Свежий ветер океана

      - Постараюсь все же прорваться в свою часть...
      - Ничего не выйдет. Думаешь, я не рвался на фронт? С голода здесь чуть ноги не протянул. Но оставили при архиве, как сторожевого пса.
      - Меня все время волновало вот что... Где-то в декабре вы должны были получить груз из Екатерининского дворца из Пушкина... - проговорил Головин и замер от волнения.
      - А-а, ты все надеешься найти карты Беллинсгаузена?
      - Мы вытаскивали архив из-под носа немцев!
      - Ты лично?
      - Ну, не я, а весь мой взвод.
      Попов присвистнул и полез в стол, начал суетливо перебирать папки:
      - Ага! Слушай <Акт о приеме архива восемь тысяч двести тридцать два дробь девятнадцать индекс семь... Майор Зубков... Младший лейтенант Головин...> Да ведь это был ты, а я не обратил внимания! Даже не подумал, представь! Голод выел все эмоции.
      - Эта часть архива у вас?
      - Да где же ей быть? Только ничего не разобрано и хранится... хранится - не то слово. Гибнет в сырости. Сухих помещений нет, дров нет, рабочих нет!
      Попов рассердился и оттолкнул папку от себя:
      - А я голову ломаю, как мне тебя в помощники перетащить, а ты хочешь в свою часть прорваться...
      - Мне работать у вас? - обрадованно спросил Головин.
      - У меня. Пиши заявление... Оформим допуск, получишь паек... Ты всегда появляешься в самый нужный момент.
      Попов оформил Головина старшим научным сотрудником, что соответствовало его офицерской должности. Военная комиссия признала ограниченно годным к нестроевой службе. В интендантском управлении флота Головин получил морскую форму и погоны и встал на пищевое довольствие. На другой день он сразу же направился в архив.
      Бумаги хранились в неотапливаемых подвальных помещениях, начали отсыревать и покрываться плесенью. Нужно было срочно их спасать. С командой калек, ослабленных от недоедания, Головин раздобыл вентиляторы, разложил бумажные кипы по стеллажам, исподволь стал готовить топливо на зиму. Работали с утра и до полуночи, часто оставаясь ночевать тут же, в архиве.
      Блокада хотя и была прорвана, но враг продолжал висеть над городом, методично, квартал за кварталом, обстреливая его из тяжелых орудий и предпринимая воздушные налеты.
      А в это время на юге гремела Курская битва. Под Ленинградом, как сообщалось в сводках Информбюро, шли бои местного значения. В перестрелках под Великими Луками, Любанью, Синявином, Красным Бором, в целой серии частных операций среди болот и лесной глухомани шло перемалывание живой силы противника. В небольших по масштабу боях, но на многих участках, преследовалась одна цель - не допустить переброски фашистских войск под Курск и Белгород. Трясина засасывала орудия, от жары, болотных испарений, тлеющего торфа разламывались у бойцов головы, за неделю прели и расползались гимнастерки, но ленинградцам удалось выполнить и эту задачу. Ни одного солдата гитлеровцы так и не смогли перебросить на юг.
      После победы под Курском началось планирование разгрома 18-й армии Линдемана - основной боевой силы северного крыла всего Восточного фронта немцев. Общий замысел сводился к тому, чтобы не только окончательно освободить Ленинград, но и разгромить фашистскую армию, овладеть Лужским плацдармом и нацелиться на Прибалтику.
      Предчувствуя это, на рубеже Нарва - Псков - Порхов гитлеровцы спешно начали создавать тыловую оборонительную полосу, названную <Пантерой>. Пленный офицер-сапер рассказал о подготовке к разрушению мостов, дорог, к минированию населенных пунктов. У советского командования возник вопрос: не собирается ли Линдеман уйти из-под Ленинграда раньше, чем его <подсекут под корень>? Тогда надо не дать фашистам безнаказанно уйти из-под стен города.
