Воспоминание о камне

      Уже вечерело, красные краски стали заливать широкий горизонт левобережной низины, когда счастье нам улыбнулось. В маленькой пещерке известняка сверкали, как синие глазки, несколько прекрасных голубых кристаллов, желто-белые кальциты еще более оттеняли голубой цвет, серый халцедон скреплял кристаллы прочной оправой, а они были чистые, светлые, с блестящими гранями, сверкавшими какими-то переливами в лучах заходящего солнца.
      Бережно и осторожно выломали мы кусок известняка с пещеркой целестина, завернули бережно в носовой платок и косыночку Наэми и тихо спустились к лодке.
      Кто не знает этого очарования весеннего вечера на Волге, когда потухают последние отблески вечерняя зари, когда загораются первые огоньки в домах, когда так тихо, что, кажется, слышно биение самой земли, где-то мерно отбивает такт пышущий огнем буксир, изредка раздаются нервные звонки плотов при встрече с "пассажирским", стада спускаются к водопою... И снова тихо и тихо.
      - Хочешь, Наэми, я расскажу тебе сказку? - говорил я.
      - Расскажи, только чтобы это была настоящая сказка, с чародеями и богатырями!
      - Ну, ладно! Это было давным-давно, в тридевятом царстве, в тридесятом государстве. Не было ни Казани, ни Волги, ни даже этих белых скал: море, великое Пермское море, и его валы разбивались о гордые снежные вершины Уральских цепей, его воды широко разливались на юг и на север, уходя своими заливами и солеными лиманами далеко на запад. Это было первое глубокое море-океан - после горячих вулканов и землетрясений великой Герцинской эпохи, когда из глубип выливались могучие лавы, набегали с востока каменные волны, вздымая хребты Урала, открывая дорогу горячим дыханиям земли. Все сказки со всеми их чародеями бледнеют перед этими картинами подъема из глубин земли могучего Урала...
      Потом пришло море, море широкое, море спокойное. Вокруг него расстилалась пустыня, огромные реки разрушали хребты, нагромождая дюны и песчаные наносы по берегам, а в самом морс кишела буйная жизнь: светящиеся морские звезды с их ногами-змеями, осьминоги пестрых цветов вытягивались из красиво завитых раковин аммонитов, широко развивалась пермская жизнь, накапливая пестрые раковины, завитки, строя твердые фосфорные скелеты рыб, в тонкой филигранной работе вытачивая узор радиолярий то из чистого опала, то из нежно-голубого целестина.
      Да, да, из нашего камня, этой сернокислой соли металла стронция, строили акантарии свои каменные скелетики-звезды из острых шипов, игольчатые ажурные шарики. В сказочных глубинах Пермского моря, куда не проникал даже взор Садко, в полумраке синих тонов садились на дно эти скелетики, нежные, как узор тончайшего кружева, легкие, как пена или пушок одуванчик, но прочные, нерастворимые кристаллики целестина.
      Прошли миллионы, сотни миллионов лет, ушло Пермское море, сменили его просторы пустынь, степей, полей. Прошли еще миллионы лет, остатки морей сделались прочными каменными породами, белые известняки поднялись из глубин Пермского моря, а рассеянные иголочки акантарии выросли в голубые кристаллики целестина.
      Но разве эта сказка не сказочнее всех чудодеев и всех богатырей? Разве не сказочна рта история стронция, за сотни миллионов лет вырастившего из иголочек радиолярий голубые кристаллики целестина? Разве?..
      Стой! Ты видишь, там внизу, около Казани, красные бенгальские огни? Видишь, вон рассыпается ракета красными звездочками.
      Ты видишь? Ведь это продолжение моей сказки.
      В этих огнях горят соли стронция и? нашего целестина. В красных ярких звездах ракет последние вспышки нашего камня...
      Мы замолчали. Тихо неслась лодка по течению реки.
      Горели огоньками берега, яркое зарево огней поднималось над городом. Зэ-ччтьш огнями, шел вверх, весь ажурный, просвечивающий огнем пассажирский теплоход.
