Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Оружие, которое себя исчерпало

ModernLib.Net / Публицистика / Феоктистов Л. / Оружие, которое себя исчерпало - Чтение (Весь текст)
Автор: Феоктистов Л.
Жанр: Публицистика

 

 


Л. П. Феоктистов
 
Оружие, которое себя исчерпало

1. В Арзамас, к «академику Харитонову»

      В год окончания войны, осенью 45-го, я стал студентом Московского университета. Учился на физическом факультете, но не могу сказать, чтобы физика нравилась мне больше математики. На третьем курсе встал вопрос о выборе специализации. После некоторых колебаний я подал заявление на кафедру математической физики. А через несколько дней меня вызывают в партком и настоятельно рекомендуют заняться ядерной физикой. Я поначалу противился. Тогда мне заявляют открытым текстом:
      — У вас очень хорошие биографические данные. Родители оба из крестьян, русские, отец партийный работник…
      А я знай свое — физику с математикой мне подавай.
      — Ты ведь комсомолец? — ставят вопрос ребром. — Значит, должен понимать. А что касается физики или математики — там всего в избытке, и химия в придачу…
      Короче, уговорили. И как выяснилось в итоге, почти треть нашего курса сагитировали на ядерную физику. Руководство атомного ведомства, известное впоследствии как Минсредмаш, уже тогда разворачивало подготовку кадров под свои программы. Мои однокурсники, выпускники физфака МГУ, получали направления в научные учреждения Серпухова, Дубны, в Челябинск-40 , где производился первый плутоний для советской атомной бомбы, в Томск… Несколько человек из нашей группы оказались в НПО „Вымпел“, где занимались ракетами.
      Мне довольно скоро было объявлено: „ В Москве ты не будешь работать, мы тебя направляем в очень интересное место “. А уезжать совсем не хотелось, к тому же я надумал жениться. Родители работали, поэтому особых финансовых затруднений не было, хотя жили, как и большинство после войны, довольно скромно.
      После демобилизации из армии отец заведовал лекторской группой в Московском комитете партии. Шишка не шишка, но всё-таки по тем временам „шишковатый“. Насколько я знаю, он имел доступ к секретарям МК, одним из которых был тогда Пётр Демичев, впоследствии ставший секретарём ЦК КПСС, министром культуры СССР.
      Вот я дома и рассказываю: дескать, высылают меня из Москвы. И даю понять, что мне неохота. Отец помолчал, потом говорит:
      — Ладно, попробую разузнать. Если что, обратно тебя заберём…
      А как разузнать? Учреждение закрытое, находится не в Москве. Это всё, что мне было сказано в университете. О характере своей будущей работы я не имел тогда ни малейшего представления. Отец обратился за советом к Демичеву. А у того в кабинете „вертушка“ — аппарат правительственной связи. Когда по „вертушке“ звонят, трубку снимает не секретарь в приёмной, а сам „хозяин“. Я подробностей не знаю, но, видимо, с помощью Демичева отец куда-то дозвонился. И оттуда в весьма обтекаемой форме, полунамёками ему подтвердили мои слова: „ Да, мы знаем, его очень рекомендовали на кафедре, и нам такие люди нужны. Это очень интересная работа, заправляет там академик Харитонов. Так что ты, Пётр Васильевич, не беспокойся, пусть сын поедет. Обещаем, что, если ему не понравится, через год или два — сколько молодому специалисту полагается? — мы его обратно доставим. Но думаем, что сам он не вернётся — настолько там будет интересная и увлекательная работа… “
      Отец пришёл под впечатлением, рассказал все в подробностях и резюмировал:
      — Поезжай, сынок. Что поделаешь, плохо нам одним с матерью оставаться, но поезжай.
      И вот в первых числах февраля 1951 года мне сообщили, куда нужно явиться для отправки. Эта была довольно мрачная комната-контора на Цветном бульваре, напротив старого Московского цирка, где-то на задворках, в полуподвальном помещении. Место явки вслух именовали почему-то „овощной базой“. Я приходил сюда несколько дней кряду — и всякий раз была нелётная погода. Не знаю, ходили тогда к месту моего назначения поезда или нет, но всех отправляли самолётом. Утром приду, отмечусь — не летает. Я обрадованный — домой, мать тоже радуется… Потом мне это надоело. Пришёл в очередной раз, смотрю — и другие вроде меня с ноги на ногу переминаются. Я и спрашиваю дядьку, который оформление ведёт:
      — Ну когда же ваш самолёт полетит?
      Он вдруг побелел и выговорить ничего не может. Жестом показывает, чтобы все зашли в комнату. Плотно прикрыл дверь и зашипел в мою сторону — но так, чтобы все слышали:
 
      — Я вас сто раз предупреждал: нельзя говорить, что вы куда-то едете, а тем более упоминать про самолёт! Вы раскрываете государственную тайну!
      Отправили нашу группу только 14 февраля, в мой день рождения, и я его хорошо запомнил. Самолёт, как только он приземлился, окружили солдаты. Никого не выпускают — идёт проверка документов. Бумаги берёт офицер, за спиной у него солдаты. Подходят ко мне: фотография, печать, подписи — всё вроде на месте. А дата на пропуске оказалась просрочена — я ведь больше недели на „овощную базу“ ходил. Капитан изымает мои документы и кивает солдатам:
      — Этого задержать.
      Те послушно исполняют:
      — Пройдёмте.
      Через минуту-другую выясняется, что с такими бумагами я не один. На душе становится веселее. Встречающие в погонах куда-то звонят, называют наши фамилии, что-то уточняют и только потом возвращают документы. Всех сажают в автобус и везут в отдел кадров.
      В гостинице я неожиданно встречаю однокурсника — Никиту Попова, он чуть раньше меня прибыл.
      — Здорово! Вот не ожидал! Тебя куда взяли?
      А сам уже кое-что начинаю понимать. Самолёт, охрана, слова лишнего не скажи… Дело, видимо, серьёзное. Никита тем временем сыплет фамилиями: Зельдович, Франк-Каменецкий… Вот, мол, куда я попал.
      — Это теоретическая группа. Тебя, я слышал, тоже к нам.
      — Ладно, я не против. А как тебе тут?
 
      — Знаешь, экзамен устроили, подхожу я или не подхожу. Кое-как выбрался.
 
      — А что спрашивают-то? Вдруг и меня начнут пытать, ты уж скажи заранее.
      Никита бегло рассказал про три задачи, относительно простые. Это меня несколько успокоило — встречался вроде с такими.
      На следующий день меня вызывают к Кириллу Ивановичу Щёлкину, он был заместителем у Харитона. Потом иду знакомиться в тот самый упомянутый Никитой теоретический отдел. Им руководил член-корреспондент Яков Борисович Зельдович, но в тот день его на месте не было. Он тогда половину времени проводил в Москве. Был у нас недели две-три, организовывал работу, потом возвращался в Москву, там недели две-три находился — такой у него был челночный режим.
      Зельдовича замещал Франк-Каменецкий, он и стал моим непосредственным начальником. Но случилось это лишь после „экзекуции“, которой ещё с вечера запугал меня Никитушка.
      Давид Альбертович — так звали Франк-Каменецкого — выждал, пока в его кабинет набьются вслед за мной все желающие поглазеть на новичка. Потом переспросил:
      — Так как вас звать?
      — Лев.
      — Нет, полностью, полностью.
      Я начинаю смущаться, но подвоха вроде не чувствуется.
      — Лев Петрович.
      Спустя время я убедился, что здесь было принято называть всех по имени-отчеству, независимо от возраста. И шло это от начальства. Руководители держали себя на „вы“ со всеми подчинёнными, что считалось в порядке вещей.
      — Так вот, Лев Петрович, у нас такой дурацкий порядок установился — что-то вроде экзамена. Вы так хорошо учились — может быть, не надо?
      А я по глазам собравшихся вижу, что народ жаждет представления. И вроде как с обидой даже отвечаю: — Чем же я хуже других? Экзамен так экзамен.
      Народ сразу оживился, пошли вопросы. Буквально те, о которых мне Никита накануне доложил. Я их с полуслова понимаю, в уме интегралы беру, теоретики на меня только глаза таращат. Экзамен идёт к концу. Все вроде довольны, а я, разумеется, больше всех — выплыл и даже воды не нахлебался.
      Уже в самом конце Франк-Каменецкий меняет тему:
      — Знаете, у нас работает рентгеновская установка, — и начинает сыпать техническими деталями про эту установку, а я половины терминов даже не понимаю, не могу ухватить, куда он клонит. Нужно, дескать, изменить напряжение, для того чтобы просвечивать всякие детали, угол какой-то сосчитать, ещё чего-то… Говорит, говорит, а сам всё время на меня смотрит. „Вот, — думаю, — влип!“ И на честном глазу отвечаю:
      — Это я не потяну. Это я не могу вам сейчас ответить.
      Как они захохочут все!
      — Всё, экзамен закончился, — спокойно гасит эмоции Франк-Каменецкий. — А про установку я к тому рассказал, что было бы хорошо, если б, скажем, месяца за два вы всё это просчитали…
      Где-то через час ко мне с важным видом подходит Виктор Адамский. Он окончил физфак на год раньше меня и уже работал на „объекте“.
      — Мне поручили рассказать, чем мы тут заняты. Ты сам-то как думаешь?
      — А что думать? — бравирую я своей интуицией. — Атомной бомбой вы здесь заняты.
      Это заявление, мягко говоря, огорошило Адамского. Такие слова, как я вскоре понял, тут никогда вслух не произносились. И даже в секретных документах фигурировали только „изделия“, а все материалы были под псевдонимами. В отчётах, которые перепечатывались на машинке, в необходимых местах делали пропуски, и только потом непосредственный исполнитель документа вписывал недостающее от руки — термины (обычно в закодированном виде) , цифровые данные, другие фактические сведения и характеристики. Много позже мне доводилось видеть отчёты, которые составлял Курчатов, — он тоже многие термины кодировал, отдельные слова и цифры вставлял от руки.
      * * *
      В условиях суровой секретности всякие штучки случались. Был у нас один сотрудник, он потерял радиоактивный источник какой-то. Обыскались, но пропажу так и не нашли. Как я теперь понимаю, беспокоил не столько источник — ничего в нём особенно секретного не было, — сколько сам факт пропажи. Событие оценивалось как пятно на систему. Отнеслись крайне серьёзно, дело завели, расследовали. В конце концов человек вынужден был по этой причине уйти.
      Со мной почти такой же случай приключился. Были у нас тетрадки с отрывными листами. Одни тетрадки были в обложках, листы все пронумерованы, и вы не имели права ничего с ними делать. Но были и отрывные тетради, с перфорацией: когда отрываете, на корешках сотрудник спецотдела должен расписаться, что листы изъяты. Эти листы потом за теми же номерами скреплялись и превращались в отчёт, большей частью в одном экземпляре, с записью на обороте: „Исполнено в одном экземпляре, от руки“.
      Отрывные тетради нередко использовались и для черновых записей, расчётов. Когда не было под рукой прошнурованной тетради, писали в отрывной. А потом я, например, приходил в спецотдел и говорил: „ Мне эти листы не нужны. Давайте их оторвём, а вы распишетесь “. После чего черновики уничтожались — этим занимался спецотдел.
      Однажды я так пришёл, а у нас в спецотделе один парень работал, которого потом уволили. Я вырываю листы, отдаю, как обычно, а проверить, расписался ли он на корешках, забыл. Спохватился, когда в очередной раз пришёл сдавать черновики. В спецотделе уже другой сотрудник, он меня спрашивает:
      — А где эти листы?
      — Здрасьте, — пытаюсь ещё хорохориться, — я же их сдал. — И называю того парня, который вроде бы уже уволился.
      — Он нигде не расписался!
      Что делать? Главное, ничего невозможно доказать. Может, я положил их в карман и передал кому-то. А может быть, кто-то прокрался в мою комнату и оторвал тайком — а там не одна, а две бомбы были нарисованы… Сколько угодно можно строить предположений.
      — Восстанавливайте, — говорят мне, — что там у вас было.
      А какой в этом смысл? Даже если я и восстановлю, что дальше? Но и у них безвыходное положение — у них своё начальство. Говорят:
 
      — Тогда ищи этого Мишку, Гришку… — я уже забыл, как его звать-то.
      Легко сказать — ищи. Где живёт, я не знаю, может, он уже из города уехал…
      Тяну время, а на душе кошки скребут. Вдруг он ни с того ни сего сам является на работу. Уж не помню, то ли он ко мне заглянул, то ли я его в коридоре встретил, — обрадовался, как отцу родному. А он под хмельком, улыбается. Я с ходу быка за рога:
      — Ты меня в тюрьму упечёшь! Про листы помнишь?
      — Нет, — говорит, — не помню. Но если надо, давай свою тетрадку. Хочешь — я тебе на всех листах распишусь…
      Поразительное дело! С одной стороны — крайне жёсткая система проверок, допусков. Партийный, не партийный — колоссальное значение имело тогда. С другой — полупьяный опер, „давай распишусь“… А не распишется — легко можно попасть в тюрьму. Не знаю, может, меня и не посадили бы, а вот с работы выгнали бы почти наверняка.
      * * *
      Молодые люди вроде меня, прибывая на „объект“, оказывались в замкнутом пространстве, в буквальном смысле слова за проволокой, без права передвижения вне этого пространства даже во время отпусков. Такое положение не касалось крупного начальства.
      Я начал работать под трогательной опекой Д.А. Франк-Каменецкого, который передавал мне всю мудрёную и специальную науку не из книг. Хорошо помню, как Давид Альбертович (Д.А. — так меж собой мы для краткости именовали начальство) повёл меня знакомиться с приехавшим из Москвы руководителем теоретического отдела Яковом Борисовичем Зельдовичем (Я.Б.) . При этом нервничал, по-моему, больше меня.
      Я увидел невысокого подвижного человека с умным и насмешливым взглядом. Я.Б. начал непринуждённый разговор, который незаметно перешёл в производственный, и, как бы мимоходом, попросил меня написать на доске уравнения гидродинамики. „Началось“, — подумал я про себя, а вслух пролепетал:
      — Мы этого не проходили.
      Но всё оказалось не так страшно. Одной-двумя подсказками, не унижая самолюбия, тебе быстро разжёвывают, что вся механика построена на законах сохранения массы, импульса, энергии. А дальше уже совсем просто… Тот урок я не забуду до конца своих дней.
      Многие любят что-то начинать, но далеко не всякий умеет и желает завершать им же начатое. И тянется, бывает, то или иное дело нудно и бесконечно долго, пожирая немалые средства. Совсем не так было в то динамичное время.
      Когда я начинал, отдел Я.Б. Зельдовича занимался вопросами термоядерного горения (детонации) дейтерия в „трубе“. Это была совсем не простая задача, почти неразрешимая. Потратив четыре года на работу в этом направлении, очень тонкую и увлекательную с физической точки зрения, мы вдруг в какой-то момент осознали её неконкурентоспособность. Буквально за несколько дней весь коллектив был переориентирован. Решительность, с которой действовали тогда наши руководители, привела к осязаемому успеху. Всего через год возникли построения, не устаревшие до нашего времени. Сегодня можно сказать, что они лежат в основе современного ядерного потенциала России. Более подробно речь об этом пойдёт в следующих главах. Здесь я всего лишь хочу подчеркнуть: многие работы по термоядерной детонации, проводившиеся под руководством Я.Б. Зельдовича и сохранившие большой теоретический интерес, пора рассекретить и опубликовать.
      В отличие от чисто дейтериевой среды, смесь трития с дейтерием горит настолько быстро, что излучение не успевает прийти в равновесие со средой, резко поднимается температура (уходит в „отрыв“) — факт, о котором я слышал от Я.Б. Зельдовича и который сильнейшим образом повлиял на моё образование.
      При всей своей занятости Яков Борисович много времени отдавал нашему обучению. По обыкновению, он приходил не утром, а ближе к обеду, с толстой тетрадкой, и начинал рассказывать. Оказывается, за несколько часов он уже успел написать какую-то статью или что-то посчитать. Тогда же, например, я научился элементам квантовой электродинамики. Помню, вместе с учителем мы увлечённо вычисляли формулы Комптон-эффекта по диаграммам Фейнмана. И что удивительно — ответ иногда получался правильным.
      Когда бы ни приезжал Я.Б. из столицы, он сразу собирал всех и выкладывал научные новости. Однажды, дело было уже под вечер, он что-то рассказывал, но то ли мы устали, то ли слишком сложным оказался вопрос. Внимание было рассеянным, и Зельдович это почувствовал. Назавтра явился с утра и начал допытываться, кто что понял. Более или менее членораздельно говорил я, и даже удостоился похвалы. Лишь много лет спустя, в случайном разговоре с Я.Б., я признался, как его обхитрил: „проинтуировав“ разнос, я с утра пораньше нашёл и перечитал нужное место в учебнике Ландау.
      Шеф был прирождённым лидером. Он это знал, но никогда не подчёркивал — не было необходимости, всё было очевидно. И всё же. Яков Борисович очень любовно и с большим уважением относился к Давиду Альбертовичу Франк-Каменецкому. Однажды я оказался невольным свидетелем их спора. Д.А. заявил, что за два часа прочитает книгу в 300 страниц, Я.Б. не поверил. Стало ясно, что он сам этого не в состоянии сделать, авторитет „пошатнулся“. Лидер начал горячиться, наконец поспорили. Д.А. заперся в комнате, и через два часа началась проверка. Я.Б. открывал книгу в произвольном месте, читал строчку — Д.А. продолжал почти дословно.
      Необыкновенная память была у добрейшего Д.А.!
      В сознание врезался и другой эпизод. Наверное, потому, что он был единственным, когда я поправил выдающегося учёного. Учитель недовольно буркнул: „ Один-ноль в вашу пользу“. Беседа продолжалась до тех пор, пока не ошибся я. „Один-один“. — И он протянул мне руку.
      Наверняка каждый из нас переживал эйфорию и благостные ощущения того, что достиг вершин, всё знает. Обычно это бывает после удачно сданного экзамена, окончания школы, вуза. Но отрезвление рано или поздно наступает, и, как правило, когда не ждёшь.
      В то далёкое время мы изредка выезжали на Семипалатинский полигон. Я.Б. и там умудрялся писать свои формулы. Мы же, полагая, что наша работа начинается после „явления“, откровенно бездельничали. Как-то шеф не выдержал и завёл разговор, что при взрыве возникает мощный электромагнитный сигнал, и поручил Г.М. Гандельману и мне разобраться в природе этого явления.
      Задача оказалась на редкость увлекательной. Через несколько дней мы уже не сомневались, что нащупали правильный подход. Быстро составили отчёт и, уверенные в успехе, пришли к Я.Б. По глазам было видно, что он доволен. Однако заключение его показалось нам странным:
      — В вашей постановке задачи амплитуда радиосигналов строго равна нулю.
      — Почему? — хором спросили мы.
      — Потому что электрический вектор направлен по радиусу, а магнитный куда? Направо, налево — в чём предпочтение? Сферически симметричная система не излучает!
      Поправить результат на несимметрию было несложно, но горький осадок от собственной безграмотности остался надолго.
      В насыщенной событиями и довольно тревожной нашей жизни, как ни покажется странным, находилось место обычным розыгрышам и подначкам. Однажды еду я на велосипеде, догоняю спешащего куда-то Я.Б. Увидел меня, остановился, заговорил. Далее всё как в басне.
      — Как вы хорошо катаетесь на велосипеде! Знаете, у меня было бедное детство, никогда не было велосипеда…
 
      — Как? Вы не умеете кататься? Ведь это так просто! — У меня появилась реальная возможность хоть в чём-то продемонстрировать своё превосходство. Я.Б. неуклюже вскарабкивается на седло:
      — Ох, держите!
      А ещё через несколько секунд я с изумлением наблюдал быстро удаляющуюся фигуру шефа, который таким образом решил свою транспортную проблему.
      На нашем объекте была одна загадочная личность в военной форме — представитель Совнаркома. Что он делал, никто толком не знал. Мы сталкивались с ним один раз в год, и то в случае, если требовалось оформить отпуск с выездом из „зоны“. А получить такое разрешение было весьма непросто. Тут уж каждый полагался на себя. Мой приятель „по запросу сельсовета“ каждый год выезжал продавать козу, я — „жениться“.
      Короче, потянуло нас на шутки. Раздобыли у одного из сотрудников военную форму и незаметно для всех обрядили в неё моего приятеля — того, что ездил продавать козу. Нашли свободный кабинет и усадили туда „представителя“, слегка изменив его внешность. А по отделам сообщили, что вызывают по одному для разговора, быть на своих местах. И началось! Цепная реакция! Выходит человек после беседы, весь в себе, тут ему и шепчут на ухо, что это подначка… Реагировали все по-разному, но никому не хотелось становится крайним, и „потерпевший“, желая отыграться, шёл на поиски очередной жертвы.
      Боже мой, сколько нового, хорошего и плохого, мы узнали тогда про начальство и советскую систему!
      „Проверка на вшивость“ подходила к концу, когда в коридоре показался Я.Б.:
      — Что за шум?
      А это „потерпевшие“ обменивались впечатлениями. Пришлось признаться. Сначала Яков Борисович смеялся, потом помрачнел и сказал:
      — За такие шалости вам отрежут некоторые органы, и я ничем не смогу помочь…
      К счастью, в тот раз всё закончилось тихо.
      Много лет спустя, когда я уже работал в Москве, мы случайно встретились с Яковом Борисовичем на Ленинских горах. Разговорились, вспомнили. Он был под впечатлением недавней поездки в Грецию, с воодушевлением рассказывал о своих астрофизических успехах. Тем неожиданней были его слова, сказанные на прощание:
      — Вы знаете, а всё же самое яркое время было там, на „объекте“. У меня осталась мечта написать ещё одну книгу по детонации…
      * * *
      Зельдович и Франк-Каменецкий, под руководством которых начиналась моя научная биография, ежечасно ощущали на себе и давали понять нам, какое важное значение придаётся теоретическим разработкам отдела. За развитием идеи дейтериевой „трубы“ с большим вниманием и беспокойством следил и Юлий Борисович Харитон, научный руководитель КБ amp;ndash;11 — того самого „объекта“, известного впоследствии как Всесоюзный научно-исследовательский институт экспериментальной физики (ВНИИЭФ) , или Арзамас-16 .
      Это внимание было вполне объяснимо. Исследования затрагивали ни много ни мало перспективу создания водородной бомбы очень большой мощности. В „Воспоминаниях“ А.Д. Сахарова есть упоминание, что идея дейтериевой „трубы“ полностью заимствована, или, как он пишет, „цельностянута“ у американцев. Возможно, и даже вероятно, что дело обстояло именно так. Но ведь от идеи до реального воплощения — большой путь, и преодолеть его могут только люди подготовленные, с необходимым опытом и творческим потенциалом. Поэтому совсем не случайно, что тема была поручена Ю.Б. Харитону, Я.Б. Зельдовичу, Д.А. Франк-Каменецкому, К.И. Щёлкину, представлявшим замечательную школу Института физической химии. Там ещё до войны велись обширные исследования по горению и детонации химических веществ, и обобщение их на ядерные реакции было вполне естественным.
      Исследовались различные режимы распространения — от медленного, дозвукового горения до быстрой, сверхзвуковой детонации. Выяснилась зависимость режима от инициирования, были сформулированы критерии устойчивости для бегущей волны. В частности, уже тогда приобрела известность теорема Ю.Б. Харитона — простая, но очень значительная по содержанию. В ней утверждалось, что любое экзотермическое (то есть способное к выделению энергии) вещество может детонировать, если его характерный размер больше некоторого критического.
      Словом, академик Харитон имел самое непосредственное отношение к нашей первой водородной „трубе“. Но когда стали ясны непрактичность, дороговизна, туманные перспективы выхода на стационарный режим горения, а главное — неконкурентоспособность по отношению к новым идеям, он как научный руководитель КБ amp;ndash;11 без малейших колебаний отменил все дальнейшие исследования в этом направлении.
      Несколько раз мне пришлось пересечься с Ю.Б. на полигонах. Он всегда был сосредоточен, много работал, вникал во все, казалось бы, малозначительные детали. Нам, молодым, с ветерком в голове, от этого живого укора порой становилось неловко. И мы начинали трудиться не по принуждению, а по совести.
      Однажды, вскоре после очередного испытания, я случайно оказался свидетелем такой сцены. Ю.Б. принесли совсем свежие, не просохшие ещё фотоплёнки, на которых было запечатлено „явление“. Рядом с ним оказался крупный военный чин, он заглядывал Харитону через плечо и ворчал: „Ничего не видно, разве так фотографируют? Вот я тебе завтра принесу…“ На следующий день он в самом деле принёс альбом с красочными фотографиями… обнажённых женщин. Я впервые видел Ю.Б. в полной растерянности. У него покраснели уши, на лице — вымученная улыбка, и чувствовалось еле сдерживаемое из-за природной деликатности желание накричать на военного. А тот, он был заметно старше по возрасту, громко похохатывал, чрезвычайно довольный произведённым эффектом.
      Можно долго перечислять заслуги Юлия Борисовича, имеющие непосредственное отношение к оружию, но из всех я выделил бы одну, в решении которой его роль была первостепенной.
      Речь идёт о безопасности ядерного оружия.
      В своё время сформулированное им требование было абсолютным: ядерный взрыв не должен ни при каких обстоятельствах провоцироваться случайными причинами. Поэтому с самого начала практического конструирования ядерных зарядов автоматика подрыва предусматривает множество ступеней предохранения.
      Известно, что при пожаре, ударе, вследствие падения, при попадании пули во взрывчатое вещество (ВВ) , содержащееся в ядерном заряде, иногда происходит инициирование и взрыв этого ВВ. Критерий безопасности ядерного оружия при Харитоне формулировался так: при случайном инициировании химической взрывчатки в одной произвольной точке ядерного взрыва произойти не должно.
      В связи с этим возникали определённые ограничения на конструкцию заряда, порой в ущерб другим качествам, сужался поиск, но неукоснительное это требование имело наивысший приоритет.
      Как научный руководитель проблемы в целом, Ю.Б. постоянно думал об этой стороне ядерного оружия, возможных тяжких последствиях нашего недомыслия.
      Не знаю, кому принадлежит постановка следующей интересной задачи, я же слышал её непосредственно от Юлия Борисовича, и было стыдно, что она идёт сверху, а не от нас, теоретиков.
      — Представьте себе, — говорил Харитон, — склад или вагон с большим количеством „изделий“, расположенных в ряд. С одним из них произошло несчастье — инициирование ВВ от одной точки и далее, случайным образом, развитие цепной реакции. В соответствии с нашими воззрениями — развитие нейтронной цепи неполное, реального ядерного ущерба не возникает. Но! Вследствие неудачного расположения первый химический взрыв вызывает аналогичный взрыв соседнего „изделия“, и тот попадает в сильный нейтронный поток предыдущего взрыва. Подобным образом далее: для третьего, четвёртого, пятого…. Нейтронный поток постепенно нарастает, одновременно растёт число поколений цепной реакции. Наконец ядерное энерговыделение достигает неприемлемого уровня. Таким образом, что же получается? Серийный заряд, вполне безопасный сам по себе, при групповом непродуманном расположении может потерять это своё важнейшее качество…
      Как актуально это звучит сегодня! Проблема безопасности существующих ядерных зарядов, насколько мне известно, сильно беспокоит американских коллег. В 1997 году мне довелось побывать в Ливерморской национальной лаборатории. Довольно откровенные разговоры, которые мы там вели, в конечном счёте замыкались на вопросах безопасности — в том смысле, о чём речь шла чуть раньше. Американские коллеги прямо интересовались, как преодолеть договор о полном запрещении испытаний применительно к маломощным взрывам. Было ощущение, что их всерьёз заботит та самая „одна точка“. Обсуждалась возможность создания импульсных ускорителей, способных просвечивать многие сантиметры тяжёлого металла. Речь также заходила о математических трёхмерных программах гидродинамического сжатия для суперкомпьютеров…
      Полагаю, у меня есть основания сказать с достаточной уверенностью, что усилия, в своё время предпринятые Юлием Борисовичем Харитоном в области безопасности ядерного оружия, были объективно необходимы: я не вспоминаю ни одной ядерной аварии, связанной с оружием. В условиях запрета натурных ядерных испытаний это даёт нам своего рода фору перед американцами.
      Оглядываясь на то, что и как было сделано, анализируя прошлое с позиций сегодняшнего дня, хочу сделать ещё одно признание. Отделённые от высокого начальства естественной перегородкой, мы, случается, не всегда объективно оцениваем его роль в выборе стратегической линии. В своё время, когда я работал уже в Челябинске-70 (речь об этом пойдёт дальше) , мы весьма гордились своими успехами по основной, военной теме. Мы и в самом деле не уступали, как нам казалось, коллегам-конкурентам из ВНИИЭФ, где бессменным научным руководителем долгие годы оставался Ю.Б. Харитон. Теперь я начинаю понимать и оценивать, что институт под его руководством всегда шёл значительно более широким научным фронтом. В переломный момент, который ныне переживает страна, это даёт о себе знать. Сегодня, когда интерес к оружию заметно снизился, а рыночные тенденции нарастают, учёным и специалистам из Арзамаса-16 (ВНИИЭФ) легче, чем моим соратникам из Челябинска-70 (ВНИИТФ) , приспособиться, найти себя в новом качестве.
      И последнее, личное. В 1965 году академик Харитон приехал в Челябинск-70 на защиту моей докторской диссертации. Приехал как официальный оппонент, оторвавшись на один день от своих многочисленных дел. И привёз положительный отзыв, что самым благоприятным образом отразилось на всей процедуре защиты. А когда официальная часть завершилась, поздравил и в тот же день отбыл. На вечернюю послезащитную трапезу, сколько ни уговаривали, задержаться не согласился. К всеобщему нашему огорчению.
      * * *
      Я отсчитываю годы назад — и благословляю то время. Не только потому, что с ним связана лучшая пора — молодость, но и потому, что судьба свела меня с очень умными и талантливыми учителями.