      Гитлеровцы понимали, что теперь русские намного сильнее их, но отступать они пока не собирались. Впоследствии выяснилось, что командующий группой армий <Север> Кюхлер действительно боялся окружения 18-й армии. Поэтому немцы загружали ближайший тыл, чтобы облегчить быстроту передвижения войск по всему фронту. В то же время Гитлер категорически отверг вариант преднамеренного отхода и приказал удерживать позиции под Ленинградом до последнего солдата.
      Наступила зима. Но как она не походила на первую блокадную зиму! Город хотя и напряженно, со срывами, но снабжался всем необходимым получал эшелоны с хлебом, боеприпасами, углем. Гитлеровцы из осаждавших превратились в осажденных. Перед ними вновь дымил заводскими трубами город-гигант, а любая попытка стрелять по городу сразу же пресекалась губительным огнем русской артиллерии. Позади в лесах хозяйничали партизаны, громили тылы, армейские склады, взрывали мосты и дороги.
      Легче стало работать и служащим архива. Вместо дымных <буржуек> теперь топились печи, в помещениях и хранилищах поддерживалась нормальная температура. В <каникулярном порядке>, как выразился Попов, Головин смог начать разборку бумаг первой четверти прошлого века. Остальные же сотрудники были сосредоточены в современном отделе, куда больше всего поступало заявок от разных военных учреждений и частных лиц.
      Все чаще и чаще Лев оставался ночевать в архиве, чтобы не тратить время на дорогу домой.
      ЛЕША КОНДРАШОВ
      В ночь на 14 января 1944 года ленинградское небо наполнилось гулом бомбардировщиков. Люди, привыкшие к тупому вою <юнкерсов> и <хейнкелей>, догадались, что идут наши самолеты. Через некоторое время гул стих, и до окраин долетел грохот разрывов. Над хутором Беззаботным, к югу от Стрельни, повисло зарево. В этом районе стояла дальнобойная артиллерия гитлеровцев. Укрытые в долговременных бетонных сооружениях батареи больше двух лет обстреливали город и боевые порядки наших войск. Поэтому командующий Ленинградским фронтом попросил у Ставки специальную группу ночных бомбардировщиков, которые и нанесли массированный удар по вражеским артиллерийским позициям.
      В это же время, в густом тумане, чуть звякая оружием, к передовой подходили дивизии генерала Симоняка. Они шли пустынными улицами через открытые для них проходы в баррикадах, между бетонными надолбами, через проволочные заграждения, а потом по лабиринту глубоких траншей добирались до исходного рубежа в ста-двухстах метрах от фашистов.
      На рассвете полки реактивных гвардейских минометов, тяжелые орудия фортов Серая Лошадь и Красная Горка, батареи Кронштадта открыли огонь. Больше часа они громили вражеские укрепления, дзоты и артиллерию. После огневой подготовки в бой пошла пехота и протаранила с ходу первую позицию главной полосы укреплений гитлеровцев.
      Увязая в мокром снегу, полуоглохший и полуослепший от огня, Леша Кондрашов бежал одним из первых и наугад стрелял из автомата короткими очередями. Полы шинели цеплялись за колючую проволоку, и он ругал себя за то, что перед атакой забыл запихнуть их за пояс. Ему казалось, что он отстает, и тогда прибавлял прыти, разбрызгивая валенками снежную жижу.
      Его батальон находился на вершине клина. Роты взломали и вторую полосу, перерезав шоссе от Красного Села на Пушкин. Леша видел, как навстречу неслись рыжие трассы пулеметного огня, из дыма вылетали раскаленные болванки фаустпатронов, еще незнакомых нашим солдатам. Но вся эта смерть с визгом, с хрюканьем, воем, скрежетом почему-то проносилась мимо, слепо вспарывая воздух.
      Ноги скользнули на глинистом бруствере, Леша с разлета растянулся на земле, крутнулся волчком и свалился в окоп. Каской он ткнулся во что-то мягкое и увидел мертвеца с остановившимся стеклянным взглядом. От испуга он ткнул его автоматом. Немец свалился на бок. Видя, что окоп брошен, Леша вылез наверх и побежал дальше.
