Евгений Петрович ФЕДОРОВСКИЙ
      СВЕЖИЙ ВЕТЕР ОКЕАНА
      От автора
      В основе этой повести - истинная судьба поисков и находок Михаила Ивановича Белова - доктора исторических наук, автора многих работ по истории географических путешествий о землепроходцах прошлого.
      М. И. Белов много лет работал над историей открытия Антарктиды. В фундаментальном труде <Первая русская антарктическая экспедиция 1819 1821 гг. и ее отчетная навигационная карта> он доказал всему миру, что первыми открыли шестой континент корабли <Восток> и <Мирный>, которыми командовали Ф. Ф. Беллинсгаузен и М. П. Лазарев.
      В повести я посчитал своим долгом и обязанностью строго следовать фактам. Опасаясь что-либо исказить, я придерживался трактовок работы М. И. Белова, а также подлинной истории дешифровок, экспертиз, доказательств, приведенных ученым в этом труде. По этой же причине я дословно привел письма членов экспертной комиссии, так как точность научного документа в публикациях подобного рода считаю не менее важным, чем занимательность сюжета и правдивость поступков героя.
      Глава первая
      ДАВНО ЗАПАХАНЫ ОКОПЫ...
      РЕФЛЕКС ЦЕЛИ
      Головин локтями разгреб землю, устроился поудобней и поднял к глазам бинокль. Приблизился глинистый, пологий, глянцевый от дождя холм, опоясанный жиденьким частоколом проволочных заграждений. По ржавым консервным банкам, которые выбрасывали немцы, можно было определить изломанные линии окопов, пулеметные гнезда, дзоты, замаскированные наспех и неумело. Гитлеровцы еще не научились прятаться в землю. Из-за холма высовывались голые, схваченные льдом ветки кленов и вязов. Они прикрывали полуразбитые коробки домов с черными провалами окон.
      Низко, как подбитый самолет на вынужденную посадку, тащились серые тучи. Ветер цеплялся за березовые колья, за колючую проволоку, злобно посвистывал, подвывал, предвещая скорые холода.
      За домами в парке стоял Большой Екатерининский дворец - великолепные комнаты и залы, роскошная Камеронова галерея... Головин был там до войны в самый разгар солнечного жаркого лета, запомнил ходы и выходы, но сейчас все сжалось, потускнело, поблекло, и это больно кольнуло сердце. Он знал, что многие ценности вывезти оттуда не успели и теперь все может погибнуть: человечество навсегда и безвозвратно потеряет частицу своей культуры.
      Знал он и то, что в бывших хозяйственных пристройках дворца, в клетках и подвалах в начале войны была упрятана часть военного морского архива XVIII и XIX веков.
      Если бы Головина спросили о последнем, самом большом и единственном желании, он бы ответил - заглянуть в этот архив. Ради этого он отдал бы свой хлеб, стал мерзнуть, пошел бы на верную смерть. Найти архив было мечтой его жизни. Вернее, не весь архив, а те документы, которые остались от великого путешествия Беллинсгаузена и Лазарева в Антарктиду - материк, тогда совсем неведомый.
      Дед Головина в молодости служил на крейсере <Император Павел>. Он умер перед самой революцией и оставил огромную библиотеку. С детства его внук пристрастился к книгам. От них веяло запахами просмоленных канатов, выжженными на тропическом солнце парусами, тугим ветром ревущих широт. Это были редкие старинные книги о кораблях и пиратах, о далеких землях и морских сражениях.
      С пожелтевших страниц глядели на мальчика гравюры некоронованных королей пиратов: Генри Моргана и Джона Эйвери, Джеймса Плантэйна и Аруджа, Френсиса Дрейка и Джорджа Клиффорда. В воображении ребенка рисовался романтический образ флибустьерской республики Либерталии, Страны Свободы. Молодого Головина пленили отвага и мужество людей, рвавших с традициями эпохи.