      Мы тихо и молча подплыли к причалу, привязали лодку и пошли домой.
      - Ну что, Наэми? Что ответишь ты профессору, когда он спросит тебя на экзамене о целестине?
      Примерно так писал о волжском голубом камне наш казанский ученый. Это было давно-давно, и я не знаю, насколько точно передал его стихотворение в прозе.
      МРАМОР,
      МРАМОР
      И МРАМОР
      По мраморным ступеням шел я и Афинах в Акрополь. Яркое южное солнце горело на пожелтелых плитах камня, и глубокие темно-голубые тени слипались с прозрачной синевой мрамора в непонятную гамму таинственных красок.
      Вот гордый Парфенон, весь изваянный из пентслн конского мрамора. Легкий, на десятках строгих дорииских колонн, но вместе с тем тяжелый в своей каменной громаде 37.
      Внутри полумрак. Глаз едва привыкает к ярким лучам солнца, врывающимся в храм. Холодный мраморный пол, холодные мраморные стены с желтыми полосами, а и глубине, освещенная солнечным лучом, вся живая и грозная, стоит Афина. Еще окутано полумраком ее спокойное, прекрасное, бесстрастное лицо. Но горит рука в лучах солнца, божественная рука из нежного полупрозрачного наросского мрамора. Кажется.
      вот поднимет она карающее копье, оживет кропь в тон ких жилах, едва просвечивающих сквозь тонкую "кожу"
      мрамора.
      Он живет, этот мрамор великого Фидия, слитый с золотом и слоновой костью в прекрасное живое существо богини Победы!
      Я забываюсь, как во спс, перед обаянием камня, и мне кажется, что со всех сторон медленной поступью входят девушки и юноши в белых хитонах. Среди них победитель ристалищ в лавровом венке: его прекрасное сильное тело почти обнажено, перед ним склоняется и молодость и старость - он победитель!
      Мне слышатся странные напевы хора Софокла, превозносящие гибкости, ловкость и силу победителя, caмa мраморная рука Афины как бы протягивается к нему, благославляя его на борьбу за велечие мраморных Афин, за красоту и силу!
      В полумраке гуманного ленинградского вечера, окутанного мокрой дымкой моря, входим мы в мраморный зал.
      Только две дежурные лампы горят на потолке, длинные столы стоят извилистым рисунком, утопая в букетах каких-то пока трудно различимых цветов.
      Но вот зажигаются огни, одна за другой убегают серые тени, яркие лучи заливают розовые мраморные степы, розовые колонны, розовый пол. Мягкими лучами освещаются яркие краски осенних цветов, темная зелень так сказочно гармонирует с нежно-розовым мрамором 38.
      Розовые плиты своим пестрым затейливым рисунком улыбаются нам. Кажется, что все недостатки, все жилки, трещинки, включения - все превращается в достоинство камня, который то говорит что-то своим рисунком, то манит своей мягкой прозрачностью, то отбрасывает своей гордой фарфоровой поверхностью лучи света и даже наш взгляд.
      В шумном подъеме первой встречи встает Раман39.
      Его смуглое индийское лицо еще прекраснее на фоне розового мрамора. Он говорит о своем народе, о новых движениях молодой Индии к прогрессу, искусству, науке, он рассказывает о своих работах в тишине физического института Калькутты, он еще не открыл "эффекта Рамана", еще синее море Средиземья и синее небо его родины не открыли ему тайны колебания молекул, получившей его имя, еще только горят его черные глаза огнем исканий новых истин.
      Его сменяет Планк 40. Казалось - безжизненное и сухое лицо, где-то спрятана искорка его глаз за золотыми очками. Он начинает медленно и как-то неуверенно. Он говорит о великих своих открытиях, о квантах энергии, управляющей миром, о загадочной цифре "постоянной Планка", основе и еще таинственной загадке уравнений природы.