      Откуда-то сбоку выполз танк. Переваливаясь на воронках и ухабах, он обогнал Лешу, обдав жирным дымом из выхлопных труб. Кондрашов приналег, стараясь укрыться за ним, как за щитом, но вдруг ноги не ощутили тверди. Не успев охнуть, Леша провалился в какую-то яму, больно ударившись боком обо что-то железное. Он полоснул по темноте из автомата, и в этот момент кто-то прыгнул на него сзади. Леша инстинктивно вогнул плечи, тот, кто нападал, не рассчитав, перелетел через голову. Леша рывком откинулся назад, нажал на спусковой крючок, но автомат не сработал. Тогда он перехватил оружие за ствол, ударил немца прикладом.
      Секунду-другую Леша тяжело дышал. Он напряг зрение, увидел на серой шинели узенькие белые погоны. <Офицер>, - догадался Леша. Немец, застонав, перевернулся на бок.
      Леша облегченно вздохнул. Так близко он увидел врага впервые и нисколько не испугался. Офицер почему-то был без оружия, а Кондрашов держал в руках, хоть и с пустым диском, автомат, которым мог еще раз ударить как дубиной.
      У немца было рыхловатое бледное лицо, замазанное землей, толстый нос и двойной подбородок. <Видать, тыловая крыса>, - определил Кондрашов, запуская руку в противогазную сумку. Перед атакой он засовывал туда три диска. Отчетливо помнил, что два расстрелял, а куда девался третий, не понял. Если бы в автомате оставался хоть один патрон, он, пожалуй, прикончил бы фашиста и побежал дальше, но теперь, по существу безоружный, он не мог, не хотел убивать прикладом. И оставить живым не мог - вдруг у немца окажется пистолет, тогда он, конечно, станет стрелять в спину.
      Кондрашов оглянулся по сторонам. <Вот незадача>, - подумал он и, обозлясь, крикнул:
      - Хенде хох!
      Немец проворно вскинул руки. Леша дернул его пустую кобуру, пошарил в карманах, но ничего не нашел.
      Наверху еще гремел бой, стреляли. Вылезать не было смысла.
      - Ладно, переждем, - проговорил Леша и знаком приказал немцу опустить руки.
      Свалился он, как теперь понял, в полуразрушенную землянку. Кроме гильз, пустых цинковых коробок и какого-то тряпья, в ней ничего не было. Кондрашов стал ждать.
      К полудню бой переместился в сторону. Дрались, кажется, у Александровки, примыкающей к Пушкину, у Дятлиц и Ропши, нацеливаясь на Красное Село, чтобы замкнуть кольцо окружения. Судя по ожесточенной, несмолкающей стрельбе, немцы сопротивлялись отчаянно, цеплялись за каждый опорный пункт, за мало-мальски теплое гнездо, дзот, траншею, зная, что если их вышибут на голые поля, то все либо погибнут от огня, либо замерзнут.
      Вечером еще сильней похолодало. Снег, прибитый дневной оттепелью, покрылся толстой ледяной коростой. Немец, хотя и был в меховой шинели, начал мерзнуть. Он жалобно стучал зубами. Леша тоже продрог. Влажная от пота телогрейка под шинелью стала дубеть, мокрые валенки превратились в колодки.
      <Надо выбираться, - подумал Кондрашов. - Но как вести немца и куда? Наверное, он догадался, что у меня патронов нет, может убежать>.
      - Хенде! - крикнул он.
      Немец, как показалось, в этот раз неохотно, с ленцой вытянул руки. Леша торопливо расстегнул свой брезентовый ремень, соорудил петлю и стал затягивать руки пленного. Немец попытался сопротивляться, что-то забормотал, но Леша коленом двинул его в зад. Немец охнул от боли. Видно, попал по тому месту, по которому раньше прогулялся приклад.
      Кондрашов выбрался наверх, огляделся. Поле, изрытое окопами, перепаханное танками, искалеченное фугасами, дымило. Все живое укатилось дальше, а неживое осталось. То там, то здесь валялись трупы, торчали пулеметные треноги, колья от колючей проволоки. Далеко, у жиденького лесного островка, бродили какие-то люди - то ли немцы, то ли наши. На всякий случай Леша не стал привлекать их внимания. Он помог вылезти немцу и повел пленного в тыл.
