Поздно вечером за Головиным пришел ординарец Никитич.
      - Командир роты просит.
      Почему ординарца звали Никитичем, никто не знал. Это был еще нестарый солдат - лет тридцати пяти, не больше. Да и стариковской степенности не было. Но ординарец отличался от солдат роты, в большинстве молодых, необстрелянных, своей многоопытностью в житейских делах. Никитич прошел воспитание в горластой, нервной, настырной шатии беспризорников. Фамилию Никитского ему дали в детском доме, помещавшемся у Никитских ворот в Москве. Бойцы упростили ее до Никитича. Был он сух, немногословен и удачлив. За это и держал его Зубков в ординарцах. Носил Никитич челку, прикрывающую два разных глаза - голубой и карий, пренебрегал каской, довольствуясь комсоставской суконной пилоткой. Ростом он был еще меньше Головина.
      Перед входом в землянку Никитич пропустил младшего лейтенанта вперед, а сам отошел в сторону. Зубков с интересом посмотрел на Головина, словно увидел впервые, склонил голову набок, выслушал.
      - А ведь выгорело твое дело, - сразу он выложил новость. - Из политотдела дивизии кто-то должен приехать. Комбат тоже обещал заглянуть. Кто, говорит, такой этот Головин? Ученый или в этом роде? Береги, говорит.
      Головин покраснел и перебил Зубкова:
      - Что же приказано делать?
      - Приказано пока самим расхлебывать кашу, вести разведку. - Зубков помолчал, постукивая по столу костяшками пальцев. - Никитич, угости лейтенанта своим трофеем.
      Ординарец словно вырос из-под земли, поставил банку венгерской говядины с перцем и положил серую пресную галету.
      - Откуда? - удивился Головин, захватывая полную ложку мяса.
      - Он к фрицам в гости ходил, - засмеялся Зубков. - Я с ним как за пазухой... А если серьезно - временно тебе отдаю. Для разведки незаменимый человек. Как комар. В любую щель пролезет. Ты говорил, у тебя во взводе местный есть?
      - Да. Кондрашов.
      - Пусть они вдвоем сходят, разузнают. - Зубков развернул карту, исчерканную цветными карандашами. - Слышишь, Никитич?
      - Слышу, - отозвался ординарец.
      - Проходы разведай.
      - Понял.
      - Не знаю, как благодарить вас, - пробормотал Головин.
      - Меня не за что. Начальство приказывает. Сам бы я сидел сейчас и в ус не дул.
      Но по глазам видел Головин, что Зубков шутит.
      ПОЛКОВОЙ КОМИССАР
      - Если фриц вздумает шуметь, бей этой штукой. - Никитич подбросил на ладони гранату. - Ножом без сноровки не сможешь. Или цепляйся, как клещ, лишь бы не вопил.
      Кондрашов не мигая смотрел в рот наставника.
      - Смотри, как уходить из захвата... Хватай! - Никитич расслабился, позволил обхватить себя, потом, резко рванув локтями, выскользнул из рук Кондрашова и несильно ударил его головой в подбородок.
      - Ловко у тебя получается, - подвигав ушибленной челюстью, проворчал Леша.
      - Жизнь и не тому научит.
      Они занимались позади окопов, в лощине, которую немцы видеть не могли. Никитич заставлял Лешу ползать, бесшумно пробираться через проволоку, пользоваться звуковыми сигналами, расчищать путь от мин, маскироваться.
      - Часовой ночью видит все, что появляется на светлом фоне. Подсвечивают пожары, ракеты, звезды. Ты ползешь, вдруг чуешь, часовой близко и смотрит. Замри! Как был оттопыренный локоть, так и оставь. Усек? Попробуем!
      Возвращались они с занятий поздно. Никитич жил во взводе Головина и спал рядом с Кондрашовым.
      Они уже отдыхали, когда к Головину пришли гости - Зубков, комбат Пивоваров и полковой комиссар Дергач.