      Он говорит, что науки нет без вдохновения, что великие истины рождаются не вдруг, не в тиши научных кабинетов, а после горячих переживаний души, в огне порывов и желаний, в борьбе за природу и против природы.
      Он еще горд в величии своих идей, он еще не склонил своей головы, но уже рождались смутно в его голове далекие от жизни идеи мистической философии.
      - Да слушайте! - прервал его речь маленький коренастый старик с седой бородой. - Да, наука не существует вне жизни, я сам пришел к ней от огня металлургических печей, где впервые понял великие законы химии, - это говорил норвежец Иогапн Фогт41, металлург и физико-химик в геологии, открывший целую новую главу в мировой науке. Слушайте, вчера я поехал на острова покататься на машине, мы остановились около груды камней, которую разбивал молотком рабочий для балластировки шоссе. Мой спутник и друг из вашей академии объяснил по-русски рабочему, что я заграничный ученый, который приехал в Союз на торжество двухсотлетия русской науки, на праздник советской Академии наук. Рабочий быстро вскочил, он читал об этом в газетах, он знал даже имена приехавших, с какой-то особой горячностью пожал он мне руку, отобрал лучший кусок зеленого глауконитового известняка и подал мне. Вот он, я с ним не расстаюсь, я увезу его в Норвегию, он мне дороже многого.
      - Вот это настоящая паука, - закончил он, - когда ее знает и ценит весь народ. Я за такую науку, свободную, великую мысль ученого, за торжество науки и техники...
      Догорали огни, поблекли краски цветов. Беспорядочны, шумны были речи на десятках языков. Розовый мрамор стен сиял своей вечной неизменяемой красотой, красотой, для которой нет ни слов поэта, ни кисти художника.
      Да процветает и растет истинная наука!
      * * *
      Мы спускаемся сначала в подвалы, огромные бункера заполнены буровато черным углем. Вагон за вагоном, поезд за поездом сбрасывают черный алмаз в угольные ямы, а оттуда в топки котлов.
      Вот они, рождающие силу длинные ряды раскаленных котлов! Сложные системы манометров, труб, счетчиков, стрелок, рычагов регулируют их бурное дыхание, спокойно, уверенно поворачиваются рычаги, когда дрожащая стрелка счетчика слишком отклонилась направо, - уменьшается поступление угля, выпускается пар.
      Все дышит здесь мощью и силой огня, среди него спокойный хозяин человек.
      Потом длинные светлые залы электрических машин.
      Здесь претворяется тепло и энергию электрического тока. Уверенно и быстро крутятся громадные валы электромашин, и тысячи мелких проводов сливаются в толстые медные тросы, по которым бежит электрический ток. Здесь рождается великая энергия мира!
      Мы идем дальше. Контрольный пост преграждает дорогу - выдают особые пропуска. "Зачем это?" - "А вот увидите..." Поднимаемся на третий этаж. Большой нарядный зал, стены покрыты полированными мра мерными пластинами, ни одной трещины в них, ни одной царапины, ровные, чистые доски из лучшего уфалойского мрамора.
      Это нейтральный распределительный щит энергии Челябгрэса, эго управление несколькими стами тысяч лошадиных сил Урала. Всюду рубильники, лампочки, красные, желтые, синие... краткие надписи: "Златоуста, "Золотая линия", "Свердловск", "Тракторный", "Элсктросплав", "Освещение"... Тихо в зале, как-то не хочется даже громко говорить. Только короткие телефонные звонки да поступь дежурной, спокойно обходящей щиты с горящими лампочками.
      Вот зажглась красная: выключить рубильник! Повреждение на линии. "Дайте ток, - звонит по телефону Ленинская золотая шахта. - Мы должны включить во доотлив". Поворот рубильника - и загорается синяя лампа.
      "Дайте освещение, - молит Свердловск, - моя Верхисетская не справляется, нет накала". - "Подождешь, - отвечает диспетчер. - Вот закончат работу цехи Златоуста, дам вам свет".