2. Публичная лекция в МИФИ: сокращённый вариант

      Уже несколько лет я читаю лекции студентам Московского инженерно-физического института. В деканате знают в общих чертах, чем я занимался в предыдущие годы, и несколько раз предлагали мне подумать о популярной лекции на тему что-то вроде „Атомная бомба в профиль и анфас“.
      Я, конечно, слегка утрирую. Меня просили рассказать об общих физических основах атомной бомбы. Но тем самым хочу подчеркнуть, как разительно изменилось время. Ещё совсем недавно соблюдалась строжайшая тайна о людях, местоположении „объектов“, обо всём, что так или иначе было связано с разработкой и производством ядерного оружия. Сегодня многие табу сняты.
      Но уровень секретности в атомной сфере остаётся высоким, что в большинстве случаев, на мой взгляд, вполне оправданно. Есть и другое смущающее меня обстоятельство. Грань, отделяющая секретное от несекретного, часто оказывается размытой. И знающий человек, который берётся что-то рассказывать, неизбежно испытывает по этому поводу затруднения.
      Однако слово сказано. И после этой предварительной ремарки я всё же попытаюсь, привлекая сведения самого общего характера, просчитать и сконструировать у вас на глазах примитивную А-бомбу.
      * * *
      В основе атомной бомбы лежат открытия довоенного времени: деление урана и цепная нейтронная реакция. Деление урана примечательно в двух отношениях. Первое — энергетическое.
      Как известно, все элементы, содержащиеся в таблице Менделеева, состоят из ядер и электронов, движущихся вокруг ядра. Ядра, в свою очередь, состоят из протонов и нейтронов. При этом в так называемых лёгких ядрах их число сопоставимо, а в тяжёлых — преобладают нейтроны.
      Ядро в сто тысяч раз меньше атома, внутри которого располагаются электроны. Поэтому ядерные, концентрированные силы намного больше, чем атомные (кулоновские) . Все химические реакции затрагивают электронные оболочки с их относительно слабыми связями, тогда как ядерные превращения изменяют структуру ядра.
      При делении урана под действием нейтрона происходит развал тяжёлого ядра на два осколка, приходящихся „на середину“ периодической системы элементов, где ядра наиболее крепко связаны. Именно этот принцип — деление ядер — положен в основу конструкции атомной бомбы. Попутно отметим, что слияние лёгких ядер с образованием более тяжёлых лежит в основе термоядерных реакций водородной бомбы * .
      При химических реакциях, например когда взрывается порох, тротил или другое ВВ, энергии выделяется примерно в 10 миллионов раз меньше, чем при реакции ядерной, — в расчёте на равное количество инициируемого вещества. Именно из этого обстоятельства вытекает огромное преимущество ядерного оружия над обычным.
      Первая советская атомная бомба весила около 5 тонн (как и первая американская) и имела мощность около 15 килотонн тротилового эквивалента (ТНТ) , то есть превосходила свой химический аналог в 3 тысячи раз. Не в 10 миллионов раз, как отмечалось выше, а в тысячи раз меньше.
      Почему?
      Дело в том, что в массивном корпусе атомной бомбы содержалось всего лишь 6 килограммов активного материала, который к тому же „сгорал“ далеко не полностью (в отличие от обычного ВВ с коэффициентом полезного действия, близким к 100 процентам) .
      Вторая особенность деления состоит в том, что в результате распада тяжёлого ядра образуются новые нейтроны. Это принципиальное обстоятельство приводит к возможности цепной реакции — нарастающему экспоненциально потоку нейтронов.
      Экспериментальным путём выяснили, что для реализации взрыва пригодными оказались нечётные изотопы урана и плутония (уран-235 , плутоний-239) . Другие элементы, в том числе уран-233 , более далёкие изотопы плутония, прочие трансураны, распространения не получили из-за технологических трудностей и высокой стоимости.
      К слову сказать, в своё время возлагались большие надежды на кюрий-245 . Было высказано предположение, что у него уникальные ядерные свойства и можно сделать не то что бомбу, а чуть ли не атомную пулю. На реакторе добыли некоторое количество кюрия, определили его физические и ядерные константы. Иллюзии исчезли так же быстро, как и появились. Кюрий-245 по ядерным характеристикам не сильно отличался от плутония-239 , но превосходил последний по стоимости в десятки раз.
      Уран-235 является изотопом природного урана, в котором его содержится всего 0,7 процента, остальные 99,3 — уран-238 . Известно несколько способов разделения изотопов: газодиффузионный, центробежный, лазерный, некоторые другие. В Советском Союзе наибольшее распространение получил центробежный. Он достиг очень высокого уровня совершенства. На его основе в настоящее время осуществляются поставки обогащённого урана для атомных станций внутри страны и на экспорт.
      В бомбах использовался высокообогащённый уран (ВОУ) с концентрацией по урану-235 до 90 amp;ndash;95 процентов.
      Плутоний-239 — искусственный изотоп, которого нет в недрах Земли. Его получают в действующих реакторах. Уран-238 при облучении захватывает нейтрон и затем через два amp;beta;-распада переходит в плутоний-239 . Одна тонкость: из плутония-239 путём последующего захвата нейтрона образуется плутоний-240 . В военном плутонии допустимое количество плутония-240 не должно составлять более 5 amp;ndash;6 процентов, поэтому „срок выдержки“ облучаемого материала в специальных реакторах исчисляется неделями, тогда как в энергетических реакторах АЭС тепловыделяющие элементы могут находиться годами. Жёсткие требования по плутонию-240 , прямым образом влияющие на стоимость военного плутония, обуславливаются инертностью плутония-240 по отношению к делению и сильно выраженным — из-за спонтанного деления — нейтронным фоном.
      Есть ещё одна особенность плутония, доставляющая много хлопот конструкторам. Она связана с тем, что плутоний-239 обладает amp;alpha;-радиоактивностью с периодом полураспада около 24 тысяч лет. Энергетический (из реакторов АЭС) плутоний мало пригоден для военной техники также и потому, что в нём накапливаются длинные „хвосты“ трансурановых элементов, вплоть до плутония-244 . При этом чётные изотопы малопродуктивны, нечётные определяют большой тепловой эффект из-за сравнительно короткого периода распада.
      Аналогом плутония-239 является уран-233 , также реакторного происхождения, но на основе тория. Торий-232 подхватывает нейтроны и также через два amp;beta;-распада обращается в уран-233 . Но и в этой технологии есть свои трудности (в первую очередь — повышенная гамма-радиоактивность), из-за чего сколько-нибудь заметного применения в военной технике уран-233 не получил.
      * * *
      Итак, мы установили: чтобы сделать бомбу, нужны высокообогащённый уран (ВОУ) или оружейный плутоний.
      Вернемся, однако, к явлению, названному выше размножением нейтронов. И напомним, что нейтрон, испытывая многократные взаимодействия в расщепляющейся среде, может достигать её границы и исчезать. Ясно, что в бесконечной среде такого рода потерь нет. И наоборот: если размер рассматриваемой области (например , радиус делящегося плутониевого шара) сопоставим с длиной пробега нейтронов, их потери за счёт вылета становятся преобладающими.
      Отсюда возникает важнейшее для последующего изложения понятие критического размера, или критической массы. Наиболее экономичной геометрической фигурой, имеющей наименьшую критическую массу, является, как известно, шар. Он обладает минимальным отношением поверхности (вылет) к объёму (рождению) .
      С этим соотношением связаны понятия критичности. В надкритическом состоянии (большой размер) поток нейтронов экспоненциально нарастает, в подкритическом — реакция затухает, в критическом — поддерживается стационарный уровень нейтронов. Реакторы АЭС, в которых поддерживается постоянное энерговыделение, находятся в критическом состоянии. Собственно говоря, вся система управления реактором направлена на то, чтобы поддерживать критическое состояние и не дать свалиться реактору ни в ту, ни в другую сторону.
      Естественно, любое взрывное устройство должно обладать механизмом, способным перевести его из безопасного состояния (подкритического) во взрывное (надкритическое) . Но каков бы ни был механизм такого перевода, по механическим соображениям он не может быть скачкообразным (мгновенным) , он непременно растянут во времени.
      Реально используются два способа перевода в надкритическое положение. Условно выражаясь — медленный и быстрый. Первый из них схематично можно представить так. Имеются два куска урана-235 , каждый из которых подкритичен. Масса отдельного объёма составляет 0,75 от критической массы. При их совмещении с помощью пороха возникает надкритическая конфигурация, способная к импульсному размножению нейтронов.
      Такой „пушечный“ вариант сближения, когда в урановую цилиндрическую оболочку загоняется сердцевина из урана, имеет дело с большими массами, считается медленным и не пригоден для плутония из-за большого нейтронного фона (у урана фон в сотни раз меньше) . На практике такой способ был применён в бомбе, сброшенной на Хиросиму, но в дальнейшем в военных зарядах распространения не получил. Его используют лишь в некоторых специальных конструкциях, для которых существенны не вес и расход материала, а заданные габариты.
      Вариант быстрого перехода через критсостояние называется, по американской терминологии, имплозией — „взрывом внутрь“. Опуская некоторые весьма существенные детали, вообразим такую конструкцию.
      Пусть активный материал — плутоний — распределён в виде тонкой сферической оболочки и окружён взрывчатым веществом. Снаружи ВВ установлены капсюли-детонаторы, которые по внешнему сигналу образуют во взрывчатом веществе сферическую детонационную сходящуюся волну. Энергия ВВ передаётся плутониевой оболочке, и она летит в центр сферы, преобразуясь геометрически в шар и одновременно подвергаясь сжатию. Ввиду того что скорости оболочки и звука сравнимы, сжатие составляет разы. А раз повышается плотность материала — значит, снижается критмасса (обратно пропорционально квадрату плотности) и вообще весовые показатели заряда.
      Описанный здесь способ перевода вещества в надкритическое состояние является самым совершенным, так как использует в полной мере оба фактора: геометрический и динамический. Одновременно он же является наиболее трудно достижимым технологически (тонкие , с высокими требованиями по допускам оболочки, организация с большой точностью сферической детонационной волны и т. д.) .
      На заре атомной эры поступали проще. В первой американской плутониевой бомбе, имевшей 6 кило делящегося материала, как и в аналогичной советской, плутоний заранее был собран в шар, а подлетающая инертная оболочка выполняла роль отражателя нейтронов и вызывала небольшое сжатие ядра.
      * * *
      Таким образом, мы установили второе существенное обстоятельство на пути к созданию бомбы: мало просто иметь делящееся вещество — надо научиться переводить это вещество через критическое состояние с максимальной эффективностью.
      Рассмотрим это на примере плутония — его выдающаяся роль в атомном оружии напрямую связана с ядерно-физическими свойствами. Плутоний в виде голого шара имеет критмассу около 10 кг, тогда как урана-235 требуется примерно 50 кг. В сравнении с ураном-235 производство плутония дороже примерно в пять раз, но без него не обходится практически ни один вид современного атомного оружия.
      При имплозии время нахождения вещества в сжатом (надкритическом) состоянии имеет важное значение. Собственно говоря, именно это обстоятельство в сочетании с конечной величиной сжатия определяет минимальное количество плутония, способного к взрыву. Теоретический предел возникает ввиду конечности скорости полёта оболочки. Она равна скорости детонации химического ВВ (примерно 10 км/сек) , при любом сколь угодно большом отношении масс ВВ и оболочки. На практике минимально допустимая масса составляет несколько сот граммов плутония. Теоретически можно представить себе дальнейшее снижение массы, если придумать другое ВВ, с большей калорийностью и, соответственно, с большей скоростью звука продуктов взрыва.
      В химии ВВ предел практически достигут. С изобретением лазеров возникла идея лазерного термоядерного синтеза. Свет лазера, работающего в импульсном режиме, концентрируется на маленькую мишень (доли миллиметров) , разогревает её до очень высокой температуры (десятки миллионов градусов) и вызывает горение дейтерия в смеси с тритием.
      Лет двадцать назад в печати появилось предложение использовать не реакции синтеза, а делительные реакции на плутонии в той же лазерной концепции. Было показано, что надкритичность из-за сверхвысокого сжатия может достигаться при миллиграммовых массах. Но — „забыли“ про время развития цепной реакции. В результате минимальная масса превратилась в граммы, энергия лазеров — в десятки мегаджоулей, а выходная энергия — в тонны тротилового эквивалента, что в совокупности оказалось абсолютно неприемлемым для лабораторного эксперимента.
      Значит, чрезмерно быстрое сжатие и сопровождающее его большое давление не гарантируют достижения цели — вполне может так произойти, что цепная реакция не успеет развиться и будет так называемый „проскок“. Неприемлема и другая противоположность — очень медленное сжатие. В этом случае сразу после перехода через критическое состояние начнёт развиваться цепная реакция от случайного фонового нейтрона с выделением энергии, которая остановит движение внутрь. Взрыв произойдёт задолго до самого благоприятного момента — максимального сжатия и наивысшей надкритичности. Энерговыделение резко упадёт, будет попросту „пшик“, или, выражаясь по-научному, неполный взрыв (НВ) .
      Из сказанного выше со всей очевидностью напрашивается вывод: переход через критсостояние должен быть тщательно организован — без чрезмерной динамики и без замедления, то есть надо найти „золотую середину“. Кроме того, нейтронный источник, вызывающий цепную реакцию, должен включиться в строго определённый момент (вблизи максимального сжатия) , чтобы энерговыделение было максимальным. Подобного рода синхронизация — тонкая наука, к тому же неоднозначная, привязана к конкретному „изделию“, с его допусками, статистическим разбором.
      Один из способов достичь автоматической синхронизации состоит в следующем. В центре заряда располагается совсем небольшое количество твёрдого вещества, содержащего дейтерий. В результате ударной волны, приходящей от заряда химической взрывчатки, возникает ядерная реакция „дейтерий-дейтерий“ с выделением нейтронов. Опытным путём было установлено, что число возникших нейтронов достаточно для инициирования цепной реакции.
      Универсальное радикальное решение возникло позже. Генеральная идея состояла в том, чтобы к делительным реакциям присоединить термоядерные по схеме деление — синтез — деление. При этом первичная энергия, выделившаяся вследствие деления, приводит к реакциям синтеза с выделением новых нейтронов, которые, в свою очередь, вызывают последующие деления. При сгорании нескольких граммов трития (по реакции дейтерий + тритий = amp;alpha;-частица + нейтрон) выделяется около 10 24нейтронов, сравнимых по числу со всеми атомами плутония.
      Искусство создателей оружия состояло в том, чтобы вызвать термоядерную DT-реакцию в наихудших условиях, при минимальном первоначальном КПД, что и приводило к стабилизации мощности заряда в целом. Вот почему в ядерном оружии, по крайней мере в наиболее совершенных вариантах, используется наряду с плутонием тритий.
      * * *
      Подводя итог, скажем, что, если кто-то и в самом деле вознамерится сделать атомную бомбу, ему потребуются плутоний, химическая взрывчатка, нейтронный источник и многое-многое другое, о чём я не упомянул. Физика взрыва, ядерных реакций, всей той науки, которая сопровождаёт ядерное оружие, необычайно насыщенна и многогранна. Но мой вам совет, искреннее пожелание человека, который всё это прошёл: пусть ни ум ваш, ни руки не затронет эта тема.
      * Наивно предполагать, что водородное оружие использует только реакции синтеза, а атомное — только деления. На самом деле всегда присутствует и то и другое, но в разных пропорциях, с разным акцентом. Исключение составляют только заряды мирного назначения. В них проявлена особая забота, направленная на уменьшение радиоактивности, и урановые слои заменены на инертные. Такие заряды по своим техническим показателям, однако, резко уступают военным. Вместе с тем — подчеркнём ещё раз — во всех без исключения зарядах, атомных и водородных, военных и мирных, инициирующее начало возникает при делении.

3. Водородная бомба: кто выдал её секрет

      О зарождении и начальных этапах развития атомной промышленности в СССР, о создании первой атомной бомбы и роли разведок в тот период рассказано уже многое, и я не вижу смысла в повторениях.
      Однако подобного рода материалы, как правило, ограничиваются началом 50-х годов. Лишь в одном месте в воспоминаниях Ю.Б. Харитона упоминается, что и в отношении американской водородной бомбы имеется от разведки документ. Но никак не раскрывается его содержание. Возможно, прав А.Д. Сахаров, который считал, что идея термоядерной детонации в жидком дейтерии („труба“ Зельдовича) является „цельностянутой“. Загадочным является то, что в попытках создания водородной бомбы мы буквально следовали по пятам за американцами, повторяя их зигзаги и ошибки, за исключением сахаровской „слойки“, которая в практическом плане не получила развития, была нашим собственным зигзагом.
      Не располагая точными данными, можно только догадываться, случайно это происходило или причины были более глубокими. Ни мы, ни американцы эту загадку пока не решили.
      * * *
      Название этой главы в точности повторяет название статьи Д. Хирта и У. Мэтьюза, опубликованной (в переводе) в журнале „Успехи физических наук“ (май 1991 , т. 161, N 5 — выдержки из неё цитируются под цифрой I) . Поступаю я так умышленно, потому что в мои намерения входит сопоставление различных взглядов на этот острый вопрос.
      В своё время в полемику с американцами вступил патриарх советской атомной науки академик Ю.Б. Харитон. Его выступления в газетах „Красная звезда“ и „Известия“ в 1992 г., а также на юбилейной (к 90-летию И.В. Курчатова) сессии учёного совета Российского научного центра „Курчатовский институт“ совместно с Ю.Н. Смирновым формируют определённый взгляд на историю развития отечественного водородного оружия, который практически ни в одном пункте не совпадает с американским. По материалам юбилейной сессии Курчатовским центром издан доклад. Выдержки из него цитируются под цифрой II.
      Я постараюсь максимально точно передать позиции сторон и выразить свою, которая, как оказалось, не совпадает с двумя предыдущими. При этом я прошу читателя быть снисходительным — любое воспоминание субъективно, а одни и те же события по-разному воспринимаются разными людьми. Тем более, если учесть, что автор располагал далеко не всей возможной информацией.
      Как теперь известно, американская водородная бомба начинает свою историю с 1946 года. Именно тогда, вскоре после появления атомных бомб, Э. Теллер сформулировал идею „супербомбы“. Подобно тому как от капсюля-детонатора провоцируется волна горения (детонации) в химическом взрывчатом веществе, в водородной бомбе Э. Теллера распространяется термоядерная волна по дейтерию, инициированная атомным взрывом. Если устойчивое (незатухающее) горение возможно, то оно, вызванное относительно скромной энергией атомного взрыва, затем при распространении выделяет произвольно большую энергию. Захватывающая перспектива, не правда ли?
      В 1951 году, когда я после окончания Московского университета оказался в группе Я.Б. Зельдовича в КБ amp;ndash;11 , там с большим энтузиазмом занимались сходной проблемой (отставая , по-видимому, на год-два от Лос-Аламоса). Сейчас, когда узнаёшь у тех же Д. Хирта и У. Мэтьюза, что за проблемы переживали американские учёные в связи с „супербомбой“, поражаешься, насколько они были сходны с нашими!
      Например, для нас с самого начала представлялась очевидной невозможность разжигания чистого дейтерия — это могло осуществиться только через промежуточную область, насыщенную тритием. Но трития требуется так много, что его производство вступает в острую конкуренцию с производством военного плутония на промышленных реакторах. Нет ответа и на главный принципиальный вопрос: осуществим ли стационарный режим горения?
      Дело в том, что при любой детонации существует некоторый минимальный размер (радиус детонационного шнура) , ниже которого устойчивого режима не существует. Вещество вследствие собственного энерговыделения разлетается быстрее, чем успевает сгореть. Особенностью же высокотемпературной термоядерной плазмы является наличие не только нижнего, но и верхнего радиуса.
      Всякое вещество, предоставленное самому себе, стремится к термодинамическому равновесию, выравниванию температуры между веществом и излучением. Нетрудно подсчитать, что при рассматриваемых параметрах плазмы подавляющая часть энергии приходится на излучение. Образуется, таким образом, паразитный сток энергии от вещества, то есть от горячих материальных частиц, вступающих в ядерную реакцию, в излучение. Однако при небольшом размере „трубы“ большая часть фотонов, не набрав равновесной энергии, покидает горячую область, и энергобаланс оказывается сдвинутым в пользу материи. Этим объясняется наличие двух радиусов — разлётного и радиационного, причём первый должен быть больше некоторого значения, а второй — меньше некоторого другого.
      Трудность задачи состояла в том, что радиусы эти оказались близкими. До сих пор осталось невыясненным, есть ли между ними щель, необходимая для существования устойчивого распространения.
      Это, скажем так, теоретическая сторона вопроса. А вот как развивались события в плоскости политической.
      В 1951 году президент США Г. Трумэн направил комиссии по атомной энергии директиву о возобновлении работы по созданию водородной бомбы. Согласно сведениям из (I) , „ к концу 1950 г. Э. Теллер был в отчаянии, потеряв надежду на создание работоспособной конструкции водородной бомбы“. И здесь же: „ Осознание того факта, что „классическая супербомба“ нереальна, пришло в считанные месяцы после того, как Трумэн объявил программу, обязывающую учёных сделать такую бомбу“.
      К аналогичному выводу в группе Я.Б. Зельдовича пришли к концу 1953 года.
      То, что вещество горит тем полней и быстрей, чем выше его плотность, следует из самых общих соображений. Задача состояла в том, чтобы понять, как достичь высокой степени сжатия.
      „ Замечательные способы получения чрезвычайно высоких сжатий дейтерия впервые пришли в голову Уламу, когда он размышлял над проблемами повышения эффективности атомных бомб, основанных на делении тяжёлых элементов. У него возникла идея о фокусировке на дейтерии механической энергии, высвобождаемой при взрыве обычной атомной бомбы. Чтобы осуществить такую фокусировку, необходимо надлежащим образом направить ударную волну по окружающему материалу. Этот способ сулил колоссальное сжатие дейтерия.
      Когда Улам сообщил Теллеру о своей схеме сжатия дейтерия, во время их исторической встречи в начале 1951 года, Теллер предложил вариант, согласно которому не ударные волны сжатия от взрыва атомного устройства, а радиация от этого первичного взрыва должна вызвать так называемую имплозию, приводящую к сильнейшему сжатию дейтерия. В совместном отчёте Улам и Теллер ссылаются на эти схемы сжатия как на фокусировку энергии атомного устройства с помощью „гидродинамических линз и зеркал для излучения атомного взрыва “.
       „ Схема Улама-Теллера, использующая радиацию взрыва с целью сжатия и инициирования отдельно расположенного компонента бомбы, содержащего термоядерное топливо, ознаменовала полный отказ от классической концепции супербомбы Теллера “(обе цитаты из источника I) .
      Как развивались события дальше?
      31 октября 1952 года был произведён взрыв (у нас его назвали физическим опытом) термоядерного устройства „Майк“, в котором американцам удалось реализовать упоминаемую схему атомного сжатия. В 1954 году США испытали боевую водородную бомбу, осуществив тем самым окончательный поворот к новой технологии, уцелевшей в основных чертах до наших дней.
      Но уже в ноябре 1955 года на Семипалатинском полигоне взорвали нашу водородную бомбу новейшего образца. Стало ясно, что в споре с американскими учёными русские сумели ликвидировать разрыв. Притом в столь короткие сроки, что это не поддавалось, с точки зрения американцев, какому-либо разумному объяснению, кроме одного — шпионаж. Было выдвинуто немало и других версий, так или иначе объясняющих успех советских учёных, но спор и по сей день не закончен.
      Виднейший теоретик Лос-Аламоса Г. Бете считает, что открытие Улама-Теллера имело случайный характер. И потому признать, что русский проект развивался по аналогичному пути без американского влияния, — значит уверовать в совершенно невероятное совпадение.
      Первоначально „русское чудо“ связывали с предательством Фукса. Однако вскоре разобрались, что Фукс был разоблачён и прекратил свою деятельность в пользу Советского Союза раньше, чем возникла идея Улама. Затем было высказано предположение (переросшее в уверенность) , что русские сумели взять продукты от взрыва „Майк“, распространившиеся в атмосфере, и расшифровать их.
      В радиоактивных продуктах взрыва содержится определённая информация — это известно учёным. К примеру, количество трансурановых элементов, рождённых в результате взаимодействия ядерных и термоядерных нейтронов с тяжёлыми атомами, сильно зависит от того, насколько быстро протекают реакции. Скорость же реакции пропорциональна плотности вещества, и наличие далёких трансуранов может свидетельствовать о высокой степени сжатия.
      Это теоретически. А на практике дело обстоит следующим образом.
      Во-первых, трансуранов мало, их улавливание из атмосферного облака — дело хлопотливое и требует большой тщательности. Подтверждение этой мысли находим у академика Харитона:
      „ Получили ли советские учёные полезную информацию для конструирования водородного оружия в результате радиохимического анализа атмосферных проб после термоядерного взрыва в США 1 ноября 1952 г.? Определённо нет, т. к. организация работ у нас была в то время ещё на недостаточно высоком уровне и полезных результатов не дала “ (II) .
      Нужно заметить, что и позже, когда подобная работа была хорошо организована, нас интересовали не столько радиоактивные трансурановые элементы, сколько осколки деления, соотношения между различными изотопами, из которых мы выводили степень „термоядерности“, наличие тех или иных ядерных и конструктивных материалов и т. п.
      Во-вторых, сведения о сжатии не дают возможности сделать заключение о том, как оно достигнуто, то есть носят косвенный характер. Если бы из анализа радиоактивности последовали тогда глубокие революционные выводы, как представляет себе Г. Бете, то это носило бы характер сенсации. Информация непременно пришла бы к исполнителям в своём первичном виде, так как в самой по себе в ней не содержится для нас элементов секретности. Но тут я со всей определённостью утверждаю, что за всё время наших радиохимических поисков в атмосфере никаких необычных сведений мы не извлекли.
      Наконец, в-третьих. „ Бете спросили, не является ли трёхлетний интервал между испытанием „Майк“ и взрывом первой советской водородной бомбы в 1955 г. примерно тем периодом, который требовался Советам для переработки информации по осколкам в атмосферных осадках, чтобы сконструировать и создать собственную водородную бомбу. На это Бете отвечал так: „Думаю, вы правы. Я тоже так считаю “ (I) .
      Так вот, никакого трёхлетнего интервала не было. Максимум год-полтора. В 1953 году мы были полностью заняты своими внутренними делами, подготовили и провели испытание своей водородной бомбы — знаменитой сахаровской „слойки“. При этом были уверены, что вместе со „слойкой“ мы не только догоняем, но даже перегоняем Америку. Бомба подготавливалась к испытанию сразу в боевом варианте. В ней в качестве основного термоядерного горючего использовался дейтерид лития, а не газообразный или жидкий (замороженный) дейтерий * .
      Конечно, уже тогда мы были наслышаны об испытании „Майк“, но только несколько лет назад я узнал об истинном назначении опыта, его глубоком содержании. В то время мы думали, что в США взорвали „дом с жидким дейтерием“ ради утверждения приоритета. По сути — реализовали схему, близкую к детонационной „трубе“ Франк-Каменецкого-Зельдовича. Вроде того, что американцы богатые: нагромоздили кубометры — и шарахнули, лишь бы произвести эффект. Так всегда была настроена внутренняя наша пропаганда. Всегда говорилось именно так — и никогда по-другому. Я никого не хочу обвинять — может, в той ситуации это было оправданно и разумно. Но теперь мне совершенно ясно, что уже в 52-м американцы взорвали „третью“ идею, если говорить в терминологии Сахарова. Да, её взорвали на земле, но они всё проверили и подтвердили то, что сумели сделать новую бомбу.
      А в Арзамасе-16 в начале 50-х развивались два направления: „труба“ и „слойка“. И если „труба“ не сулила скорого успеха и всё более очевидной становилась её бесперспективность, то в отношении „слойки“ всё складывалось удачно. К ней было приковано всеобщее внимание, она подготавливалась к испытаниям и была нашей национальной гордостью.
      В „слойке“ использовалось интересное предложение А.Д. Сахарова. В состав атомного заряда включались слои из водородонесущего материала (дейтерид лития) для усиления деления по схеме деление-синтез-деление. Исходно плотность лёгких и тяжёлых слоёв отличалась в десятки раз. При взрыве, когда материал разогревался и ионизировался, происходило сильное сжатие лёгких слоёв со стороны тяжёлых, что способствовало резкому возрастанию скорости термоядерных реакций.
      Эту идею между собой стали называть „сахаризацией“. Когда в группе Франк-Каменецкого-Зельдовича поняли, что конкурировать с ней не сможем, работы по „трубе“ были свёрнуты ** . Рассуждали примерно так: есть водородная бомба, чего мы будем ещё какую-то следующую громоздить — с неизвестным исходом и огромной затратой и своих усилий, и материальных средств?! Так что с благословения Зельдовича и Франк-Каменецкого мы это дело прекратили.
      А уже в августе 1953 года на башне Семипалатинского полигона была успешно испытана первая советская водородная бомба. Подтвердились расчёты, полный триумф. А.Д. Сахаров за несколько месяцев становится доктором физико-математических наук, академиком, лауреатом Сталинской премии, Героем Социалистического Труда, провозглашается, несмотря на молодость лет, „отцом“ водородной бомбы…
      „ В США есть физики, которые, по-видимому из-за недостатка информации, полагают, что советская бомба, испытанная 12 августа 1953 г., не была „настоящей“ водородной бомбой… Мощность заряда, испытанного в 1953 г., примерно в 20 раз превосходила мощность атомной бомбы, сброшенной на Хиросиму и имевшей такие же габариты и вес. Уже по этой причине испытанный заряд поднимал уровень ядерного оружия на новую ступень. Более того, схема этого заряда допускала создание водородной бомбы мощностью до одной мегатонны. Очень важным показателем испытанного заряда являлась его „термоядерность“, т. е. вклад собственно термоядерных реакций в полную величину мощности. Этот показатель приближался к 15 amp;ndash;20 процентам “ (II) .
      Никто не сомневался в то время, что и дальше мы будем идти по своему, отечественному пути, развивая первый успех. Однако к концу 1953 года, в самый разгар эйфории и, казалось бы, вопреки логике, события стали стремительно развиваться совсем в другом направлении.
      Такой поворот был неожиданным не только для меня. По-видимому, аналогичное ощущение испытывал и А.Д. Сахаров. Вот что мы находим в его „Воспоминаниях“:
      „ Через несколько дней (после выборов в Академию наук в ноябре 1953 г. — Л.Ф. ) меня вызвал к себе Малышев и попросил представить ему докладную записку, в которой написать, как мне рисуется изделие следующего поколения, его принцип действия и примерные характеристики. Конечно, мне следовало отказаться: сказать, что подобные вещи не делаются с ходу и одним человеком, что необходимо осмотреться, подумать. Но у меня была идея, не слишком оригинальная и удачная, но в тот момент она казалась мне многообещающей. Посоветоваться мне было не с кем. Я написал требуемую докладную…
      Через две недели я был приглашён на заседание Президиума ЦК КПСС…
      Результатом заседания… были два постановления, вскоре принятые Советом Министров и ЦК КПСС. Одно из них обязывало наше Министерство в 1954 amp;ndash;1955 гг . разработать и испытать то изделие, которое я так неосторожно анонсировал. … Другое постановление обязывало ракетчиков разработать под этот заряд (подчёркнуто А.Д. Сахаровым. — Л.Ф. ) межконтинентальную баллистическую ракету.
      Существенно, что вес заряда, а следовательно, и весь масштаб ракеты был принят на основе моей докладной записки. Это предопределило работу всей огромной конструкторско-производственной организации на долгие годы. Именно эта ракета вывела на орбиту первый искусственный спутник Земли в 1957 г. и космический корабль с Юрием Гагариным на борту в 1961 г. Тот заряд, под который это всё делалось много раньше, однако, успел „испариться“, и на его место пришло нечто совсем иное… “
      Из приведённых цитат становится ясно, что в конце 1953 года в СССР принимались необычайно важные военные решения на самом высоком уровне. Но, как теперь проясняется, они имели лишь косвенное влияние на реальное развитие последовавших вскоре событий. Почему? Что случилось за короткий промежуток времени конца 1953-го — самого начала 1954 года?
      Запомнилось одно не совсем обычное совещание у руководства. Как я, тогда совсем „зелёный“, туда попал, не знаю. Скорее всего — по прихоти Я.Б. Зельдовича. Детали обсуждения стёрлись из памяти, но главный мотив, ради чего собрались, отчётливо запомнился. Речь шла ни много ни мало о том, чтобы прекратить всю предыдущую деятельность, включая „трубу“ и „слойку“, и переключиться на поиск новых решений.
      — Зачем так резко? — подал реплику кто-то из присутствовавших. — Давайте развивать старое и искать новое…
 