      Дергач был из флотских. В свое время матросил на Балтике, за большевистскую агитацию сидел в <Крестах>, подавлял Кронштадтский мятеж, ходил на линкоре <Марат> и до сих пор под гимнастеркой носил тельняшку. Войдя в подвал, полковой комиссар строгим жестом остановил Головина, собравшегося было рапортовать, огляделся, нашел свободный чурбак и сел - у него болели ноги.
      - Так вот ты какой, Головин, - пробасил комиссар, по-стариковски прищурив глаз. - Мал, да удал. Владимир Николаевич Головин случайно не родственник?
      - Дед.
      - А ведь я его помню! На <Императоре Павле> был вторым помощником. Матросам всякое рассказывал. Я как услышал про Беллинсгаузена, о нем подумал. Только он и тогда уж стар был.
      - В шестнадцатом умер.
      - Значит, внук в деда пошел?
      - Да ведь жалко архив...
      - Жалко - не то слово, лейтенант. Это потеря невосполнимая. Ты сложную задачу на себя берешь.
      - Представляю.
      - Выбить немцев из Екатерининского дворца мы не сможем. Сил нет. Да и фашисты, как подмерзнут дороги, попытаются наступать. Остается диверсия. Да. Диверсия.
      - Мы готовим разведчиков.
      - Знаю. Но надо готовить весь взвод. Сколько у тебя активных штыков?
      - Тридцать восемь.
      - О задаче людям расскажи. Чтобы каждый понимал, ради чего идет. И обязательно про экспедицию. Побольше, понятней. Все же из всех плаваний в прошлом веке это был самый удачный морской поход. А уж люди поймут: раз мы предпринимаем такое дело, значит, собираемся жить долго и непременно выстоим.
      Дергач поставил ладонь ребром:
      - Дело это не только твое, Головин. И не наше с вами, - он оглянулся на Пивоварова и Зубкова, - а государственное. Понятно?
      Командиры кивнули.
      - Когда разведка пойдет?
      - Завтра в ночь, - ответил Головин.
      - Добро. А пока отдыхайте. - Дергач встал, скрипнул зубами от боли, потер колено, проговорил, словно оправдываясь: - Ревматизм истерзал. К самой плохой погоде...
      Головин проводил начальство, проверил караулы, задержался у входа. Было тихо. Темно. Едва подсвечивали тучи. Сверху на них ложился лунный свет. Немцы не пускали ракет, не навешивали <фонари> на парашютиках. Тоже спали. Из-за плохой погоды не летали <юнкерсы>. Они не могли пока подняться с раскисших аэродромов.
      Головин прошел к себе, снял сапоги. Шинель расстелил на соломе, накрылся с головой одеялом. Он подумал, что все обойдется, все будет хорошо, и тут же с суеверным страхом мысленно плюнул через левое плечо.
      ...Утром после завтрака Никитич и Кондрашов позанимались, а потом с разрешения Головина снова легли спать. В ночь они ушли к немцам.
      ВСТРЕЧА
      Двигаться хоженой дорогой Никитич опасался. Потерявшийся ранец, из неприкосновенного запаса которого Зубков угощал Головина, мог навести немцев на мысль, что этот путь облюбовали русские разведчики. А Никитич, между прочим, на ранец наткнулся чисто случайно. Немецкие саперы ставили мины на нейтральной полосе, какой-то крохобор притащился сюда с ранцем, чтобы товарищи не свистнули, да сам забыл. На рассвете этот ранец из рыжей телячьей шкуры и увидел первым Никитич. Прополз метров триста да так, что и наши дозорные скоро потеряли его из виду. Вернулся с трофеем, знал: немцы - народ рачительный, если положен неприкосновенный запас, две банки консервов, галеты и мармелад, он всегда будет находиться в ранце.
      Сейчас Никитич решил пробраться по кромке овражка до кладбища, миновать первую линию окопов, обогнуть дзот и дальше действовать по обстановке. Песчаный обрыв немцы минировать не могли, а вот внизу, у ручья, конечно, мин понаставили.
