дальше идет блестящая стальная полоса - это тяжелый свинцовый блеск с серебром, а по самому краю какой-то замечательной змейкой, яркой, тонкой, сверкающей, как искусная оправа, медленно плывут частички чистого золота...
      Прошло с тех пор больше двадцати лет, но я не мог забыть этой сверкающей струйки настоящего золота...
      Все эти картины для него сейчас в отдаленном прошлом: длинной вереницей, как снежинки за окном, тянутся воспоминания - то неясные, подернутые дымкой тумана, то яркие блестки старых впечатлений.
      Почти полстолетия жизни исканий и увлечений.
      Почти полстолетия любви, упорной и упрямой, любви безраздельной к камню, к безжизненному камню природы, к самоцвету, к куску простого кварца, к обломку черной руды! И за эти многие десятки лет он научился языку этих безжизненных и мертвых тел, он познал многие тайны их существования, зарождения и гибели, он сроднился с их природой, таинственной и скрытой, с их великими законами гармонии и порядка.
      И и кажущемся хаосе окружающего его мира он увидел, наконец, величайшие законы мировой гармонии, того созвучия всего и всех в мире, о котором говорили древнегреческие философы, и особенно Пифагор, космоса, как величайшей идеи порядка, красоты и мира, слитых воедино и этом слове! И он понял, что неразрывными узами связаны судьбы природы с судьбой человека и что познание природы есть одип из самых могучих рычагов на пути победы человека над миром.
      Так, одно за другим, как птицы или, скорее, стрекозы, проносились перед ним воспоминания о прошлом, они теснились в беспорядке, вне времени и пространства, сплетаясь и переплетаясь то в развернутые ленты законченных картин, то в отдаленные обрывки, случайные, без начала и без конца. И замечательно, как это прошлое менялось в зависимости от настоящего, окрашивалось новыми красками...
      Он записывал их, эти искры прошлого, сначала в темные зимние вечера, среди снежных бурь сосновых лесов, он кончал весной, той дышащей жизнью весной, когда кажется - даже мертвые камни горят более ярко, он писал, когда летнее солнце казалось растворенным во всей природе, в море, светлом, спокойном, в небе, залитом солнцем, в яркой листве, во всех пережи ваниях, мыслях, чувствах, исканиях, когда просыпаются новые силы к борьбе за светлую жизнь, когда, силь ный и уверенный в самом себе, хочешь сбросить годы вместе со старым другом - чешским пледом.
      И, вспоминая прошлое, он понимал, что из этого прошлого мы должны взять только то, что нам нужно, взять его так, чтобы прозорливее смотреть в будущее и безраздельно отдать этому будущему свои силы и свою жизнь!
      ЧЕРНОЕ
      И БЕЛОЕ
      Гудки, рудки, телеграф в машину: малый ход - есть задний, - снова протяжный гудок. А так еще хочется спать, хотя яркие лучи солнца врываются сквозь жалюзи кабины большого черноморского теплохода! Потом начинается возня на палубе, шумно спускают трап, мерно стучат моторы кранов, и слышно, как из глубоких трюмов выгружаются машины, мешки, тюки, а в другие грузятся сотни ящиков мандаринов табака, чайного листа...
      "Вира, вира помалу, майна!" - доносятся знакомые с детства слова черноморских пристаней...
      Солнце и звуки не дают заснуть, зовут па палубу, на берег земли.
      Да! Это Поти. Углом разошлись громады цепей: снежной преградой стоит на севере Кавказский хребет, отдельными пиками высятся белые вершины турецкого Трапезунда, а между ними зеленая равнина Колхиды, залитая водами Риона, Колхида аргонавтов, будущая жемчужина кавказских предгорий!
      Уже вытягиваются к небу громадные эвкалипты с их нежной листвой, благоухающие магнолии наполняют воздух острым запахом белых цветов, "золотистожелтые нветы мимозы приносят в марте первое весеннее приветствие из Колхиды на снежные улицы Москвы".