      Когда Лев Головин повзрослел, его увлекла эпоха Великих географических открытий, далекие походы парусных кораблей в чужие земли, океаны и моря. В кабинете, кроме книг, хранились вещи - хронометры, секстанты, китовые усы, огромные раковины, модели фрегатов и клиперов. В этих предметах витал дух морской романтики.
      Особенно волновали дневники деда. В конце своей жизни старый Головин заинтересовался открытием Антарктиды. Он собирал все более или менее важные сведения, которые касались походов в южные моря. Материалы дед систематизировал, разносил по карточкам, делал выписки. Он старался излагать новости по-деловому сухо и обстоятельно, как боевые рапорты, но иногда срывался с бесстрастного тона, и тут открывалось его истинное лицо - бунтаря и бродяги, неуемного спорщика и тонкого мыслителя. Он никогда не думал что-то публиковать, а писал для себя, для совершенства, как он выражался, собственной души.
             XVIII век регистрирует три более или менее крупные попытки продвижения в Антарктиду. Это прежде всего французские экспедиции Буве (1739 г.) и Кергелена (1771 - 1774 гг.) Они не увенчались сколько-нибудь важными результатами. Первая дошла до 54-го градуса 10 минут южной широты, вторая открыла остров, названный Кергеленом Землей Опустошения. Лишь третья экспедиция, Джеймса Кука, искавшая Южную Землю с умеренным климатом, проникла далеко на юг, за 70-ю параллель. Дважды Кук подходил к южному ледяному континенту, от материка его отделяли всего 108 миль. В конце концов он пришел к печальному выводу, что у Южного полюса, возможно, и лежит ледяной континент, но открытие его не принесет человечеству какой-либо пользы>.
      <Спускайте паруса...> - с сарказмом замечал дед.
      <Но Куку не удалось похоронить вопрос о Южной Земле, - писал он далее. - В начале следующего века английские и американские промышленники валом хлынули в южные моря. Время от времени они сообщали об открытии ими новых островов, богатых морским зверем. Уже одного этого было достаточно, чтобы снова возник вопрос о Южном полюсе, о более тщательном исследовании южных морей и выяснении - что же, наконец, находится южнее широты, достигнутой Куком, - море или континент?
      Это была главная задача русской антарктической экспедиции Беллинсгаузена - Лазарева. За двухлетнее плавание в водах Антарктики был собран огромный материал наблюдений. Крупнейшее морское предприятие принесло не только важные научные результаты, но увенчалось выдающимся географическим подвигом. Русские открыли Антарктиду!>
      <Однако Морское министерство, как это часто случается у нас, русских, не оценило по достоинству научные результаты экспедиции и на многие годы задержало издание важнейших материалов ее, - сердито писал дед. Ходатайство об отпуске средств на издание труда Николай I оставил без внимания. Через три года Беллинсгаузен вновь обратился в Главный морской штаб. Он просил выпустить в свет хотя бы 600 экземпляров, чтобы <труды были известны>. Председатель ученого совета Логин Иванович Голенищев-Кутузов сделал приписку царю, что <может случиться и едва ли уже не случилось, что учиненные капитаном Беллинсгаузеном обретения, по неизвестности оных, послужат к чести иностранных, а не наших мореплавателей>.
      После многих проволочек царь соблаговолил издать труд в количестве 600 экземпляров. Но пока рукопись Беллинсгаузена находилась в работе, она подверглась такой редактуре, что, по словам Михаила Лазарева, <наконец вышло самое дурное повествование весьма любопытного и со многими опасностями сопряженного путешествия>. И это через 11 лет после великого открытия!..
      <К горю нашему, оригинал рукописи Беллинсгаузена и Лазарева, а также навигационные карты и шканечные (вахтенные) журналы шлюпов <Восток> и <Мирный>, разыскать не удалось. Надо думать, что они утрачены н а в с е г д а...>
      Последние слова, сказанные дедом, крепко запомнились молодому Головину.