      Пробирался он медленно, привалившись к стенке и носком сапога выбивая для ног опору. За ним держался Кондрашов. Оба были в одних телогрейках, с автоматами, закинутыми за спину, с гранатами на поясах. Ножи они втыкали в землю и повисали на них, чтобы не заскользить вниз, прямо на мину.
      Сильно подморозило, но земля была еще влажной, неломкой и бесшумной. Луну совсем закрыли тучи. Лишь изредка где-то сбоку палил старательный ракетчик, заставляя каждый раз замирать на месте.
      Может быть, час, а то и больше, преодолевали они расстояние, которое в хорошее время прошли бы минут за десять. Наконец показался бугор - дзот. Его строили наши, но как-то в спешке отступления оставили целым и невредимым. Немцы из старой амбразуры сделали лаз, а бывший вход забили камнями и залили цементом, оставив узкую щель для пулемета.
      В дзоте кто-то тихо пиликал на губной гармошке. Тоскливые звуки доносились, как из подземелья. Никитич потянул носом, почуяв запах сладковатого немецкого табака с ментолом. Сделав предостерегающий жест, он чуть приподнялся над обрывом и заметил силуэт часового. Немец смотрел в сторону, держа в рукаве сигарету. Винтовка с коротким кинжалом-штыком стояла рядом. Значит, уходить гитлеровец не собирался. Мысленно чертыхнувшись, Никитич полез дальше, намереваясь обойти часового. Но когда разведчики удалились метров на пятьдесят в сторону, часовой поднялся и, покашливая, пошел вдоль траншеи прямо на них. <Захотел умереть>, - зло подумал Никитич, медленно отстегивая от пояса гранату. Часовой не дошел шагов пять, остановился, повертел головой туда-сюда и повернул назад. Никитич ящерицей скользнул в траншею и подал руку Кондрашову. По ходу сообщения они дошли до кладбища. Хоронясь за крестами, пересекли его по диагонали и очутились у деревянных домов окраины.
      - Далеко еще? - спросил Никитич, поправляя челку.
      В темноте Леша не узнавал места, хотя бывал здесь до войны не раз. Помнил: у выхода с кладбища стояла кирпичная сторожка. Теперь ее не было. Сгорело и несколько домов неподалеку.
      - Надо улицей пройти, - не очень уверенно сказал Леша.
      - Веди! - сердито подтолкнул его Никитич.
      Леша боязливо шагнул вперед. Он старался держаться штакетника, но ограда скоро оборвалась. Как раз в этот момент стрельнул ракетчик. Голубоватый свет упал на знакомую водоколонку, из которой когда-то брали воду. Теперь можно идти с закрытыми глазами.
      Дворами разведчики проскользнули к маленькому домику. Под навесом у телеги всхрапывала лошадь. Окно было забито фанерой и заложено доской, как ставней.
      Леша хотел постучать, но Никитич больно сжал ему локоть.
      - Вдруг там немцы, - шепнул он. - Тогда дом не запирают. В дверь толкнись!
      Леша ступил на крыльцо. Предательски заскрипела старая доска. Кошка неведомо откуда сиганула в сени. Леша надавил на дверь, но она не подалась. Тогда он негромко постучал. В избе заговорили. Слов Леша не разобрал, но от волнения стало жарко, и он понял; что говорили отец с дедом. Он постучал еще раз, выбивая <я на речку шла>, как это делал, когда возвращался с гулянки.
      Загрохотала деревянная нога, с лязгом откинулся крючок.
      - Отец, - Леша сглотнул комок и прижался к впалой груди отца.
      - Живой... - не веря, отец ощупал лицо, плечи сына. - Из окружения, что ль?.. Да грязный весь...
      - Я не один, - наконец проговорил Леша. - Товарищ со мной.
      - Зови, у нас никого нет. И к деду иди.
      Отец зажег лампу-семилинейку без стекла. Дед лежал на спине, вытянув восковые руки вдоль тела. По его щеке потекла мутноватая слеза.