      И на пространство, равном половине Франции, одним движением рубильника, установленного на мраморной доске, зажигаются тысячи огней, включаются сотни моторов, начинают работать машины, цехи, заводы.
      Здесь главный нерв жизни Урала, здесь его головной мозг, здесь его источник жизни, в этих проводах, расходящихся отсюда радиусами на площади около 200 тысяч квадратных километров, - один телефонный звонок, один диспетчер, один дежурный.
      Приветливо горят огоньки на сером мраморе стен, тихо внизу жужжат электромашины, да иногда раздается шум опрокинутого вагона с углем.
      Длинный путь труда рождает мощь электростанций, длинный путь труда ведет из угольных шахт Челябинска к бункерам и топкам котлов.
      Длинный путь труда рождает энергию, двигающую страной, одним поворотом рубильника на мраморном щите перебрасывает в доли секунды сотни тысяч лошадиных сил.
      За труд, товарищи, за великий труд, побеждающий тьму!
      НА ГОРЕ
      "ПОЛКОВНИК"
      Впервые я понял тайну орской яшмы на Петергофской гранильной фабрике, куда меня пригласил съездить один из ее главных мастеров-художников. Это был человек необычайный - смесь русского добродушия и талантливости с швейцарской деловитостью и упорством жителя гор. Маленький, спокойный, вдумчивый, водил он меня от станка к станку художественного цеха и каким-то тихим голосом го ворил:
      - Вот видите этот камень, - смочите его, Поликарпыч, мокрой тряпкой, вот этот камень - целая легенда. Разве направо вы не видите зарево пожара, пронесшийся смерч войны? Вот здесь, на первом плане, в этом бесформенном нагромождении скал, коней, повозок, людей мне слышатся стоны пронесшегося сражения. Вот тут осторожно скальпелем мы нырежем бешеного коня. Его красная грива уже рисуется в этом огненном завитке камня. Вот видите, прижалась к нему фигура смерти-победительницы, только маленькую белую косу, Поликарпыч, ты вырежешь из кахолонга и дашь ее в руки торжествующей смерти.
      - А вот этот камень еще прекраснее. Бурное море, красно-голубыми отливами переливается волна в отблесках потухающей зари и затихшей бури: белые каемки вот этих полосок - это кипящая пена опрокинутых и бьющихся о скалы бурных палов.
      Здесь ничего не надо от художника. Только вот так, Зинаида, поверните вы камень, вправьте его в синюю рамку николаевской яшмы, а здесь вместо этого неудачного пятна на буром небе распластайте буревестника из серого халцедона, но так, чтобы все слышали крик, пронзительный крик этой птицы, напоминающий, что буря еще не прошла.
      - Теперь пойдемте к нашей гордости - Лиане Петровне. Это молодая скульпторша. Она делает тигра из яшмы, не будем ей мешать, только заглянем к ней через стекло ее комнатушки. Вот смотрите на полку:
      Зеленый крокодил, он только что вылез из желтого нильского ила и греется на солнышке. Рядом белый медведь из просвечивающего уральского ангидрита, и сидит оп на глыбе из прозрачного льда, - это, конечно, вы понимаете, обломок кварца из россыпей Среднего Урала. Вот дальше противная жаба из миасского змеевика, по это все пустяки. Самая замечательная ее пещь - это "Победа". Она работает над нею уже несколько лет, она вытачивает ее из глыбы все той же орской яшмы, чище, светлее, прозрачнее делаются тона камня кверху, где из них рождается прекрасная голова молодой девушки, олицетворяющей труд, внизу, в диком смятении красок, в обломках синего, черного, красного агата, извиваются попранные трудом какие-то неясные чудища, искривленные, сломанные, оборванные, задавленные гадины, кажется - в них весь ужас, вся нищета, все преступления прошлого в ногах у торжествующего труда. Камень сам ей говорит о том, что она должна с ним делать, но мало кому она показывает свою замечательную группу...