      Выстраиваются правильными рядами, как атомы в кристалле, деревья мандаринов и лимонов, по склонам холмов - зеленые бугорки чайных кустов, снова в том же строго геометрическом порядке, заимствованном человеком из великих законов кристаллов.
      Солнце ослепляет еще заспанные глаза, сверкает и переливается синее море, сверкают вершины хребтов, и вдруг... две необычные картины приковывают наше внимание. Налево, как конусы маленьких вулканов, один за другим вдоль каменного мола высятся массы буро-черной земли. Огромные экскаваторы медленно, гордым движением своих пастей захватывают из вагонов тонны руды, высоко поднимают ее к небу, потом со скрежетом изрыгают черным дождем на вершину конуса. Но к ним протягиваются и другие пасти.
      Они, в свою очередь, захватывают так же спокойно и медленно черную землю, тихо поворачиваются к грязным "иностранцам", стоящим некрашеными и немытыми у прикола, и с шумом и пылью опускают бурочерную землю в глубину их черных и темных трюмов.
      Из белоснежных известняков Чиатур привезена сюда дорогая марганцовая руда 3 - лучшая в мире, и пароход за пароходом заполняют свои трюмы черной землей, чтобы везти ее на металлургические заводы разных стран мира.
      И мирный и тихий марганцовый осадок мирных и тихих морей будет поглощеп расплавами железа в пылающих и шипящих печах металлургических цехов, и новый металл, твердый и жесткий, родится из черной земли.
      ...И не отрывается глаз от медленных движений экскаваторов, отправляющих спокойно и величаво тысячи тонн марганцовой руды в новую, бурную жизнь.
      По справа от пас, за горой ящиков с мандаринами и грудами мешков с мукой, другая картина привлекает внимание.
      Из парохода медленно и тихо извлекает экскаватор белоснежную муку. Он бережно поворачивается, как бы на цыпочках, и, бережно открывая свою пасть, бросает белый песок на пристань... И растут белые конусы, ослепительные на южном солнце, белые конусы муки, привезенные на пароходе "Рошаль". Я читаю под кормой имя города, хозяина парохода: "Ленинград", и мне делается понятной и загадочная мука и ее пути. Это апатит, химически претворенный в ценное удобрение на ленинградских заводах, это апатит камень плодородия, камень великой кировской земли, камень фосфора, без которого нет ни жизпи, ни мысли 4.
      И он пришел сюда из жерл хибинских вулканов, вынесенный горячими парами и расплавами из глубин земли и ее магм, он пришел сюда после бурных дней своего рождения, пришел для мирного труда.
      Скоро развеется и рассеется белая мука апатита по полям и садам новой Колхиды, давая жизнь и силу ростку, наполняя сахаристым соком цитрусы, выгоняя зеленые листики чайного куста.
      Так скрещиваются в Потийском порту пути марганца и фосфора, пути двух различных атомов природы.
      Менделеевская таблица дала им два номера - 25 и 15: черному 25 и белому 15, два нечетных номера- числа вечно кружащихся вокруг них электронов.
      Всюду они избегают друг друга, всюду расходятся их пути, - в глубинах ли магм земных недр, на земной ли поверхности, в технике ли человека.
      Только издали переглядываются в Потийском порту черные и белые конусы их судьбы различны в истории природы и человечества: номер 25-друг номера 26, железа, металла войны, номер 15 - друг номера 19, калия, атома жизни, мирного роста природы...
      Долго-долго с палубы уходящего в Батуми теплохода следим мы за этими двумя картинами, и великие Законы природы сливаются в воображении в одну старую и вечно юную сказку, - в ней нет начала и нет конца, а есть лишь вечная смена борьбы и покоя, исканий и отступлений, войны и мира, жизни и смерти.
      Чайки своими белыми крыльями почти задевают нас, мерно и уверенно работают машины теплохода, тихие синие волны с белыми гребешками бегут на восток...