      - Не чаял увидеть, - проговорил он, трудно выталкивая слова.
      - Живой я, дедусь. - Леша взял его невесомую руку, подержал в своей.
      - Воин?
      - Маленько.
      - Это хорошо. - Дед приподнял голову, крикнул отцу: - Ванька, собери гостям!
      - В момент, батя.
      Дед снова посмотрел на внука, погладил по худенькому плечу:
      - Видать, и правда дела у нас неважные, коль таким мальцам стали лбы забривать.
      - Да нет, дедусь. Выдюжим. Меня вот в разведку послали...
      - В разве-е-едку, - протянул дед. - Уж не наступление ли замышляет начальство?
      - Пока нет. Потом скажу.
      - Ну ладно. Иди к столу, а я издали на тебя погляжу. - Дед понизил голос, покосился на отца. - Твой-то дурень у немцев служит...
      - Как! - вырвалось у Леши.
      - Слушай больше! Совсем умом на износ пошел, - хохотнул отец, усаживая Лешу и Никитича за стол.
      От коричневого, с красным перцем и корицей куска сала отец отрезал по пластику, пододвинул банку с болгарским стручковым горохом, проговорил:
      - Хлеба только нет. Хозяева у нас теперь хлеба мало едят.
      - Кем ты у них?
      - При кухне ездовой. Воду вожу, продукты. С кухни и перепадает.
      - Про меня спрашивали?
      - Махнули рукой.
      - А я ведь рядом, за оврагом.
      - Нешто? - удивился отец и поглядел на Никитича, словно спрашивая подтверждения, но Никитич помалкивал, поедая сало и горох.
      - Думаете Питер удержать?
      - Непременно.
      - И то, - кивнул лохматой головой отец. - А то немцы брешут, мол, голыми руками возьмем.
      - Ты про Геринга им скажи! - крикнул дед с кровати, прислушиваясь к разговору.
      - А-а! - махнул рукой отец.
      - Что такое? - заинтересовался Никитич, сверкнув карим глазом.
      - На днях было у них целое столпотворение. Приезжал сын Геринга, летчик. Тоже откуда-то из-под Питера. Будберг ему целый <бьюссинг> подарков навалил.
      - Грабят, значит?
      - Не без этого, - согласился отец.
      - Давно?
      - А как вошли, до сих пор какие-то ящики упаковывают...
      - В подвалах дворца находится наш морской архив. Вы знаете об этом? спросил Никитич.
      - Летом что-то привозили.
      - Он на месте?
      - Да кто его знает.
      - Узнайте.
      - Тю! - удивленно воскликнул отец.
      - Мы из-за архива и пришли, - надавил на слова Никитич.
      - Подвалы заперты. Часовых, правда, нет.
      - Понаблюдайте. Может, кто-то ходит туда...
      Помолчали, достали из кисетов табак, закурили. Отец пустил колечко дыма, оглянулся на деда:
      - Это враз не сделаешь.
      - Мы подождем. У вас безопасно?
      - Вроде никто не заглядывал.
      - Вот и договорились.
      Отец ничего не сказал, стал стелить на своей кровати.
      - Я устроюсь на дворе, а Алексей пусть тут, - сказал Никитич.
      - Так холодно ж там!
      - Привык. Дайте чем накрыться.
      Отец достал старый полушубок, стеганое одеяло, сердито сунул Никитичу:
      - Дожили... По дворам прячемся...
      Устроился Никитич на чердаке. Лешин автомат и гранаты отец завернул в тряпку, спрятал в печи и забросал дровами. Одежду тоже забрал отец, дал ту, которую носил Леша до войны.
      - В случае чего, вернулся ты из окружения. Дезертировал.
      - А друг твой, видать, серьезный, - проговорил дед.
      - В роте первый, - похвастался Леша.
      - Для чего, скажи, бумаги-то потребовались?
      - Начальству виднее...