      ...Но я уже больше не мог смотреть. Я уже сам загорелся тайнами орского камня, и с этого дня я многомного лет мечтал попасть туда, в ковыльные степи Урала, где на берегах речонки Ори разбросаны были глыбы священного камня - остатки старого, забытого башкирского кладбища, как говорили пожелтевшие листы архивных записей, донесения казаков командиру Екатеринбургской гранильной фабрики его превосходительству генералу Вейцу.
      И вот мы в Халилове, на Южном Урале. На быстрых машинах - через безбрежное море полей с островами комбайнов, мимо бесконечных ям магнезита, зеленых копушек никелевых руд, мимо буро-коричневых отвалов железных рудников, мимо черных, черно-зеленых шахт хромита, мимо всей этой пестрой гаммы красок камня, сверху залитого сплошными полями желтых налившихся колосьев, все мимо и мимо - в Орск, город яшмы.
      - У нас к вам много вопросов. Я соберу сейчас инженеров, - нам неясен генезис аккермановских руд, непонятны анализы железных соединений. Отдохните немного. Через час, часиков в восемь, я вас жду в своем кабинете, - говорит начальник строительства, очевидно ждавший от нас какого-то святого наития, от нас, мимолетных гостей, ответа на вопросы, для которых нужны годы упорной работы и исследований!
      - Хорошо, мы придем, - пытался я отвечать, - только немного позднее, в десять или даже в одиннадцать, а сейчас не можем - есть дело, дайте нам машину, наши кони приустали.
      - Да вы куда? Зачем? - ответил он недовольным голосом.
      - Мы на гору "Полковник", недалеко, всего пять-шесть километров от города, уж отпустите! - почти умоляющим голосом говорил я.
      - Ну ладно, в одиннадцать, так в одиннадцать...
      Только чего это вас туда нелегкая несет?..
      ...А там, за городом, начинались бесконечные степи на мягких увалах, потом все ровнее и ровнее, на сотни и тысячи старых сибирских верст тянулись эти Казахские степи, сначала ковыльные, потом полынные, а далее солончаки, пески и пески.
      Здесь, на невысоких увалах по левому берегу полусонной Ори, мы должны искать наши яшмы. В степи это дело довольно хитрое. Надо смотреть на каждую рытвинку или промоину, надо внимательно ногой разбивать выбросы крота, надо следить за каждой мелочью ровной степи, чтобы подметить в ней камень.
      Но вот вдали виднеется какая-то яма, потом другая, третья: вокруглежат камни, осколки яшм, как щепки вокруг срубленного дерева. Вот, наконец, настоящие шурфы и выработки, а вокруг них целые штабеля яшмы.
      Тяжелыми кувалдами разбиты серые неказистые глыбы, а внутри глыбы дивный рисунок, позабываемый и непередаваемый, то резкий в своих кричащих тонах, то мягкий, переливающийся, без теней и графики...
      То какие-то таинственные крылья неведомых птиц, снятых со сказочных картин Врубеля, то те мягкие переливы, о которых так хорошо писал Алексей Толстой: "...рассказ убедительно-лживый развивал невозможную повесть, и змеиного цвета отливы соблазняли и мучили совесть".
      Это не были те маленькие рисунки, которые столь избиты в овальных брошках Урала, - это были мощные, смелые мазки природы на целых метрах сказочного камня, писавшей свои узоры в замечательной гармонии красок.
      - Это экспортный материал, осторожно, не трогайте, - строго сказал маленький человек, быстро спешивший к нам навстречу из своей земляпки.
      Но скоро его строгое лицо расплылось в улыбку.
      Мы узнали друг друга. Это был старый горщик с Урала П. Т. Семенин, старый искатель счастья в копях Мурэинки и Ватихи. Много прекрасных дней провели мы с ним в поисках самоцветов на Среднем Урале, а сейчас он был поставлен здесь как начальник Орских яшмовых ломок, как хозяин этих окаменелых сказок природы.