      Желудок сводило от голода, противная мелкая дрожь трясла тело. Ломило кости - значит, поднималась температура. Кружилась голова. Если бы поскорее добраться до своих да съесть котелок супа, тогда бы слабость прошла. <Неужели заболел?> - тревожился он, равнодушно глядя в широкую спину немца.
      Леша не знал, что он вел одного из тех, кто служил раньше у майора Будберга и занимался реквизицией русского музейного имущества, а потом был послан на передовую в наказание за пропажу архива из Большого Екатерининского дворца. А немец сейчас ругал себя, вспоминая всех чертей. Он тоже сильно хотел есть и замерз. Но это бы он перенес, если б не плен. Непростительно глупо сдаться русскому! Даже когда солдат больно ударил прикладом по пояснице, у него еще оставались силы бороться. Теперь же, связанный, он ничего поделать не мог. Перспектива страшила его. Смерть ли сразу, или лагерь в холодной Сибири все равно означали конец. Конечно, он не верил в сказки о жестокости и кровожадности русских. Но, оказавшись за колючей проволокой, он вряд ли перенесет лишения. После всего, что он испытал на передовой, ослабла воля, растерялось мужество, и трудно было рассчитывать на то, что когда-то он вернется домой.
      Скользя по наледи, спотыкаясь, немец машинально передвигал ноги и соображал, какие сведения могли бы заинтересовать русских, чтобы они более лояльно отнеслись к нему. Сведения о дислокации войск уже явно устарели. За два дня русского наступления вся немецкая оборона рухнула и рассыпалась. Его роту почти полностью уничтожили советские пушки. Сам он в горячке боя потерял личное оружие, пытался отбиваться из пулемета, но близкий взрыв обрушил землянку и оглушил его. Как раз в это мгновение на него свалился русский солдат...
      Тылы наступающих куда-то передвинулись. Наблюдательный пункт батальона был свернут. Леша повел пленного дальше. Уже в сумерках они вышли на пустынный проселок. Куда идти дальше - Леша не знал. И слева, и справа не затихал бой. Он посадил пленного на землю и стал ждать когда-нибудь кто-то же должен проехать по дороге.
      Если бы Леша был посвящен в стратегический замысел наступления и смотрел бы на карту, то ему хорошо бы представилась картина всего происходящего вокруг в этот момент, когда он, стуча замерзшими валенками, топтался на избитом траками и колесами проселке.
      Наступал перелом. В бой вводился второй эшелон - 123-й корпус генерала Анисимова для штурма Красного Села и Дудергофа. Из Стрельны, поселков Володарского и Горелова, выскальзывая из еще не затянувшейся петли, спешно в Красное Село отходили гитлеровцы. Два полка 63-й дивизии полковника Щеглова обошли знаменитую Воронью гору и ворвались на нее с тыла, в яростной ночной схватке уничтожая гарнизон этого мощного узла.
      Утром немцы взорвут плотину реки Дудергофки, попытаются водой остановить наступление. Но в Красное Село русские все же ворвутся и в ближнем бою среди горящих домов, в стужу, разгромят фашистов. А позже, уже на исходе 19 января, передовые части 2-й ударной и 42-й армий встретятся с разведчиками 168-й дивизии, замкнув кольцо окружения.
      Но ничего этого пока не знал Леша. Быстро темнело. На горизонте все ярче разгоралось зарево. <Придется ночевать, как пить дать>, - уныло подумал Кондрашов.
      Вдруг вдали замаячил синий огонек подфарников. Леша вскинул автомат и отбежал на обочину. На большой скорости летела <эмка>. Сзади шел мотоцикл с коляской и ручным пулеметом. Леша выскочил на дорогу и замахал руками. <Эмка> остановилась.
      - Кто такой? - сердито закричал кто-то в кабине.
      - Свой я, рядовой Кондрашов, - отозвался Леша. - Пожалуйста...