      Возможно, это обстоятельство и определило его судьбу. Он не очень огорчился, когда по слабости зрения не попал в военно-морское училище. Он поступил в университет. В первых же вступительных лекциях знаток русской морской истории профессор Шведе говорил примерно то же, о чем писал и дед:
      <Обстоятельство, что до сих пор не обнаружено вахтенных журналов и подлинной навигационной карты, используется за рубежом. Не очень опрятные в научном споре люди пытаются принизить заслуги русских моряков, ставят под сомнение сам факт открытия ими шестой части света. Возможно, среди вас найдутся те, кто сумеет положить конец всем недомолвкам и фальсификациям, стряхнет пыль века и отыщет вещественные доказательства русского подвига...>
      Повзрослев, Лев Головин сформулировал программу своего будущего, поставил себе целью разыскать все, что касалось первой антарктической экспедиции. Это было непросто, но трудности мало смущали молодого Головина. Он не собирался удивлять мир, а хотел, как говорил Ибсен, жить в нем. Главное было - начать.
      У него выработался рефлекс цели, ощутимый так же властно, как потребность птицы летать или стремление рыбы плыть против бурного течения. Он даже выписал в дневник слова великого Павлова: <Рефлекс цели есть основная форма жизненной энергии каждого из нас. Жизнь только того красна и сильна, кто всю жизнь стремится к постоянной достигаемой, но никогда не достижимой цели... Вся жизнь, все ее улучшения, вся ее культура делаются рефлексом цели, делаются людьми, стремящимися к той или другой поставленной ими в жизни цели>.
      Все свободные дни первых трех лет учебы в университете Лев Головин потратил на поиски документов в исторических архивах, вплоть до дел III отделения кабинета его императорского величества, на исследование более или менее известных опубликованных работ об экспедиции Беллинсгаузена. И когда он начал подбираться в военно-морском архиве к периоду первой четверти прошлого столетия, началась война. Ушел в действующую армию отец - инженер Кировского завода. А скоро призвали и Льва. Его направили на краткосрочные курсы военного училища. Через три месяца в петлицах гимнастерки заалел кубик младшего лейтенанта.
      Перед отправкой на фронт Лев заехал в морской архив. Гитлеровцы уже подходили к Ленинграду. 424-й пехотный полк 126-й немецкой дивизии из района Шлиссельбурга прорвался к Дудергофским высотам у ленинградских пригородов. Позднее из показаний пленных Головин узнал, что командир 6-й танковой роты обер-лейтенант Дариус в этот момент радировал в штаб: <Я вижу Петербург и море>. Начальник оперативного отдела 1-й танковой дивизии подполковник Венк понял: его Дариус достиг отметки 167 на карте, вершины <Голой горы>. Ленинград лежит у его ног, остается только протянуть к нему руку.
      Фашисты из тяжелых орудий уже начали обстрел города. В небе висели <мессершмитты> и <юнкерсы>. Бойцы комендантского взвода вытаскивали из полуразрушенных хранилищ архива ящики с документами, грузили их на полуторки. По двору метался заместитель начальника архива майор Попов. Военный историк Попов в свое время отдал много сил организации морского архива. Стараниями этого немного суматошного, чудаковатого, умного человека были сохранены огромные ценности в лихолетье гражданской войны, в голодные и холодные зимы Петрограда. Он любил опекать увлеченных людей и, конечно, сразу узнал Головина.
      - Видите, что творится?! - крикнул Попов Головину, не отвечая на приветствие.
      - Боюсь, что архив эвакуировать не удастся... - проговорил Головин.
      - Само собой. - Попов подбежал к нему, вытер платком пот, размазал по лицу сажу. - А вы на фронт?
      Головин кивнул.
      - Через час там будете... На трамвае, прости господи.
      - У меня пока есть время. Может, вам помочь?
      - Да вы свалились как манна небесная! - обрадовался майор. - Своих людей мало. Третьи сутки не спим. Надо закончить опись. Архив развозим куда как. Сами понимаете, не каждому такое можно доверить.
      - Ну вы-то меня знаете, Анатолий Васильевич.