      Уже вечерело. Длинные-длинные тени ложились на камни, и все прекраснее, таинственнее горели своим непонятным рисунком орские яшмы.
      Мы точно к одиннадцати часам вернулись в кабинет начальника строительства. Два-три часа бурно спорили о проблемах никелевых руд, и уже всходила на востоке заря, зажигая пестрыми дугами небо, прорезывая его отдельными вырвавшимися лучами солнца, уже потухали последние звездочки на темносером небе, когда мы пустили своих сорок копей и по большому Верхне-Уральскому тракту понеслись на север.
      А небо горело новыми огненными полосами, разгоняя серые туманы, заливая все могучими мазками красок.
      которые знает только великая палитра природы...
      Наша спутница обернулась ко мне.
      - А ведь, пожалуй, наша яшма больше всего напоминает утреннюю зарю, сказала она, отломила рукой кусочек заалевшего неба и дала его мне...
      - Что это? Снится мне, что ли? Или я задремал.^ Глаза слипаются от усталости, а сорок коней бегут, разгоняя фарами ночную тьму.
      СИНИЙ
      КАМЕНЬ
      ПАМИРА
      Наш очерк посвящен лазуриту, этому замечательному камню ппета неба, красочная история которого проходит через всю культуру, в течение почти семи тысячелетий истории человека и его техники.
      Природа исключительно скупа на синие камни, и редкость синего цвета в нашей земле как бы противопоставлена тому обилию синих тонов, которые она нам дает, особенно на юге, в разнообразных красках неба и моря. Как будто стихия земли не хочет подражать другим двум стихиям, находясь с ними в печной вражде.
      Так сказали бы индийские лапидарии, если бы мы их спросили о причине редкости синего камня.
      Через всю длинную историю культуры проходил один камень-яркий синий лазурит Афганской земли, и сложными путями караванов попадал он в далекий Египет, Китай, в Рим и Византию.
      Через афганских и бухарских купцов скупались отдельные куски афганского камня, и шел он как особая ценность для украшений дворцов растущего Петербурга, и не мог с ним состязаться светлый пятнистый лазурит берегов Байкала.
      "А все-таки афганский лазурит ярче вашего сибирского", - сказала Екатерина II, когда караванами из далекой Сибири пришли первые возы с лазуритом Байкала.
      Екатерина правильно оценила свойство камней этих двух месторождений, и до самых последних дней афганский камень оставался непревзойденным синим камнем.
      Между тем уже давно ходили в Средней Азии легенды, что где-то в высотах Памира имеется камень лазуард, как его называли персы, что где-то там между синеющими снегами ледников и темно-синим небом Памира встречается на недоступных вершинах "Крыши мира" этот яркий синий самоцвет.
      Об этом писали даже английские путешественники начала XVIII века, посещавшие с опасностью для жизни запретные месторождения Афганской земли, об этом говорили под секретом и старые таджики, заходившие во время охоты за архарами на труднодоступные вершины гор, это подтверждала и общая геологическая обстановка, так как отроги хребта Гиндукуша, в котором расположены лазоревые копи на Афганской земле, простираются и на территорию Советского Союза.
      Все указывало, что месторождение синего камня должно быть где-то в верховьях бурной реки Шах-Дары,
      И вот на поиски памирского лазурита отправились осенью 1930 года смелые молодые геологи.
      Путь был исключительно труден. Узкая обрывистая тропа шла над левым берегом реки и после перевала, высотой почти в 3500 метров, привела к небольшому кишлаку. Оставив здесь лошадей, группа на следующий день начала подниматься вверх по одному из потоков, который носил название Ляджуар-Дары, т. е. реки лазурита.
      Носильщики, измученные дорогой, отказались идти дальше по хаотическому нагромождению камней.
      Началась борьба за синий камепь...
      Разреженный воздух не позволял подниматься быстро, и ночь застала отряд у небольшого источника под большим камнем, образовавшим нечто вроде пещеры. Анероид показывал высоту 3870 метров.