      В лицо брызнул свет фонарика.
      - В чем дело?
      - Подвезите до наших. Пленного я захватил, совсем замучился...
      - Ранен, что ли?
      - Заболел.
      - А пленный где?
      - Да вот он? Эй, комм цу мир!
      Немец подошел к машине. Леша, боясь, что ему откажут, торопливо заговорил, проглатывая слова:
      - Я из-за него своих потерял, наверное, ищут... Подвезите, ради бога...
      - Да где ты его взял?
      - Как где? В бою! Хотел, стерва, меня...
      - Ладно, потом расскажешь, - прервал его тот же сердитый голос и о чем-то спросил пленного по-немецки.
      Немец ответил, и тут пришла ему мысль рассказать о делах майора Будберга. Он начал говорить и не ошибся - русских это заинтересовало.
      В машине потеснились. Леша и пленный опустились на теплые сиденья. <Эмка> понеслась дальше.
      Оказалось, что Кондрашов встретил члена Военного совета Ленинградского фронта Соловьева. Утром генерал отправил его в госпиталь и приказал представить к награде. Привезли Лешу в Ленинград, но он уже не помнил этого - был без сознания. Врачи определили болезнь - пневмония, крупозное воспаление легких.
      ПЕРВАЯ ЛАСТОЧКА
      Рабочий день начинал Головин с того, что включал радио и слушал утренние сводки Информбюро. Каждый день приносил радостные вести. 24 января наши части вошли в Слуцк и Пушкин. Через два дня тяжелых боев завершился штурм Гатчины. 27 января диктор зачитал приказ Военного совета, обращенный к войскам Ленинградского фронта, морякам Краснознаменного Балтийского флота, ленинградцам.
      <В итоге боев, - говорил диктор, - решена задача исторической важности: город Ленина полностью освобожден от вражеской блокады и от варварских, артиллерийских обстрелов противника.
      ...Граждане Ленинграда! Мужественные и стойкие ленинградцы! Вместе с войсками Ленинградского фронта вы отстояли наш родной город. Своим героическим трудом и стальной выдержкой, преодолевая все трудности и мучения блокады, вы ковали оружие победы, отдавая для дела все свои силы>.
      В тот же день вечером в Ленинграде загремел первый салют. Как и все ленинградцы, Головин выбежал на улицу, кого-то обнимал, целовал и не скрывал слез. Вспышки цветных звезд выхватывали из темноты купол Исаакия, адмиралтейскую иглу, укрытую маскировочным чехлом, контуры Петропавловки и стальные ежи уличных заграждений - все это было знакомо, но сейчас виделось в каком-то нереальном, фантастическом свете. Люди, так много выстрадавшие, теперь убеждались, что к ним шла победа, возвращалась жизнь.
      Редко, к сожалению, но бывает, когда вдруг наступает полоса везения. Возникает ощущение, что в цепи поисков, разочарований, догадок, некоторых косвенных находок ты нашел верное звено. Так случилось с Головиным вскоре после победы под Ленинградом. Разбирая кипы бумаг, от которых уже стало мельтешить в глазах, он обнаружил рапорт офицера шлюпа <Восток> Лескова начальнику Морского штаба Моллеру от 21 марта 1823 года. Округлым, размашистым почерком с твердым нажимом на твердые знаки Лесков писал: <Российские мореходцы неоднократно обтекали земной шар, обогатили географию новыми открытиями в обеих половинах земного шара и первые разрешили важный вопрос, открыв землю под 70-м градусом южной широты, о существовании которой после путешествия Кука перестали уже думать>.
      Значит, ни Беллинсгаузен, ни его офицеры не сомневались в открытии материка Антарктиды! Но почему же они скупо, как-то походя, говорили об этом в немногочисленных изданиях тех лет? <Двукратные изыскания>, заредактированные и заправленные, как бы стриженные под стиль официальных рапортов и отчетов... Несколько трудов астронома Симонова, напечатанных в редких научных журналах, главным образом в <Казанском вестнике>, который читала, быть может, сотня-другая людей... И о чем?! О разности температуры в южном и северном полушариях, об астрономических и физических наблюдениях, явлениях земного магнетизма и кратком историческом взгляде на путешествия знаменитых мореплавателей до начала XIX века...