      СААМСКАЯ
      КРОВЬ
      Мой отряд ушел далеко на восток, в низовья Тульи, там готовят нам переправу в Ловозерские тундры, чинят карбас, собирают сведения у Петра Галкина, поджидают погоду.
      Я спешу один догнать отряд, дорога до Купявра хорошо знакома, а там, на берегу Малого озера, я должен встретить нашу старую знакомую - саами Аннушку - и с ней пойти дальше через перевал Лявайока на реку Тулью. В лесу, вдоль склонов Путеличорра, видны наши зарубки, по ним идешь так легко и уверенно. Налево маячит гладь Большого Кунявра, справа высятся обрывы Хибинских тундр 5.
      Солнце начинает безжалостно пригревать, какая-то усталость гнетет все тело, - очевидно простудился в дороге, - мешок за плечами тянет к земле, а десятьпятнадцать километров пути кажутся целой сотней.
      Иду как-то неуверенно, утомленно, только зарубки подбадривают и заставляют быть постоянно начеку.
      Вот известный мне поворот влево, потом опрокинутая старая сосна, не ошибись! Снова зарубка справа, потом шесть зарубок прямо, ну, а дальше очень просто - крутой поворот налево к бурной реке, а на ней челнок, выдолбленный из ствола.
      Все в порядке! Вот она и река, вот и челпок, а на том берегу стоит сама Аннушка, машет руками и готовится к переправе.
      - Задалась я второй день, уж чего случилось? - затараторила она, поворачивая ловким движением челн к левому берегу реки.
      - Я, видишь, немного заболел дорогой, пойдем скорее в вежу и попьем горячего чаю.
      Мы пошли нарядным сосновым леском к знакомому месту лопарской вежи, вернее шалаша-куваксы - из жердей, - перекрытого старыми, рваными мешками и чем-то, что было раньше брезентом. Снизу от ветра шалаш был защищен ветками елки и обложен мхом, посредине горел огонь, застилавший своим дымом верх вежи и медленно выходивший через отверстие наверху.
      Меня сильно знобило, и я лег у огня, поджидая кипяток. Вечерело, но вечера и ночи были еще светлые, северные, полярные, только отдельные яркие звезды загорались на востоке, чтобы скоро погаснуть в лучах утренней зари.
      - Вот, попей чайку и закуси рыбкой, что я тебе на палочке по-лопски зажарила, а потом, пока не заснешь, я тебе буду рассказывать наши лопские сказки.
      - Ну, ладно, только подложи огня, а то холодно.
      - А ты закройся оленьей шкурой, - сказала она, бросив мне на ноги старую шкуру.
      И начала свой рассказ:
      - Так вот, слушай. Эго было давно-давно, когда меня еще не было, нн было и Василия Васильевича, что пасет оленей на Малом озере, не было и старика Архипова на Мопчегубе, очень давно это было. Нашли на нашу землю чужие люди, сказывали - шветы, а мы лопь были, как лопь, - голая, без оружия, даже без дробовиков, и ножи-то не у всех были. Да и драться мы не хотели. Но шветы стали отбирать быков и важенок, заняли наши рыбьи места, понастроили загонов и лемм - некуда стало лопи деться. И вот собрались старики и стали думать, как изгнать швета, а он крепкий был такой большой, с ружьями огнестрельными. Посоветовались, поспорили и решили пойти все вместе против него, отобрать наших оленей и снова сесть на Сейявр и Умбозеро.
      И пошли они настоящей войной - кто с дробвиком, кто просто с ножом, пошли все на шветов, а швет был сильный и не боялся лопи. Сначала он хитростью заманил на Сейявр нашу лопь и стал ее там крошить.
      Направо ударит - так не было десяти наших, и каплями крови забрызгали все горы, тундры да хйбины, налево ударит - так снова не было десяти наших, и снова капли крови лопской разбрызгались по тундрам.