      На следующий день с рассветом вновь начался подъем. Весь груз, полушубки, одеяла - все было оставлено в пещере. Подъем шел по крутому, заваленному крупными глыбами склону, потом по узкому карнизу, затем снова по крутой скользящей осыпи.
      Но вот на темно-синем фоне чистого памирского неба, на высоте почти в 5000 метров, открылась белая поляна могучего ледника, покрытая громадными обломками, свалившимися с почти отвесной скалы из мраморов и гнейсов. Среди белоснежного мрамора в виде отдельных жил и гнезд виднелись большие куски лазурита, то кричаще синего цвета, то нежно-голубого, то с красивыми переходами в фиолетовые и золеные тона.
      Так впервые советскими учеными были открыты памирские месторождения настоящего темпо-синего лазурита.
      Да, геологи открыли их для науки, но местные жители знали о них еще раньше. Один из проводников рассказывал, что об этих месторождениях узпал он еще от своего отца, охотника Назар-Мамата, что еще в 1914 году он поднимался с тремя таджиками на месторождение, но все они заболели тутеком (горной болезнью) и месторождения не достигли.
      Теперь путь к синему камню Памира известен.
      На следующий год после этого открытия с громадным трудом была прорублена и проложена верблюжья тропа и по ней из осыпи было вывезено 6 тонн прекрасного материала, изделиями из которого мог гордиться наш трест "Русские самоцветы".
      С тех пор прошло около 10 лет. Район белых мраморов на вершине Памира дает разнообразные самоцветы. Здесь, в верховьях реки Куги Лял, рубиновые копи, из которых в течение многих тысячелетий черпал Восток свои красные камни, яркие рубины и розовокрасные шпинели, называвшиеся лалами.
      Среди белоснежной слюды в тех же мраморах будут добываться прекрасные золеные и розовые турмалины, новые месторождения лазурита обогатят советскую науку. Дивный синий камень "Крыши мира" пополнит наши музеи, а может быть украсит станции метро и дворцы культуры.
      Уже сейчас памирский лазурит победил лазоревый камень со Слюдянки в Забайкалье, он оставил далеко за собой и Чилийские месторождения на снежных высотах Анд, где в провинции Кокимбо американские компании пытались добывать светло-синий лазурит. Мы верим, он победит и старые копи Афганистана, приближение к которым каралось смертной казнью, а сами горняки приковывались к цепи на всю свою жизнь, ибо камень считался священным и принадлежал одному эмиру.
      Теперь мы знаем лазоревый камень Памира.
      Как будто бы темно-синее небо пятикилометровых горных высот запечатлелось в этом замечательном камне, с которым древний Восток связал так много таинственных легенд, и из которого новый мир Советской страны создаст ряд произведений искусства большой красоты.
      На смену легендам и суевериям пришла реальная жизнь, полная истицы и красоты побед.
      КАРТА
      "Надо быть смелым, чтобы ви
      деть скрытое".
      (Метерлинк. "Синяя птица.").
      К Международному геологическому конгрессу и Москве летом 1937 года была приготовлена большая геологическая карта. Разными красками на ней были обозначены горные породы, отложения разных геологических эпох, - целый спектр цветов, от наиболее древних серо-синих через бурые и коричневые, синие и зеленые, оранжевые и желтые, рисовал историю Европы и Азии единого Евразийского материка.
      И на ртом пестром фоне из больших лоскутков, полос, ленточек и пятен были разбросаны в изобилии разноцветные значки почти всех цветов и всех видов, в полном беспорядке. Так брошены они были как бы кистью художника, положившего грубые мазки своих красок в одни места, а в других оставившего чистый серый фон.
      Эти значки говорили нам о рудах меди, железа, золота и других металлов, о солях и глинах и тех разнообразных полезных ископаемых, из которых слагаются богатства земных недр.
      Внимательно, пытаясь изучить эти пестрые краски, останавливались перед картой члены конгресса, с изумлением перед грандиозной работой советской науки качали головой иностранные ученые, наша молодежь с особым жаром изучала пестрые краски своих родных мест.