      - Не знал бы, не просил. Вот вам тетрадь, пишите...
      Весь день Головин помогал составлять опись архивного имущества. Условными значками он обозначал, куда какой раздел направляется. По каталогу Головин знал шифр раздела, относящегося к 1812 - 1822 годам, и даже вздрогнул, когда боец выкрикнул надпись на ящиках:
      - <Восемнадцать тысяч двести тридцать два дробь девятнадцать. Индекс семь!>
      18232/19 включал в себя как раз те документы, которые нужны были Головину и до которых он не успел добраться. Бумаги этого раздела весом не меньше пяти тонн направлялись в загадочный пункт семь.
      Попов проследил за взглядом Головина, догадался:
      - А-а, первая антарктическая... Весьма возможно, что именно здесь хранится то, что вы ищете.
      Головин пожал плечами и отвернулся:
      - Теперь это мало кому нужно. Да и неизвестно, доживем ли...
      - Должны дожить. - Попов выхватил из широких флотских брюк портсигар, постучал папиросой в серебряную крышку. - Какой там индекс?
      - Семь.
      - По секрету. Это Большой Екатерининский дворец в Пушкине.
      - Спасибо, Анатолий Васильевич!
      - Не падайте духом, молодой человек. - Попов прикурил, глотнул дыма. - Цель вы поставили нужную. Хочу, чтоб после войны вернулись к ней.
      ...И вот теперь, едва приподнявшись над бруствером, младший лейтенант Головин следил в бинокль за немецкими траншеями, которые опоясывали бывший царский дворец. Добрались ли фашисты до архивов? Только сейчас Головин осознал цену быстротекущего времени. Его невозможно ни повернуть вспять, ни хранить, сдавая излишки в архив, и брать по мере надобности. На ум пришли слова Сенеки. Древний мудрец говорил, что <все не наше, а чужое. Только время - наша собственность. Природа предоставила в наше владение только эту вечно текущую и непостоянную вещь. Ее может отнять у нас всякий, кто этого захочет... Люди решительно ни во что не ценят чужого времени, хотя оно единственная вещь, которую нельзя возвратить обратно при всем желании. Я поступаю как люди расточительные, но аккуратные - веду счет своим издержкам. Не могу сказать, чтобы я ничего не терял, но всегда могу отдать себе отчет, сколько я потерял, и каким образом, и почему...>.
      А потерять все было так просто. Возможно, от Беллинсгаузена не осталось никаких документов. Тогда бесполезными окажутся все волнения, цель станет ложной, а риск неоправданным. Даже пострашней, чем риск. Риск всегда ограничен временем, отрезком его. А здесь напрасно уйдет вся жизнь, все лучшее, что есть, - будущее, талант и надежды.
      Все может погибнуть и сейчас. Ударит снаряд, и погибнут в огне все бумаги, до которых так и не добрался бывший студент, а ныне командир взвода, наполовину состоящего из ополченцев, вооруженных одними трехлинейками.
      Над дворцом взлетели клочки бумаг. Головин прижался к окулярам, стараясь понять, что там случилось. Бумаги покружили в воздухе и опустились. Ими играл ветер.
      ЗАБОТЫ БАРОНА БУДБЕРГА
      Потомок прибалтийских баронов Отто Ойген Будберг попал под Ленинград волей милостивой и легкомысленной судьбы. В 1921 году он вместе с отцом репатриировался из Латвии в Германию, через четыре года вступил в рейхсвер, потом в звании майора в составе 22-й танковой дивизии вермахта покорял Бельгию, Францию, Грецию, Югославию. В первом эшелоне наступающих войск его дивизия шла на Ленинград, ворвалась в Пушкин.
      У Будберга был голый череп, желтоватое сухое лицо, надменно поджатые губы. Несоразмерно длинное туловище и короткие ноги делали его фигуру уродливой, но сослуживцы не смели подшучивать. Отто Будберг насмешек не терпел. Обиды, как все ущербные люди, никому не прощал. Еще в рейхсвере он примкнул к бывшему ефрейтору и будущему вождю рейха, быстро усвоил приемы фашистов. Его старания были замечены. В дивизии Будберг стал вроде политического эмиссара нацистской партии. Командование относилось к нему с некоторой опаской и деланной почтительностью, как ко всем функционерам партийных отрядов СС.