      Ты ведь знаешь, сам мне показывал, такой красный камень в горах - это ведь и есть та самая кровь лопская, кровь старых саамов.
      Но осерчали наши старики, как увидели, что швет стал крошить их, спрятались в тальнике, пособрались с силами и все сразу обложили со всех сторон швета, он туда, сюда - никуда ему прохода нет: ни к Сейявру спуститься, ни на тундру вылезти, так он и застыл на скале, что над озером висит. Ты, когда будешь на Сейявре, сам увидишь великана Куйву 6, - это и есть тот швет, что наши саами распластали на камне, наши старики, когда войной на него пошли.
      Так он там и остался, Куйва проклятый, а наши старики снова завладели быками и важенками, снова сели на рыбьи места и стали промышлять...
      Только вот красные капли саамской крови остались на тундрах, всех их не соберешь, много их пролили наши старики, пока Куйву осилили...
      И вдруг, увидев, что я засыпаю под ее несколько путаный рассказ, Аннушка остановилась и неожиданно спросила меня:
      - А сколько у тебя там дома быков?
      - У меня? У меня нет оленей.
      Она недоверчиво покачала головой и стала подбрасывать ветки в потухавший костер.
      На следующий день мы с ней пошли на Умбозеро и к вечеру были на берегу, где нас нетерпеливо ждал отряд, готовый к переправе на Ловозерские тундры. Мы ласково простились с Аннушкой, и она на прощанье повторила:
      - Не забудь на Сейявре посмотреть на Куйву, он страшный-страшный.
      Но нас интересовал не сам Куйва, а рассеянные в тундре капли саамской крови, того замечательного красного камня Хибинских и Ловоэерских тундр, имя которому эвдиалит7.
      И нет ему равного во всем мире, как нет ничего дороже крови человеческой, пролитой за свободу и жизнь.
      АЛЕБАСТР
      Белый-белый, как ваш сибирский хлеб, чистый, как сахар или лучшая русская мука для макарон, - таким должен быть алебастр, - говорил мне маленький быстрый итальянец, показывая бесформенные куски белого камня в своей художественной мастерской.
      Мы - в Вольтерре 8, угрюмой, нависшей на скалах крепости старой Этрурии, в центре художественной обработки алебастра9. Этот камень находят глыбами, неправильной формы, величиною с голову человека, среди серо-зеленых глин безводной итальянской Мареммы, очищают от породы и чистые куски, без трещинок и жилок, целыми возами, запряженными мулами, отправляют по пыльной дороге наверх и Вольтерру.
      Здесь больше 2 тысяч лет тому назад зародилось замечательное искусство обработки этого мягкого белого камня. Ножом, скребком, сверлом, пилочкой, мягкими деревянными палочками быстро и верно обрабатывается алебастр, и на ваших глазах из бесформенного желвака вырастает каррарский бык, задумчивый ослик или фигурка девочки.
      Тихо поют мастера, что-то приговаривают другие, то вдруг раздастся веселая общая песнь, подхватываемая десятками молодых голосов. Яркое южное небо, ослепительное солнце, вдали сверкает полоска Средиземного моря, где-то в дымке тумана, на севере, лежит Пиза, на востоке, за голыми безжизненными хребтами - Сиенна с ее желтыми солнечными мраморами.
      Город застыл в своем XV веке, когда, залитый кровью гражданской борьбы, он ожесточенно бился за свободу, против Лорепцо Медичи, огромные камни скатывались сверху, осаждавших обливали кипящим маслом, сбрасывали с круч приставных лестниц... чтобы потом город оказался почти целиком вырезанным го"- терявшими человеческий облик победителями.
      Как будто бы застыл с тех пор свободолюбивый город: тихо раздаются п&сни приезжих крестьян, тихо отбивают такт колеса машин, режущих мрамор и алебастр на топкие пластинки. Из столетия в столетие передаются старые приемы и старая техника. Кажется, все живет и дышит здесь XV веком.