      А я, внимательно всматриваясь в карту, вдруг вспомнил картинку из своей жизни: маленькую студенческую комнатку на четвертом этаже дома купца Корзинкина, где готовился к магистерскому экзамену по геологии.
      Грязноватые стены комнаты закрыты были большой Менделеевской таблицей около печки, старой геологической картой России в красках - над столом, а над кроватью висел текинский ковер, привезенный мною из Туркмении, после первой еще студенческой поездки в Среднюю Азию.
      Особенно любил я свой немного потертый ковер.
      Его я знал лучше своей карты и лучше Менделеевской таблицы, так как каждое утро, просыпаясь, всматривался в его глубокие краски, то желто-бурые и черные, то ярко-красные и томпо-малиновые. Ковер поражал неожиданностью рисунков - зеленых и белых пятен и отдельных ярких ниток, вдруг ни с того, ни с сего вплетенных в какой-то непонятной дисгармонии в красно-бурый общий тон ковра. Никакой идеи, никакого порядка в сочетании пятен и красок.
      И долгое время тщетно старался я в нем уловить какой-либо рисунок. Это было напрасно. Краски были нанесены случайно, и без всякого порядка вплетены были отдельные пяти туркменками, может быть, мпогомпого лет ткавшими этот ковер в полутемной кибитке в песчаной пустыне Текэ.
      Но как-то однажды утром, совершенно неожиданно, в одном углу ковра я схватил черты рисунка: какой-то зверь с косматой головой, поднявший переднюю лапу, вырисовывался там совершенно отчетливо на темножелтом фоне, он напоминал мне дикую кошку, которая так напугала наш караван в пустыне Кара-Кумов, против него - г. завитках, с опущенными скрученными рогами белые пятна бараньих стад так отчетливо, ясно вырисовываются на фоне все тех же буро-желтых песков.
      Эта картина в том же сочетании повторялась и в других углах, она несколько менялась в своем колорите, в позе дикого зверя, готовящегося прыгнуть на испуганных баранов, но общий замысел художника был ясен и выступал для меня все яснее и отчетливее. Зеленые ниточки седина и "песчаной акации" так закономерно вились вдоль желтых барханов песков, около колодцев, а потом снова сплошные пески, ровные красноватые такыры и серо-белые шоры.
      Я закрываю глаза, и вся пустыня племени текэ, вся природа вокруг их аулов, вся жизнь кумли с его заботами и борьбой вставала передо мною в этом расшифрованном отныне ковре43.
      Я больше не мог не видеть рисунка. Он стоял перед глазами как законченная и четкая картина художника, я сам себе удивлялся, что так много лет не понимал ковра.
      Но гораздо больше горя доставляла мне карта. Как запомнить пеструю смену красок, полей, полос, пятен, как зазубрить эти сотни, тысячи месторождений разных руд железа, меди, цинка, то лежащих целым весенним цветником на яркокрасньгх полосах гранита, то разбросанных случайными родимыми пятнышками или мушками на больших серых и бурых полях?
      Но почему одни значки, как цветы, растут только на красных полях? Почему так характерны значки на темно-зеленых полосках? Почему одни значки всегда вместе, а другие никогда?
      И, как в истории с ковром, постепенно, нитка за ниткой, стали передо мной раскрываться тайны карты, и какие-то отрывки прошлого стали постепенно сливаться в единую общую картину.
      ...И вижу я расплавленный океан еще раскаленного земного шара: на нем отдельные острова более светлых гранитных пород, первая твердая кора Збмли.
      Страшные бури и катастрофы потрясают эта первые щиты, сгибая, обламывая их, заливая потоками расплавленной лавы, разрушая яркими солнечными лучами, заливая первые пустыни первым дождем первых туч. А под ними еще кипят расплавленные магмы, те, что застыли потом в глубинах океана в черные скопления базальта.