      Когда пал город Пушкин, Будберг организовал по этому случаю митинг. Зал Екатерининского дворца был набит до отказа. Потух свет, и на экране показался орел со свастикой в когтях. Побежали кадры боев, заснятых в Прибалтике, - авиационная <карусель>, потопление русского транспорта немецкой субмариной, пленные красноармейцы, развалины Нарвы...
      Потом в зале вспыхнули прожектора и осветили трибуну, покрытую бордовым бархатом. Появился Будберг в парадном мундире с Железным крестом.
      - Солдаты и офицеры рейха! - хорошо поставленным голосом начал Будберг, выдержал паузу и взял несколько выше: - В эти дни, когда не знавшие поражений германские войска подошли к обеим русским столицам, начали сбываться мечты фюрера, который поклялся раз и навсегда покончить с большевизмом. Петербург вы наблюдаете в свои бинокли. Этот город когда-то был моим родным городом. Я тут родился, воспитывался. За безупречную службу русским царям большевизм лишил семью всего, что она имела. В молодости нелегкой была моя жизнь. Скитаясь, бедствуя, я открыл в конце концов простую и печальную истину: в этом мире трудно быть немцем!
      Будберг помолчал, выжидая, когда стихнет шум в зале, вызванный его последними словами.
      - Трудно потому, что немцев все теснят, преследуют, ненавидят. А почему, за что? Потому, что природа даровала немцу трудолюбие, способности, предприимчивость, ум, дисциплинированность. Немецкая музыка исполняется во всех концертных залах мира. Немецких ученых чтят во всех странах. Разве одному Рентгену не обязаны своим здоровьем миллионы людей? На тронах почти всех монархических государств, в том числе и русского, сидели отпрыски немецких династий и княжеских родов. Нет более надежных и верных чиновников и рабочих, чем немцы. Нас не любят за то, что мы хорошие. Нам завидуют потому, что мы умнее, способнее, энергичнее других. И, завидуя, отказывают нам во всем, что составляет наши жизненные интересы. Немецкому народу тесно в его европейском жизненном пространстве, и его главная задача - расшириться, приобрести новые территории, где бы избыточная часть населения Германии могла поселиться и найти применение замечательным свойствам национального характера.
      Отто Будберг прошелся по сцене и воскликнул:
      - Уже много лет мы находимся в тесноте и давке! Слишком много людей в слишком маленькой стране. Из-за нехватки пространства неимущие люди начали преобладать в Германии. Массы неимущих, ожесточенных крестьянских внуков под руководством раздраженных и марксистски мыслящих ремесленников обратились к интернациональным бредням вместо того, чтобы в новой борьбе завоевать свои национальные права.
      Он выбросил сухую длинную руку и едва не закричал:
      - Оглянитесь вокруг себя, подумайте о внуках! В такой тесноте немцы не могут расти и развиваться! Вам, молодому поколению, фюрер вложил в руки меч. Так добудьте же этим мечом для немцев пространство и покончите с красными!..
      Последние слова Будберга потонули в грохоте аплодисментов. Всем казалось, что Ленинград вот-вот падет, что фельдмаршал фон Бок возьмет Москву, что война закончится такой же победой, как в Польше, Франции, Дании, Бельгии, на Балканах, и солдаты встанут на зимние квартиры в северной русской столице.
      После митинга Будберг приказал вызвать своего помощника лейтенанта Лаубаха. Когда тот вошел и вытянулся у двери, Будберг некоторое время оставался стоять у окна, не поворачивая головы. Лаубах осторожно кашлянул, прикрыв рот рукой. Будберг не обратил внимания, сделал вид, что интересуется стенами Федоровского музея с сорванным куполом и разбитой Белой башней.