      Лишь в 1855 году вышла в Петербурге еще одна книга. Ее написал участник экспедиции мичман Павел Новосельский. Но и она скоро исчезла из книжных магазинов, так как была издана всего в пятистах экземплярах. И это на всю Россию о великом географическом подвиге россиян!
      В конце XIX столетия о Беллинсгаузене и кругосветных путешествиях упоминалось только в <Русской старине>...
      Головин написал в Казанский университет и попросил прислать список хранимых работ профессора Симонова. И каково же было его удивление, когда узнал, что в библиотеке университета обнаружилась объемистая рукопись под названием <Шлюпы <Восток> и <Мирный>, или Плавание россиян в Южном Ледовитом океане и около света>.
      Затем Головин нашел представление председателя Ученого морского комитета Голенищева-Кутузова начальнику Морского штаба Моллеру-2-му. В нем говорилось, что Беллинсгаузен, окончив описание о двукратном плавании своем, <представил оное Департаменту (в общем собрании 17 октября прошлого, 1824 года) в 59 тетрадях, 19 картах и 51 рисунке>. Представление было датировано 17 марта 1825 года. Следовательно, основная работа по составлению карт протекала в 1822 году, и в июле 1823 года она благополучно завершилась. Головин начал разбирать бумаги этого периода. Как и предполагал он, все документы оказались перепутанными. Это были как раз те бумаги, что увозились в подвалы Екатерининского дворца.
      Попадалось много карт, но все касались северного полушария и были выполнены во время рядовых плаваний по Балтике, Средиземноморью, Атлантике, Гренландскому и Норвежскому морям.
      Не ожидая отыскать в них карт о плавании в Антарктиду, Головин машинально просматривал листы и едва не отбросил похожий на другие сероватый ватман с потускневшими контурами каких-то земель. Он скользнул взглядом по карте, взялся за край, чтобы перелистнуть, но вдруг глаз зацепился за надпись в левом углу - <Огненная Земля>. Ток ударил в голову. Да ведь это южная оконечность Америки! Так и есть - мыс Горн. Точечным пунктиром и линией отмечены два плавания Кука, черточками - путь капитанов Фюрно в 1774 году и Головина в 1808 году, красной тушью показаны открытия шлюпов <Восток> и <Мирный>. Надпись под рамкой извещала: <копировал штурманский помощник И. Иванов 16-го дня июня 1821 года>. Эта карта вместе с другими была послана из порта Джексон при рапорте и письме Беллинсгаузена морскому министру.
      В каталоге Гидрографического департамента указывалось, что эта карта, а также рукописная карта с вновь открытыми островами, составленная в полярной проекции, поскольку изображение южного полушария и всей Антарктиды не могло быть выполнено в меркаторской проекции, послужили основой для <Генеральной карты>.
      Изучая переписку Беллинсгаузена с Траверсе, Головин встретил упоминание об изготовленных в ходе плавания картах. Так, Беллинсгаузен при рапорте от 21 октября 1820 года послал министру <Карту плавания из Рио-де-Жанейро в порт Джексон>, а в другой раз, 5 марта 1821 года, в письме из Рио-де-Жанейро он упомянул: <Карту плавания не посылаю из опасения, чтобы не попала в руки инсургентским корсарам, которые, не разбирая, грабят все мелкие суда>. Очевидно, здесь шла речь о 15-листной <Карте плавания шлюпов <Восток> и <Мирный> вокруг Южного полюса под начальством Беллинсгаузена>.
      Разумеется, в пути составлялись и другие карты, но они не передавались в Адмиралтейский департамент. В числе их, догадывался Головин, находились и навигационные карты, по которым прокладывались курсы кораблей. Поскольку карт такого характера в отчетных материалах экспедиций XVIII и первой половины XIX века он вообще не встречал, то пришел к выводу, что они не передавались на хранение, а оставлялись на корабле и со временем списывались за ненадобностью.