      — Нет-нет! — незамедлительно последовало возражение И.Е. Тамма, выраженное в энергичной форме и потому хорошо запомнившееся. — Человек консервативен. Если ему оставить старое и поручить новое, то он будет делать только старое. Мы должны завтра объявить: „Товарищи, всё, что вы делали до сих пор, никому не нужно. Вы безработные“. Я уверен, что через несколько месяцев мы достигнем цели…
      Мудрый И.Е. Тамм оказался прав. Должен оговориться, что в то время мне очень нравился революционный характер совещания и последовавший затем бурный порыв. Понимание того, почему всё так обернулось, пришло гораздо позже, спустя десятилетия.
      В какой-то момент „наверху“, видимо, поняли, что ни Зельдович со своей командой, ни Сахаров со своей не сделали того, что надо, и требуется решительный шаг. Прорыв, если хотите. Этот шаг и был сделан. Как — это другой вопрос.
      Спустя некоторое время после „революционного переворота“ до меня дошёл слух, что радиостанция Би-би-си передала в общих чертах содержание состоявшегося совещания. Была ли такая передача на самом деле или всё это домыслы, искусственно возбуждаемые и направляемые на поддержание нашей бдительности, мне не известно.
      Тогда же появился эскиз, по поводу которого было сказано, что его просил рассмотреть А.П. Завенягин, работавший в то время заместителем министра среднего машиностроения. По своему плоскостному изображению эскиз напоминал лезвие безопасной бритвы (поэтому так и назывался у нас: „бритва“) , а по содержанию, как теперь ясно, — механическую модель Улама. Хотя затем этот вариант из-за тяжеловесности был отвергнут, некоторые принципиальные черты, зародившиеся на ранней стадии, сохранились до конца.
      Я не помню другого времени, до такой степени насыщенного творчеством, поиском, что разом пропали внутренние перегородки, делившие людей по узким темам, а вместе с ними исчезла и мелочная секретность. Возник могучий коллектив единомышленников. Помнится, шутили:
      — Если нарисуешь один круг — это секретно, два — совершенно секретно, а уж когда три — особой важности…
      Спустя несколько месяцев внезапно появились, как свет в тёмном царстве, новые идеи, и стало ясно, что настал „момент истины“. Молва приписывала эти основополагающие, в духе радиационных идей Теллера, мысли то Я.Б. Зельдовичу, то А.Д. Сахарову, то обоим, то ещё кому-то, но всегда в какой-то неопределённой форме: вроде бы, кажется… К тому времени я хорошо был знаком с Я.Б. Зельдовичем, но ни разу не слышал от него прямого подтверждения на сей счёт. Как, впрочем, и непосредственно от А.Д. Сахарова. То, что мы сотворили тогда, по своей сути вошло во все последующие устройства.
      Посчитав, что дело сделано и патриотический долг выполнен, уезжали с „объекта“ в Москву группы И.Е. Тамма и Н.Н. Боголюбова. А между тем как раз в это время активизировалась деятельность основных исполнителей — теоретиков, математиков, физиков-экспериментаторов, конструкторов, инженеров. Вера в плодотворность идеи, в её универсальность была настолько велика, что тогда же было принято решение о создании нового научно-ядерного центра — на Урале.
      Переезды, затрагивающие судьбы людей, совсем не способствовали тому, чтобы сосредоточиться на доведении новой конструкции до испытания. По сути дела, над её созданием мы работали только в 1954 году и в начале 1955-го. А в ноябре 55-го было проведено испытание водородной бомбы нового образца — результат оказался ошеломляющим. Все прочие варианты были отставлены. Появились первые в стране лауреаты Ленинской премии во главе с И.В. Курчатовым, многим руководителям было присвоено звание Героя (кому впервые, кому во второй и даже в третий раз) , чинам поменьше раздали ордена разного достоинства.
      * * *
      Оглядываясь на то время и оценивая влияние американского „фактора“ на наше развитие, могу вполне определённо сказать, что у нас не было чертежей или точных данных, поступивших извне. Но и мы были не такими, как во время Фукса и первой атомной бомбы, а значительно более понимающими, подготовленными к восприятию намёков и полунамёков. Меня не покидает ощущение, что в ту пору мы не были вполне самостоятельными.
      В статье Хирта и Мэтьюза многое сказано про американскую водородную бомбу. Особенно много — для тех, кто понимает, кто варился в этом котле. Подобной откровенности мы не допускали. А они решились. И стало ясно, что мы, в общем-то, их повторяли.
      Не так давно мне пришлось побывать в известном ядерном центре США Ливерморе. Там рассказали одну историю, которая горячо обсуждалась в Америке и почти не известна в России. Вскоре после испытания „Майк“ в поезде, следовавшем из Принстона в Вашингтон, доктор Виллер (J.A. Wheeler) перевозил сверхсекретный документ, касающийся новейшего ядерного устройства. По неизвестным (или случайным) причинам документ исчез — он всего на несколько минут был оставлен без присмотра в туалете. Несмотря на предпринятые меры — остановлен поезд, осмотрены все пассажиры, обочины железнодорожного пути на всём протяжении, — документа не обнаружили. На мой прямой вопрос к учёным Ливермора, можно ли по тому документу получить информацию о технических деталях и устройстве в целом, я получил утвердительный ответ.
      В связи с этим вспоминается эпизод, описанный в „Воспоминаниях“ А.Д. Сахаровым:
      „ Я расскажу тут об одном забавном эпизоде, который, возможно, произошёл много раньше или позже (я нарочно не уточняю даты) . Нам показывали фотографии каких-то документов, большинство из них были перекошены, видимо, фотографу было некогда установить свой микроаппарат. Среди фотографий был один подлинник, ужасно измятый. Я наивно спросил: „Почему этот документ в таком состоянии?“ — „Видите ли, его пришлось выносить в трусиках. “
      Хочешь не хочешь — выстраивается и у меня своя, доморощенная версия „влияния“.
      * В нашей „слойке“ и в последующих модификациях советского водородного оружия вместо жидкого дейтерия использовался „сухой“ гидрит лития-6 . Нейтрон (первоначально от деления урана) с хорошим сечением взаимодействует с литием-6 , образующийся тритий тут же вступает в реакцию с дейтерием. Характерно, что если на входе имеется нейтрон произвольной энергии, то на выходе появляется высокоэнергетичный нейтрон, способный делить любой уран, включая уран-238 . По совокупности причин в последовательности деление-синтез-деление возникает разветвлённая цепь, очень эффективная по темпу энерговыделения и технически привлекательная. Была построена целая индустрия изотопного разделения лития, которая предусматривала использование ртути. Помню время, когда в аптеках исчезли градусники. Идея применения реакции на литии-6 исходила от теоретиков ФИАНа (В.Л. Гинзбург) и была очень плодотворной.
      ** Термоядерная детонация, несостоявшаяся в своём первоначальном виде Д amp;ndash;“трубы„, много позднее была развита на другой основе, в свете новых идей. Рассуждения, приведшие к реальной конструкции, кратко сводятся к следующему.
      Вообразим себе полый цилиндр, внутри которого эквидистантно расположены шары, наполненные дейтерием. Реакция в первом шаре путём его сжатия инициируется слабомощным атомным взрывом. Выделившаяся термоядерная энергия первого шара транслируется на второй шар, от второго — на третий и т. д. Такой заряд в „чистом“ исполнении (за исключением инициирования) был применён при строительстве трассы канала для переброски воды из Печоры в мелеющий Каспий. Модная в своё время экологическая задача вскоре потеряла актуальность, а искусственная траншея от ядерного взрыва постепенно заплыла и заросла.
      Термоядерная детонация по внешнему признаку напоминает горение бикфордова шнура, но с другой скоростью и энергетикой. При её осуществлении происходит переход от конечной энергии инициирования к произвольно большой, если режим устойчив. Термоядерная детонация имеет особую привлекательность для мирной энергетики, если удастся провести её инициирование не от взрывных источников, а, например, от лазеров.

4. Челябинск-70 , сводный брат Арзамаса-16

      Летом 1955 года треть научных сотрудников покидали КБ amp;ndash;11 . Их командировали на Урал, где создавался новый военный ядерный объект — Всесоюзный научно-исследовательский институт приборостроения. Впоследствии он был переименован во Всесоюзный научно-исследовательский институт технической физики (ВНИИТФ) , а в последние годы приобрёл известность под названием Челябинск-70 .
      Первый заместитиель научного руководителя ВНИИП (ныне РФЯЦ-ВНИИТФ) Л. П. Феоктистов и главный конструктор генерал-майор Л. Ф. Клопов.
      фото из архива семьи Феоктистовых.
 
      О причинах разделения старого объекта и возникновения нового можно только догадываться. Назывались стратегические соображения — два лучше, чем один, да к тому же и располагался он подальше от опасных западных границ. Но, думается, истинная причина была более прозаичной: создавался не просто новый объект — создавался объект-конкурент,
      чтобы „старый кот не дремал“. Собственно говоря, такое было не внове. В то время во всех сложных направлениях, будь то авиастроение,
 
      военно-морской
 
      флот или ракетостроение, стремились исключить монополизм. Подтверждение этой мысли можно встретить и в мемуарах российских
 
      (советских)
 
      атомщиков.
      Наибольшую ценность, на мой взгляд, представляют „Воспоминания“ А.Д. Сахарова и последние прижизненные публикации Ю.Б. Харитона. Совершенно естественно, что именно они, наиболее яркие учёные, поделились своими взглядами на историю создания ядерного оружия. Но не будем забывать, что и Юлий Борисович, и Андрей Дмитриевич — основатели и ведущие фигуры КБ amp;ndash;11 , и в их мемуарах почти не затрагивается деятельность Челябинска-70 . Хотя в „Воспоминаниях“ А.Д. Сахарова есть такие фрагменты:
      „Сложные взаимоотношения со вторым объектом во многом определили наш „быт“ в последующие годы…
      Министерство (особенно при преемниках Завенягина) явно протежировало второму объекту. Вероятно, далеко не случайно там была гораздо меньшая еврейская прослойка в руководстве…
      Министерские работники между собой называли второй объект „Египет“, имея в виду, что наш — „Израиль“, а нашу столовую для научных работников и начальства („генералку“) — „синагогой“…
      Что можно сказать по этому поводу?
      Во-первых, о такой терминологии острословов министерства или кого-то другого я и, думаю, многие мои товарищи узнали из книги Сахарова. Во-вторых, взятая сама по себе, формулировка о пристрастиях руководства является неточной. Из „Воспоминаний“ читатель узнаёт, в противоречии со сказанным чуть ранее, что руководитель Средмаша В.А. Малышев был снят с работы за недостаточное внимание ко второму объекту. В начале 60-х по совершенно не ясным для нас причинам был отстранён от должности научный руководитель ВНИИП, очень сильный учёный и организатор науки Кирилл Иванович Щёлкин — трижды Герой Социалистического Труда. Я не припомню, чтобы подобную участь разделил кто-либо из научного руководства КБ amp;ndash;11 .
      Наконец, только процитировать это и не сказать ничего более — несправедливо. На мой взгляд, если министерство и протежировало нам, то не только из-за великоросских настроений, но и по делу, по сути. Что я и попытаюсь показать.
      Но прежде с моей стороны необходима одна оговорка.
      В 1978 году, как уже отмечалось, я переехал на работу в Москву. Этим объясняется то обстоятельство, что достижения, о которых упоминается ниже, относятся к первому двадцатилетию деятельности института и совсем не касаются второго двадцатилетия. Кроме того, не будем забывать, что в нашей теме, военной и секретной, а до недавних пор абсолютно секретной, разного рода ограничения сохраняются. И чем ближе по времени описываемые события, тем больше таких ограничений.
      * * *
      Итак, 1955 год. На полигоне под Семипалатинском испытана водородная бомба нового образца, рождённая в недрах КБ amp;ndash;11 при непосредственном участии многих из тех, кто затем переехал на Урал. На месте нового объекта ещё велось масштабное строительство, а коллектив учёных и конструкторов вовсю трудился над поставленными задачами. Людям, знакомым с техникой, не нужно долго объяснять, что существует разница между первым испытательным образцом и тем, что „идёт в серию“. Так вот: в 1957 году в СССР была испытана и передана на вооружение армии серийная водородная бомба. И, заметьте, сделана она была не в КБ amp;ndash;11 , что было бы вполне естественным, а в Челябинске-70 . За успешное решение этой задачи группа челябинских учёных была отмечена очень редкой в ту пору наградой — Ленинской премией за 1958 год. В списке лауреатов была и моя фамилия — „за идею“.
      По традиции сообщение о присуждении Ленинской премии приходило в день рождения В.И. Ленина. По этому случаю вторая половина дня 22 апреля 1958 года была у нас объявлена нерабочей, и состоялся грандиозный футбол.
      Лично для меня он закончился печально. В голевой ситуации у ворот вратарь из команды соперника так ухватил вместо мяча своими ручищами мою ногу, что лопнула кость. У нападающего, разумеется. Лететь в Москву на вручение наград мне пришлось с костылями…
      Вообще же футбол на объекте был в почёте. Но особенный интерес вызывали встречи теоретиков с математиками. В перерыве между таймами, к всеобщему ликованию, устраивались захватывающие шоу — серия из десяти пенальти по всем правилам, с судьёй и свистком. Я (от теоретиков) бил, А.А. Бунатян (от математиков) — отражал. „Призовой фонд“ формировался, как правило, по разнице забитых и пропущенных мячей: одно очко — одна бутылка добротного марочного вина. Помнится, был однажды счёт 7:3 в нашу пользу. Часть „призового фонда“ мы оприходовали сразу, а вот остальное Бунатян, сдаётся мне, так и замотал…
      * * *
      Честолюбивые, в подавляющей части молодые, в связи с переездом почувствовавшие, образно говоря, освобождение от „гнёта маститых“ и осознавшие личную ответственность за порученное дело (поучительный психологический феномен, не правда ли?) , челябинцы довольно скоро стали выходить на передовые позиции, обозначили своё право на значительность в конкурентном противоборстве с организацией-прародительницей .
      Работая во ВНИИП, я имел возможность наблюдать стиль работы двух научных руководителей — К.И. Щёлкина и Е.И. Забабахина. И всегда поражался, как эти два совершенно разных человека, учёных, блестяще справлялись с управлением необыкновенно сложного организма, каким был в то время наш институт.
      Кирилл Иванович Щёлкин — исключительно сильный организатор, имел многочисленные связи внутри и вне „объекта“, тяготел к конструкторам, газодинамикам, испытателям и меньше занимался нами, теоретиками и математиками, полагая, очевидно, что мы справимся без него.
      Евгений Иванович Забабахин, наоборот, считал своим первейшим долгом взаимодействовать с теоретиками. Имея кабинет в нашем здании, он оставался до конца жизни учёным в классическом смысле слова.
      Специфика нашей работы, особенно на первых порах, требовала огромного количества расчётов и теоретических построений. Их точность и полнота проверялись экспериментальным путём — для этого и проводились полигонные испытания. Как правило, несмотря на небольшой в то время опыт, слабо развитую расчётную технику (в основном использовались логарифмические линейки, арифмометры, электрические „мерседесы“ и „рейнметаллы“) , степень предсказания оказывалась очень высокой.
      Однако при первом же испытании серийного „изделия“ обнаружилось значительное и поначалу необъяснимое отклонение во временных характеристиках взрыва. Стало ясно, что мы допускаем ошибки, не знаем чего-то о веществе, находящемся в поле мощной радиации. Усилиями наших организаций, а также некоторых привлечённых институтов Москвы картина была прояснена. Окончательную же точку поставил наш специализированный полигонный физический опыт с множеством элементов и пространственно-временных измерений. Полученные данные оказались фундаментальными (они мало впоследствии корректировались) , имели решающее значение для конструирования отечественных ядерных зарядов.
      Где-то в конце 50-х по инициативе А.Д. Сахарова в КБ amp;ndash;11 затеяли делать супербольшую бомбу. Ни один человек толком не понимал, зачем она нужна. Но она очень нравилась московскому начальству и главное — самому Н.С. Хрущёву, в то время Первому секретарю ЦК КПСС. Видимо, и здесь торжествовал активно распропагандированный тогда принцип — дальше всех, быстрее всех, больше всех. Многочисленные совещания на самом высоком уровне, непрерывные запросы от ЦК КПСС, высочайшее внимание, оказанное КБ amp;ndash;11 , не могли оставить равнодушными и нас в Челябинске. Мы решили „войти в тему“, но с двумя оговорками. Во-первых, своё „изделие“ — существенно меньшее по размеру, но всё же из разряда больших — мы делали с жёсткой привязкой к носителю (ракете) . Во-вторых, внесли существенные поправки в явно переусложнённую конструкцию КБ amp;ndash;11 .
      Наш институт провёл тогда серию испытаний и в очередной раз обошёл своего конкурента — по крайней мере с позиций привязки ядерного суперзаряда к носителю.
      * * *
      Упоминая об эпопее с большими бомбами, я, разумеется, никакого восторга не испытываю. Напротив, если меня сегодня спросить, в чём я вижу самое главное достижение Челябинска-70 в военной области, ответ будет совершенно определённым: это миниатюризация.
      Наш первый научный руководитель К.И. Щёлкин был горячим сторонником малых зарядов. Он говорил:
      — Разве для такого большого города, как Москва, недостаточно двадцати или пятидесяти килотонн, чтобы деморализовать население, подавить связь, управление? Преимущество небольших зарядов огромно. При необходимости мы можем делать их вместе с ракетой у нас на Урале, в тех же Каслях…
      Хочу напомнить, что в ту пору счёт ядерным зарядам и ракетам шёл не на сотни и тысячи, как в 70-80-е годы , — они учитывались поштучно, а угроза войны, в том числе ядерной, ощущалась вполне реально. Вспомнить хотя бы Карибский кризис…
      Работа над созданием небольших водородных зарядов — это самостоятельная страница в истории Челябинска-70 . Именно здесь в начале 60-х, независимо от разработок американских стратегов, закладывались основы для РГЧ (разделяющихся головных частей) . Этим термином стали обозначать группу зарядов, располагающихся на одной ракете-носителе. Недалеко от нашего объекта, в городе Миасс Челябинской области, находилась другая засекреченная точка — конструкторское бюро под руководством академика В.П. Макеева. Это в его КБ и под его руководством были созданы мощные морские ракеты для атомных подводных лодок, включая межконтинентальные ракеты с РГЧ. Ядерное оснащение этих ракет полностью обеспечивалось „продукцией“ нашего института.
      Тенденция к миниатюризации проявилась не только в отношении стратегических видов вооружения. Челябинск-70 стал монополистом в создании артиллерийских атомных снарядов. В этих малогабаритных боеприпасах (а для них непременным требованием была внешняя идентичность с обычными, неядерными снарядами) удалось достичь значительной мощности путём перенесения некоторых приёмов, заимствованных от РГЧ.
      Уже на первых порах развития ракетно-ядерной техники естественным образом возник вопрос о противодействии ядерным силам вероятного противника, включая все теоретически возможные ситуации. Одно из важных направлений этой работы — повышение стойкости собственных образцов ядерного оружия к гипотетическим воздействиям на него технических средств противника.
      Ещё до разделения объектов под руководством Я.Б. Зельдовича развивалась идеология взаимной поддержки делительных и термоядерных реакций в одном узле, направленная против снижения мощности при провокации чужими нейтронами раннего неполного взрыва. Тогда же появилась теория электромагнитного действия ядерного взрыва. Электромагнитное излучение, наряду с ударной волной, световым и проникающим излучением, превратилось в важнейший фактор поражения, с которым необходимо было считаться. Зная сильные и слабые стороны своих зарядов, мы подвергали их в целом или отдельные элементы воздействию ядерным зарядом-облучателем.
      Поскольку всегда считалось, что заряды существуют не сами по себе, а в системе с противодействием (противоракетная оборона, противовоздушная оборона и т. д.) , это находило отражение в технических характеристиках бомбы или головной части ракеты. При этом на практике „продавцы“, то есть мы по отношению к „покупателю“ — Минобороны нередко стремились приукрасить положение. И как раз именно в этом пункте — в доказательстве преимуществ своих „изделий“ в отношении ПРО — конкуренция Челябинска с Арзамасом была наиболее жёсткой.
      Всегда существовала дилемма, которую условно можно представить так. Что лучше: иметь два заряда в носителе или один, но с удвоенным радиусом поражения? Мы отстаивали первое, считая такой подход более эффективным. В какой-то момент решились на прямой опыт. В полигонных условиях была имитирована боевая обстановка: заряд-облучатель действовал на „атакующий“ заряд, спустя некоторое время облучённый заряд взрывался. В итоге подтвердились наши предсказания. Насколько мне известно, коллеги-соперники из Арзамаса-16 на подобный эксперимент так и не решились и все свои заключения о стойкости боеголовок выводили из теоретических соображений или косвенных экспериментов.
      И ещё одна, уже чисто количественная ремарка. В 70-е годы из общего числа зарядов, имевшихся на вооружении армии, более двух третей было разработано в Челябинске-70 . При этом по численному составу наш коллектив был втрое меньше Арзамаса-16 . Насколько мне известно, и до настоящего времени все комплексы ВМФ и ВВС оснащены исключительно ядерными зарядами, разработанными во ВНИИТФ.
      * * *
      Общая картина будет неполной, если не затронуть вопрос о так называемых мирных зарядах, создававшихся в нашем институте для использования в интересах народного хозяйства. Ясно, что развитие в этой области сдерживалось радиоактивностью, неизбежным спутником любых нейтронных реакций. В свою очередь, наиболее опасная часть радиоактивности, порождающая долгоживущие изотопы, происходит от деления тяжёлых ядер урана (или плутония) . Поскольку никто тогда не умел, да и сейчас не умеет, разжечь термоядерную реакцию без энергии деления, задача заключается в том, чтобы деление в общем энергобалансе имело наименьшую долю.
      Уже в конце 50-х годов был поставлен вопрос о том, чтобы обеспечить разгорание в водородном узле без деления, за счёт сжатия и разогрева центральных слоёв от ударной волны. Правда, побудительным мотивом в ту пору служили не заботы о радиационной чистоте, а исключительно экономические соображения.
      В начале 60-х подобного рода работы вновь возникли в Челябинске-70 , но уже для мирных применений и с существенной модификацией. Нужно сказать, что исследования по мирным ядерным зарядам всегда велись с большим энтузиазмом. И не только потому, что серьёзно расширялся круг наших знаний. Мы свято верили, что ядерная война с её бесчисленными бедствиями никогда не настанет, сознавали, что во имя этого и стараемся, обеспечивая ядерный паритет. И всё же каждому из нас по-человечески очень хотелось, чтобы труд, которому себя посвятили, принёс непосредственную пользу обществу. В этом мы видели некий элемент внутренней реабилитации.
      Горячим сторонником развития мирной тематики был Е.И. Забабахин, сменивший на посту научного руководителя К.И. Щёлкина. Евгений Иванович всегда проявлял огромный интерес к промышленному использованию ядерных взрывов и к тем построениям, которые несли бы в себе минимальную радиоактивность. Он хотел подарить миру конструкцию, которая вообще не имела бы осколочной радиоактивности, а термоядерное разгорание осуществлялось бы с помощью взрывчатых веществ — последовательно, от горячего центра в его знаменитом „слоёном пироге“.
      За десять лет до этого в группе Я.Б. Зельдовича, о чём я уже упоминал, занимались термоядерной детонацией дейтерия. Но безуспешно. Хотя теоретические исследования были удивительно увлекательными, практического продолжения они не имели — из-за громоздкости, недоказуемости того, что устойчивый процесс возможен. В 1953 году эти работы были прекращены.
      Позднее мы вновь вернулись к идее термоядерной детонации, но на новой основе. Имеется в виду конструкция, способная не только разогреть каждый последующий слой энергией предыдущего, как всегда бывает при детонации, но также предварительно сильнейшим образом сжать вещество. Речь идёт не об обычном для ударной волны сжатии в несколько раз, а о сжатии в сотни и даже тысячи крат.
      Такая конструкция, где горение происходило в сильно сжатом дейтерии, обеспечила в конечном счёте возникновение нового типа „мирного „изделия“. В нём было предусмотрено даже то, чтобы наведённая от термоядерных нейтронов радиоактивность в материалах конструкции также была минимальной. Достигалось это главным образом тщательным подбором самих материалов.
      Заряд, основанный на этих принципах, как я уже упоминал, был применён в Пермской области с целью облегчить земляные работы на трассе предполагаемого канала по переброске стока северных рек в южные районы страны. И не наша вина, что использование такого заряда не привело к реальным практическим результатам, — воронки от взрывов в той болотистой местности через несколько лет заплыли. Как мне представляется, весь проект с переброской рек был изначально порочен, что и вызвало активное неприятие общественности.
      Интересен был другой опыт, когда в полигонных условиях мы выяснили, какой минимальный шарик способен к самоподдерживающемуся горению. Много позже учёные Ливерморской лаборатории произвели в США аналогичный (не по построению , скорее всего, а по цели) опыт „Центурион“. Выявление минимальных размеров и, следовательно, минимальных энергозатрат нужно для оценки перспективности экспериментов, в которых разжигание идёт не от атомного взрыва, а от мощных энергетических источников лабораторного типа. Результаты „Центуриона“ (до сих пор засекреченные) послужили основанием для строительства мощных лазеров по американской программе лазерного термоядерного синтеза.
      Совершенствование мирных зарядов продолжалось, и прежде всего в части уменьшения радиоактивности. Возникло устройство настолько необычное, что нам самим с трудом верилось в его осуществление, — в десятки раз снижалась радиоактивность продуктов деления! Это специальное инициирующее устройство (сокращённо — СИНУС) в дальнейшем было многократно усовершенствовано и показало свою надёжность на практике.
      В одной из республик Средней Азии на газоконденсатном месторождении случилась авария — возник мощный горящий факел. Пожарные не могли приблизиться к очагу горения даже на десятки метров — такова была сила огня. Пытались использовать артиллерию, чтобы сбить бушующее пламя. Безуспешно. Тогда обратились за помощью к специалистам Средмаша. Была пробурена наклонная скважина — в направлении аварийной. В неё опустили специальный ядерный заряд, созданный по аналогии с нашим артиллерийским снарядом, боевую скважину забетонировали, затем произвели подрыв. Мощный подземный взрыв пережал ствол аварийной скважины, поступление газа наружу прекратилось. Попутно хочу отметить, что взрыв производился в исключительно тяжёлых условиях, при температуре около 100°С. Но вся конструкция сработала в расчётном режиме.
      В Апатитах, на Кольском полуострове, с целью дробления рудного массива был произведён взрыв в необычной постановке. Задача состояла в том, чтобы значительную долю энергии направить в рабочую область, а малоподвижную и радиоактивную — в отдалении самозахоронить.
      Десятки мирных взрывов проведены по заявкам геологоразведчиков в малоизученных, но весьма перспективных районах Сибири и Крайнего Севера — с их помощью уточнялись границы нефте- и газоносных площадей. На Удоканском медном месторождении был подготовлен, но так и не осуществлён взрыв с целью обнажить рудоносный слой…
      В большом коллективе ВНИИП возникало немало идей, предложений, серьёзных открытий и изобретений в смежных с нами областях науки. Регистрируя параметры взрыва, наши учёные зафиксировали явление, в своё время предсказанное Я.Б. Зельдовичем. При горении изотопов водорода (трития и дейтерия) реакция развивается настолько быстротечно, что не успевает установиться термодинамическое равновесие вещества с излучением. Вследствие этого резко повышается температура. В опытах фиксировалась температура в миллиард градусов, что вполне достойно Книги рекордов Гиннесса.
      Оригинальные импульсные реакторы, разработанные в Челябинске-70 и предназначенные для испытания боевых „изделий“ проникающим излучением, оказались настолько удачными по своим весо-габаритным данным, что вошли в серию и использовались, например, для идентификации полезных ископаемых, в том числе золота.
      В начале 70-х годов под влиянием Физического института им. Лебедева (отделение квантовой радиофизики Н.Г. Басова) у нас начали развиваться теория и эксперименты по разжиганию термоядерных мишеней лазерами. Тогда же возникла новая концепция безопасных подкритических реакторов (гибридов) , наиболее плодотворно использующая достоинства делительных и термоядерно-импульсных реакторов.
      * * *
      Упомянутые здесь идеи, в чём-то усиленные и усовершенствованные, живы до сих пор. И это, может быть, самое главное признание таланта и заслуг выдающихся учёных, с кем довелось работать рядом. Многих уже нет среди нас, но их дар научного предвидения не перестаёт восхищать.
      Научный руководитель ВНИИП академик Е.И. Забабахин, отличный газодинамик, мечтал о такой организации взрыва, чтобы под его воздействием получить из груды графита россыпь алмазов. Как знать, может, мечта его вскоре осуществится!
      Особое пристрастие Евгений Иванович питал ко всякого рода явлениям, которые сопровождаются высокой концентрацией энергии в ограниченной области пространства за короткое время. Насколько помнится, именно эти его изыскания, выраженные в кандидатской диссертации и попавшиеся на глаза Я.Б. Зельдовичу, привели будущего академика в Арзамас-16 , за тройной забор из колючей проволоки…
      Любовь к кумулятивным явлениям не помешала ему сформулировать общий философский принцип, согласно которому природа не допускает бесконечностей. Математические особенности в этом смысле фикция — всегда найдутся такие физические причины, которые эту особенность размоют, сведут бесконечность к некоторому конечному пределу.
      Ю.Б. Харитон и Е.И. Забабахин на 25-летии ВНИИП (ныне РФЯЦ-ВНИИТФ)
      фото из архива Б. В. Литвинова.
 