      - Начиная войну с Россией, - наконец, растягивая слова, проговорил Будберг, - фюрер ставил своей целью не только покорить русских, но и покончить с ними как нацией. Вы хорошо знаете это.
      - Так точно, - тряхнул белым чубчиком Лаубах, тараща на шефа синие коровьи глаза.
      - Но знаете абстрактно, так сказать, теоретически... А конкретно вам бы следовало поразмышлять.
      - Я готов, - не очень уверенно произнес Лаубах.
      - Это значит уничтожить, стереть с лица земли все, что составляет национальную гордость русских. Нужно вытравить у них память! Народ без истории, без прошлого уже не народ, а стадо, которым легко управлять с помощью кнута. Все, что они делали раньше, должно стать нашим достоянием. - Будберг рукой обвел мраморные колонны и белоснежные бюсты царей и полководцев. - Отныне все это должно стать достоянием Германии. А то, что мы не сможем вывезти, просто-напросто разрушим. Фюрер намерен из Ленинграда сделать пустыню...
      Будберг прошелся по кабинету, зябко повел плечами:
      - Однако становится свежо. Прикажите денщику затопить камин.
      Через минуту Лаубах вернулся с денщиком. Солдат принес дрова и большую пачку старых бумаг для растопки.
      - Что это? - Будберг носком сапога разворошил бумагу и поднял лист с царским орлом. - Да ведь это бумаги адмирала де Траверсе! Вы, разумеется, не слыхали о таком, господин лейтенант?
      - Это имя мне незнакомо, - подтвердил Лаубах.
      Будберг позволил себе улыбнуться краешком губ:
      - Русские звали его Иваном Ивановичем. Когда-то он был поклонником короля, после французской революции бежал в Россию. Здесь начал с главного командира черноморских портов. Сначала привел в упадок Черноморский флот, а потом и весь флот в целом. Это когда был морским министром.
      - Русским редко везло на умных начальников, - заметил Лаубах.
      Будберг повернулся к денщику:
      - Макс, откуда вы принесли эти бумаги?
      - Из подвала, господин майор. Ребята разворошили там целый склад таких бумаг.
      Будберг выразительно поглядел на Лаубаха:
      - Немедленно запретите это делать, лейтенант! Если мы говорим об уничтожении, то это не значит, что должны превращать в пепел все подряд. Будберг поднял еще несколько листов гербовой бумаги, быстро пробежал глазами: - Несомненно, русские оставили здесь морской архив. Германии он может пригодиться, как и Янтарный кабинет в здешнем дворце. Вы приступили к его демонтажу?
      - Да. Солдаты упаковывают его в ящики*.
      _______________
      * О т т о О й г е н Б у д б е р г - непосредственный виновник
      разграбления в Пушкине Большого Екатерининского дворца, организатор
      похищения известной Янтарной комнаты, поныне не найденной. Этот акт
      вандализма он совершил вместе с лейтенантом Зольмс-Лаубахом,
      действовавшим по его приказу и под его руководством.
      - Архивы - это та же память. Она хранится не в корке серого вещества, а в документах. По ним, этим архивам, мы докажем потомкам свою правоту. Вы это усвоили, лейтенант?
      Лаубах прижал руки к бедрам.
      - К сожалению, мне некогда сейчас заниматься архивами. А когда-то я с интересом изучал историю России.
      - У вас такое образование! - решил подсластить Лаубах, уже привыкший к разглагольствованиям шефа, и Будберг клюнул на этот крючок, самодовольно кивнув головой.
      - В свое время я увлекался работами Гобино, Лапуха, Вольтмана, Шпенглера и Фрейда. Разумеется, не прошел мимо учения Дарвина о роли естественного отбора. В жестокой борьбе за существование выживали только сильные нации. Вы заметили, лейтенант, что в те времена, когда гибли империи Ассирии и Вавилона, германцы уже видели зарю своей истории. Великий Рим, сокрушив Элладу, распространил свое могущество на всю Европу, Северную Африку и провинции Азии. Казалось, не было силы, чтобы одолеть его железные легионы. В Риме не смотрели всерьез на полудикие племена германцев. Но именно эти племена разрушили великое государство. Только в жилах этих племен текла горячая молодая кровь завоевателей. Сыновья библейского Яфета нашли свое идеальное воплощение в германце. И мы должны поднять имя германца на своем знамени.