      - Пойдемте вниз, туда, где свершалось правосудие.
      По стертым лестницам в полумраке фонаря спускались мы в подземелье, мрачные своды как бы сжимали нас со всех сторон. Мраморный пол был застлан мягким копром, большой стол и удобные кресла стояли в одном углу. Во мрак сводов уходили коридоры подземелья.
      Здесь творился суд.
      По углам, около стола па больших постаментах стояли вазы из просвечивающего алебастра.
      - В пих горели свечи, - сказал проводник, предупредив мой вопрос, - я вам сейчас покажу. - И оп поставил свою свечу внутрь одной из ваз-светильпиков.
      Ровный, мягкий спет разлился вокруг, нервно и судорожно трепетал свет свечи, безжизненными казались паши липа, словно липа мертвецов.
      И вдруг я увидел картину правосудия! Судьи в черных балахонах, с черными капюшонами па голове, и перед ними трепещущий, бессильный отстушптк. От чего отошел оп в своем преступном богохульстве? Какие идеи посмел он высказать в нарушение священного слова? Отказывается он сейчас от этих своих слов?
      Или же там, в углу подземелья, при свете двух факелов пытки заставят его отказаться и назвать имена тех, кто с ним?
      Мертвенный свет алебастровой лампы скрывает мертвенность его лица, его борьбу с самим собой, борьбу физических страданий с глубокой верой в свою правоту.
      Безжизненно белы лица судей в черных капюшонах, дрожат на них отблески колеблющегося пламени свечи в алебастровом светильнике.
      Это был священный трибунал Санта-Оффидио инквизиции.
      Гатчинский дворец. Ночь. Все входы и выходы заняты верными караулами, и еще более верные гренадеры занимают внутренние двери апартаментов царя Павла.
      Все повержено в полумрак. Только по углам больших залов дворца горят одинокие свечи в высоких алебастровых вазах. Дрожит мягкий лунный свет в зеркалах и на блестящем паркете. Мертвенная тишина отвечает мертвенным бликам алебастровых ваз. А они просвечивают каким-то неземным сиянием: вот пробегает через камень желтенькая жилка, вот какое-то пятнышко нарушает общий белесый тон камня. Казалось, вся душа камня, все его содержание пронизано и пропитано было мерцающим лунным светом.
      Медленно, с военной выправкой, полутемными апартаментами идет император. Его лицо бледно, как У мертвеца. Он останавливается, тихо прислушивается и слова идет проверять часовых. Все в порядке. В изнеможении от непонятного страха и гнева садится он на трон большого зала, где итальянские алебастровые вазы проливают загадочный лунный свет на штофные покрывала царского трона.
      * * *
      Веселые западные склоны Урала. Приветливая речонка вьется по широкой долине. Через нее, как полагается, сломанный мост, а по обоим берегам вольно раскинулась деревня, с двумя широкими улицами и пепролазной грязью. Всюду весна, тепло, хорошо, скоро новое лето и новый урожай.
      Так рисовалась нам старая русская уральская деревня, старое ямщицкое село Покровское 10. Здесь жили кустари, работающие по камню. ЗДРСЬ вытачивались к пасхе золотистые яйца из селенита. Здесь из алебастра вырезались зверьки, пепельницы, чернильницы, стаканчики, слоны, уточки, змеи, древние челны, пресспапье да всякие безделушки. Кто сам дома, у себя на дворе, обтачивает камень и не хочет итти ни в "кумпанство" артели, ни в "казенную", кто работает на земство в его мастерской, - камня в горе много: и алебастра - белого и желтоватого, и селенита - не то золотистого, не то лунного, и даже синеватого ангидрита, чуть-чуть более твердого, чем гипс, но слегка просвечивающего.
      Летом не до камня! Пахота, выгон скота, сенокосы, уборка хлеба, - а вот с осени, в длинные вечера, под лучинку или под керосиновую лампу с обитым стеклом, - вот тогда за работу!