      - Стало быть, важные бумаги. За так рисковать не послали бы. - Леша устроился на отцовской кровати, а отец ушел к деду.
      - Так я коптилку тушу? - спросил он.
      - Туши, - пробормотал Леша, он понял на войне, что самое плохое для солдата - это вечный недосып, он давно не спал в мягкой постели и уснул сразу, будто провалился в омут.
      На рассвете отец запряг лошадь и уехал. На столе он оставил еду на всех. Дед уже бодрствовал, когда Леша очнулся от сна. В комнате было светлее обычного, хотя солнца не было. Леша отдернул занавеску и ойкнул:
      - Зима.
      Все лежало в белом. Крыши, улицу, деревья засыпал пушистый снег. Четко выделялись следы первых прохожих. <Опоздай мы малость - и каюк>, подумал Леша.
      Хоть и немного прошло времени, как он стал солдатом, и голодно было, а успел окрепнуть, округлиться. Старая одежда была уже тесновата. Леша побренчал рукомойником, умылся стылой водой.
      - Друг, чай, заждался, - напомнил дед.
      - Сейчас, дедусь...
      Дед с ласковостью посмотрел на него, шевельнул рукой, подзывая.
      - Что тебе?
      - Я уж не дождусь тебя, чую... Сделай на прощанье подарок...
      - Какой?
      Дед внимательно посмотрел на внука:
      - Ты не смотри, что я хворый... В турецкую воевал, всю империалистическую оттопал... Оставь гранату, ради Христа...
      - А как с меня спросят?
      - Скажи, отдал старому воину Михайле Кондрашову, лейб-гвардии артиллеристу. Вдруг немец ко мне сунется, хоть одну вражину с собой унесу. - Дед гневно сжал кулачок, им когда-то он подковы гнул.
      - Ладно, - пообещал Леша. - Обращаться умеешь?
      - И то! - воскликнул дед. - В империалистической пользовался.
      Леша из печки достал гранату и подал деду. Тог погладил ее зеленый ребристый бок, спрятал под подушку.
      Леша собрал со стола еду и полез на чердак, куда прямо из сеней вела лестница.
      Никитич сидел за трубой, через щель наблюдал за улицей.
      - Не вовремя снег выпал, - проговорил Никитич. - По следам они живо отыщут, если пойдем куда.
      - Отец все разузнает.
      - А ему можно верить?
      Леша обиделся:
      - На меня же ты положился.
      Со своего наблюдательного пункта Никитич все же кое-что разглядел. Он узнал, где немцы устроили казармы, где замаскировали зенитки и дальнобойную артиллерию.
      В обед приехал отец. Он привез целую миску горохового супа с ветчиной. Будто бы разыскивая отвалившуюся подкову, он прошел на территорию дворца, узнал, что двери подвалов заперты на замки и опломбированы.
      - Туда и мышь не проскочит. Во дворе полно людей, - заключил он.
      - А если с другого конца? Окна выходят в парк?
      - В парк. Да и какие там окна! Щели. Еще и забраны решеткой - пушкой не пробьешь.
      - Надо посмотреть.
      - Вам нельзя.
      - Немцы хоть лес в парке вырубают?
      - На что?
      - На дрова.
      - Нет. Дров им целый склад достался.
      Никитич посмотрел на Лешу:
      - Придется нам идти...
      - Так ведь по следам заметят!
      - А мы дождемся нового снегопада. Глядишь, заметет.
      Еще два дня и ночь ждали разведчики перемены погоды. На счастье, задул ветер, заиграла поземка. Оставив Лешу охранять тыл, Никитич пробрался в парк, осмотрел окна подвалов. В самом деле, это были отдушины, забранные решетками толстой старинной ковки. Разве что Никитич и мог пролезть, если, разумеется, перепилить решетки ножовкой. Но как архив вытащить, перенести через передний край, не поднимая тревоги и не ввязываясь в бой?
      В эту же ночь он решил идти обратно, сказал Ивану Михайловичу:
      - Вы сейчас наши глаза и уши. Особенно внимания не привлекайте, но за подвалами поглядывайте. Что-нибудь придумаем.