      Лаубах переступил ногами, как застоявшаяся лошадь, скрипнул паркет. Будберг резко повернулся к лейтенанту:
      - Вам не по силам маленький экскурс в историю?
      - Что вы, господин майор! - воскликнул Лаубах. - Я солдат и готов выполнить ваш любой приказ.
      - Кроме беспрекословной готовности, вы должны понять общие идеи.
      - Я понимаю...
      - Вы свободны. - Будберг сухо простился и подумал: <Этот баварский нетопырь ни черта не понял. Да и не только он. У молодого поколения немцев забетонировали мозги. Где дух, где мировоззрение? Фюрер, к несчастью, недооценивает этого фактора. Для государства руководящей должна стать идея, а не приказ! Марксисты хорошо усвоили это, утверждая, что, когда идея овладевает массами, она становится материальной силой. С идеей легко, удобно и выгодно жить...>
      Будберг открыл дверь и позвал денщика:
      - Макс, принесите из подвала еще бумаги, пока его не запер Лаубах!
      <Любопытно посмотреть, что там еще осталось...>
      КАПИТАН ЗУБКОВ И ДРУГИЕ
      До самой темноты Головин наблюдал за линией немецких окопов. Особой активности гитлеровцы не проявляли. Судя по реву тракторов и стуку досок, они подвозили строительные материалы. Видимо, сооружали дзоты, укрепляли глиняные стенки окопов, собираясь переждать в них зиму, пока голод не свалит всех ленинградцев.
      Невдалеке тихо и односложно перебрасывались словами солдаты боевого охранения:
      - Дома как?
      - Живы вроде.
      - А мои там остались.
      - Неужто близко?
      - Я по эту сторону проволоки, они по ту...
      Головин заинтересовался, спустился с бруствера и подошел к бойцам:
      - Кто из вас здешний?
      - Я, товарищ младший лейтенант, - подал голос молоденький солдат в новой, необносившейся шинели. Из-под каски высовывались пятачок носа и пухлые, схваченные простудой губы. - Кондрашов моя фамилия. Алексей.
      - В Пушкине жили?
      - Ага. Здесь у меня батька с дедом остались, а мать с заводом эвакуировалась.
      - Батька кто?
      - Инвалид после гражданской, а дед совсем не ходок.
      - Дом далеко?
      Кондрашов вытянул тонкую шею:
      - Во-о-он у ветлы...
      <А ведь можно что-то придумать>, - обрадовался Головин и пошел к командиру роты.
      Капитан Зубков ужинал. На круглом столе стоял котелок с жидкой ячневой кашей и кружка чаю.
      - Извините, зайду попозже, - смутился Головин.
      - Заходи, раз пришел. Ел?.. А все равно голодный. Никитич, сообрази!
      Ординарец поставил рядом другой котелок и положил ложку.
      - С чем пришел?
      - У меня долгий разговор, Алексей Сергеевич, - проговорил Головин, пристраивая шапку на коленях.
      - Выкладывай.
      Зубков не был кадровым военным. Правда, в январе сорокового года он немного повоевал с белофиннами в добровольческом лыжном батальоне, но обморозился, и его комиссовали из армии. Работал он в районном комитете Осоавиахима, и звание ему присвоили по должности. Левую сторону его лица уродовал сизоватый шрам. Головин стеснялся смотреть на этот шрам, но взгляд сам по себе останавливался на нем.
      - В подвалы Екатерининского дворца в сентябре наши перевезли морской архив. Сейчас его захватили немцы. Конечно, они пустят его по ветру. А это громадная ценность, Алексей Сергеевич! Архив надо спасти.