      Евгений Иванович мыслил образно, хорошо рисовал, умел очень толково и доходчиво объяснять. Перед большой аудиторией никогда не импровизировал, свои публичные выступления тщательно готовил и всегда строил содержательно, без общих фраз. Речь его отличалась хорошим литературным стилем. На всякого рода неожиданные предложения выступить (на собраниях ,
      партактивах)
 
      неизменно и нервно отвечал:
      — Если хотите, чтобы я говорил, предупреждайте заранее.
      Помню, как ещё в Арзамасе я увидел по соседству с домами живую белку. Обрадованный редкой удачей, бросился к Забабахину — за ружьём. В ответ на просьбу он печально произнёс:
      — Вы что же, хотите её изрешетить?
      Страстный любитель природы, животных, Евгений Иванович уже в Челябинске-70 вместе с семьёй повадился на заимку, недалеко от производственной площадки, подкармливать лося. Однажды показать „чудо“ они повезли мою жену. Шура основательно подготовилась, набрала целую корзину еды. А когда приблизилась к лосю, мирно „разговаривавшему“ с Евгением Ивановичем, последовал молниеносный удар по корзине, тяжёлое копыто промелькнуло где-то совсем рядом.
      — Ещё бы чуть-чуть… — рассказывала потом Александра Ивановна на уроке своим ученикам. — Говорят, лоси почему-то не любят женщин, по голосу их, что ли, узнают…
      В доме у Забабахиных всегда жили одна-две собаки. Они лизали, кусали своего хозяина, спали на его кровати, пропадали и возвращались. Хозяин умилялся, глядя на них, носил на руках и тоже с ними „лизался“. И как-то по весне на Урале получил распространение ящур, со всеми вытекающими отсюда ветеринарными строгостями. Накануне первого апреля — традиционного у нас дня розыгрышей — Александра Ивановна принесла откуда-то официальные бланки горсовета. Словно озорные мальчишки, а у самих уже было двое детей, мы решили ими воспользоваться. Заполнили и тёмной ночью развесили по всему коттеджному посёлку, где жили далеко не рядовые сотрудники института, объявления о том, что с 12 до 14 часов 1 апреля в ветлечебнице необходимо сделать всем собакам прививки от ящура.
      И потянулась, нам на потеху, вереница клиентов с четвероногими на поводках…
      А на следующий день, подтрунивая друг над другом, „пострадавшие“ безуспешно пытались вычислить шутника.
      — Дураки, идиоты, — кидал безадресные реплики Забабахин. — Хоть бы животных пожалели!
      И до сих пор, хотя Евгения Ивановича уже нет в живых, Шура меня предупреждает: „Никому не говори!“
      Урал, где мне довелось жить и работать, удивительным образом притягивает людей к себе. Вот и Забабахин полюбил эти края, объездил каждый уголок, особенно в последние годы жизни, когда врачи запретили ему выезжать на далёкие расстояния, включая Москву.
      Он любил показывать и рассказывать, но ехать за ним на машине было настоящим мучением. Как человек военный и дисциплинированный, он продвигался согласно знакам дорожного движения со скоростью 60 км/час. Притом независимо от состояния дороги — будь то асфальт (тоска зелёная!) или весь в колдобинах лесной большак (поди догони!) .
      Однажды, что составляет для меня предмет особой гордости, я обратил Евгения Ивановича в золотопромышленника. В окрестностях Вишнёвогорска нам показали заброшенные выработки, где когда-то давно добывали редкие металлы. Умные люди объяснили, что в отвалах наверняка есть тяжёлые элементы, включая золото. Оснастившись соответствующим образом, всей семьёй мы отправились за добычей. Набрали в мешки землю с выработок, привезли на лесной ручей и стали мыть золото. Удивительное ощущение — в самый последний момент, когда на решете вроде бы и земли уже не осталось, когда думаешь: „Опять мимо“ — вдруг сверкнут на дне мелкие золотые крупинки…
      Немало постаравшись, общими усилиями мы намыли примерно четверть пробирки золотых крупинок. Хранить тайну о своих старательских успехах долго я не смог. Рассказал о „достижениях“ Евгению Ивановичу. Нужно было видеть, с каким воодушевлением он взялся за дело. Отобрал у нас причиндалы — совок, решето и тому подобное, забрал мешки с землёй, отвёз к себе домой и дни напролёт, не отвлекаясь ни на какие служебные дела, мыл золото. Мыл до тех пор, пока один „знающий коллега“ популярно не разъяснил „старателям“, что они совершают уголовно наказуемое деяние, за которое полагается срок. А золото, поскольку оно государственное, подлежит регистрации и немедленной сдаче на приёмный пункт в Каслях…
      Удивительный дом был у Забабахиных — без всяких украшательств и роскоши. В переднем углу, на самом видном месте — горные лыжи разных фасонов и размеров. На стене — отметины карандашом: Евгений Иванович вёл точный учёт белым грибам, которые собирала его жена Вера Михайловна. В этом деле никто не мог её превзойти. Сколько ни пытались мы пристроиться к ней в лесу, ничего не получалось: идём вроде по одним местам — у неё находка за находкой, у нас дно в корзинке никак не закроется…
      Радушие в этой семье всегда было искренним. Тут всякий праздник с пирогами, на масленицу — гора блинов и тому подобное. Евгений Иванович никогда не пил хмельного, другим не препятствовал, но, как только начинался пьяный разговор, потихоньку исчезал. По части гостеприимства конкурировать с Забабахиными было невозможно. На памяти только один случай, когда наша семья смогла что-то противопоставить.
      На Сахалине у нас живут родственники. И вот в один прекрасный день получаем от них посылку с красной икрой — неимоверное по тем временам количество! Что делать? Объявляем „сабантуй“: приходите, дескать, дорогие сослуживцы, с ложками — икру будем есть.
      Евгений Иванович не поленился, на своём деревообрабатывающем станочке наделал много ложек (всякого рода поделки он очень любил) , раздал гостям. Теперь вообразите толпу, которая поднимается по лестнице, гремит что есть мочи ложками и скандирует: „И-кры! И-кры!!“
      На работе Евгений Иванович был всегда точен, аккуратен, с трудом переносил наши развлечения — потасовки, футбол в коридоре, дурацкие игры (кто дальше толкнёт стул ногами) — и облегчённо вздыхал, когда обеденный перерыв заканчивался и наступала, как ему казалось, деловая обстановка.
      Он искренне не понимал того, кто собирался в отпуск:
      — Зачем вам отпуск, разве здесь плохо?
      Только один раз он нарушил железный распорядок — во время Олимпийских игр. С виноватой улыбкой средь бела дня вдруг предложил:
      — Поехали домой, телек посмотрим…
      Сам неплохой спортсмен, скалолаз и лыжник, он и своих детей приобщал к новейшим видам спорта — водным и горным лыжам, виндсерфингу, дельтапланеризму. Несколько раз и меня цеплял к машине и катал осторожно на лыжах по льду, летом то же самое проделывал на катере — уже с водными лыжами…
      Спортивных вершин я, разумеется, не достиг, но в памяти навсегда сохранил яркий образ интеллигентного, энергичного и деликатного человека.
      * * *
      Когда я вспоминаю свою уральскую жизнь, людей, с которыми столкнула меня судьба, перед глазами встает фигура нашего директора — Георгия Павловича Ломинского. Я вижу его доброе лицо, слышу его прибаутки, анекдоты — и отчётливо понимаю, что усилиями именно таких людей, как Г.П., строилась наша промышленность, возникали города, подобные нашему Челябинску-70 .
      Не так уж часто заходил Ломинский к нам, теоретикам, но это было всякий раз, когда решался главный для нас вопрос — об испытаниях. При этом серьёзное совещание всегда превращалось в острый диспут, потому что интересы не всегда совпадали. Мы, разумеется, были преисполнены решимости внедрить все свои задумки — действительно интересные или не очень — в жизнь, в практику. Дирекция же, ограниченная в производственных возможностях, отчаянно сопротивлялась. В итоге рождались планы умеренные, без экстремизма — такие, что в конечном счёте и определяли лицо института.
      Но я также помню и те немногие случаи, когда согласованные планы сдвигались руками научного руководителя и директора ради „спонтанной“ идеи. Только сейчас сознаёшь, что умеренность, которую по должности защищал Г.П., была на пользу и нам, так как заставляла больше думать и выбирать, и государству, поскольку экономила значительные средства.
      Перед глазами центральная площадь города, залитая майским солнцем. Генерал-лейтенант Ломинский то ли командует, то ли принимает парад войск местного гарнизона. Старательно и важно вышагивает генерал, здоровается, приветствует войска, произносит речь, спускается с трибуны и… неожиданно мне подмигивает. Я подхожу к слегка взволнованному и вспотевшему командиру. Он ведёт взглядом куда-то за трибуну. Оказавшись там, мы выпиваем по стопке и с непроницаемыми лицами возвращаемся обратно, довольные всем миром и самими собой.
      Говорят, что своими успехами японцы во многом обязаны широко культивируемому ими чувству патриотизма в отношении города, где живёшь, фирмы, где работаешь. Тот факт, что в нашем институте (во всяком случае, в те годы, когда я работал) поддерживалась доброжелательная обстановка, был развит дух соревновательности и каждый на своём месте стремился отстаивать творческое лицо коллектива, — большая заслуга наших непосредственных руководителей, и конечно, директора.
      Так было заведено, что все праздники мы проводили вместе. Это сближало людей, возникало взаимопонимание. Заводилой, непременным тамадой был сам Г.П. Он любил песню и неподражаемо исполнял что-нибудь бравурное вроде „Артиллеристы, Сталин дал приказ“, „Нам ли стоять на месте“, да ещё успевал дирижировать всеми нами.
      Помню, как на тридцатилетие Победы по его инициативе соорудили в ресторанном зале армейскую палатку. В ней кормили солдатскими щами и кашей и наливали в гранёный стакан полагавшиеся на фронте наркомовские сто грамм…
      Как часто мы, обращаясь к прошлому, говорим: вот люди, которые творили историю, открывали новые горизонты в науке. И подчас бываем несправедливы к тем, кто не совершал великих открытий, но всегда находился рядом, создавал для этого условия и был готов при необходимости первый удар принять на себя.
      * * *
      Несколько лет назад ушёл из жизни Володя Нечай, ставший директором ВНИИТФ на историческом переломе 80-90-х годов . Ушёл добровольно, вопреки христианским обычаям.
      В чём причина? Невнимание друзей. Не выдержал директорской ноши, которую сам взвалил на себя. Запутался в этой странной жизни с искажёнными представлениями об идеалах. Хотел многое сделать для нас — и, обессиленный, отступил…
      Я помню то далёкое время 60-70-х годов , когда в рядах теоретиков появился молодой, образованный, умный, самоуверенный Нечай. Он сразу обнаружил свою незаурядность и претензию на состоятельность. Две темы, о которых я уже упоминал, были тогда в центре нашего внимания — миниатюризация и стойкость зарядов. Ими с большим успехом занимался теоретик В.З. Нечай.
      После известия о его трагической смерти меня долго не оставляла мысль-загадка: что побудило прирождённого теоретика изменить предназначению и пересесть в директорское кресло? Может, неудовлетворенность собой? Может быть, считал, что его недооценивают, искал подтверждения масштабности своей личности (ведь во всех нас живёт червячок честолюбия) . Но ведь он должен был понимать, что там, „наверху“, — иной мир, с другими, не менее запутанными отношениями и житейскими проблемами…
      Спустя время после его похорон обнаружил в „Известиях“ любопытную заметку — и, честно сказать, обрадовался. Врут, как оказывается, криминалисты, когда утверждают, что в каждом из нас дремлет потенциальный убийца и что только боязнь возмездия сдерживает врождённый инстинкт.
      Статистика свидетельствует, что только 15 процентов пехотинцев во время боя стреляли во врага. Лишь при артналётах и бомбёжках положение иное, потому что перед твоими глазами нет глаз напротив. И совесть на какое-то время в стороне…
      Но ведь у нас, дорогие друзья и соратники, богатое воображение и неотвлечённые представления. Мавр сделал своё дело. Быстротечное время расставляет новые акценты. Что вчера казалось абсолютно необходимым, сегодня отходит на второй план, теряет актуальность. Важно найти своё место под солнцем и не цепляться судорожно за обречённость.
      Впрочем, каждый выбирает свой путь. И даже тот, который избрал Володя, мы не вправе осуждать, мы лишь бесконечно сожалеем о погибшем таланте.
      * * *
      В этих фрагментарных заметках я ощущаю дефект неполноты, меня не покидает беспокойство, что упустил нечто важное, может быть, ненароком кого-то обидел, про что-то забыл, о ком-то не смог рассказать. Касается это и дел, и людей. Но как самый полный рассказ не может вобрать в себя необъятное, так и я не в состоянии охватить то многообразие проблем и конкретных задач, над решением которых беззаветно трудились многие мои коллеги и соратники из ВНИИП.
      Меня всегда поражало, как при скромных технических возможностях нашей вычислительной техники теоретики и математики держались на уровне, их идеи были новы, предсказания надёжны. Дело, видимо, в совершенстве не столько техники, сколько ума. Безусловными лидерами среди математиков были Н.Н. Яненко и А.А. Бунатян.
      Право на существование любой заряд приобретал только после испытаний на полигоне с многочисленными и очень тонкими измерениями. Большое значение имели физические опыты с определением констант вещества, предельных условий разгорания, стойкости к поражающим факторам и т. д. Всю эту сложную работу выполнял коллектив физиков-экспериментаторов во главе с талантливыми В.Ю. Гавриловым и Ю.А. Зысиным.
      Люди далёкие от техники плохо представляют себе разницу между теоретическими схемами, эскизами, чертежами и готовыми, в металле, „изделиями“. Они, творения человеческих рук, обрастают массой требований: их работоспособность должна быть обеспечена при температуре ±40°С, в условиях сильных вибраций, при перегрузках и т. д. Они, ввиду крайней опасности, не должны взрываться, когда не надо, но должны выполнить задачу, если придёт для этого час. В обеспечении жизнестойкости зарядов очень многое зависело от конструкторов, инженеров, заводчан.
      Я с добрым чувством вспоминаю В.Ф. Гречишникова, П.А. Есина, А.В. Бородулина, И.В. Санина. В этой замечательной плеяде особенно выделялся А.Д. Захаренков, который работал и во ВНИИЭФ, и во ВНИИП, был главным конструктором двух КБ, а с середины семидесятых и до конца своих дней был бессменным заместителем Е.П. Славского в Минсредмаше. И достиг он этих вершин благодаря исключительной энергии, уму, организаторскому таланту.
      Многим самоотверженным и знающим своё дело специалистам, о которых я не смог по разным причинам упомянуть и которых уже нет в живых, придёт время — воздадут по заслугам. А кому-то уже сегодня за труд, за глубокий российский патриотизм благодарные горожане воздают память в названиях улиц, площадей, устанавливают мемориальные доски на домах, где они жили и работали.
      Текут годы, изменяется жизнь. Кто знает, может, и мы в скором времени перестанем содрогаться при мысли о ядерной войне, а само ядерное оружие отомрёт, исполнив историческую миссию. Но не умрёт наука, физика, ядерная энергетика, в освоении которой — пусть специфическом и однобоком — участвовали и немало преуспели люди Челябинска-70 .

5. Бомба для Никиты Хрущёва. Почему мы нарушили мораторий в 1961 году

      История испытаний ядерного оружия, как и хроника борьбы за их прекращение, знает немало спадов и подъёмов. В разные годы разными странами объявлялись моратории, в том числе односторонние, но через какое-то время, под различными предлогами, взрывы на полигонах возобновлялись. В начале 80-х годов был отклонён договор о полном запрещении испытаний (включая подземные) из-за того, что не удалось условиться с США о надёжной фиксации малых взрывов с энергией ниже килотонны в искусственных полостях (декаплинг) . И что же в результате? Вместо проблематичных одного-двух взрывов килотонного масштаба — десятки с мощностью до 150 килотонн.
      Ещё более драматичной и политизированной была ситуация вокруг испытаний на рубеже 60-х годов . Полигону на Новой Земле пришлось сыграть в той безумной симфонии „первую скрипку“.
      Как известно, в марте 1958 года на сессии Верховного Совета Н.С. Хрущёв объявил о прекращении Советским Союзом в одностороннем порядке испытаний ядерного оружия. Однако эта миролюбивая акция не была поддержана США и Англией. Именно на весну и лето 1958 года пришлось беспрецедентное количество (свыше 50) испытательных взрывов. По настоянию высшего руководства в конце лета 1958 года испытания были возобновлены и у нас. Но уже с ноября 1958 года СССР, США, Великобритания объявили о моратории на испытания ядерного оружия, который, заметим, не нарушался в течение двух с половиной лет.
      Что же случилось в 1961 году, когда Советским Союзом в одностороннем порядке было принято решение о возобновлении испытаний? Чтобы решиться на этот шаг, который имел явно негативный политический оттенок, нужны были очень веские технические (или какие-то другие) мотивы.
      К этому времени А.Д. Сахаров выступил в печати против воздушных испытаний. В статье, опубликованной в журнале „Атомная энергия“, подсчитывалось количество смертей из-за наведённого радиоактивного углерода. В „Воспоминаниях“ А.Д. Сахаров говорит об этой своей деятельности, и в общественном мнении закрепляется впечатление, что именно Сахаров является центральным лицом в утверждении договора 1963 года о запрещении воздушных испытаний. И это верно. Как верно и то, что многим картина представляется упрощённой, а следовательно, в той или другой степени искажённой.
      Впрочем, судите сами. Хронология событий такова.
      В октябре 1961 года в СССР, на полигоне Новая Земля, в верхней атмосфере взорвана самая большая бомба — мощностью 50 мегатонн (мощность , с целью уменьшения радиоактивности, была снижена примерно вдвое против проектной заменой урана на неделящиеся материалы) . Из последовавшего вслед за испытанием правительственного заявления мир узнал, что у Советского Союза есть бомбы мощностью 100 мегатонн, а, если надо, то и более.
      В 1962 году продолжались испытания бомб — большой мощности (но всё же меньше, чем первая) . Выброшенная радиоактивность, несмотря на некоторые противомеры, существенно повлияла на состояние атмосферы и вызвала озабоченность общественности. В конечном счёте воздушные испытания московским договором 1963 года были запрещены. А.Д. Сахаров удостоен третьей Звезды Героя, многие получили другие награды.
      Проницательный читатель в этом голом перечислении фактов наверняка усмотрит противоречия: с одной стороны — борьба против всяких испытаний, с другой — самая крупная серия в воздухе, с одной стороны — декларация о запрещении ядерного оружия, с другой — появление самого мощного вида, сопровождаемое торжеством правительства, пропагандистской шумихой и наградами. Всякому ясно, что за выступления против правительства Героя-то не дают. Как же обстояло дело в действительности?
      Где-то в начале 1961 года до нас на Урал стали доходить слухи, что у наших конкурентов в Арзамасе-16 возникла идея новой „супербомбы“. Вскоре стало ясно, что речь идёт не о каком-то сверхоткрытии, а всего лишь об увеличении веса, габарита. Но зачем? Дело в том, что тенденция на наращивание мощности таким простым образом представлялась нам тривиальной, с одной стороны, и ненужной — с другой. Мы в то время были поглощены в точности противоположной идеей — миниатюризацией, о чём я уже говорил.
      Вместе с тем (и об этом надо честно рассказать) ажиотаж, поднятый вокруг „супербомбы“, не мог оставить нас равнодушными и возбуждал в нас профессиональную ревность. Мы стали вникать в проблему — и тут же нащупали две слабые стороны у конкурента: их конструкция непрактично и неоправданно усложнена и, второе, перетяжелена настолько, что не лезет ни в один существующий и перспективный носитель.
      Сегодня определённо можно сказать, что мы были правы. Все „большие бомбы“ пошли по нашему пути, а гордость ВНИИЭФ (Арзамас-16) 100-мегатонная бомба так и была изготовлена в одном экземпляре (испытательном) и в виде муляжа для музея.
      Вскоре нам стала ясна причина повышенного внимания со стороны правительства к большим бомбам — оно было связано с возникшей тогда новой военной концепцией. Здесь уместно обратиться к цитате из „Воспоминаний“ А.Д. Сахарова:
      „ После испытания „большого“ изделия меня беспокоило, что для него не существует носителя (бомбардировщики не в счёт, их легко сбить) — т. е. в военном смысле мы работали впустую “.
      Боже мой, как сложна и противоречива наша жизнь, если такой высоконравственный человек (а он доказал это всей своей жизнью) , как А.Д. Сахаров, яростный борец против загрязнения атмосферы радиоактивностью, допускает испытание бомбы, которая приносит в атмосферу радиоактивность большую, чем все испытания вместе взятые, и не имеющую при этом военного смысла!
      Однако продолжу цитату:
      „…Я решил, что таким носителем может явиться большая торпеда, запускаемая с подводной лодки. Я фантазировал, что можно разработать для такой торпеды прямоточный водопаровой атомный реактивный двигатель. Целью атаки с расстояния несколько сот километров должны стать порты противника. Война на море проиграна, если уничтожены порты — в этом заверяют нас моряки. Корпус такой торпеды может быть сделан очень прочным, ей не страшны мины и сети заграждения. Конечно, разрушение портов — как надводным взрывом „выскочившей“ из воды торпеды со 100-мегатонным зарядом, так и подводным взрывом, — неизбежно сопряжено с очень большими человеческими жертвами.
      Одним из первых, с кем я обсуждал этот проект, был контр-адмирал Ф. Фомин… Он был шокирован „людоедским характером“ проекта, заметил в разговоре со мной, что военные моряки привыкли бороться с вооружённым противником в открытом бою и что для него отвратительна сама мысль о таком массовом убийстве. Я устыдился и больше никогда ни с кем не обсуждал свой проект„.
      Замечу, что, хотя „доктрина“ была глубоко засекречена, в наших кругах о ней знали: у кого-то она вызывала иронию ввиду своей несбыточности, кто-то заявлял о полном неприятии ввиду кощунственной, глубоко антигуманной сущности.
      В интерпретации, дошедшей до нас, она выглядела не как торпеда, а как мина (или система мин) , которая при взрыве возбуждает мощную прибрежную волну — „цунами“ — и затопляет без разбору весь берег. Впрочем, подобного рода „детали“ вряд ли могут изменить общую оценку.
      Работу над „супербомбой“ в Челябинске-70 мы особо не афишировали, но весной 1962 года, неожиданно для многих, доложили о результатах на научно-техническом совете министерства. Отчётливо помнятся слова Андрея Дмитриевича Сахарова, который, ссылаясь на своего коллегу Б.Н. Козлова из Арзамаса-16 , заявил:
      — Мы тоже думали о таком варианте…
      К осени 1962 года наш заряд был готов к испытанию, но, как вскоре выяснилось, в КБ amp;ndash;11 вслед за нами и по нашей схеме готовился заряд-близнец. Возникла нелепая ситуация, близкая к бессмыслице. Вот тогда-то в Челябинск-70 и приехал Андрей Дмитриевич — уговаривать нас отменить испытание, хотя наша бомба находилась уже на полигоне (или на пути к нему) .
      То был первый — и, к слову сказать, единственный — визит академика Сахарова на Урал. Слякотная погода, мокрый снег, а он в летних сандалетах и калошах. Андрей Дмитриевич в присутствии ещё нескольких человек из ВНИИП вёл переговоры с Забабахиным. Они давно друг друга знали (в Арзамас-16 приехали почти в одно и то же время) и хорошо друг к другу относились. Но тут пошло на принцип.
      — Если вы считаете, что не нужно двух испытаний, — приводил резоны Забабахин, — то почему не отменяете своё?
      — Но это наша тема, — как мог, парировал А.Д.
      Очень недовольные друг другом, лидеры расстались.
      В дальнейшем А.Д. предпринял ещё одну попытку остановить собственное испытание, обратившись непосредственно к Н.С. Хрущёву. Она также оказалась неудачной. В конце концов были взорваны оба заряда, что сильнейшим образом отразилось на его настроении и философии. Наш отказ он воспринял как личную обиду и сохранил на всю жизнь, если судить по отдельным фрагментам его „Воспоминаний“, не всегда объективным и справедливым.
      Именно с тех пор, как мне кажется, начали с большой силой формироваться критические взгляды Сахарова в отношении правительства и строя. Что же касается вопроса, вынесенного в подзаголовок, то ответ состоит в следующем. За возобновлением испытаний в 1961 году стояли вполне земные причины, которые в значительной степени обусловил, возбудил А.Д. Сахаров.
      В заключение ещё две цитаты из „Воспоминаний“. Сахаров вспоминает свою встречу с Н.С. Хрущёвым накануне испытания „большой бомбы“. В ней участвовал также Ю.Б. Харитон.
      „ Подготовка к испытаниям шла полным ходом, и Юлий Борисович сделал об этом краткое сообщение. Но Хрущёв уже знал основные линии намечавшихся испытаний, в частности о предложенном нами рекордно мощном изделии. Я решил, что это изделие будет испытываться в „чистом варианте“ — с искусственно уменьшенной мощностью, но тем не менее существенно большей, чем у какого-либо испытанного ранее кем-либо изделия. Даже в этом варианте его мощность превосходила бомбу Хиросимы в несколько тысяч раз! Уменьшение доли процессов деления в суммарной мощности сводило к минимуму число жертв от радиоактивных выпаданий в ближайших поколениях, но жертвы от радиоактивного углерода, увы, оставались, и общее число их было колоссальным… “
      „ Хрущёврассказал ему (американскому сенатору. — Л.Ф. ) о предстоящем испытании 100-мегатонной бомбы. Сенатор был со взрослой дочерью; по словам Хрущёва, она расплакалась “.
      Политический подтекст испытаний 1961 amp;ndash;1962 годов очевиден — опять демонстрация могущества социалистического строя, опять „мы впереди планеты всей“. Видимо, у высшего руководства страны сохранялась вера (благоприобретённая или внушённая — не знаю) в то, что наше техническое превосходство сделает Америку более сговорчивой.
      Косвенным тому подтверждением можно считать совместное собрание ядерщиков и правительства во главе с Н.С. Хрущёвым в Кремле. Строго говоря, ни раньше, ни в более поздние годы подобные совещания на высшем уровне не проводились. Несомненно, многие вопросы служили предметом обсуждения с нашими лидерами в правительстве и ЦК КПСС, но не было такого широкого представительства (десятки людей) с нашей стороны, в том числе с техническими докладами. Мы ощущали самое пристальное внимание со стороны руководства страны. Что особенно запомнилось — разговор шёл по существу, на деловом уровне. При этом главенствовал сам Н.С. Хрущёв. Обстановка была такова, что ты сам чувствовал себя воодушевлённым, умным, значительным.
      Никита Сергеевич умело вёл заседание, все время проявлял интерес — создавалось впечатление, что он всё понимает. Его окружение — Л.И. Брежнев, Ф.Р. Козлов в основном помалкивали, лишь поощрительно улыбались. Вообще я давно замечал, и на разном уровне, что в нашем авторитарном обществе подчинённые молчат или подают изредка реплики, подтверждающие точку зрения начальника или подчёркивающие его ум или остроумие.
      Наконец деловая часть закончилась, и Н.С. широким жестом пригласил нас всех отобедать с ним. Мы, естественно, не возражали — нам в высшей степени любопытно: а что сегодня на обед у „самого“?
      Неизвестно откуда появились другие члены Политбюро, все расселись вперемежку. Хочу отметить, что таких собраний было два, в 1961 и в 1962 годах (я не вёл никаких записей, события перемешались) . В памяти остались отдельные эпизоды. Помню, например, комментарий Н.С. Хрущёва к записке А.Д. Сахарова. Андрей Дмитриевич настаивал в ней на прекращении испытаний, призывал к взаимодействию с империализмом. Последний пункт особенно раздражал Хрущёва, он говорил примерно так: „ Товарищ Сахаров не знает, что такое настоящий капитализм, у него лучше получается, когда он занят своим делом. Но я обещаю: когда в следующий раз поеду за границу, возьму с собой Сахарова, и пусть он убедится, что с ними невозможно иметь дело “.
      Насколько я знаю, своего обещания Н.С. так и не выполнил.
      Обед начинался с солидной, примерно получасовой речи „хозяина“ исключительно на политическую и международную тему. Но и она закончилась. Начались здравицы в честь вождя. Помнится, как один академик (не наш , он, видимо, пришёл с другого совещания) , обратившись к Никите Сергеевичу, с огромным энтузиазмом и пространно убеждал его, что тот не только почетный шахтёр, металлург и т. п., но к тому же ещё и почётный атомщик.
      Сидящий со мной рядом Ильичёв (по-моему, из Идеологического отдела ЦК КПСС) , которому явно надоел затянувшийся ритуал, с непроницаемым лицом шепчет, и мне отчётливо слышно: „Ну даёт!“ С другим моим соседом, министром обороны Р.Я. Малиновским, — беседа вполне деловая. Я предлагаю ему различные варианты бомб, он со всеми моментально соглашается. Только потом, на трезвую голову, я оцениваю юмор министра.
      Никита Сергеевич предложил нам продолжить обед, сам ушёл, сославшись на дипломатическую встречу и на что-то ещё . Мы с восхищением подумали: вот работают!
      * * *
      По прошествии лет многие события, в которых довелось участвовать, представляются в ином свете. Да, мы радовались своим победам. Гордились первым искусственным спутником Земли, влюблялись в улыбку Гагарина — всё было наше, советское. Не хуже, чем у них там, „за бугром“.
      Крупным событием было испытание первой атомной, а затем водородной бомбы. Мы тогда догоняли американцев. Это многое объясняло. Появление 100-мегатонного заряда знаменовало качественно иной этап — мы вроде бы выходили на рекорды, оставляя американцев позади.
      Политики (и генералы от политики) убеждали друг друга, что в идеологическом отношении, в соревновании двух систем, как тогда было принято выражаться, это очень сильный козырь. Кое-кто и сегодня не прочь продемонстрировать „ядерные мускулы“. Мне жаль, если события того времени нас ничему не научили.