      Однако где-то же должны быть главные карты антарктических плаваний! Ведь Беллинсгаузен, отмеченный еще стариком Крузенштерном как талантливый навигатор, доверял больше картам, а не словам и письмам.
      Головин все дни проводил в хранилище и поднимался наверх только в конце дня. Никто его не спрашивал, никто им не интересовался, и он был даже рад этому. Но вдруг однажды, когда он только начал работу, в подвале раздался телефонный звонок. В недоумении Лев поднял трубку.
      - Тут вас какой-то солдат спрашивает, - сказал дежурный.
      - Спросите фамилию.
      Видно, дежурный передал трубку, и Головин услышал знакомый голос:
      - Товарищ лейтенант! Это я - Леша.
      - Кондрашов?
      - Он самый.
      - Как же ты меня нашел?
      - Очень даже просто. Лечился в Ленинграде, сейчас дали отпуск. Решил найти вас. Подумал: если живы, то должны же по своему главному делу в архив обратиться. Позвонил сюда, и мне ответили, что вы работаете здесь.
      - Подожди. Я сейчас.
      Головин сбросил халат, надел китель и побежал к дежурке. Обнялись как старые друзья. Леша был в белом полушубке, валенках, хотя на улице уже припекало по-весеннему. Как бы невзначай Кондрашов распахнул грудь, блеснул новенькой медалью <За отвагу>.
      - Поздравляю, - показал глазами на медаль Головин.
      - Между прочим, получилось как в сказке. - Леша чуть-чуть покрасовался. - Я поймал офицера. Им оказался, подумать только, тот, у кого из-под носа мы архив вытаскивали.
      - Фамилию знаешь?
      - Зачем она мне, фамилия? В наказание за пропажу архива его послали на передовую. Ну а тут наши стали наступать, я на него и наткнулся.
      - Надолго в отпуск?
      - Дали десять дней. Родители у меня погибли, может, у вас погостить?
      - Только рад буду. Правда, дома почти не живу. Все здесь.
      - Нашли карты?
      - Нет еще.
      - Может, все же погибли?
      - Должны сохраниться.
      Головин решил устроить себе выходной и, предупредив Попова, вместе с Лешей поехал в Ленинград.
      - Снова ранило? - спросил он по дороге.
      - Нет. Схватил воспаление легких.
      - Как на фронте?
      - Наступаем.
      <А что, если перетащить Лешу к себе?> - подумал Головин, разглядывая его бледное, исхудавшее лицо.
      - Ты к нам пойдешь работать? - спросил он вслух.
      - К вам? - удивился Леша.
      - Я попрошу начальника. Могут откомандировать. Будешь учиться. Когда-то ведь война кончится.
      На лоб Леши набежала морщинка. Подумав, он покачал головой:
      - Довоевать хочется. Если выживу, так сразу к вам приеду.
      - Ну, как знаешь...
      Дома Головина ждал еще один сюрприз. В почтовом ящике оказалась бандероль от майора Зубкова. Волнуясь, Лев разорвал трофейную голубую бумагу и развернул карту. Ватман был сильно поврежден временем, один угол обгорел, но кое-что осталось. На свет явно просматривались водяные знаки Watman 1816, 1818.
      На листах, вырванных из записной книжки, Зубков писал:
      <Здорово, Головин! Узнал в штабе твой старый адрес. Раз к нам не вернулся, значит, комиссовали, и вдруг окажется, что ты в Ленинграде. Неделю назад брали Кингисепп, и здесь нас оставили во втором эшелоне. Как видишь, пошли и мы на запад. Так вот, мои ребята в одной усадьбе обнаружили любопытную карту. Мне показалось, что она имеет кое-какое отношение к вопросу, которым ты когда-то интересовался, то есть к картам Беллинсгаузена. Поэтому я решил переслать ее тебе. Авось сгодится ради общего дела. Еще подумал, а вдруг это часть карт. Сходил на усадьбу сам, но ничего больше не нашел. Вероятно, кто-то хранил только эту карту, и она была дорога ему>.