      - Ну и что теперь?
      - Спасать надо.
      Зубков почертил ложкой узоры на столе, помолчал.
      - Других дел по горло, Левушка... Боюсь, ничего не выйдет.
      - Нельзя же бросать архив на погибель!
      Капитан поскреб ложкой по дну котелка, собрал крошки и отправил в рот:
      - Давай так сообразим... Напиши обстоятельную бумагу, обоснуй. Я передам комбату, а тот дальше. Может, кого-то она заденет. Сам же исподволь наблюдай, думай, что предпринять.
      - Спасибо, Алексей Сергеевич. - Головин с радостью пожал локоть Зубкова.
      - Не за что. Как я понимаю, кто-то в штабе должен заинтересоваться. Все же история. Хоть старая, но в научном смысле дорогая.
      - Правильно вы понимаете! - Головин махом проглотил кашу и заторопился к себе.
      Его взвод размещался в подвале. Верх дома сгорел, но подвал остался. В нем хранилась раньше капуста, запах выветриться не успел, кислятиной несло из всех углов. Зато сюда не проникал ветер, было тепло от печки-<буржуйки>. Трубы бойцы вывели в сторону, довольно далеко от подвала. Завидев дымок, немцы первое время стреляли из минометов и орудий, разворошили выход, но потом утихли. На всякий случай Головин приказал разжигать <буржуйку> только ночью. Теперь железные бока ее багрово светились в полутьме.
      Головин пробрался мимо спящих бойцов в свой угол, завешенный старым байковым одеялом, зажег коптилку, вытащил из вещмешка тетрадь в клеенчатой обложке и перламутровую авторучку - немецкий трофей.
      <Командиру роты 3-го батальона 264-го стрелкового полка капитану Зубкову А. С.>, - начал он рапорт и остановился.
      Сколько раз в детстве, отрочестве, юности слышался ему шум воды, рассекаемой форштевнем, ледяной звон обмерзшего такелажа, глухие удары льдин!.. Воспоминания так же стремительны и неуловимы, как мысль. Мгновенной вспышкой она вдруг осветила все, что хранилось у Головина в заветных клеточках памяти. И он увидел на мостике низенького капитана с покатым лбом, выпуклыми глазами под крутыми бровями, в высокой морской фуражке и шинели, подбитой волчьим мехом. Прищурив один глаз, этот капитан приникал к подзорной трубе, надеясь в плотной дымке тумана за сахарными, головами айсбергов разглядеть южный материк...
      В НОЧЬ ПЕРЕД СНЕГОПАДОМ
      После того как Головин подал рапорт, прошла неделя. Его терзали сомнения. Казалось, что все командиры в батальоне уже знали о рапорте и многозначительно помалкивали, как скрывают от больного историю его болезни. Он ругал себя за торопливость, поскольку рапорт писал в спешке и там получилось больше эмоций, чем дела. Надо бы по пунктам, как в военном уставе, а он расписал всю историю, словно зеленый студент первую курсовую работу. У кого найдется столько времени?
      Изредка фашисты постреливали из минометов. Наши не отвечали: снаряды и мины берегли, как хлеб. Выдавали их в дивизии почти поштучно. То же самое было и с патронами. Нехватка боеприпасов породила в войсках явление, невиданное в таких масштабах в истории войн. Чуть ли не главной силой в обороне стали снайперы-истребители. С винтовкой, снабженной оптическим прицелом, с пачкой патронов, долькой сала и ржаным сухарем - суточным пайком - они выползали на нейтральную полосу и выбивали немецких солдат.
      Бойцы соседней роты притащили пленного - прыщеватого баварца в женском пуловере, натянутом поверх френча. Немец жаловался, что у русских отсутствует чувство фронтового товарищества. Они стреляют по отхожим местам, высунешь голову - пуля. Поэтому загажены все траншеи. Среди немецких солдат прошел слух, будто под Ленинград прибыла специальная дивизия охотников-сибиряков, которые попадают белке в глаз.