6. Когда тема себя исчерпала

      В тех местах, где создавалось ядерное оружие, существовал, как уже отмечалось, жесточайший режим секретности. Об этом напоминали не только ряды колючей проволоки на въезде и выезде, но и многочисленные ограничения в обыденных вещах — от переписки с родственниками до (помилуй бог!) случайного контакта с каким-нибудь иностранцем.
      Но даже в этих условиях люди не разучились свободно мыслить. Напротив, именно в таких закрытых городах, где правила бал Наука, где высшим критерием был профессионализм, не столь рьяно вели свою „воспитательную“ работу штатные идеологи КПСС. Временами казалось, что они просто побаиваются совать нос в наши профессиональные дела — для них это был тёмный лес.
      По молодости лет мы этим даже бравировали. Да и время было какое — XX съезд КПСС, разоблачение культа личности Сталина, хрущёвская „оттепель“! Иллюзию свободы мы поспешили принять за свершившийся факт. И вскоре едва не обожглись…
      Осенью 1956 года меня и М.П. Шумаева (мы оба числились в парткоме агитаторами-пропагандистами) вызывает к себе секретарь по идеологии, чтобы прояснить положение в Венгрии. Оно к тому времени действительно было неясное, официальных разъяснений, оправдывающих КПСС, ещё не поступило. Мы недоумевали: зачем войска? Вразумительных объяснений не получили, однако диспут возник острый. В это время один человечек, незаметно от всех нас, включил магнитофон, а затем передал запись в горком партии в Челябинск-40 товарищу Мордасову.
      А в ту пору идеологическая спираль, чуть было ослабленная, вновь стала закручиваться. Начался интенсивный поиск диссидентов, чтобы применить к ним карающий меч — в назидание всем остальным. Дело приобретало крутой оборот. Взволнованный В.Ю. Гаврилов кричал на меня: „Что ты там наговорил?!“ Положение осложнялось тем, что к нам ехал секретарь Челябинского обкома партии Михаил Соломенцев, впоследствии ставший членом брежневского Политбюро. Ему нужны были свежие разоблачительные факты. Мы же поначалу чувствовали себя вполне уверенно: нас позвали, мы что-то спросили, нам что-то ответили…
      Но вскоре пришлось раскаяться в своём легкомыслии.
      Вначале, во время слушания „дела“ на парткоме, события разворачивались, как я и предполагал, сравнительно спокойно. Но вдруг со стороны многоопытного политика последовал неожиданный вопрос: „ Консультация консультацией, а что вы на самом деле думаете по поводу этих событий? “
      И тут меня понесло. Глупый карась попался на крючок.
      На следующий день приезжал М.С. Соломенцев, чтобы произнести разоблачительную речь на партактиве города. В этот критический момент все силы включились в нашу защиту: Д.Е. Васильев, В.Ю. Гаврилов, А.А. Бунатян, К.А. Каргин и другие. В результате был достигнут компромисс: разгром будет, но в общей, обезличенной форме. Нам же надлежало помалкивать.
      Так и вышло: разгон, пафос, гневные тирады с трибуны — и где-то в глубине зала двое потихоньку сопят, потеют и молчат.
      Я с глубокой благодарностью вспоминаю своих самоотверженных старших товарищей, для которых гуманность и порядочность оказались выше партийной солидарности.
      Много лет спустя, на другой партийной конференции, Армен Бунатян неожиданно для всех принялся демонстративно цитировать какую-то псевдонаучную чушь из журнала „Коммунист“ — официоза КПСС. А закончил словами, повисшими почти в гробовой тишине: „ Вы что-нибудь поняли? Я — нет!“
      Естественно, пошли круги по воде, которые достигли ЦК КПСС и рикошетом ударили по „верхам“ нашего министерства. Ситуацию удалось нейтрализовать, подключились многие, было в этом коллективном заступничестве и моё скромное участие.
      Я тогда, помню, сам обрушился на Армена: „Хоть бы посоветовался заранее!“ И получил в ответ высоконравственный урок, запомнившийся на всю жизнь: „В критические моменты, если ты на что-то решился, бери всю ответственность на себя. Советуясь, ты часть ответственности перекладываешь на другого — невольно делаешь его своим соучастником“.
      Политический климат в нашей стране от десятилетия к десятилетию менялся с широким размахом, переходя от „оттепели“ к „крутым заморозкам“ и наоборот. Это ярко прослеживается на одной конкретной судьбе — судьбе академика Сахарова. Мы подробно беседовали об этом несколько лет назад с Г. Гореликом, который живо интересовался историей атомного оружия и личностью А. Сахарова. И я считаю возможным привести фрагмент магнитофонной записи того разговора с минимальными стилистическими поправками.
       Г.Г. Какие отношения связывали вас с Андреем Сахаровым?
       Л.Ф.Лично с академиком Сахаровым я никогда прямо не работал — в профессиональном смысле. Хотя мы встречались, большей частью в Москве — на совещаниях у руководства, научных конференциях. В конце 60-х он уже был не в Арзамасе, а в Москве и уже тогда начиналось его „диссидентство“. Как следствие — появляются протесты, в том числе академический.
      —  Письмо сорока академиков — это 1973 год.
 
      — Да, где-то в это время… А у нас начальник главка — Цырков Георгий Александрович, талантливый человек. Он в Минсредмаше занимается нашими, чисто военными делами.
 
      —  Он, кажется, из Арзамаса?
      — Он и в Арзамасе был, и в Челябинске, правда недолго, потом его забрали в Москву. Следом за Цырковым ушёл Захаренков. Вообще кадры деловые поставлял в основном Челябинск. В Арзамасе, считалось, диссиденты сидели: Альтшуллер, Сахаров… А у нас — деловые люди.
      Так вот, звонит мне Цырков и говорит: „ Слушай, ко мне Славский обратился. Надо придумать, как нам Андрея Дмитриевича нейтрализовать. Министра в ЦК ругают: кого ты выпустил?! не справляешься! Ефим Павлович просил посоветоваться — может, кто дельное предложение даст. Я про тебя вспомнил. Подумай и напиши мне, как бы ты поступил. Пиши от руки, не печатай и никому про это не говори “. Легко сказать — напиши…
      —  А вы тогда понимали позицию Сахарова? Ведь многим она была неизвестна…
      — Ну почему — понимал. Я и статью его читал — в министерстве книжка была, насчёт интеграции…
 
      —  „Размышления“?
 
      — Да, „Размышления“. Только она какая-то была, по-моему, неполная и неаккуратно на машинке отпечатанная, очень неудобно было читать. Неожиданности в этом для меня не было. Политическое созревание Сахарова шло медленно, только потом он стал очень решительно отстаивать свою позицию. Тогда начали его поругивать, затем всё сильнее. Наконец, кампания откровенная началась. Поэтому я понимал, чем обеспокоено начальство.
      Я написал два предложения и очень жалею, что к ним тогда не прислушались. Может, это как-то изменило бы положение. Я на самом деле считаю, что если бы Андрей Дмитриевич хоть половину времени оставался прежним физиком Сахаровым — а он тогда все сто процентов политике отдавал, — то он бы очень много сделал полезного, чисто материальных вещей. У него дар был изобретательский. Вот я как раз на это в своём письме и указывал.
      —  То есть найти ему работу?
 
      — Да, найти работу — не удивляйтесь. При этом я обозначал два разнородных подхода. Один связывал с его политической деятельностью, но с пацифистским уклоном. Много, мол, непонятного в том, как всё-таки поступать с ядерным оружием: надо ли его развивать, вести ли испытания и как быть с борьбой за мир, что всему этому могут противопоставить вне и внутри, какие идеологические подходы и т. д.
      Мне казалось, что подобные мысли у Сахарова всегда проскальзывали — так их бы в более конкретное русло и не выставлять его одиночкой. Предложение: давайте создадим Институт проблем ядерной войны или что-то в таком роде. Его поставим во главе, институт разовьёт взгляды на ядерную войну, оружие.
      Это одна идея. И была другая, которая мне гораздо больше нравилась… Попытаемся обыграть такой момент. Сахаров вместе с Таммом являются родоначальниками мирного использования термоядерной энергии. И вроде бы негоже корифею быть в стороне от благородного дела. Опять же, зная его не очень-то коммуникабельный характер, предлагаю: создадим исключительные условия. Ну где хотите, может быть, даже лучше не в Москве, чтобы отсечь влияние, а где-нибудь, скажем, под Горьким. Создадим ему институт и скажем: „Андрей Дмитриевич, вам надоели военные бомбы, но остаётся во всей неисчерпаемой красе ядерная энергия. Давайте дерзайте, конкурируйте с Институтом Курчатова, с другими институтами. В помощь набирайте кого хотите, вам пару выпусков из университета придадим“. Тут я немножко не то чтобы лукавил, но писал это с воодушевлением — в надежде, если план состоится, попасть туда на работу…
      Вот такой эпизод в жизни приключился, но, увы, он не имел практических последствий…
      —  И вы не знаете, пытался ли Славский как-то использовать подобные предложения?
      — Не знаю. Но я должен сказать, что беспокоился Славский очень — и за него, и, конечно, за себя. Он всё время повторял: „Вон какая у меня шея, но и она не выдержит…“
 
      —  Вы в то время непосредственно с Сахаровым встречались?
      — Лишь по воле обстоятельств. Как член Академии наук он мог входить в её руководящие органы. Но был наложен абсолютный запрет: ни в бюро отделения, не говоря уж о президиуме, — никуда не пускали. И чтобы на выборах не допустить никакой случайности, его ещё до голосования „задвигали“ в счётную комиссию. Я несколько раз оказывался в счётной комиссии вместе с Сахаровым.
      Как правило, его выбирали председателем, и Андрей Дмитриевич оглашал результаты.
      Запомнился такой эпизод. Считаем бюллетени, стопка бумаги лежит на столе. Когда всё закончили, Андрей Дмитриевич говорит мне на полном серьёзе: „ Кажется, мы хорошо сегодня поработали. Я думаю, эту бумагу заработали “. Берёт и кладёт её в портфель: „ Мне много сейчас бумаги нужно “. А я не могу разгадать — игра это или действительно у него совершенно тяжёлое материальное положение, ибо сомнений в его природной щедрости не было никогда.
      Второй случай. Он меня как-то спрашивает: „ Лев Петрович, у вас на Урале колбаса есть? “ — „ Конечно. Приеду в следующий раз — привезу, если хотите. Килограмм, два — вам сколько надо? “ — „ Мне очень много надо колбасы “. Я начинаю теряться: „ Ну сколько? Пуд, два? “ — „ Что-то в этом роде “. Не знаю, как и ответить, — два пуда! Это ж со стыда сгоришь, покупая в магазине такое количество… Андрей Дмитриевич, видимо, уловил мои внутренние терзания: „ Я думал, есть возможность, как-нибудь со склада взять… “ Теперь меня начинает распирать любопытство: „ А вам зачем два пуда колбасы? “ — „ Знаете, я сейчас занимаюсь детьми заключённых, им нужно оказать помощь… “ — „ Может, какие-то денежные затруднения, так я готов… “ — „ Нет, нет, — перебил меня Андрей Дмитриевич, — ничего не надо… “ На этом разговор прервался.
      И последний эпизод, который меня очень огорчил. Это уже когда Сахаров вернулся из Горького и, наверное, уже даже стал депутатом. Незадолго до его смерти. Мы сидели на общем собрании Академии наук. Почему-то он оказался в последних рядах, я к нему подсел, тихонько разговариваем. В 1989 году, напоминаю А.Д., Зельдовичу исполнилось бы 75 лет. Хорошо бы устроить серьёзную научную конференцию в честь Зельдовича в Арзамасе. Столь нервной реакции, которая за этим последовала, я, признаться, не ожидал. Все мы знали Сахарова исключительно вежливым человеком. Но в тот момент он ответил резко — никогда так со мной не говорил: „ Я никогда больше ногой не ступлю в Арзамас “.
      А у меня не хватило такта, чтобы переменить тему. Я продолжал в том же духе: да что вы, Андрей Дмитриевич, да как интересно, да в старые места приехать, поглядеть — напрасно вы так…
      Он сначала отвернулся, покраснел — было видно, что очень нервничает, а потом, воспользовавшись каким-то предлогом, встал и пересел в другое место. До сих пор не могу понять — то ли он в принципе не хотел ехать в Арзамас, то ли из-за одного Зельдовича. По его „Воспоминаниям“ можно и то и другое предположить. Из Арзамаса он так и не получил поддержки в своей общественной деятельности. Он обижался на Харитона (потом с ним вроде немножко наладились отношения) , а на Зельдовича — в особенности.
      На мой взгляд, это несправедливо. Да, Зельдович не желал политикой заниматься, ему была интересна совсем другая — научная — область. Нельзя всех под свою гребёнку стричь…
      —  Может, такая реакция была вызвана тем, что Сахаров считал Зельдовича единственным своим другом? И полагал, что может рассчитывать на его поддержку?
 
      — Возможно. Но я знаю и другое — Зельдович от подобных тем демонстративно отстранялся. Иногда, вспоминаю, он и нас предупреждал: „ Ребята, вы там сами за собой следите. Если влипнете, вытаскивать вас я не буду “. Зельдович всегда подчёркивал свою аполитичность, отстранённость от житейских неприятностей.
 
      —  В „Воспоминаниях“ у Сахарова приводится его разговор с Зельдовичем о Тамме и Ландау. Зельдович говорит: „ Знаете, почему Тамм оказался для дела полезнее, чем Дау? Потому что у Тамма выше моральный уровень “. Сахаров интерпретирует это как „ готовность отдавать все силы делу “. Но ведь и Ландау сделал много для проекта. Как вы это понимаете? Что имел в виду Зельдович в данном случае? Я знаю, его отношения с Ландау были непростые, но всё-таки. Тамм ведь тоже ушёл из проекта на ранней стадии…
 
      — Ну как — на ранней? Только когда они с Сахаровым закончили свою бомбу. Тамм решился, приехал и конкретно действовал, а Ландау всё-таки предпочёл остаться в Москве. Кстати сказать, первые формулы для мощности взрыва были выведены в группе Ландау. Они так и назывались — формулы Ландау и были совсем не плохо сделаны, особенно по тому времени. Используя их, мы предсказывали все результаты. На первых порах ошибки составляли не более двадцати процентов. Никаких счётных машин: это потом девочки приехали, на „мерседесах“ считали, а мы — на логарифмических линейках. Никакой электроники, никаких уравнений в частных производных. Формула выводилась из общих ядерно-гидродинамических соображений, включала в себя некие параметры, которые надо было подгонять. Так что помощь группы Ландау была очень ощутимой.
 
      —  Недавно опубликовали досье Ландау, найденное в КГБ. Там есть его слова, что этими работами он занимается, только чтобы защитить себя… А Тамм работал в полный накал, судя по всему.
      — Он всегда работал в полный накал, но это не значит, что всецело над бомбами. Он обучал нас науке, а также — совершенно великолепный человек Тамм — научил нас играть в винт, бридж, пить „Черри бренди“, другие хорошие вина, ликёры. Он был необыкновенно дружелюбный человек, великолепный рассказчик.
 
      —  А ведь и он от советской власти натерпелся изрядно. В 1937 году у него погибли младший брат, ближайший друг, который был замдиректора ФИАНа, и любимый ученик, Шубин…
 
      — Лично я ни разу не слышал от него ругани в адрес властей. Или он не считал нужным нам, молодёжи, выражать это… Впрочем, то же самое могу сказать и о Франк-Каменецком. Удивительный человек был Давид Альбертович. Как бы вас ни научили в университете, на работе поначалу вы всё равно почувствуете полную свою беспомощность. И Франк до сих пор напоминает мне орла, который всё время приносит пищу своему орлёнку и закладывает в клюв, возится с ним. Это был прирождённый педагог.
 
      —  В ваше время он уже занимался астрофизикой?
      — Тогда мы только водородной „трубой“ занимались.
 
      —  И вокруг вас люди тоже были целиком сконцентрированы на бомбовых делах, не отвлекались на чистую науку?
 
      — По-разному было. Тот же Юрий Александрович Романов — он в своё время преуспевал в бомбах и нейтронах. Наступает момент, когда ему это надоедает — не видно ничего нового. И он всерьёз погружается в общую теорию относительности. Я, правда, ничего не понимал из того, что он про свои дела рассказывал. Сахарова, кстати, тоже необычайно тяжело было понимать простому смертному.
 
      —  Когда он излагал результаты?
      — Да, и когда он излагал научные проблемы, и когда выступал уже будучи в Верховном Совете. Он необходимым, что ли, тембром голоса не обладал, заикался, останавливался. В общем, он не был оратором. Поэтому его нужно читать. „Воспоминания“ написаны великолепным литературным языком. Я не в состоянии так написать. Другое дело — ты можешь с ним соглашаться или не соглашаться. В отношении некоторых вещей я, например, не соглашаюсь с ним.
 
      —  Это связано с политикой или другими его оценкам?
 
      — В политические моменты я сейчас не вникаю. Но для меня странно, что во всех воспоминаниях у Сахарова (как , впрочем, и у Харитона) фактически не нашлось доброго слова о Челябинске-70 .
 
      —  Зато у Сахарова есть фраза, что самую большую бомбу он придумал только для того, чтобы показать бессмысленность количественного увеличения.
      — Как мне кажется, это некая игра. С возрастом возникают непроизвольные искажения, свойственные любому человеку. Возьмись любой из нас писать — всегда будут субъективные оттенки и преувеличение своей роли. Я хочу сказать совсем откровенно. Мне кажется, ореол сахаровский был отчасти искусственно преувеличен московским начальством, чтобы таким образом поддержать, как бы это помягче выразиться, русский дух в руководстве объектом. И несколько отодвинуть еврейскую прослойку в лице Харитона, Зельдовича, Цукермана и других.
 
      —  Поэтому его сразу сделали академиком?
      — Не только. Огромнейший шум был вокруг его „слойки“. Хотя очевидно было даже в ту пору, что не так уж велико достижение.
 
      —  Я слышал, что Игорь Евгеньевич Тамм был не в восторге, когда Сахарова, минуя членкорство, сразу в академики выбрали. Зельдович ещё не был академиком, а Сахаров уже стал…
 
      — Именно. А ведь если разобраться, создание первых бомб было по тем временам задачей куда более сложной. Ведь „сахаризация“ — это, в конце концов, очень простая вещь. Нужно было только догадаться. Хотя всегда, когда кто-то объяснит, становится просто, а на самом деле главное — придумать, сообразить, сказать об этом.
      Безусловно, учёные из ФИАНа в лице своих лидеров Тамма и Сахарова сыграли решающую роль. Были вовлечены и другие люди — Романов, Гинзбург, я видел сохранившиеся документы на этот счёт. Однако, мне кажется, роль ФИАНа порой преувеличивается. Иногда даже раздаются разговоры, что здесь, в ФИАНе, сделали водородную бомбу. Это, конечно, не так, и даже совсем не так. Я готов согласиться с тем, что некоторые очень важные вещи были сделаны по линии ФИАНа.
      Основополагающая идея водородной бомбы — хорошее сжатие материала, тогда он сгорит полнее. Предположим, вы начинаете сжимать термоядерный материал тяжёлой оболочкой. Оболочка внешним усилием разгоняется и приближается к центру, вещество достигает максимального сжатия, затем оболочка полетит обратно, вещество разлетится. В наиболее выгодный момент максимального сжатия вещество и должно загореться.
      Как видно, всё время оболочка находится в стадиях ускорения, того или иного знака. А ускорение, как мы знаем по Эйнштейну, равносильно тяготению. Поэтому при соответствующем знаке ускорения конфигурация становится неустойчивой. Вы видели когда-нибудь картинки: лежит ртуть на воде, вы её аккуратно налили, а потом из-за каких-то случайных причин — вздрагивания или чего-то ещё — она начинает проваливаться, иногда целый кусок отделится, упадёт? Типичная картина неустойчивости.
      Оболочка по отношению к лёгкому материалу ведёт себя аналогичным образом на определённых стадиях сжатия. Чем больше сжатие, тем агрессивнее проявляет себя эта причина. Особенно опасно, когда проваливается инертный материал (такие материалы на самом деле использовали) , может быть беда: всё перемешалось, нет ни плотности, ни горения, ни температуры, посторонняя теплоёмкость подключилась, энергия тратится впустую…
      Когда возникают турбулентность, неустойчивость, теория оказывается необычайно сложной. И главное — неоднозначной. Вот тут решающее слово было всё-таки за ФИАНом. Конкретно этим занимались Фрадкин и Беленький. До сих пор я считаю, что они этой теорией дали возможность приблизиться к истине.
      —  А какова, на ваш взгляд, роль академика Сахарова в прекращении испытаний? Сам он пишет, что подавал докладные записки, обосновывающие возможность запрета испытаний в трёх средах. Приходили ли к вам какие-то поручения?
      — Нет, специальных поручений я не припомню. Но здесь, я думаю, действительно была большая, даже выдающаяся роль Сахарова. Его послушали. Ведь он тогда уже был фигурой и имел возможность влиять на обстановку. К 1963 году, когда был подписан московский договор, он уже привык к своей выдающейся роли.
 
      —  Как объяснить, что эта роль не стала ему скучновата? Почему он так поздно вернулся к науке?
      — У меня впечатление, что он не вернулся. При его потенциале к науке он не вернулся.
 
      —  А как было с вами, что побудило вас оставить „бомбовые дела“?
      — Это вызревало постепенно. А началось, когда тема, по мнению лидеров, исчерпала себя. Настала своеобразная конверсия.
 
      —  Тема исчерпалась в физическом отношении?
      — Пришла в насыщение. Раньше она потеряла интерес для Зельдовича, потом — в значительной степени для Сахарова. И это, несомненно, один из мотивов, почему он переключился на политику. Момент реабилитации, что ли… Ведь не хотели же мы на самом деле этими бомбами народ уничтожить!
      Помню, с огромным энтузиазмом в Челябинске мы работали над мирным использованием взрывов. Это целый класс зарядов, совершенно других. Их особенность состояла в том, чтобы как можно меньше оставить после себя радиоактивности. Если бы не радиоактивность, такие взрывы нашли бы широкое применение, мне кажется. Поэтому главный мотив всегда был направлен на то, чтобы как можно сильнее уменьшить радиоактивность. Очень хитрые конструктивные находки здесь появились.
 
      —  И в научном смысле интересные?
      — Да. А главное — профессионально мы расширяли свой круг. Проявлялся элемент реабилитации, как следствие — воодушевление.
 
      —  А того признания, что вашими стараниями была уравновешена международная обстановка, что не разразилась новая мировая война, было недостаточно?
      — На первых порах это работало, а потом уже появились другие мысли, вольнодумство стало развиваться.
 
      —  Например, нужно ли ядерное оружие вообще?
      — И этот вопрос, конечно. Одна из причин моего ухода из Челябинска состояла в том, что мне стала ясна, правда не в такой категорической степени, как сейчас, абсолютная бессмысленность испытаний. Я написал письмо Славскому о том, что если мы как страна в одностороннем порядке прекратили бы испытания, то политическая выгода для государства была бы намного больше, чем те технические крохи, которые возникают в результате испытаний.
 
      —  Это какие годы примерно?
      — Незадолго до моего отъезда — 1977 год. Меня уже стало очень раздражать, что испытания проводились ради испытаний, а не для дела.
 
      —  Вы имеете в виду подземные взрывы?
      — Тогда уже только подземные были. Причина моего негативного отношения к продолжению испытаний была чисто техническая. Я видел, как бы это выразиться поосторожнее, некоторую непорядочность. Военные, да и многие из нашего ведомства, хотели доказать, что они при деле. А к тому времени мы уже провели, грубо говоря, тысячу испытаний. Всё уже было известно и десятки раз проверено — ничего принципиально нового полигонные опыты не дают. Вот я и написал тогда письмо Славскому: вооружите партию политическим мотивом — идём, дескать, на односторонние действия.
 
      —  Он вам что-нибудь ответил?
 