      ...Эта новость взволновала Головина...
      Еще со школьных лет у него остался копировальный ящик, на котором он снимал с чертежей или с каких-либо старых документов копии. Он достал ящик с полки, протер с матового стекла пыль, разложил карту, вставил штепсель в розетку. Лампочки осветили бумагу снизу и выявили некоторые контуры, проложенные чьей-то старательной рукой. В верхнем правом углу стояла подпись. Разгадывая и терпеливо складывая букву за буквой, Головин наконец прочитал: <По предписанию Г Д от 10 февраля 1831 ? 45>. Заглавные буквы Г Д расшифровывались легко - Гидрографический Департамент. Надпись указывала на время поступления карты в архив. Но что именно обозначала сама карта?
      Зная, что теперь не успокоится, Головин сказал Леше:
      - Слушай, друг. Мне надо съездить в архив. Можешь похозяйничать один?
      - Конечно, могу. Но что так срочно?
      - Карта уж больно любопытная. Надо по каталогу посмотреть.
      - Понимаю. Не терпится, - улыбнулся Леша. - Тогда я тем временем приборку устрою, обед сварю. Хорошо?
      - Делай, Леша, что хочешь! - Головин схватил шинель и выбежал на лестничную площадку. <И почему мне везет на хороших людей?> - подумал он, сбегая вниз.
      В архиве сохранялись два каталога карт, поступивших когда-то в Гидрографический Департамент. Первый каталог атласов, карт и планов был издан в 1849 году. Второй, более обстоятельный каталог составлялся Б. Эвальдом в 1917 году. В свое время он поступил во все крупные библиотеки страны и получил широкую известность. Если бы все карты, которые значились в каталоге, были на месте, то любую из них легко можно было бы отыскать. Но в том-то и беда, что карт на месте не было. Бумаги были перепутаны, частично уничтожены или утеряны. Теперь же в руках Головина находился сохранившийся лист той карты, о котором по каталогу можно узнать содержание.
      Торопливо листая каталог первого издания, Головин нашел номер 45 и в графе <Содержание> прочел следующее:
      <Помощнику начальника отделения Г. 8-го класса Лобанову.
      Гидрографический Департамент, прилагая полученную при рапорте помощника начальника отделения Колодкина от 27 генваря карту плавания шлюпов <Восток> и <Мирный> вокруг Южного полушария 1819, 1820, 1821 года, подаренную для архива г. вице-адмирала Беллинсгаузена, рекомендует записать оную в каталог архива>.
      Сопоставив все данные, Головин понял, что эта карта поступила в архив в 1831 году из Гидрографического Депо, где она находилась в ведении полковника Колодкина, бывшего долгое время управляющим чертежной, в которой вычерчивались карты, готовившиеся к изданию в <Атласе плаваний Беллинсгаузена>.
      Но как она попала в Кингисепп? В том городе было родовое поместье Беллинсгаузена. Возможно, адмирал эту карту (или карты) просил позднее у архива и оставил у себя. Так или иначе теперь Головин получил важный документ - одну из отчетных карт, выполненных после плавания в Антарктиду.
      Эта карта отныне могла служить эталоном в поисках. Головин знал сорт бумаги, размер листа - 100х66 сантиметров, приблизительный внешний вид.
      Он вспомнил, что похожий лист видел, когда разбирал одну из кип. Пришлось вернуться к обработанным бумагам. Часа через два карту он нашел, но она на первый взгляд не имела никакого отношения к плаванию <Востока> и <Мирного>. На ней отсутствовала дата составления, и никто ее не подписывал. А Головин знал, что все известные рукописные карты Беллинсгаузен подписывал собственноручно. Тем не менее он решил подвергнуть карту более тщательному рассмотрению. Кое-где обнаружились размытые надписи. Головин позвонил Попову, который по добровольному совместительству занимался еще и дешифровкой, микрофотографированием, реставрацией и консервацией различных документов, и попросил захватить с собой химикаты, позволяющие выявить смытые тексты. Анатолий Васильевич обработал карту и обнаружил... подпись Беллинсгаузена!