      Часа в четыре, перед утром, Никитич и Леша перебрались старым путем к своим.
      <НЕ МОГУ ЖИТЬ БЕЗ МОРЯ>
      Головин никак не предполагал, что найдется так много желающих узнать о плавании Беллинсгаузена и Лазарева к Антарктиде. В подвал, где размещался его взвод, набилась вся рота. Пришел и Зубков с политруком, недавно прибывшим из Ленинграда. Никитич каким-то чудом раздобыл карту с двумя полушариями, наклеенную на марлю. Карту повесили в простенок и осветили двумя карбидными фонарями.
      Никогда еще так не волновался Головин. Из полумрака на него глядели знакомые и незнакомые лица в солдатских ушанках, шинелях, с винтовками в руках. Они внимательно слушали рассказ о совсем ненасущном, далеком от них деле, которое в другое время могло бы стать лишь предметом исследований и споров немногих специалистов, о человеке, который когда-то существовал вне связи с настоящим.
      Говорят, Беллинсгаузену всегда везло. Будто само появление его на свет было отмечено вмешательством чудодейственных сил. В том 1778 году особенно светлыми были белые ночи, и рыбаки Сааремы ловили много салаки. Рыба, казалось, сама шла в невода. В Аренсбурге* он учился, а летом приезжал в маленькое имение родителей. Дом стоял на берегу бухты Пелгуселахт, море шумело у его свай, и мальчик целые дни проводил на парусной лодке. Он часто уходил далеко в море и среди однообразия волн ориентировался по ветру, бледному серпу луны и звездам, отыскивал обратную дорогу. <Я родился среди моря; как рыба не может жить без воды, так и я не могу жить без моря>, - напишет он много лет спустя, когда мечта его уже исполнится.
      _______________
      * Ныне город Кингисепп.
      Десяти лет родитель отправил Фаддея в кадетский морской корпус, который находился тогда в Кронштадте. Учился маленький Беллинсгаузен легко, схватывал науки на лету и по окончании курса был среди первых в своем выпуске.
      В 1795 году его произвели в гардемарины, а через два года после плавания к берегам Англии он получил офицерский чин мичмана.
      В русско-шведской войне Беллинсгаузен командовал фрегатом <Мельпомена>, нес дозор в Финском заливе, наблюдая за действиями неприятельских шведского и английского флотов. За восемь месяцев до начала Отечественной войны 1812 года его перевели на Черноморский флот командиром фрегата <Флора>.
      Когда встал вопрос о плавании к южным морям, многие флотоводцы высказались за Беллинсгаузена. Вскоре он принял под командование шлюп <Восток> и начальство над антарктической экспедицией.
      ...Сначала Головин не знал, нужно ли рассказывать в подробностях обо всем плавании. Но постепенно увлекся. Никто его не перебивал, бойцы слушали с интересом...
      Капитану второго ранга Фаддею Фаддеевичу Беллинсгаузену было тогда сорок лет. В жестокий век аракчеевщины он презирал телесные наказания, заботился о матросах, учил их сложному ремеслу добрым словом и личным примером. <Он имеет особенные свойства к начальству над таковою экспедицией, превосходный морской офицер и имеет редкие познания в астрономии, гидрографии и физике>, - отзывался о нем тот же Крузенштерн.
      Экспедиция с самого начала замышлялась как смелое и рискованное предприятие. Среди плавучих льдов русским морякам нужно было пройти как можно дальше на юг. Они шли искать землю, обреченную на вечную стужу, лишенную теплоты солнечных лучей.
      <У меня нет слов для описания ужасного и дикого вида>, - отмечал Джеймс Кук, имея в виду антарктические острова, расположенные в <неистовых> пятидесятых широтах Атлантики. Великий мореплаватель не допускал и мысли, что этими островами когда-нибудь кто-то заинтересуется. Он утверждал, что людям они не принесут никакой пользы и человеческая жизнь на них вообще невозможна.