      - Вырежем мы камень да отнесем его отцу Вахромею, он горазд красками его разукрасить.
      И растут букеты роз на бело-серой чернильнице, на пасхальное яйцо наносится пронзенное сердце, а на слоника - маленький цветочек незабудки с двумя листочками.
      - Зачем? - спрашиваем мы.
      - Так веселее, да и товар ходчее.
      И из года в год, десятки и сотни лет по старинке жили люди, по старинке работали, по старинке думали...
      Это были годы до потрясений войны, до революции.
      Я кончил свой рассказ. Что хотел я им сказать?
      Я просто хотел нарисовать несколько судеб камня в прошлом человеческой истории.
      И когда сейчас я вхожу в удобную гостиницу "Москва" и вижу под потолком нежные алебастровые люстры, мягко и весело отбрасывающие лучи на потолок, я просто вспоминаю эти отдельные картинки прошлого.
      А тем, кто не знает, что такое алебастр, я посоветую прочесть о нем в учебнике минералогии, где сказано примерно так:
      "Алебастр - мелкозернистая разновидность гипса разного цвета, преимущественно чисто белого, встречается в Италии, на Волге, на западном склоне Урала и во многих других местах. Используется как мягкий декоративный камень".
      В ОГНЕ
      ВУЛКАНА
      Как-то раз вечером, в порыве откровенности, он рассказал нам историю одной своей встречи, странную и страшную историю, которой мы сначала не поверили. А потом... когда увидели, как переживал он прошлое, рассказывая о нем, должны были поверить ему.
      Я был оканчивающим университет студентом, увлекался геологией, и меня, жителя равнин, привыкшего к бесконечным осадкам морей и некогда могучих ледпиков, увлекали вулканы, расплавленные лавы, извержения, глубины земли, я весь горел мечтой попасть на настоящий вулкан, хотя бы и потухший, на вулкан, который когда-то наводил ужас своими взрывами, извержениями горячих паров, пепла, лав...
      - Поезжайте в Крым на Карадаг ", - с легкой усмешкой сказал мне профессор. - Я вижу, вы так увлекаетесь вулканическими породами, что вам надо поехать посмотреть хотя бы древнеюрские вулканы Крыма. Поезжайте, соберите нам образцы пород и минералов... а мы вам поможем денежно, прибавил он как-то застенчиво, не желая, очевидно, вопросы науки смешивать с вопросами бренного металла.
      И я поехал, но поехал нс один. Еще зимой я увлек своими рассказами о вулканах молодую курсистку Исторических курсов, которой я с горячностью доказывал, что единственная история, которой стоит заниматься, - это история самой ^емли, ибо с нее все начинается и на ней все кончается. Шурочка очень внимательно и серьезно слушала меня, и хотя она, как всякая историчка, была спокойной, трезвой, размумной, но я заразил ее своим увлечением... И мы поехали.
      Забрали с собой книги, ученые и неученые, о Крыме, тут был и старый томик в кожаном переплете - Дюбуа, сто лег тому назад мастерски описавшего природу Крыма, были и совсем новые научные книги о вулкане Карадаге, о его зеленых трассах, о коктебельских камешках. В поезде я усиленно читал с молодым пафосом Шурочке отдельные страницы из этих книг, с грехом пополам переводил старика Дюбуа де Монперре, и все шло хорошо-хорошо, так весело, молодо и беззаботно.
      Шурочка была прекрасным спутником, быстро вошла в роль "заведующего снабжением", даже слишком была разумной и расчетливой. "Шурочка, Шурочка, не будь такой умной", - смеясь, говорил я ей.
      Мы решили выйти на станции Сарыголь, не доезжая до Феодосии, пешком пройти через поля в Старый Крым, а оттуда через хребет прямо сверху свалиться па Карадаг, - так интереснее, думали мы, наметив этот необычный маршрут. Все шло как по маслу.