      — Нет, ничего не ответил письменно, и вообще никаких документов за этим не последовало. А само моё письмо тут же засекретили. Никому не давали. Ребята, конечно, узнали. Там были кое-какие откровенные вещи сказаны, связанные с устройством бомбы. Секретный был материал. У меня спрашивали: дай хоть почитать, всё-таки интересно. А что я скажу? Письмо в спецотделе — идите и читайте. Да только где там! Запрет с самого „верха“ пришёл, из Москвы — никому не давать.
 
      —  Даже тем, кто имел доступ?
 
      — Даже им. Потому что письмо носило некоторый политический оттенок. Я не хочу себя сравнивать, но было что-то похожее на то время, когда сахаровские книги запрещали. Тогда я и решил окончательно уходить с объекта. Собрал воедино все доводы: уж четверть века отмахал за „колючкой“, дети выросли — и дочь, и сын уже учились в МГУ. Да плюс это топтание на месте, те же испытания — вроде что-то изображаем, а по большому счёту ничего не делаем.
      Не без трудностей выбирался я из Челябинска, и помог мне Славский. Смею надеяться, что и то самое письмо сыграло не последнюю роль.

7. На полигонах и в лабораториях

      За годы работы в Арзамасе-16 и в Челябинске-70 мне много раз приходилось выезжать на испытания наших „изделий“. Поначалу это был Семипалатинский полигон, потом Новая Земля. И всякий раз, должен признаться, возникало чувство гордости, когда всё получалось „в расчётном режиме“. Мы стремились к тому, чтобы созданный нами заряд не просто превосходил по мощности уже существующие образцы, но и был при этом абсолютно надёжен и безопасен в эксплуатации.
      Так повелось ещё со времён Курчатова, а точнее — с той самой поры, когда „атомным департаментом“ негласно командовал Берия, а Вооружёнными силами — маршал Жуков. В этом смысле поучителен рассказ одного из корифеев Средмаша — В.И. Алфёрова. Я навещал Владимира Ивановича незадолго до его кончины и был свидетелем его откровенной беседы с журналистом Александром Емельяненковым.
      — Жуков, который был в те годы министром обороны, — вспоминал Алфёров, — тайно ненавидел Берию и всех нас считал чуть ли не его подручными. Он с большим недоверием относился к первым образцам атомного оружия. Говорил: „ Эти ваши физические штучки никакие не бомбы — как их хранить? А тем более использовать в войсках? “ На вооружение их принимать отказывались. Первую партию „изделий“ держали за колючей проволокой в Арзамасе-16 , в обвалованном хранилище. С этой целью было образовано даже главное управление по хранению. Мы ощущали себя ядерной монархией.
      Впервые я познакомился с Жуковым на совещании в нашем министерстве. От военных присутствовал ещё главком ВВС Жихарев, от науки — Курчатов, Зернов. Объявили о решении провести войсковые учения с использованием ядерной авиабомбы. Её назвали РДС amp;ndash;4 и определили мощность — сорок килотонн. Точно такую же бомбу испытывали на Семипалатинском полигоне, чтобы исключить неожиданности и сделать более надёжный расчёт условий безопасности для участников учений. К этому времени под Семипалатинском было проведено примерно пятнадцать испытаний, кое-какой опыт мы уже имели.
      Саму бомбу в моём присутствии выбирал на складе личный представитель Жукова. Осмотрел весь арсенал и ткнул пальцем: „ Вот эту берём “. Бомбу разобрали на отдельные блоки и в таком виде (дополнительные условия безопасности при перевозках) доставили в село Владимирка Сталинградской области, где был военный аэродром. Разумеется, нашлись бы военные аэродромы и поближе к месту учений, но таково было жёсткое условие Жукова: самолёт-носитель должен преодолеть (над густонаселёнными районами, к слову сказать) значительное расстояние и в условленной точке сбросить груз.
      К нашему приезду людей из Владимирки временно отселили, создали зону и освободили один авиационный ангар. В нём мы собрали прибывшую по частям бомбу, проверили её и опломбировали. Все операции, кончая загрузкой в самолёт, контролировали люди из НКВД и представители Жукова. Рядом с моей пломбовой печатью на бомболюке они поставили свои. Как только с этим покончили, за мной прислали самолёт и доставили в село Тоцкое, где располагался полигон. Конвоя не было, но я ощущал себя заложником, всё время был под присмотром. А Жуков между тем всё медлил, видимо, хотел дать выдержку — и бомбе, и носителю.
      „Синими“ на учениях командовал генерал Петров, „красными“ — сам Жуков. Были приглашены военные делегации из стран социалистической ориентации, образовавших в мае 55-го — через восемь месяцев — Варшавский договор. Помню, что делегацию Польши возглавлял Рокоссовский, были также представители Китая.
      Бомбу планировалось взорвать на высоте четыреста пятьдесят метров — с таким расчётом, чтобы огненный шар совсем не коснулся земли или только „лизнул“ её поверхность. При этом обеспечивалась бы максимальная сила ударной волны, а значит, и максимальное разрушение. Радиоактивное загрязнение и наведённая радиация при таких условиях подрыва минимальны. Точность подрыва обеспечивали три датчика, установленных на бомбе: радиолокационный, барометрический и инерционный. Максимально допускавшаяся погрешность высоты подрыва — пятнадцать метров. Прибывшие в район учений Курчатов и Щёлкин сначала пристрастно экзаменовали нас, а потом лично принялись проверять расчёты.
      Между Жуковым и руководителями нашего ведомства довольно долго тянулся спор, кто должен давать команду на вылет самолёта-носителя. Атомщики, на которых лежала ответственность за безопасность людей при взрыве, не желали никаких экспромтов и настаивали на своём праве определять время „Ч“. Жуков решительно возражал: „ А в боевой обстановке прикажете тоже с вашими спецами советоваться? “ В то время он уже знал, что американцы активно перевооружают свою дальнюю авиацию и ставят самолёты с ядерными бомбами на боевое дежурство. Как они в результате договорились, я деталей не знаю, но команда наконец поступила, самолёт поднялся, благополучно достиг указанной цели и сбросил груз…
      Сейчас распространилось много версий и откровенных домыслов о том, как проходили учения, какая обстановка была в так называемом эпицентре взрыва и кто там оказался первым. Я говорю „ в так называемом эпицентре “ потому, что никакого ярко выраженного эпицентра не было: как и планировали, огненный шар не коснулся земной поверхности. А вот в той самой точке, которая предположительно находилась под центром огненного шара, первоначально побывали только Малышев, Щёлкин и я, да ещё экипаж танка, переоборудованного под дозиметрический пост.
      Я помню, как выбрался на броню, но на землю спускаться не стал, подумал: нацепляю на сапоги радиоактивной пыли, а они у меня одни… Малышев спешился, походил около танка — видимо, у него было во что переобуться… Мы вернулись через несколько минут, разведчики доложили радиационную обстановку, и только после этого двинулись войска, — закончил свой рассказ Алфёров.
      Владимир Иванович был человеком образованным и весьма осведомлённым — в 60-е годы работал заместителем Славского в Минсредмаше. Но, возможно, и он не всё знал. Как мне самому недавно стало известно, В.А. Малышев умер в 1957 году от острого лейкоза.
      * * *
      В сравнении с первыми образцами ядерного оружия современные „изделия“ достигли очень высокой степени совершенства. Удельные характеристики, прежде всего по параметру „мощность — вес“, выросли в сотни раз.
      И это неудивительно. За полвека в нашей стране проведено в общей сложности около тысячи испытаний. Нельзя сказать, что на этом пути всё было гладко. Случались и разного рода отказы — по причинам физическим и техническим, понятные и не разгаданные до конца. Впрочем, как и при всяком развитии техники, успех всегда сопряжён с риском.
      Помню, как после одного отказа меня с пристрастием допрашивали в „органах“: кто виноват? Я спокойно отвечаю:
      — Никто. Или считайте, что я. Только это не тот случай, когда надо искать виноватых. Вот если из раза в раз тютелька в тютельку — тогда другое дело…
      — Как вас понимать? — спрашивают.
      И тогда я выдаю залп „тяжёлой артиллерии“:
      — Как считает товарищ Сахаров, неудач может быть до тридцати процентов, — эти слова я в самом деле слышал от А.Д. — Значит, вы в поиске, не боитесь смелых решений, а иначе — перестраховка, очковтирательство, нет движения вперёд…
      Касаясь этой темы, должен признать и другое: частота и общее количество испытаний не всегда диктовались соображениями научного плана и пожеланиями со стороны конструкторов. Большое значение имел соревновательный момент: внутренний — во взаимоотношениях Арзамаса-16 и Челябинска-70 , и внешний — по отношению к американцам. При этом всегда во внутренней пропаганде преувеличивались достижения американского конкурента. Военные, ссылаясь на якобы достоверные данные, выдвигали новую задачу, которая поначалу казалась невыполнимой, затем, как ни странно, всё же находила решение. Но были и свои издержки от такого рода „заимствований“. Характерный пример — эпопея с нейтронной бомбой (об этом рассказ впереди) .
      Атомная бомба обладает многими факторами поражения: ударная волна (механическое действие) , свет (пожары) , проникающее излучение в виде нейтронов и гамма-лучей, радиоактивность. В той или иной степени, весьма ограниченно, ими можно управлять, усиливая какие-то из них, как правило, в ущерб другим.
      Очень давно, например, речь шла о кобальтовой бомбе, с резко выраженной радиоактивностью (бомба окружается оболочкой из кобальта, который, подхватывая нейтроны взрыва, образует радиоактивный кобальт-60 с периодом полураспада пять лет) .
      И я до сих пор не могу до конца разобраться, чего больше было в ажиотаже, поднятом вокруг нейтронной бомбы сначала американской стороной, а затем подхваченном советской печатью, — наивности, рекламы или умело поданной дезинформации.
      Ещё один вопрос я должен упомянуть, поскольку он постоянно возникает. Речь идёт о ядерном терроризме. При этом почему-то всегда вспоминают „чемодан“, то есть переносимый вариант атомного оружия. Дискуссия, в своё время поднятая экологом Алексеем Яблоковым и бывшим секретарём Совета безопасности России генералом Лебедем, имела широкий резонанс. Дело в том, что эти в своё время приближённые к власти люди весьма осведомлены. Мне трудно поверить, что они просто-напросто стремились привлечь к себе внимание, выступая с заявлениями сенсационного характера. К примеру, А.И. Лебедь оперировал конкретными цифровыми данными, что может свидетельствовать о тщательном изучении вопроса, когда у него были для этого соответствующие властные полномочия. Он, в частности, сообщал о наличии 132 устройств подобного типа, уточняя при этом, что установлено местонахождение (принадлежность) лишь 48 „изделий“.
      Разумеется, подобного рода факты и утверждения не могут не беспокоить. Мне и самому приходилось выступать с разъяснениями по этому поводу на телевидении. Я отвечал примерно так: если не считаться с затратами и не предъявлять требований к мощности, то техническая возможность создать такое устройство существует — равно как и возможность обеспечить при этом радиационную безопасность обладателя такого „изделия“.
      Что же касается реального положения вещей, каких-то дополнительных возможностей распространения ядерного оружия, то об этом мне ничего не известно.
      * * *
      Оглядываясь назад, на свою прошлую деятельность, постоянно испытываешь противоречивые чувства — гордость и тревогу. Я помню, какая радость приходит после удачного испытания. Ты искренне гордишься причастностью к великому делу своей страны и народа. Ты думаешь — могуч человек, если сумел обуздать сокрушительную ядерную стихию и всё живое тебе подвластно. Потом мысль скачет: а зачем? Не жалко своих и чужих детей, внуков? Им-то нужно твоё наследство?
      На вершине вооруженческой программы, в пылу конкуренции с иноземцем, мы накопили 40 тысяч зарядов, которые, если их взорвать, не важно где и когда, приведут к тому, что человек (и муравей также) задохнется от пыли, сгорит, замёрзнет, непременно получит свою смертельную дозу радиации.
      Постепенно приходит отрезвление: сегодня говорят „только“ о тысячах зарядов. И опять ускользает из памяти трагический опыт Хиросимы и Нагасаки…
      Освоение ядерной энергии — величайшее достижение человеческого разума. Открытие состоялось, оно не может исчезнуть. Весь вопрос, по какому руслу пойдёт развитие. При разоружении, а оно неизбежно, это понимают сейчас все, высвобождается большое количество рафинированных ядерных материалов — военного плутония, высокообогащённого урана, сравнимых по себестоимости с золотом. Лежат на складах сотни тысяч тонн природного и отвального урана, которые по энергетической потенции, если ею умело воспользоваться, образуют сырьевой энергетический базис АЭС на тысячелетия. В мирном, а не военном использовании атомной энергии должен быть заключён ответ на материальные затраты, которые понесла страна, создавая ядерный арсенал.
      * * *
      Однако оппоненты не унимаются. Говорят, что до тех пор, пока существует ядерное оружие, необходимо поддерживать его боеготовность, а значит — проводить испытания.
      Позволю себе не согласиться. Всякое отдельно взятое испытание, независимо от результата, не несёт в себе значимой информации. Одна из задач разработчиков оружия состоит в том, чтобы сделать его нечувствительным ко всякого рода отклонениям в изготовлении, качеству материалов. Тем не менее есть конечная вероятность снижения мощности или даже отказа при неблагоприятном наложении допусков, усугублённых к тому же „старением“. Отсюда возникает необходимость проверок. Однако прямой способ — испытание на полигоне отдельных образцов — нельзя признать действенным.
      Предположим, что состояние оружия признаётся удовлетворительным, если число отказов не более 20 процентов. Тогда для того, чтобы установить это число с достоверностью 90 процентов, потребуются десятки испытаний. А если разновидностей оружия десятки, то общее число проверочных „тестов“ становится сравнимым с количеством испытаний, что уже проведены.
      Как уже отмечалось, непременным абсолютным требованием к ядерному оружию является недопустимость ядерного взрыва при всех неожиданностях — пожаре, попадании пули, падении с любой высоты… Требование, чтобы ядерный взрыв при этом не возникал, вносит, естественно, свои ограничения на конструкцию бомбы. Очень похоже на то, что американцы в некоторых своих „изделиях“ близки к опасной черте, не могут гарантировать ядерную взрывобезопасность при всякого рода случайностях с помощью имитационных опытов и требуют подземных полигонных испытаний малой мощности.
      Другой аргумент, который нередко приводят сторонники испытаний, — гипотетическая опасность инициирования химического взрывчатого вещества, входящего в состав бомбы, и разброс радиоактивного плутония. Этим может быть также нанесён экологический урон природе, несравнимо меньший, чем при ядерном взрыве, но весьма ощутимый. Поэтому ведётся поиск новых видов взрывчатого вещества, менее чувствительных. Далее последовательность рассуждений проста: новое ВВ — новый заряд — новое испытание.
      Вместе с тем необходимо иметь в виду, что риск — категория экономическая и преувеличение опасности не менее разорительно, чем его недооценка. За всё время существования ядерного оружия в России разбрасывания плутония от случайного взрыва не наблюдалось. Отсутствие подобного рода инцидентов свидетельствует о высокой надёжности производства и эксплуатации оружия, богатом накопленном опыте (примерно миллион „бомболет“) .
      Сейчас риск опасных событий резко сокращается из-за разоружения. Так стоит ли идти на обновление ВВ? Какая бы ни была взрывчатка, она всё равно не создаёт абсолютных гарантий. Взрывчатка есть взрывчатка, и она должна выполнять свою функцию в нужный момент.
      Наконец, категорическое утверждение сводится к тому, что, даже если будет признана целесообразной замена одного ВВ на другое, его внедрение не требует ядерных испытаний. Огромный опыт обращения с ВВ, давно и успешно развитая методика работы на имитаторах, заменителях плутония, дают основания уверенно прогнозировать метательное действие любой взрывчатки, не прибегая к полномасштабным взрывам.
      Приведённые соображения, отрицающие необходимость полигонных испытаний, настолько очевидны, что невольно приходит мысль: не камуфляж ли всё это, рассчитанный на простаков? И не в этом ли истинная причина того, почему ядерные страны никак не хотят расстаться со своими привилегиями, выделенностью, с намерениями сохранить свой ядерный статус — если не навечно, то надолго?!
      Ко всему прочему примешивается чисто материальный момент.
      Несколько лет назад на теплоходе „Анна Ахматова“ состоялся форум „От моратория — к полному запрещению ядерных испытаний“. Гражданское судно, выполняя символическую миссию, направлялось к полигону на Новой Земле. Однако на борт „Анны Ахматовой“ не решились подняться, ссылаясь на запрет начальства, представители Минобороны, атомной промышленности и даже сотрудники МИДа, то есть выразители официальной точки зрения.
      Более того, чтобы подчеркнуть своё абсолютно негативное отношение к акции на „Анне Ахматовой“, тогдашний министр обороны России Павел Грачёв распорядился не допустить её захода в губу Белушью и выхода участников конференции на остров. Проделав путь от Архангельска до 12-мильной зоны архипелага Новая Земля в унизительном сопровождении двух военных сторожевых кораблей, мы многократно пытались добиться разрешения на заход, но в итоге вынуждены были взять курс на Мурманск, так и не побывав не только на ядерном полигоне, но и просто на Новой Земле.
      Последнее вообще необъяснимо, так как остров в целом относится к Архангельской области и соответствующее разрешение от местных властей было получено. В результате мы, русские, испытывали обиду и чувство вины перед иностранцами. А иностранцы лишь укрепились в подозрениях, что Новая Земля радиационно загрязнена. Причём загрязнена настолько, что это может обнаружиться сразу — по „пыли на ботинках“. Суждение столько же неприятное, сколько неверное. Мне известно, с какой тщательностью и надёжностью устанавливалась глубина взрыва, оценивалась метеообстановка, чтобы при всех непредвиденных условиях не нанести и минимального ущерба природе. Все меры, во многом перестраховочные, неукоснительно выполнялись.
      Так в чём же причина нервного отношения к нашей экспедиции со стороны министра обороны? Ответ я услышал от одного крупного военного начальника, вполне разумного и энергичного, имевшего непосредственное отношение к запретительной акции. Он говорил примерно так: „ Есть указ президента о полигоне Новая Земля, по которому мы, военные, обязаны поддерживать его в боевом состоянии. Сегодня мораторий, а завтра испытания возобновятся. А пусти мы вас на Новую Землю — что услышим? Что вы за мир во всём мире, а мы — узколобые милитаристы? Зачем сеять сомнения и деморализовать личный состав? Плывите-ка лучше к берегам Америки, а я посмотрю, как вас там встретят… “
      Примечательно, что к числу защитников ядерного оружия относятся главным образом представители официальных кругов, а также люди, непосредственно привязанные к оружию материально, то есть к его возникновению и обслуживанию. На „Анне Ахматовой“ находилось немало бывших испытателей с полигонов, и они не побоялись поставить свои подписи под народным договором о прекращении ядерных испытаний. Давно отмечена закономерность: как только исчезает прямая экономическая зависимость и человек становится свободным в своих мыслях и действиях, его миротворческое настроение нарастает.
      Значит, истина за ними — знающими и независимыми. В любых условиях — на корабле, на полигоне, в Государственной думе — почему бы не выслушать мотивы друг друга?!
      Выслушать не страшась и без предубеждения.

8. Плутоний из ядерных погребов

      При намечаемом ядерном разоружении высвобождаются одна-две сотни тонн кондиционного (военного) плутония и одна-две тысячи тонн урана-235 . Возникает вопрос: что делать, куда девать это накопленное десятилетиями богатство? Складировать? Крайне неэкономично, так как требует значительных затрат на военную охрану без всякой пользы. И бессмысленно, если речь идёт о реальном разоружении.
      Хочу напомнить, что „задержка“ с испытанием первой советской бомбы произошла не потому, что мы не знали, как её делать. Не было плутония и урана нужного количества и состава. Без плутония нет современного ядерного оружия, и наоборот: наличие плутония создаёт все необходимые предпосылки для восстановления ядерного арсенала за короткий срок — не более месяца.
      Наше жёсткое утверждение, таким образом, сводится к тому, что, до тех пор пока плутоний не будет уничтожен, ядерное разоружение носит условный, демонстративный (или политический) характер.
      В отношении урана-235 задача хотя бы в принципе может быть решена путём разбавления его природным (отвальным) ураном до концентрации, не применимой для оружия, но пригодной для тепловыделяющих элементов атомных станций. Единственная возможность безвозвратно ликвидировать плутоний — подвергнуть его ядерным превращениям в реакторах. Для этого нужна сеть атомных станций, в том числе и тех, которые наиболее приспособлены для сжигания плутония.
      Иногда утверждают, что военный плутоний имеет даже отрицательную стоимость, подразумевая под этим только одно обстоятельство: использование плутония в современных реакторах обойдется дороже привычных урановых твэлов, даже если считать плутоний бесплатным.
      Что и говорить, освоение нового вида топлива для электростанций — дело непростое и требует определённых затрат. Но, во-первых, задача не представляется неразрешимой — умеют же делать сложные плутониевые детали для атомных зарядов. Во-вторых, всякое разоружение требует затрат.
      Например, существует оценка, что на ликвидацию химического оружия в России потребуется до миллиарда долларов, что превосходит затраты на его создание. По аналогии можно предположить, что и в отношении ядерного оружия, с учётом рекультивации радиоактивных земель и озёр, расходы будут не меньше того, что затрачено на производство.
      При этом всегда следует иметь в виду, что, в каком бы виде плутоний ни находился — на складах, перемешанный с землёй, другими веществами, включая радиоактивные, — его выделение и доведение до военных кондиций как химически отличного элемента остаётся операцией скоротечной и сравнительно дешёвой.
      Наконец, в-третьих. При развитой атомной энергетике — а её эра обязательно наступит — всё равно нужно будет осваивать плутоний, потому что представить себе широкомасштабное развитие АЭС без вовлечения дешёвого урана-238 в сферу деления (через плутоний) невозможно.
      Наличие большого количества кондиционного (военного) плутония и высокообогащённого урана (ВОУ) не только расширяет сырьевую базу для традиционных АЭС, но также создаёт предпосылки для новых типов активных зон реакторов, наиболее полно использующих это преимущество. Становится возможным значительное расширение доли быстрых реакторов, вовлекающих в горение дешёвый и широко распространённый изотоп урана-238 с высокой концентрацией активных атомов в тепловыделяющих элементах.
      Преимущество концентрированного топлива может быть распространено и на тепловые реакторы. Известно, что допустимое выгорание, при котором поддерживается критическое состояние реактора, пропорционально первоначальному содержанию активной компоненты. Это значит, что, увеличивая в несколько раз первоначальную концентрацию урана-235 , мы имеем возможность продлить срок жизни твэла (время кампании) в то же число раз и соответственно снизить поток отработавшего топлива. Следует подумать, принимая в расчёт прежде всего экономическую целесообразность, и об уменьшении удельных тепловых нагрузок в реакторе также в несколько раз — с тем чтобы не заниматься перегрузкой топлива в течение всего эксплуатационного срока станции (30 amp;ndash;50 лет) .
      Таковы некоторые теоретические аспекты применения концентрированных материалов, не затрагивающие другую технологическую сторону, которая, будем надеяться, также найдёт своё решение.
      * * *
      Строго говоря, в отношении использования плутония (как продукта ядерных реакций в урановых реакторах) существуют две противоположные точки зрения. В ряде стран (например , в Канаде, Швеции, США) считают, что плутоний после выдержки в долговременном хранилище должен быть захоронен навечно в глубоких геологических формациях. В других странах (Бельгия , Франция, Германия, Япония, Россия, Швейцария, Англия) придерживаются противоположной стратегической линии. Здесь считают плутоний ценным продуктом, строят собственные заводы по переработке топлива или заключают контракты с зарубежными фирмами на эту дорогостоящую процедуру.
      Особого внимания заслуживает позиция США — страны с развитой атомной промышленностью. С одной стороны, здесь широко пропагандируется идея захоронения плутония. Происходит это под флагом нераспространения ядерного оружия и под аккомпанемент общего скептицизма в отношении ядерной энергетики как таковой. В то же самое время США активно скупают уран, в том числе и уран российского производства.
      Я усматриваю здесь вполне определённую конъюнктуру: надо делать запасы, пока мировая линия на развитие атомной энергетики не возобладала и уран относительно дёшев. Уже много лет Америка скупает нефть в Саудовской Аравии, сохраняя в неприкосновенности собственные месторождения. Теперь пришла очередь урана. Сегодня его дешевле купить, чем самим организовать переработку топлива АЭС. Так что высокие соображения о нераспространении оружия, об экологической опасности — в некотором роде ширма, создающая выгодный фон для формирования общественного мнения.
      Настаивая на масштабной атомной энергетике, мы, казалось бы, вступаем в противоречие с самими собой, так как она предусматривает выделение и расширенное воспроизводство плутония, который может использоваться не только в мирных целях. В оборот вступают многие сотни тонн плутония, и при любом мыслимом контроле нельзя дать гарантий, что малая доля его не будет использована в бомбах. Именно эти соображения послужили основанием для президента США Дж. Картера для принятия решения о закрытии быстрых реакторов-бриддеров.
      На этот счёт существует два возражения.
      Прежде всего речь идёт не о кондиционном (военном) плутонии, а о реакторном, насыщенном многими бесполезными изотопами. Американцы доказывают, что и на этом плутонии можно сделать бомбу не хуже, чем на уране-235 . Но бомб на уране-235 фактически нет. Реакторный плутоний имеет примерно втрое большую критмассу, чем военный, в нём в 10 amp;ndash;15 раз выше внутреннее тепловыделение, в 10 раз больше радиационный фон, включая америций-241 (продукт распада плутония-241) с мощным гамма-излучением. Можно определённо утверждать, что это будет, по современным меркам, не бомба, а некий маломощный уродец, необычайно тяжёлый в эксплуатации. Совсем не случайно был придуман военный плутоний.
      С учётом сказанного каким-то образом подчёркивать особую позицию в отношении так называемого военного плутония и настаивать на его непременном захоронении, на мой взгляд, нет никаких оснований. Обращаться с таким плутонием давно научились, его размещение в твэлах вряд ли вызовет затруднения у специалистов.
      Далее. Процедура повторного использования плутония не всегда подразумевает его химическое отделение. Есть современные технологические схемы быстрых реакторов, которые выжигают топливо, включая уран-238 , на 50 amp;ndash;60 процентов без его переработки. Вполне возможна процедура, когда отделяется лёгкая часть топлива, а тяжёлая — без разбивки на компоненты — вновь возвращается в активную зону реактора. Изучены непрерывные режимы, при которых на вход подаётся уран-238 , а на выходе возникает прогоревшее более чем наполовину топливо. Так обозначается путь к замкнутому циклу, без выброса в окружающую среду долгоживущих элементов трансурановой группы и без выделения плутония в чистом виде. Одновременно автоматически теряет основание запрет Дж. Картера.
      И ещё об одном заблуждении.
      Говорят, что термоядерные реакторы являются идеальными с военной точки зрения, так как не имеют дела с плутонием. Помнится, как ещё в самом начале своей деятельности я узнал о магнитном термоядерном реакторе Сахарова и Тамма. Мне поведали об этом под большим секретом, в буквальном смысле шёпотом. Вначале я объяснял такую осторожность чисто экономическими причинами, стремлением не допустить утечки новейшей технологии. Только потом понял, что дело в другом.
      Любой термоядерный реактор, использующий DT-реакцию, способен накапливать плутоний с производительностью в 10 раз большей, чем реактор деления той же мощности. При этом возникает замкнутое по тритию производство с большим выходом вполне кондиционного военного плутония. В связи с этим обстоятельством следует обратить внимание, осуществляя контрольные функции за производством военного плутония, прежде всего на высокопоточные реакторы.
      Как уже отмечалось, в процессе разоружения происходит высвобождение большого количества военного плутония и, следовательно, исчезает потребность в его производстве. Таким образом, появляются предпосылки для конверсии всех оборонных реакторов закрытого типа, превращения их в предприятия, доступные международной инспекции. Заканчивается эра безудержной секретности.
      В США, как известно, объявили о прекращении производства плутония. Приняв это к сведению, не стоит поддаваться самообману: не из высоких моральных соображений решились американцы на такой шаг — попросту возникло „затоваривание“ этим радиоактивным продуктом. Аналогичная ситуация и в России. Но в силу объективных и субъективных причин несколько промышленных реакторов по наработке плутония у нас всё ещё функционируют.
      К сказанному добавим, что, помимо плутония, в бомбах используют тяжёлый изотоп водорода — тритий, который также получают в реакторах. Однако с тритием проще. Период полураспада плутония — 24 тысячи лет, для трития он „всего лишь“ 12,6 года. Прекращение производства трития автоматически ведёт к исчезновению вместе с ним наиболее опасных видов водородного оружия — по расчётам, за 50 лет арсеналы автоматически сократятся в двадцать раз.
      * * *
      В своё время я твёрдо усвоил: нельзя в оценках, равно как и в полемике, пользоваться только двумя красками — белой и чёрной. При углублённом рассмотрении всегда обнаруживаются промежуточные тона, нюансы. И всё же есть ситуации, в которых однозначное решение необходимо.
      Когда речь идёт о международной инспекции ядерных объектов, чрезвычайно важно, чтобы она была всеобъемлющей, касалась как ядерных, так и неядерных стран. Достаточно сделать исключение в отношении хотя бы одного реактора — и сразу подрывается идея, разрушается стройная система контроля, в равной мере приемлемая для всех участников. Любой прецедент подобного рода обязательно вызовет возражения — почему кому-то можно, а нам нельзя? И круг исключений будет нарастать.
      Вывод мой однозначен: необходим, без всяких исключений, международный контроль за объектами атомной промышленности. В этом случае, одновременно с широким развитием АЭС, возникают гарантии для полного и безвозвратного уничтожения военных ядерных материалов.
      Такова диалектика: сорок с лишним лет мы развивали реакторостроение, чтобы создавать плутоний. Теперь пришло время строить новые реакторы, чтобы производить электричество и одновременно уничтожать плутоний, постепенно сводя к нулю и ядерные арсеналы, и саму угрозу ядерной войны.