      Закончив свое плавание в южных водах, Кук записал:
      <Я обошел океан южного полушария на высоких широтах и совершил это таким образом, что неоспоримо отверг возможность существования материка, который если и может быть обнаружен, то лишь близ полюса, в местах, недоступных для плавания>.
      Джеймс Кук <закрыл> континент в умеренных южных широтах. Этот континент не интересовал торговые компании, ибо он не мог принести никаких доходов. Джеймс Кук был выдающимся мореплавателем, но он был еще сыном своей страны и своего времени: <Если кто-либо обнаружит решимость и упорство, чтобы разрешить этот вопрос (существование материка), и проникнет дальше меня на юг, я не буду завидовать славе его открытий. Но должен сказать, что миру его открытия принесут немного пользы>.
      Высказывания Кука о возможности существования континента не были приняты во внимание учеными-географами в первую очередь в самой Англии. После Кука они стали утверждать, что в Антарктике вообще отсутствуют какие-либо земли. Многие географы после плавания Кука стали изображать на картах и глобусах в южном полушарии сплошной океан от умеренных широт до Южного полюса. Одна крайность сменила другую.
      Антарктиду открыть предстояло русским морякам.
      ...Вместе с Беллинсгаузеном на втором шлюпе, <Мирный>, шел в плавание лейтенант Михаил Петрович Лазарев, впоследствии знаменитый флотоводец и создатель целой морской школы.
      За день до выхода в плавание сам Иван Федорович Крузенштерн крестный отец кругосветных походов - вручил Беллинсгаузену пространную инструкцию Российского адмиралтейства и сделал ряд добавлений к ней. С почтительным вниманием выслушали матросы напутствия убеленного сединами адмирала:
      - Помимо того, что указано в инструкции, вам надлежит стараться собирать любопытные произведения натуры для привезения в Россию в двойном числе: для Академии наук и для Адмиралтейского департамента, равно собирать оружие диких народов, их платья, украшения.
      В местах, кои не утверждены астрономическими наблюдениями и гидрографическими описаниями, или в случае открытия новой земли или острова, не означенных на картах, старайтесь описывать их как можно вернее.
      - Составляйте карту с видами берегов и подробным промером прибрежных мест, особливо тех, кои пристанищем служить могут.
      Не оставляйте без замечания ничего, что случится вам увидеть, не только относящегося к морскому искусству, но и вообще служащего к распространению познаний человеческих во всех частях.
      Старайтесь записывать все, дабы сообщить сие будущим читателям путешествия вашего.
      Каждый из участников экспедиции понимал, что это плавание в безвестные пространства земного шара должно принести славу их родине. Все 189 моряков готовили себя к подвигу, равными которому могли быть только славные дела русских солдат в недавно отгремевших боях на поле Бородинском, на Березине, под Лейпцигом и Бреслау.
      3 июля 1819 года <Восток> и <Мирный> снялись с якоря. Они прошли бастионы Средней и Купеческой гаваней, где собралось много народу. Провожающие махали шляпами и кричали <ура!>. Потом, отсалютовав крепости, они прибавили парусов и вышли в открытое море.
      ...Приходили бойцы с наряда, сменялись с караулов. Те, кто должен заступать на их место, с сожалением уходили. Немцы были заняты своими делами и не стреляли. Лишь где-то на севере лениво ухали пушки.
      К выступлению Головин не готовился, не делал записей. У него не было конспекта. Даже высказывания, заключенные в кавычки, он приводил наизусть. Он давно все знал. Это жило в нем самом.
      ...Во второй половине августа <Восток> и <Мирный> взяли курс к Южной Америке. Корабли вступили в жаркие тропические широты. Первое время дули умеренные попутные ветры, но потом все чаще и чаще стали бессильно повисать паруса. Команда изнывала под беспощадно палившим солнцем. Палуба скрипела иссохшими досками. Все металлическое - якорные цепи, люки, кнехты - раскалялось, как сковорода на жарком огне. Было такое ощущение, будто люди сгорали в пламени и в артериях вскипала кровь. Сердце билось толчками, неровно, и легкие обжигал тяжелый воздух тропической парилки.
      Тропическая жара сменилась живительной прохладой умеренной полосы, а затем наступили холода антарктического Приполярья, похожие на привычные русскому человеку моросливые ненастья глубокой осени. Все чаще эти сравнения с родной землей возникали у Беллинсгаузена, который вел подробный дневник: <По горизонту был туман, подобно как в С.-Петербурге, когда река Нева вскрывается и влажность от оной морским ветром приносит в город>.
      В 11 часов утра 3 декабря вахтенный лейтенант Игнатьев донес капитану, что увидел бурун. Беллинсгаузен обрадовался, заключив, что можно ожидать близости берега, и приказал подойти к <отмели>, о которую с шумом разбивались волны. <Отмель> оказалась тушей огромного мертвого кита.
      Чем дальше к югу удалялись шлюпы, тем больше появлялось китов. То и дело над поверхностью воды вскипали высокие фонтаны, пускаемые этими животными, а потом всплывали туши, на которые сразу же опускались уставшие птицы. Хотя на шлюпах не было натуралистов, нашлось много охотников добывать этих птиц. Под руководством медиков они препарировали птиц, делали чучела, аккуратно раскладывали образцы встречающихся в пути морских трав, измеряли и вписывали в особые журналы данные о температуре воды, ее составе и свойствах, оправдывая тем самым научное назначение экспедиции.
      15 декабря 1819 года суда подошли к 54-му градусу южной широты. Над горизонтом висели густые лиловые тучи.
      Остров вырос из тумана внезапно. Около него беспечно плавали киты, сновали крикливые пингвины, величаво проплывали в воздухе альбатросы. <Ужасная земля>, по словам Кука, открылась высокими скалистыми горами, покрытыми снегом и льдом, рваными плешинами на черных каменных громадах. Над ними висела пронизанная холодным солнцем белизна облаков. Небо походило на только что расколотый лед. Девственно чистые, некрикливо яркие краски природы дышали суровой мощью, величавым покоем. Не было ни волнения, ни радости, ни грусти...
      После описания Южной Георгии экспедиция открыла остров Анненкова, а через несколько дней - еще один остров, названный именем участника похода лейтенанта Аркадия Лескова.
      Начались густые снегопады и сильные штормы. Приставать к берегам не было никакой возможности. Торопило и время - впереди лежал огромный и неизвестный путь, короткое лето шло на убыль. Двигаясь на юго-восток, мореплаватели открыли и описали острова Завадовского, Кука, Торсона.
      ...Карта, освещенная карбидными фонарями, была единственным пособием к рассказу Головина. Вместо указки Головин пользовался штыком, снятым с боевой винтовки. Отточенное острие коснулось кромки белого изломанного материка.
      В конце декабря экспедиция подошла к району Земли Сандвича и обнаружила, что таковой вовсе не существует, а пункты, которые Кук посчитал мысами, являлись всего лишь отдельными островами. Беллинсгаузен и здесь проявил свой такт. Он сохранил за открытыми русскими мореплавателями островами те наименования, которые Кук дал мысам, а за всей группой укрепил общее название - Южные Сандвичевы острова*.
      _______________
      * По этому поводу известный советский географ академик Ю. М.
      Шокальский заметил, что благородный поступок Беллинсгаузена мог бы
      послужить хорошим примером для буржуазных географов наших дней,
      изъявших из карт многие русские наименования, данные Беллинсгаузеном.
      Потянулись бесконечные ледяные поля и глыбы айсбергов. Некоторые громады достигали пяти километров в длину и возвышались на многие десятки метров. Штормы, снегопады, обледенения заставляли моряков находиться в состоянии крайней напряженности. Требовалось величайшее искусство вождения судов, чтобы избегнуть кораблекрушения, которое могло произойти в любую минуту.