9. Договор трещит по швам. Как удержать «оружие сдерживания»

      Проблема распространения ядерного оружия возникла вместе с его появлением и исчезнет только вместе с ним. Невозможно представить себе положение, при котором ядерное оружие будет принадлежностью нескольких ядерных государств и недоступно остальному миру. Рано или поздно мировое сообщество вынуждено будет согласиться с тем, что либо ядерное вооружение есть, но тогда повсеместно, либо его нет вовсе. Сложившееся ныне положение нелогично, недемократично, неустойчиво. Процесс распространения остановить нельзя — слишком много соблазнов и путей для того, чтобы обойти существующие ограничения.
      Обратимся за аргументами к нашей недавней истории.
      Уже в 1940 году советская разведка имела директиву, нацеливавшую её внимание на „урановый проект“ Англии. Затем, в годы войны, внимание переключилось на Манхэттенский проект, на Лос-Аламос.
      В 1942 году в Чикаго Энрико Ферми запустил ядерный реактор, в Москве об этом выдающемся достижении узнали из телеграммы резидента Понтекорво: „Итальянский мореплаватель достиг Нового Света“.
      Сегодня общеизвестна роль Фукса, который по идейным соображениям пошёл на сближение с советскими разведывательными органами. Уже никто не оспаривает того факта, что первая советская бомба была сделана по американским чертежам. Факт примечательный и тщательно скрываемый до самого последнего времени. Я о нём узнал только в 1991 году, хотя всю жизнь трудился в учреждениях Минсредмаша.
      В связи с вышедшей — сначала за рубежом, а затем и в России — книгой генерала КГБ Судоплатова развернулась довольно широкая дискуссия об участии некоторых видных учёных в советском атомном проекте. В разных источниках, у разных авторов назывались разные имена: Оппенгеймер, Бор, Сциллард, итальянцы Ферми, Понтекорво. Мне приходилось делать доклад в Италии на эту тему — итальянцы категорически настаивают на том, чтобы фамилии Энрико Ферми не было в приведённом списке. Впрочем, и в отношении остальных много неясного, недоговорённого. Что отчасти и побудило меня высказаться по этому поводу.
      В середине 40-х годов вокруг СССР сложилась исключительно доброжелательная международная обстановка — главным образом из-за многочисленных жертв и страданий, понесённых нашей страной и её народами во время войны. Часть интеллигенции в самом деле верила, что мы строим новое прогрессивное общество. А кроме того, среди учёных-ядерщиков существовало убеждение, что монополизм во владении ядерным оружием резко нарушает баланс сил, и прежде всего — во взаимоотношениях Советского Союза с союзниками по антигитлеровской коалиции. В таком развитии событий они видели чисто военную опасность гегемонизма США и прямое предательство союзнических интересов.
      По-видимому, разведывательные органы использовали эти настроения. И для того, чтобы внедриться в закрытые учреждения, и для получения общих сведений, примером чему — поездка научного консультанта КГБ Якова Терлецкого в конце 1945 года к Нильсу Бору.
      Передо мной отчёт об этом историческом визите. Интересно читать, как многоопытный и проницательный Бор аккуратно уходит от всех конкретных вопросов, ссылаясь на неведомые ему технические детали. Всего одна цитата. На вопрос Терлецкого: „ Существует ли защита от атомных бомб? “ Бор, как бы между прочим, отвечает: „ …Естественным методом борьбы с атомной бомбой надо считать установление международного контроля над всеми странами. Надо, чтобы всё человечество поняло, что с открытием атомной энергии судьбы всех наций сплетены чрезвычайно тесно. Такое международное сотрудничество, обмен открытиями науки, интернационализация достижений науки могут привести к уничтожению войн, а значит, и к уничтожению самой необходимости применения атомной бомбы… Я должен заметить, что все учёные без исключения, работавшие над атомной проблемой, в том числе американцы, возмущены тем, что великие открытия становятся достоянием группы политиков “.
      Как современно эти далёкие слова звучат сегодня!
      Не нам, русским, осуждать учёных, восставших против монополизма США. Мы благодарны их мужеству, проявленной солидарности. Меня не оставляет другой мучительный вопрос: хватило бы у нас сил, смелости, окажись мы в их положении тогда или в будущем, чтобы выступить так же решительно, отстаивая общегуманные позиции? Готовы ли мы пойти на самопожертвование ради высших категорий? Где проходит та зыбкая граница, которая отделяет предательство от общественного долга?
      Процесс распространения, как известно, не ограничился двумя странами — США и СССР. Сегодня официально признано, что ядерных государств пять. Мы не сомневаемся, что в становлении Англии и Франции как ядерных держав немалую роль сыграла Америка, оказывая им научную и материальную помощь. Свыше 20 учёных, непосредственных участников американского атомного проекта, вскоре после окончания войны вернулись в Англию. Известно заявление Жолио Кюри о том, что если Франция не будет допущена к англоамериканскому ядерному проекту, то она вынуждена будет ориентироваться на Россию.
      Аналогичной была позиция Советского Союза по отношению к Китаю. Каждая сторона занималась укреплением своих союзников. Я знал двух учёных, которые рассказывали о своей миссии в Китай в середине 50-х годов . Думаю, что трения между нашими странами в ту пору отчасти были вызваны недовольством китайской стороны нашей, по их мнению, недостаточной поддержкой в ядерной области.
      Вектор распространения всегда направлен наружу, тогда как политические симпатии переменчивы. Вчера — Англия, Франция, сегодня — предположим, Израиль; вчера — Китай, сегодня — Индия, Иран…
      Пропаганда со всей определённостью относит к ядерным странам Израиль, ЮАР, Пакистан, Индию и считает стоящими „на пороге“ Иран, Северную Корею, Египет. Кто на очереди? Куда далее обратится внимание сильных мира сего?
      * * *
      Определённое беспокойство в связи с этим проявлял в беседах со мной Владимир Иванович Алфёров, имя которого я уже упоминал. Крупный организатор, многие годы остававшийся бессменным заместителем министра среднего машиностроения Славского, в последние годы жизни он чувствовал себя забытым и был рад искреннему вниманию с моей стороны. В одной из наших бесед, незадолго до кончины Алфёрова, приоткрылись очень важные, но мало кому известные эпизоды из недавнего прошлого. Передаю эту часть разговора, как она сохранилась в памяти.
       Л.Ф. Владимир Иванович, скажите, как совершалась передача нашей атомной документации Китаю?
       В.А.Документация не передавалась. Приехала китайская делегация, мы собрались в кабинете Славского.
      —  Кто был и кто докладывал?
 
      — Я точно не помню, но были Харитон, Зернов, ещё кто-то. Докладывал Славский. Я представлял серию от КБ amp;ndash;11 . Развернули чертежи РДС… и РДС… Вы понимаете, о чём речь?
 
      —  Да. А у китайцев были понимающие люди или так себе — чиновники, правительство?
 
      — Совещание было очень секретное, велось оно в общей форме. Гостей поодиночке не представляли. Кто они, я толком не знаю. Затем в Китай уехали ( называет фамилии) .
 
      —  Они повезли чертежи или что-то материальное?
      — Насколько я знаю, ни то ни другое. Они там выступали с „просветительными“ лекциями, каждый по своей части. Почему на них пал выбор? Не знаю, нас не спрашивали, всё шло по линии КГБ.
 
      —  Можно задать вопрос на другую тему? Вы отвечали за серию. Скажите, пожалуйста, как вёлся учёт наших „изделий“ по номенклатуре, количеству?
 
      — Каждый месяц шли ко мне сводки от заводских военпредов. Я их систематизировал и составлял письменный, от руки, отчёт, сколько и куда направлялось. Листы из тетради вырывались, тетрадь уничтожалась, с тем чтобы нельзя было обнаружить пропечатки на следующих листах. Внизу записывалось: „Исполнено от руки в одном экземпляре“. С этим листом я шёл к министру. Поэтому, в принципе, содержание письма знали два человека: министр и я. Снаружи кабинета в это время нас охраняли, чтобы, не дай бог, кто-нибудь не вошёл. После прочтения мы ставили свои подписи, запечатывали конверт суровыми нитками.
 
      —  Кому адресовалось письмо?
 
      — Пока я шил, Славский звонил в ЦК КПСС. Вскоре приезжали два фельдъегеря, один оставался снаружи, другой (обычно в чине капитана) проходил в кабинет и забирал письмо. Потом мы с Ефимом Павловичем смотрели в окно до тех пор, пока они сядут в машину, после чего Славский повторно звонил в Секретариат ЦК КПСС. Письмо предназначалось Генеральному секретарю, его никто не имел права читать, даже другие члены Политбюро.
 
      —  Таким образом, в Минсредмаше не оставалось дубликата, и вы не смогли бы восстановить, куда что девалось?
      — Не только я — никто.
 
      —  Значит, чтобы точно что-то подсчитать, нужно обращаться к архивам ЦК. А если они пропали, допустим, во время путча?
      — Всё это очень тревожно, я согласен. В принципе, был ещё один канал информации — через Министерство обороны. Туда военпреды тоже давали информацию, но я не знаю, что именно.
 
      —  Процедура передачи сохранилась после вашего ухода?
      — Не могу сказать.
 
      —  По поводу бомбовых материалов — не могла ли их часть, например в виде бесформенного плутония, попасть не по назначению? Быть попросту украдена?
      — Не исключено.
      * * *
      К настоящему времени скопилась довольно обширная информация на тему ядерного оружия, главным образом во всякого рода справочниках и энциклопедиях. Фактически любой грамотный физик имеет общее представление об устройстве атомной бомбы. Вопрос в другом — где взять необходимые материалы. А также в тонкостях конструкции, которые во много раз могут изменить боевые качества оружия.
      Иногда очень важные сведения проникают случайным образом, но от этого они не становятся менее значительными. Два примера на эту тему.
      В упоминавшейся мною статье Д. Хирта и У. Мэтьюза „Водородная бомба: кто выдал её секрет“ (журнал „Успехи физических наук“, 1991, N 5) приводятся аргументы, из которых совершенно определённо следует нечто очень важное. А именно: между американскими и российскими водородными бомбами нет различия, они близнецы по построению, техническим данным. Люди, посвящённые в тонкости предмета, могли догадываться об этом и без статьи. Теперь же есть прямое подтверждение, можно сказать, официальное.
      Признание такого положения само по себе очень важно, так как ведёт к упрощению американо-российских взаимоотношений в части ядерного оружия, сдерживаемых секретностью. В частности, возможен упрощённый контроль за процедурой ядерного разоружения. Он может осуществляться, при желании, смешанной комиссией открыто, визуально, а не только с помощью приборов, по косвенным данным.
      Второй пример. В середине 60-х годов меня попросили ознакомиться с Уставом войск НАТО. Занятие не очень увлекательное. Но каково было моё удивление, когда я наткнулся на строчки, которые никак не вязались с моим представлением об определённом виде ядерного оружия. После долгих размышлений мы убедились в достоверности сведений. И „развили“ их в практические результаты, за что и я среди прочих был впоследствии удостоен Государственной премии. Как видим, безобидная на первый взгляд информация порой приносит большую пользу.
      Вместе с тем к подобной информации нужно относиться с осторожностью. Мне известны по крайней мере три случая, когда хорошо поданная информация на самом деле оказывалась умело сфабрикованной фальшивкой.
      В своё время в США начал подниматься ажиотаж вокруг кюрия-245 (вкратце я упоминал об этом во второй главе) . Появились сообщения, в том числе в научной литературе, о его необыкновенных делительных свойствах. Упоминалась в связи с этим уже не атомная бомба, а атомная пуля. Несмотря на явные преувеличения (ни теория , ни эксперимент ничего подобного не обещали) , у нас в России кинулись всё перепроверять — на всякий случай. Довольно скоро выяснилось, что никаких особых преимуществ у кюрия по сравнению с плутонием нет, и проблема умерла сама собой.
      В середине 70-х годов , как я уже упоминал, мир взбудоражила очередная американская сенсация — нейтронная бомба. В примитивной форме действие такой бомбы представлялось в следующем виде. Нет ударной волны, нет мощного светового излучения, есть только нейтроны: остаются целёхонькими дома и другие сооружения — нет только людей, погибших от нейтронного излучения. Евтушенко даже поэму написал — „Мама и нейтронная бомба“. Каково же положение на самом деле?
      Реакция термоядерного синтеза, или так называемая DT-реакция (дейтерий-тритий), на единицу мощности имеет выход нейтронов примерно в пять раз больше, чем при делении. Однако никто пока не умеет вызвать богатую нейтронами термоядерную реакцию, не прибегая к атомному взрыву (в основе которого, как известно, лежит цепная реакция деления ядер урана или плутония) . С учётом этого нейтронный поток при комбинированном характере взрыва реально может возрасти не более чем в 2 amp;ndash;3 раза . А мощность взрыва ограничена примерно 1 килотонной, т. к. проникающее действие нейтронов снижается экранировкой атмосферы, и нет смысла эту мощность увеличивать.
      В результате, если даже человек находится в пределах досягаемости нейтронного потока, но прикрыт стеной дома, землёй блиндажа, очередное „супероружие“ оказывается неэффективным. На передний план опять выходит ударная волна. Увеличивая мощность атомной бомбы в 2 amp;ndash;3 раза по сравнению с нейтронной (скажем , до 3 килотонн) , можно достичь того же нейтронного потока. При этом добавляется усиленное действие ударной волны, светового излучения. Да и сделать такой заряд намного проще, чем нейтроную бомбу, конструкция которой заметно сложнее и значительно дороже.
      Не случайно поэтому американцы, пропагандируя своё последнее изобретение — Стратегическую оборонную инициативу, — обозвали нейтронную бомбу „примитивным предшественником“. Авантюре с СОИ, провозглашённой президентом США Рональдом Рейганом в 1983 году, был придан необычно широкий разворот, её поддержали многие видные учёные, включая Э. Теллера. И цель, как объясняли, заключалась в том, чтобы создать над Америкой „колпак“, непроницаемый для ракет потенциального противника — будь то Россия, другая „страна или террорист-одиночка. Задача заманчивая — но как её решить? Конечно, всемерным развитием противоракетной обороны во всех её компонентах: ракетах, радарах, боевых лазерах и т. п.
      Особое внимание уделялось ядерным зарядам нового поколения. Как следствие — начался очередной виток в развитии и совершенствовании ядерного оружия с так называемым направленным действием. Ставилась задача научиться управлять взрывом до такой степени, чтобы энергия распространялась не во все стороны, а целеустремлённо, только на поражение вражеской ракеты. Главное внимание было уделено рентгеновским лазерам, для которых в качестве лампы-подсветки предполагалось использовать атомный взрыв.
      Надо прямо сказать — размах, который имел место в США по поводу СОИ, не остался незамеченным в России. Кое в чём в этой связи были достигнуты некоторые технические и научные результаты, никак не сопоставимые с общими затратами. Так, например, были продемонстрированы в лабораторных условиях лазеры (с подсветкой от других лазеров) в рентгеновском диапазоне частот, которые, возможно, найдут применение в технике или медицине.
      И всё же как быть с противоракетной обороной?
      Довольно быстро стало ясно, что достичь сколько-нибудь надёжной обороны невозможно. Противник имеет возможность концентрировать удар на определённые точки, преодолевая оборону. Экономически более выгодно развивать наступательные средства, наращивать типовые боевые части, освоенные промышленностью, и нейтрализовать тем самым возможность обороны количественным насыщением.
      Кроме того, у ядерных рентгеновских лазеров оказался низкий КПД, они не давали реальных преимуществ по сравнению с ненаправленным атомным взрывом. Размещённые на платформе в космосе, они сами требовали защиты от превентивного удара („защиты защиты“) , а вся система в целом вступала в противоречие с договором о неразмещении ядерного оружия в космосе.
      Несостоятельность идеи становилась всё более очевидной, и разговоры о ней постепенно смолкли. Остаётся гадать, что это было: голубая мечта защитить себя от агрессии? Авантюра? Или откровенная дезинформация? Позволю себе привести цитату из статьи Ю.Б. Харитона в журнале „Наука и жизнь“ (1993, N 12) .
      „ …Многие помнят недавние драматические коллизии в связи с провозглашённой в 1983 году президентом США Р. Рейганом так называемой Стратегической оборонной инициативой (СОИ) . Только теперь появились признания бывших высокопоставленных должностных лиц США, что это была сознательно запущенная грандиозная дезинформация. Целью её было склонить нашу страну к бессмысленным затратам в десятки миллиардов долларов. Министр обороны США того периода К. Уайнбергер недавно заявил в связи с этим, что обман противника — вещь естественная, и добавил: „Вы всегда работаете на обман, вы всегда стараетесь практиковать дезинформацию. Всегда стараетесь ввести противника в заблуждение, чтобы быть уверенным, что реальная информация ему неизвестна “.
      * * *
      Совсем недавно Советский Союз обладал самой большой армией в пересчёте на душу населения. У нас было около 40 тысяч ядерных зарядов — больше, чем во всех странах вместе взятых, 80 тысяч танков — больше, чем в остальном мире, 40 тысяч тонн веществ для химического оружия — огромное количество, рассчитанное на миллионы снарядов. У нас свыше миллиона артснарядов, у которых, как сообщалось, вышел гарантийный срок. Сейчас становится ясным, и об этом раньше не задумывались, что уничтожение всей этой груды бессмысленности будет стоить не меньше, чем потрачено на её создание.
      Постепенно приходит осознание того, что массовое разоружение, конверсия жизненно необходимы: процесс, как говорится, пошёл, и его невозможно остановить, он на благо всем нам. Постепенно приходит общее понимание, что величие России не в танках и бомбах, а в экономике и благосостоянии народа, его культуре и науке. Становится очевидной несостоятельность легенды, активно внедряемой в наши мозги, что разработка новых систем оружия быстрее всего продвигает вперёд фундаментальные и прикладные научные исследования, наиболее эффективно способствует познанию тайн природы и укреплению технологического могущества. История свидетельствует об обратном.
      Россия, наиболее милитаризованная из всех стран, отстала в своём развитии — экономическом, научном — на десятки лет от передовых капиталистических стран. Наоборот, такие страны, как Германия и Япония, с ограниченными в силу договорных обязательств военными расходами, сумели поднять свою промышленность до высочайшего уровня и кое в чём даже перещеголять США.
      У нас нет развитой науки, потому что нет дорогостоящей экспериментальной и приборной базы, мы уже стали забывать, что в мире существуют Нобелевские премии. Но зато у нас есть ядерные заряды и ракеты вполне современного уровня.
      Вопреки распространённому взгляду, военная сфера гораздо больше заимствует из гражданской, чем наоборот. Так, возможность создания ядерного оружия была подготовлена в результате сугубо мирных, отвлечённо академических исследований атомного ядра. Действительно, для каких гражданских целей может пригодиться самолёт с изменяемой геометрией крыла или летящий над поверхностью земли, скрываясь от радаров, со сверхзвуковой скоростью? Или лазерная пушка, расстреливающая цель на расстоянии в тысячу километров?
      Наконец, нельзя не остановиться ещё на одном аспекте — моральном. Военизированное государство воспитывает свои технические кадры в духе их незаменимости, оказывает им существенную материальную и моральную поддержку. Вместе с тем круг деятельности человека, занятого в военной промышленности, как правило, неширок, ему трудно перестроиться, а по характеру воспитания — и не хочется. Несмотря на изменившееся время, конверсия идёт с трудом, военно-промышленный комплекс, вследствие своей консервативности, становится оппозиционной силой, достаточно мощной, включающей в себя правительственные круги. Не только в России, но и в США тоже.
      США, а вслед за ними Франция начинают строить сверхмощный лазер с целью вызвать термоядерную реакцию — но не для того, чтобы создать новую термоядерную энергетику. Финансирование осуществляется под военную программу, необходимую якобы в условиях полного запрещения испытаний ядерного оружия.
      Положение в России сходное. Оно оценивается как абсолютно безнадёжное для развития новых ядерных реакторов и оставляет лазейку, чтобы попробовать добыть денег под военные программы. Подобного рода настроения, однако, не являются только внутренним вопросом. На международной конференции по проблемам взаимодействия лазерного излучения с веществом, где мне довелось побывать, научная общественность неядерных стран выражала свою озабоченность в связи с развитием лазеров с явно выраженным военным акцентом, высказывала недоумение и непонимание своей роли, беспокоилась о судьбе будущих конференций, которые пользовались поддержкой сугубо мирных организаций — ЮНЕСКО, МАГАТЭ и т. п.
      С подачи некоторых учёных, специалистов всерьёз рассматривается надуманная задача уничтожения опасных для Земли астероидов водородными зарядами — хотя вероятностная оценка подобного события ничтожна, — тоже ради сохранения ядерного оружия.
      Большой размах приобрёли дискуссии о ядерном терроризме и в связи с этим — о ядерной противоракетной обороне, как будто у террориста только один путь — использовать ракету…
      Появится ли воздушный террорист или нет, столкнётся или не столкнется небесное тело с Землёй — не ясно, но ядерные запасы, заявляют наши оппоненты, должны быть наготове. Искусственность аргументов, их направленность очевидны: нам хотят внушить, что мир без ядерного оружия существовать не может, что у оружия есть позитивные стороны, создающие уверенность и спокойствие.
      За ширмой переговоров и дискуссий о полном запрещения ядерного оружия проповедуется идея создания международных ядерных сил. Сосредоточение некоторого количества оружия в международной организации (типа ООН) не может считаться удовлетворительным решением хотя бы потому, что фактически происходит подмена понятий. Ядерный заряд — сложное устройство, его эксплуатация требует навыков, знаний, обновления. Следовательно, несмотря на международный статус, оружие останется принадлежностью некоторых стран (или одной страны — скорее всего, США) , в них поддерживается соответствующий уровень исследований. В сущности, эта страна (или страны) сохранила бы себя как ядерную — вместе с учёными, с конструкторами, заводами — в противоположность всем остальным.
      Не намного лучше и предложение американского политолога Грэма Эллисона. Он называет российский арсенал „ядерным супермаркетом“, предлагает выкупить его целиком по миллиону долларов за штуку (всего за 30 млрд. долларов) и разместить в международном охраняемом хранилище.
      Инерция коснулась и промышленности. До сих пор Россия производит плутоний, которого сейчас в избытке, и нам ещё предстоит определиться, что с ним делать. В сущности, совсем небольшие изменения претерпела вся отрасль, производящая атомное оружие. Однако не случаен и такой факт: я не знаю политических деятелей, которые бы во всеуслышание говорили, что нужно всемерно развивать атомное оружие, тем более — использовать. В поисках популярности и голосов избирателей даже самые решительные из них не допускают крутых выражений, потому что учитывают настроение народа, который давно понял, что жить по-человечески можно только без истребительных войн.
      Пятьдесят лет существует атомное оружие… С ужасом думаешь, что оно будет ещё 50 лет и жизнь наших внуков и правнуков останется под угрозой полного истребления. Нам твердят про сдерживающую функцию ядерного оружия, нас пугают: Россию, как и Советский Союз, уже растащили бы по кускам не будь она ядерной страной. Только кому она нужна, голодная и отсталая? И почему такие традиционно нейтральные страны, как Швеция, Швейцария, Люксембург и другие, не постигла подобная участь?
      Само по себе утверждение, что 50 лет не было крупных войн благодаря сдерживающей функции ядерного оружия, на мой взгляд, безосновательно. Тем более что войны — пусть не мировые, но многолетние — были. Вспомним хотя бы Вьетнам и Афганистан, где ядерные страны потерпели поражение, но ядерное оружие не использовали. В противоположность этому — конфликт США с Ираком: международная солидарность способна погасить любую агрессию, не прибегая к атомным бомбёжкам.
      Любое неядерное государство, приобретая оружие, ставит перед собой определённую цель. Одни стремятся иметь систему вооружения ради защиты, другие — в целях шантажа. Между тем известно, что создание ядерного оружия — дело не одного дня, требует колоссальных затрат, и потому скрыть это невозможно. Совершенно немыслимо при современных видах разведки, чтобы в неядерной стране внезапно возникло ядерное оружие в количестве, опасном для другого государства или мира в целом. Да и вряд ли найдётся сегодня страна, которая встанет на путь конфронтации со всем миром, открыто заявив о своём решении обзавестись ядерным оружием.
      Но это не уберегает от опасности терроризма.
      Шантаж и террор сопровождают нашу жизнь: угнанные самолёты, заложники, зарин в метро… Преступный мир развивается в своей плоскости, хотя и использует порой высшие достижения науки и техники. Невозможно, конечно, исключить, что со временем появится шантажист с ядерным уклоном. Украдёт ли он бомбу (или перекупит) , достанет ли плутоний и изготовит себе примитивное устройство — для поставленной задачи достаточно. Есть ли смысл в часто используемом аргументе, что он, террорист, испугается ядерного возмездия со стороны общества? Попробуем вообразить себе нечто абсолютно невероятное. Террорист подложил под Московский Кремль атомную бомбу и взорвал её. Что дальше? Мы не знаем ни его самого, ни организацию или страну, которые он представляет. А если и узнаем — не истреблять же за это ни в чём не повинный народ ядерными бомбами! То же самое относится не только к террористу-одиночке, но и к некоей стране.
      При всех сходных ситуациях появление нелегального оружия в условиях военного ядерного сообщества, в котором и бомбы на складах, и плутоний в котлах, намного вероятней, чем в мире без ядерного оружия.
      Ядерное оружие как оружие массового уничтожения людей не отличается от химического, бактериологического. Отношения к ним ко всем должно быть одинаково запретительным.
      Я уверен, что при доброй воле государств, разветвлённой международной инспекции ликвидация оружия возможна и в конце концов принесёт материальную выгоду всем народам. А если ничего не делать, то избежать катастрофического распространения ядерного оружия нам не удастся. Единственная логически замкнутая альтернатива состоит в абсолютном уничтожении ядерного оружия. Или мы придём к самоуничтожению.
      У всякой крупной деформации общества есть свои положительные и отрицательные черты. Переход от ядерного мира к безъядерному не является исключением. Важно, чтобы в итоге баланс был положительным.

10. От надежд на Бомбу — к надёжному реактору

      Не так давно довелось стать свидетелем и участником опроса телезрителей. В прямом эфире был задан вопрос: „Открытие ядерной энергии — для общества благо или вред?“ Голоса разделились поровну. Неопределённость, заключённая в вопросе, повлекла за собой и неоднозначность ответов. А все дело в том, что у ядерной энергии две ипостаси, две „родовые“ функции: военная-разрушительная, и энергетическая — созидательная.
      Для меня отправным является то положение, что вместе с исчезновением ядерного оружия — антигуманного, направленного против беззащитного населения, ядерная энергия, напротив, будет проникать внутрь цивилизованного общества в виде тепла, электричества, медицинских изотопов и т. д. Будет врастать в нашу жизнь как энергия экологически наиболее чистая, с практически беспредельным сырьевым ресурсом. Она безальтернативна в стратегическом плане.
      * * *
      Открытие ядерной энергии — высочайшее достижение мировой науки, его нельзя ни закрыть, ни забыть, его нужно научиться использовать не во вред, а на пользу человеку. Чтобы непредвзято оценить роль атомной энергии в общем энергопроизводстве, попытаемся для начала развеять некоторые распространённые предубеждения.
      Например, такое. При извлечении урана из недр и, наоборот, при захоронении радиоактивных осколков деления происходит нарушение глобального радиоактивного равновесия.
      Несомненно это так, но ядерная энергия не является в этом отношении каким-то исключением. Всякое вмешательство человека в естественное протекание природных процессов нарушает равновесие. Нам не обойтись без тепла в жилище, без телевизора, телефона, электрического утюга и всех прочих удобств, в основе которых энергоисточники. А за киловаттами энергии, полученными на уже привычных нашему сознанию гидроэлектростанциях, — пересохший Арал, подтопленные города и посёлки, бьющиеся о каменные глыбы Волгоградской ГЭС осетры…
      Неверным, по крайней мере в своём абсолютном выражении, является также положение, будто ядерная энергия „не от бога“, что она противоестественна, что человек и всё живое в своём развитии не обрели защитных инстинктов против радиоактивности.
      Во-первых, многие вредные химические вещества также не обладают предупредительными признаками: угарный газ не имеет цвета и запаха, сильнейший яд — цианистый калий — имеет запах „всего лишь“ горького миндаля и т. д.
      Во-вторых, на самом деле вся наша жизнь пронизана радиацией — от Земли, из космоса. При этом естественный фон может меняться в 2 amp;ndash;3 раза вследствие суточных, сезонных, солнечных вариаций. На Земле есть отдельные населённые районы (юго-западное побережье Индии, Атлантическое побережье Бразилии) , где радиоактивный фон в 10 раз превосходит средний из-за песков-монацитов, содержащих радиоактивный торий. Кроме естественного фона, как бы постоянной составляющей, есть и индивидуальная, переменная для каждого человека величина. Она зависит от конкретного жилища, частоты обращений за медицинской помощью и, как правило, в среднем в 2,5 раза превышает фон и не может считаться фиксированной. Другими словами, мы живём в условиях радиации, организм к ней адаптировался, а по убеждению некоторых учёных, именно радиация является источником генных мутаций, лежащих в основе развития всего живого. Разумеется, в некоторых, хотя и не строго фиксированных рамках.
      Да, в отношении АЭС допускаются сильные выражения. Эти станции иногда называют минами замедленного действия. Многим кажется, что Чернобыль доказал несостоятельность атомно-энергетической концепции. Общее внимание сфокусировалось на опасности ядерной энергетики, в стороне оказываются события из других областей, хотя они порой не менее трагичны, чем Чернобыль. А всё, как известно, познаётся в сравнении.
      Незадолго до Чернобыля, в 1984 году, произошли две крупные аварии. В Мексике, близ столицы Мехико, на газораспределительном заводе взорвались ёмкости со сжиженным газом. В результате погибли 452 человека, тысяча пропали без вести, ранены 4248, в радиусе до километра разрушены здания. Картина близка по ударному действию к взрыву небольшой атомной бомбы.
      Другая авария приключилась в Бхопале (Индия) . Произошла утечка смертоносного газа метилизоционата. Погибли 2,5 тысячи человек, пострадали сотни тысяч, ущерб составил 50 млрд. долларов.
      Любое сложное производство связано с риском. Поскольку развитое общество невозможно представить без топлива и химии, то и аварии, как неизбежное зло, нам приходится оплачивать. В отношении же ядерной энергетики положение представляется менее очевидным. Далеко не все считают, что ядерная энергетика нужна вообще.
      С другой стороны, такие страны, как Япония и, особенно, Франция, во много раз превосходят Россию в развитии ядерной энергетической базы. Было бы наивно полагать, что такое развитие — опрометчивый с их стороны шаг. Всё дело в том, что эти страны, не имеющие достаточных топливных ресурсов, раньше других убедились в экологической чистоте ядерной энергии (разумеется , при нормальных условиях эксплуатации) , её экономической целесообразности.
      Довольно часто выдвигается тезис об особой опасности, возникающей в связи с атомными объектами в военное время. В самом деле, разрушение атомных станций (а также и других крупных промышленных объектов) может многократно усилить и без того ужасные последствия войны. Мерой оценки привнесённой опасности от атомной энергетики в случае любой войны, будь то ядерная или обычная, может служить общая мощность АЭС, приходящаяся на единицу площади. При достаточно большом числе АЭС такая усреднённая величина представляется правильной для сопоставления, так как длина смертоносного радиоактивного следа при разрушении вытянется на сотни километров и при ширине в десятки километров следы будут перекрывать друг друга. Россия в этом отношении рискует куда меньше таких энергонасыщенных стран, как Франции, Япония и даже США с их обширной территорией.
      Приводя и комментируя различные доводы „за“ и „против“ ядерной энергетики, я никоим образом не ставлю своей целью хоть как-то приуменьшить потенциально существующую радиоактивную опасность. Для меня важно подчеркнуть, что у ядерной энергии нет той исключительности, с точки зрения опасности для людей, которую ей порой приписывают.
      Давно отмечено исследователями, что жизненный уровень пропорционален производимой в обществе энергии. Наше отставание от передовых стран Европы, США, Японии выражается прежде всего в энергетической насыщенности промышленности и быта (у нас ниже примерно вдвое) и рациональном, экономном расходовании энергии — тут мы, напротив, в полтора раза расточительнее.
      В том, что нужно экономить энергию, как, впрочем, и другие материальные ресурсы, сомнения нет. Энергосбережение как выгодный способ вложения капитала всё же не является бесплатным. Оно сопряжено с внедрением новейших технологий, современного, менее энергоёмкого оборудования, с необходимостью теплоизоляции зданий — то есть является действием, растянутым во времени и доступным для общества, уже достигшего определённых технических высот.
      В поиске альтернатив органическим и ядерным энергоисточникам чаще всего называют ветровую энергию и энергию Солнца (кстати сказать, ядерную по своей природе) . Однако при первых же попытках анализа природных источников энергии на первый план выступает их основной недостаток — рассеянный, рассредоточенный характер.
      Красивые картинки с изображением современных ветряных двигателей не должны никого вводить в заблуждение. При диаметре винта 10 м. и средней скорости ветра 10 м/сек (36 км/час) такой ветряк сможет реализовать электрическую мощность не более нескольких киловатт. Таким образом, чтобы сравниться хотя бы со средней АЭС, ветряков потребуется несколько сот тысяч.
      На один квадратный метр в средних широтах приходится 150 Вт солнечной энергии. Легко сосчитать, что для солнечной электростанции мощностью в 1 ГВт(э) придётся около 100 квадратных километров сплошь закрыть фотоэлементами. Помимо расхода огромного количества материалов, в том числе весьма дефицитных, до сих пор не ясно, получим ли мы разумный энергетический выигрыш, то есть окажется ли добытой солнечной энергии больше, чем энергии, затраченной на её извлечение. Нет уверенности и в её широко рекламируемой экологической чистоте. И дело не только в отходах производства и отчуждении больших территорий. Представьте себе, что, как на хороших АЭС, треть солнечной энергии такой станции в виде электричества передаётся из южных районов в северные. При массовом использовании солнечной энергии мы столкнёмся с не меньшими экологическими трудностями, чем при строительстве гидростанций.
      Выйти на высокий энергетический уровень за сравнительно короткий срок (в пределах 10 лет) возможно только посредством развития ядерной энергетики. Последнему утверждению сопутствует ряд благоприятных моментов.
      Нравится нам это или нет, но в силу многих причин в СССР преимущественное развитие получила военная промышленность: ядерная, ракетно-космическая, авиационная и некоторые другие. Потрачены огромные интеллектуальные усилия и материальные средства на развитие соответствующих научно-исследовательских институтов, конструкторских бюро, опытных производств и т. п. Уровень приборной и экспериментальной базы на предприятиях бывшего Министерства среднего машиностроения существенно выше, чем в среднем по стране, квалификация научных и инженерных кадров не уступает мировым стандартам. Мы поступили бы расточительно, неразумно, нелепо, если бы не воспользовались высоким уровнем производства на этих предприятиях. Деньги надо вкладывать не туда, где мы слабы и отстали, а туда, где сильны и конкурентоспособны в мировых масштабах.
      Теперь уже ясно, что мир встал на путь массового ядерного разоружения. Это означает, что скоро высвободится огромное количество ядерных материалов — около 100 тонн плутония-239 и 1000 тонн урана-235 . Такого количества делительных материалов хватит на 40 лет эксплуатации ныне действующих АЭС. Если же иметь в виду более экономные и перспективные реакторы будущего, о которых речь пойдёт ниже, — то и на многие сотни лет вперед.
      Разумно ли, особенно при нашей бедности, не воспользоваться этим как бы „бесплатным“ ядерным топливом? Десятки миллиардов рублей, затраченные на создание военной техники, вернулись бы в сферу мирного потребления — ведь в атомных электростанциях топливная составляющая достигает 15 amp;ndash;20 процентов стоимости производства электроэнергии. Наконец, разве лучше, если мы начнём строить склады с военным плутонием и ураном, выставлять многочисленную охрану, экономически разорительную, или, что ещё хуже, как предлагают некоторые горячие головы, зарывать в землю, уничтожать эти ценные материалы, стоимость которых намного выше золота?
      Однако какие бы слова и заклинания ни произносились, общество не примет ядерной энергетики, если не будет уверено в полнейшей её безопасности. И не помогут ссылки на Японию, Францию: одно дело там, другое — у нас.
      * * *
      Около пятнадцати лет назад в Институте атомной энергии им. И.В. Курчатова широко обсуждались вопросы строительства АЭС в трёх предположениях развития: высокого, среднего и низкого (по среднему прогнозу до 150 ГВт(э) суммарной мощности АЭС к 2000 году) . Сейчас можно констатировать, что развитие пошло ниже самой низкой кривой. И даже само слово „развитие“ следует взять в кавычки. И дело не только в том, что Россия переживает глубокую экономическую реформу и дезорганизацию производства. Спад в ядерной энергетике произошёл раньше. Его причина заключена в реакции общества на Чернобыльскую аварию.
      Стало ясно, что ключевой момент, определяющий развитие атомной энергетики, концентрируется в вопросах безопасности. Сама проблема безопасности многогранна. Поэтому критика, выдержанная в духе „в вашем предложении не учтено ещё то-то …“, малоконструктивна. Философский принцип ныне состоит в том, чтобы любое действие, пусть незначительное, не исчерпывающее проблему в целом, но направленное на повышение безопасности, расценивалось бы как явление положительное. Высказанное суждение в равной степени относится как к собственно реактору, так и ко всей технологической процедуре ядерного цикла, включая обращение с радиоактивными отходами.
      Только тогда, вместе с дальнейшим усовершенствованием атомной техники, можно надеяться, что удастся преодолеть скепсис населения, правительства, разорвать связь между ядерной войной и АЭС, гибелью и созиданием.
      Со времени первых атомных электростанций конъюнктура резко изменилась. Раньше на первый план выдвигалась экономия активно-делительных материалов, их оборачиваемость и, следовательно, предельно напряжённая по энерговыделению активная зона. Сегодня картина обратная: происходит затоваривание ураном как по причине разоружения, так и из-за резкого спада ядерно-энергетической программы. Ныне выдвигаются другие приоритеты, главный из них — безопасность.
      Безопасным реактором мы будем называть такой реактор, который ни при каких неконтролируемых ситуациях не создаёт радиоактивного загрязнения вне пределов реакторного зала.
      Реактором с внутренней безопасностью назовём такой безопасный реактор, в котором авария гасится не усилиями человека (оператора) , а автоматически, в силу заложенных в него физических причин.
      Круг вопросов, связанных с безопасностью реактора, ограничен не только переходом через критсостояние и развитием взрывного процесса. Выход радиоактивности может иметь место и при других видах аварии. Например, очень серьёзные последствия могут наступить при отказе (разрушении) контура теплосъёма. В заглушённом реакторе тем не менее происходит остаточное тепловыделение, вызванное радиоактивным распадом накопившихся продуктов горения. Оно может быть настолько значительным, что расплавит активную зону и радиоактивность выйдет наружу.
      Однако, и это надо иметь в виду, темп остаточного энерговыделения, отнесённый к единице объёма твэла, пропорционален рабочей мощности реактора в единице объёма. Снижая удельную мощность, неся некоторые потери в экономике, можно уменьшить остаточное энерговыделение до уровня, когда оно снимается естественным образом и не расплавляет твэл.
      Вместе с тем, одновременно увеличивая выгорание (КПД) топлива, очень важно увеличить время жизни твэла в реакторе — так, чтобы оно совпадало со всем временем эксплуатации АЭС, то есть 50 amp;ndash;100 лет. Тогда появляется ещё один существенный фактор повышения безопасности и упрощения эксплуатации.
      Для того чтобы обрисовать облик реактора, условно говоря „идеального“, необходимо прежде сформулировать требования к нему.
      Во-первых. Не допускается ни при каких условиях переход реактора в верхнее надкритичное состояние по случайным причинам: ошибка оператора, отказ контура теплосъёма и т. п. Обязательна так называемая отрицательная связь, при которой нарушение в работе реактора ведёт к его затуханию. Предельно упрощено управление реактором. Режим работы поддерживается в значительной мере автоматически, без участия человека (кроме запуска и остановки реактора) .
      Во-вторых. В реакторе, как известно, происходит не только выжигание топлива, но также его накопление, что характеризуется коэффициентом воспроизводства (KB) , то есть отношением накопления к исчезновению.
      Работа с коэффициентом воспроизводства близким к единице или несколько большим позволяет вовлечь в горение основной изотоп урана-238 . Стратегическая (перспективная) линия может быть обоснована только в том случае, когда в качестве преимущественного материала для деления служит уран-238 , а не уран-235 , как в современных реакторах. Только тогда сырьевая база ядерной энергетики становится практически беспредельной.
      В-третьих. Минимум химической регенерации топлива, минимум радиоактивных отходов. Наряду с широким использованием плутония в ядерно-энергетическом цикле технология не предусматривает извлечения плутония из твэлов в чистом виде, что делает невозможным переключение плутония в военную область.
      Ядерная энергетика имеет три мыслимых аспекта: делительная, термоядерная (построенная на реакциях синтеза) и комбинированная (гибридная) , сочетающая в себе элементы и деления, и синтеза. Каждая из этих ветвей имеет свои особенности, преимущества и недостатки, разную степень развитости.
      * * *
       Быстрый реактор деления. Быстрый реактор уступает тепловому по многим параметрам (капитальные затраты, эксплуатация) — за исключением одного, ради которого он и придуман. В нём коэффициент воспроизводства (KB) больше единицы, то есть он способен производить не только энергию, но и активно-делительные атомы, притом в возрастающих количествах.
      При всех различиях современных быстрых и тепловых реакторов есть одна черта, их объединяющая. И тот и другой работают по схеме выжигания активной компоненты топлива (уран-235 , плутоний-239) в активной зоне. Другими словами, в них первоначально закладывается активного материала больше, чем это требуется для непосредственного поддержания критического уровня. Стационарное положение балансируется регулирующими стержнями — поглотителями нейтронов. По мере выгорания топлива стержни вынимаются, что и поддерживает постоянство мощности реактора. Так как любой реактор осуществляет некоторый конечный по времени срок „жизни“ твэлов в своей активной зоне, то в нём по необходимости содержится некоторый запас надкритичности — тем больший, чем больше предполагаемое время кампании.
      В этом смысле ни один из ныне существующих реакторов, работающих по принципу выгорания, нельзя отнести к безусловно безопасным, потому что, если вдруг по случайным причинам регулирующие стержни покинут активную зону, возникнет значительная надкритичность. Цепная реакция в таких условиях будет развиваться настолько быстро, что никакая аварийная защита не поможет.
      По поводу быстрых реакторов сделаны два, казалось бы, взаимоисключающих утверждения. В начале говорилось, что быстрые реакторы — они же размножители, а дальше — что они, как и тепловые реакторы, построены на выгорании активной зоны. Так накапливают или выжигают?
      И то и другое утверждения верны. Это объясняется самим устройством реактора, который разделён на две зоны — центральную, где происходит реакция деления, и периферийную, состоящую из урана-238 , где накапливается плутоний. В активной зоне KB, отнесённый к этой части реактора, в самом деле меньше единицы. Однако с учётом плутония, возникшего в зоне воспроизводства, то есть по отношению к реактору в целом, KB больше единицы.
      Не правда ли, наблюдается странная картина: проделав путь по кругу, плутоний через пять лет возвращается в исходную точку, в свой же (или соседний) реактор. Зачем? Ведь гораздо проще и выгоднее сжечь его на месте, не теряя времени на перевозку и переработку.
      Почему бы для этого две зоны быстрого реактора не заменить одной, „смешав“ их в такой пропорции, чтобы была обеспечена и критичность, и воспроизводящая функция? Недостаток такого смешения очевиден: резко возрастет критическая масса реактора, она устремляется в бесконечность для смеси урана с плутонием при концентрации последнего в пределах 4,5 процента.
      Но ведь и преимуществ немало. Для утверждения концепции нового реактора не требуется длительных вычислений. Исходным является только один факт — быстрый реактор может иметь KB больше единицы непосредственно в активной зоне, если исходная концентрация плутония ниже равновесной. Иными словами — заключена в пределах от 5 до 10 процентов по отношению к урану-238 .
      В предлагаемом реакторе осуществляется глубокое выгорание топлива, и он не рассчитан на поддержку плутонием от других реакторов. По этой причине топливо может не подвергаться химической регенерации (открытый цикл) или если перерабатывается, то по упрощённой технологии, с отделением тяжёлой фракции (уран , плутоний, трансураны) в целом. Плутоний в чистом виде не высвобождается. Он всегда находится в комбинации с другими элементами и для использования в оружии непригоден.
      Несколько слов по поводу конечных продуктов реакторов деления. Как всякое масштабное производство, атомные станции имеют отходы, притом радиоактивные, в очень концентрированном состоянии.
      Все радиоактивные продукты, возникшие в результате деления, можно разделить на две группы: трансурановые элементы, которые появляются при захвате нейтронов ураном и его дочерними продуктами, и осколки деления. Первые из них характеризуются весьма длительными периодами полураспада — тысячи и даже миллионы лет (хотя есть исключения) , вторые — наоборот, живут, как правило, недолго — от секунд до нескольких десятков лет.
      В дальнейшем мы будем исходить из того, что путём химических манипуляций можно отделить тяжёлые ураны и трансураны от осколков и элементов конструкции. Стоимость и возможность такой технологии должны сопоставляться со стоимостью экологических мероприятий, обусловленных работой электростанций на органическом топливе, выбрасывающих в год в атмосферу миллионы тонн золы, — на 1 ГВт(э) .
      Посчитано, что по своим ядерно-физическим показателям трансурановая смесь не уступает исходной, плутониевой, и, следовательно, может быть многократно использована. В этом заключён радикальный способ уничтожения радиоактивных трансурановых элементов: их можно сжигать в тех же реакторах, где они рождаются. Впрочем, в самом отмеченном факте ничего удивительного нет. Трансураны, пересыщаясь нейтронами, имеют усиленную тенденцию к делению. Известно, например, что у кюрия-245 критическая масса в несколько раз меньше, чем у плутония-239 .
      Вместе с тем нельзя не сказать, что при всей принципиальной ясности конкретное исполнение подобного рода твэлов может ветретить значительные технические трудности. Подсчёт показывает, что в стационарной смеси трансуранов спонтанное тепловыделение в сотни раз, а нейтронный фон — в десятки тысяч раз больше, чем в стандартном плутонии.
      Наиболее простой способ обращения с радиоактивными отходами, таким образом, заключён в следующей процедуре. Выгоревшие твэлы подвергаются обработке, при которой отделяются тяжёлые материалы (ураны и трансураны) от лёгких компонент (осколков , конструкционных материалов) . Первые по идеальной схеме все без исключения возвращаются в состав тепловыделяющих элементов (в определённой пропорции с ураном-238) . Если мощность станций не нарастает, то по прошествии некоторого времени общее количество трансуранов не изменяется. Так возникает полностью замкнутое производство энергии, предельно сбалансированное по нейтронам, с минимальным расходом природного урана.
      В тех случаях, когда тяжёлые материалы вследствие технологических затруднений не могут быть возвращены в топливный цикл, трансурановая компонента подвергается захоронению. В связи с этим позволю себе одно замечание количественного характера. Известно, что из внутренних слоёв Земли к её поверхности поступает тепло, обязанное своим происхождением радиоактивному распаду тория и урана. Поток этого тепла, отнесённый ко всей поверхности Земли, таков, что он на несколько порядков превосходит тот, которого можно ожидать при полном захоронении трансурановой компоненты топлива. Конкретно в цифрах: если считать, что трансурановая радиоактивность будет накапливаться в Земле на протяжении тысячи лет, то тепловой баланс внутри Земли практически не изменится даже при наличии 100 миллионов (!) действующих энергоблоков гигаваттной мощности.
      Таким образом, получается, что особой необходимости в искусственном уничтожении актиноидов нет. Они либо возвращаются, наряду с ураном и плутонием, в цикл, если удаётся найти приемлемую технологию, либо удаляются и подвергаются захоронению вместе с осколками.
      Что касается лёгких материалов, то они после некоторой выдержки непосредственно на станции подвергаются окончательному захоронению. Через несколько сот лет их фон упадёт до уровня практически безопасного для окружающей среды.
      В предлагаемом быстром реакторе многое из того, что декларировалось в общем плане, вполне достижимо. Автоматически поддерживается критсостояние, регулировка мощности осуществляется с помощью урана-238 , который не столько поглощает нейтроны, сколько их временно заимствует. Обеспечивается высокое (до 50 процентов) выгорание топлива с самообеспечением плутонием, нет необходимости в выделении плутония в последующих стадиях обработки использованного топлива, и, следовательно, исчезает угроза распространения ядерных материалов, а накопление радиоактивности может быть сведено к минимуму.
      * * *
       Термоядерная детонация. Подобно тому как свеча или бикфордов шнур зажигаются от спички, а порох от капсюля, так и нашей задачей является проведение аналогичной процедуры, но на ядерном уровне. Смысл её один: затратить как можно меньше энергии на инициирование реакции и получить в конечном итоге как можно больше энергии. Здесь следует пояснить, что порох сам по себе не производит энергии, он просто переносит её из одного места (завода-изготовителя, где энергия затрачивается на производство) к точке потребления, где она высвобождается.
      Не так с ядерными реакциями — они протекают на компонентах (в нашем случае — на тяжёлом водороде-дейтерии), взятых из природы. Наличие другой составляющей реакции — трития (для ДТ amp;ndash;реакции), которого в природе нет, положения не изменяет, так как тритий регенерируется при последующей переработке.
      Важнейшая особенность термоядерной детонации по сравнению с химической заключена в возможности многократного сжатия вещества перед фронтом горения энергией опережающего факела. Физической причиной этому служит превосходство ядерной энергии над внутренней энергией вещества. И при химической детонации происходит сжатие вещества на фронте ударной волны в несколько раз. Сейчас же речь идёт о сжатии топлива в сотни раз.
      Важным преимуществом детонации со сжатием является её устойчивость (в химической детонации устойчивость возникает по причине полного выгорания) , если выполнено простое требование. Всякая сжимающаяся система испытывает три стадии: движение внутрь, прекращение движения в момент максимального сжатия и разлёт, то есть движение наружу. Утверждение сводится к тому, что процесс распространения устойчив, когда вспышка происходит до момента максимального сжатия. Другими словами, поскольку наилучшие условия горения возникают при наибольшем сжатии, реализовать их буквально невозможно, надо отступить, иметь некоторый запас.
      Допустим, произошёл сбой, где-то выделилось энергии меньше чем в среднем. Из этого следует, что последующих участков „трубы“ достигнет также уменьшенная, против ожидаемой, энергия излучения. Значит, вспышка этого участка наступит несколько позже, при большем сжатии, так как выполнение критерия воспламенения диктуется прежде всего температурой. Компенсирующий момент заключён в том, что с ростом плотности энерговыделение возрастает, и, следовательно, при понижении энергии в одном месте она нарастает в другом и в целом усредняется. Конструктивное оформление может быть различным. Это либо шары, эквидистантно расположенные в общей „трубе“, либо „труба“ в „трубе“.
      В многошаровой трубе, когда шары находятся на достаточно большом удалении друг от друга, на сжатие последующего шара оказывает влияние главным образом предыдущий, при их сближении начинает чувствоваться влияние всё большего количества шаров. И нарастает устойчивость, так как энергии шаров перемешиваются, — но тогда труднее обеспечить сферическую симметрию сжатия от отдельного шара. Непрерывная „труба“, по-видимому, обладает наибольшей устойчивостью, но меньшим сжатием.
      Устойчиво детонирующая система полностью решает энергетический баланс, её можно использовать для выгодного производства энергии. По нашим оценкам, необходимая инициирующая энергия составляет несколько мегаджоулей. В роли внешнего устройства, возбуждающего термоядерную реакцию, несомненное лидерство имеют лазеры, как наиболее технически освоенные. Но, как сказано, нужен запас. Наличие же запаса выше некоторого минимального, обусловленного всякого рода неточностями (допусками) , может быть использовано для возникновения совсем экзотических построений.
      Доступными тогда становятся не только цилиндрические конструкции, но также конусообразные — расширители. Угол раствора конуса пропорционален запасу. Но каков бы ни был запас, рано или поздно энерговыделение удвоится и станет возможным повести энергию не по одному, а по двум каналам. Так возникает произвольная энерговыделяющая сеть двухмерной или даже трёхмерной конфигурации.
      Ныне истинное состояние таково: детонация реализована в крупном взрывном эксперименте. Что же касается мини-шнуров, пригодных для непосредственного использования на электростанциях, то здесь до практических результатов дело ещё не дошло. На этом направлении уже многие годы мы пребываем в состоянии „глубоких научно-исследовательских разработок“.
      * * *
       Гибридный реактор. Подразумевается такой подкритический реактор, в котором стационарность энерговыделения поддерживается с помощью постороннего источника нейтронов.
      В качестве такого источника нейтронов может использоваться ускоритель частиц, возбуждающих ядерные реакции, или лазер, концентрирующий свои лучи на миллиметровую мишень и вызывающий термоядерные реакции на тяжёлых изотопах водорода. С оговорками к гибридному реактору можно отнести и комбинированный делительный. В нём соединены внутренний быстрый критический реактор малой мощности, который своими нейтронами подпитывает энергетический внешний подкритический бланкет.
      Подкритические активные зоны, при достаточно глубокой подкритичности, не допускают при всех непредвиденных обстоятельствах перехода через верхнее критсостояние, в них невозможно развитие неконтролируемой цепной реакции. Переход к подкритическим реакторам, что очень важно, передвигает границу, разделяющую знание от незнания, в область изученную. Идёт поиск компромисса: чем меньше подкритичность, тем меньше требование к мощности источника, но тем меньше зазор, отделяющий от опасной зоны. И наоборот.
      По расчёту, по опыту, в том числе зафиксированному в инструкциях по технике безопасности, реактор можно считать надёжно защищённым от случайностей с выбросом в надкритичность, если глубина подкритичности около 5 процентов.
      Наконец, наличие внешнего источника, допинга нейтронов, улучшает нейтронный баланс и ведёт к более сильному выгоранию урана: экономия по отношению к затраченному природному урану может составлять разы по сравнению со стандартными реакторами ВВЭР и РБМК.
      Из всех термоядерных и ускорительных источников нейтронов мы отдаём предпочтение импульсивно-периодическому источнику на основе лазерного термоядерного синтеза (ЛТС) . Причина предпочтения заключается, помимо прочего, в компоновочно-конструктивном оформлении. Только для ЛТС мишенная камера — зона термоядерного горения — отделена от энергопитания (собственно лазеров) на десятки метров. Сама по себе камера сгорания с соответствующими каналами для излучения лазера (лучше всего с одним каналом — односторонней подсветкой) компактна и достаточно просто размещается в активной зоне реактора. Вообразить подобное для „Токамака“ или ускорителя практически невозможно.
      В гибридной схеме основная энергия — делительная. Отношение делительной энергии к термоядерной первичного источника может составлять несколько тысяч раз при приемлемом уровне подкритичности в двухкамерной конструкции, использующей идею односторонних нейтронных потоков. Внутренний, „быстрый“ каскад питает нейтронами наружный, „тепловой“, тогда как влияние тепловых нейтронов на внутреннюю часть подавлено в сотни раз.
      Лазер, безусловно, усложняет конструкцию, но вместе с тем придаёт реактору высокую степень безопасности, простоту управления, большое выгорание и экономию топлива. Все эти преимущества позволяют отнести гибридный реактор к вполне оригинальному построению. Является ли гибридный вариант реактора самостоятельным или только ступенькой, отступлением в освоении термоядерной энергии, покажет время.
      И последнее. В печати, особенно в западной, активно пропагандируется тезис о том, что на АЭС, независимо от того, гибридная она или нет, происходит накопление плутония и он может использоваться для военных целей. Да, любой реактор, использующий нейтронно-ядерные реакции, может быть приспособлен для получения различных изотопов, включая плутоний. Однако в чисто термоядерном реакторе производительность получении изотопов примерно в десять раз выше, чем в реакторе деления. Достаточно 10 процентов всех нейтронов термоядерного реактора „незаметно“ направить в урановые блочки, как он превратится в могучий производитель плутония, притом кондиционного, в отличие от засорённого многими изотопами реакторного плутония АЭС.
      Кардинальное решение состоит, таким образом, не в отказе от ядерной энергии, а в введении жёсткого международного контроля, в равной степени относящегося ко всем видам нейтронных источников, ко всем странам — ядерным и неядерным. А при сравнении различных производств по их глобальной экологической опасности нужно иметь в виду, что её количественная оценка содержит два сомножителя — вероятность аварии и цену возможного ущерба для общества. По обоим параметрам гибридные АЭС выгодно отличаются от термоядерных.
      * * *
      Подводя краткий итог, рискну предположить, что в освоении ядерной энергии мы не в конце пути, как многим казалось до Чернобыльской трагедии, а где-то в самом начале. Поэтому компромисс, сочетание в одном агрегате различных подходов, как в гибридном реакторе делительных и термоядерных реакций, может оказаться выгоднее, чем их использование по отдельности.
      В последнее время меня не покидаёт ощущение, что эра ядерной энергетики только начинается. За горизонтом нас ждёт немало находок и открытий. Поле чуть вспахано, на нём появились первые всходы, но основной урожай впереди. Мы ищем и находим примеры того, чтобы с оптимизмом оценивать ядерно-энергетическую перспективу.
      Я убеждён, что в конце XXI века ядерная энергетика станет такой же необходимой и привычной для человека, как электричество в конце двадцатого.
       ЛЕВ И АТОМ. -М.: „Воскресенье“, 2003.
 

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8