Она сразу вычленила корень, потому что не способна была вникать в суть, улавливать мысль, а фиксировала только контур. Она потому и отнеслась к стихам благосклонно. Главный врач – Эрбек (был у нас такой пидор!), увидев, стихи заерзал задницей и больше, чем необходимо для прочтения, задержался у стены. Секретарша – Ирочка (всегда находящаяся в поиске) тут же попросила автограф автора и попыталась завладеть ватманом единолично, порывалась откнопить его и унести домой. Аспирант сидел в кресле напротив стихотворного портрета, делал вид, что читает какие-то документы, но в действительности внимательно наблюдал за реакцией публики и фиксировал наблюдения на специальном бланке. Вечером состоялся клинический разбор данных: во-первых, оказывается, что в тот день перед ватманом побывала вся больница, даже слесаря-сантехники и вечно пьяные дворники явились, не запылились! Во-вторых, удельный вес лиц, напрочь исключающий из своего восприятия мысль, превысил 95%. Это уже была катастрофа! Где же прячется наша национальная идея?

– Понятно, – продолжало увлеченно рассказывать Муза, – что в конце концов до персонала и администрации дошли истинные причины "обследования" и началась выволочка на административном и общественно-политическом уровнях. Аспиранта чуть не отчислили из аспирантуры на третьем году обучения. Он толковал судьям, что дополнял диссертацию живым материалом. Сергеев с Мишей делали вид, что, вообще, ничего не понимают – не ведают из-за чего весь сыр-бор. Истинная наука не терпит административных и общественных мер воздействия. Сердце, мозг и душа исследователя чисты перед Истиной!

Сабрина долго смеялась, и это радовало Музу. Значит психотерапия идет по правильному пути, пациентку уже удалось оттащить подальше от реактивного психоза или заурядной истерии.

Вечер усердно клонил голову к плечу густой, липкой южной ночи. Обе подруги, – а именно сейчас они почувствовали прелесть взаимного общения, возможного только между искренними подругами, – были захвачены новым чувством. То была пронзительная грусть, свойственная уже не трагедии, а хотя бы драме. Слезы улеглись на дно сознания, но подруги еще были близки к краю переживаний. Слезы, истерика могли выплеснуться в любой момент. Но воспоминания о Сергееве постепенно выстраивались в более спокойную линию. Обе женщины, испытавшие, может быть, самые тяжелые потрясения, вдруг почти одновременно вырвали еще один стих из тайников тетради Сергеева ("Женская логика"):

Исход дня, любви, рождения и воспитания ребенка, новой любовной страницы – все это звенья одной цепи, подчиненной особой женской логике, логике чувств, построенной на мистике и особом разговоре не только с Богом, но порой и с Дьяволом! Обе подруги снова, практически одновременно, выловили в глубинах души, – как в темном, сказочном пруду, – еще один вольный перевод Сергеева, но теперь уже из Эдгара По:

Сабрина и Муза молчали, напряженно всматриваясь в надвигающуюся ночь; Булька и Граф – верные псы – сидели у ног, тоже о чем-то своем, по-собачьи важном, думали. Жаль, что здесь же не было любимых кошек (они бы зафиксировали и астральные тела убиенных, явившихся поприсутствовать на тайней вечере. Сами собой всплыли в памяти слова еще одного перевода Сергеева из Рильке:

Сабрина обратилась к своей новой подруге:

– Муза, я никак не возьму в толк, где здесь мистика, а где реальность: суди сама, это стихотворение почти полностью и абсолютно точно передает наше с тобой настроение, – как же он мог предвидеть все это. Это ли не колдовство?

Муза в свою очередь призадумалась, но начала развивать несколько иное виденье происходящего. Она тоже оставалась под влиянием ушедшего из жизни человека и вела с ним свои беседы:

– Понимаешь, Собринок, все, видимо, несколько иначе происходит в земной жизни. Сергеев исповедовал забавную теорию: он считал, что нейроны мозга человека не могут производить на свет Божий никаких мыслей, они способны лишь трансформировать их из универсального информационного поля, постоянно насыщаемого "словом" живыми существами и неживой материей. Это как бы общая копилка информации, мыслей, программного обеспечения. Нейроны – простые антенны. Наша жизнь (социализация) включает в себя постоянную работу (за счет образования, накопления жизненного опыта, особенно – занятия наукой), подвигающую интеллект человека к способности проникать в определенные локусы информационного поля. Согласно этой теории, мы с тобой являемся адептами Сергеева, хотя бы потому, что пользуемся общими информационными локусами. А в таком поле ведь нет зависимости от времени: любой, кто туда входит пользуется информацией, живущей вечно. Понятно, что существуют универсальные логические, информационные построения, которые и нет смысла менять. Такие откровения накапливались веками, их пополняют и по сей день, но откровений уже поступает мало, идет все больше словоблудие, интерпретации, с позволения сказать. Компиляции, воровство мысли из копилки корифеев прошлых веков, иных планет идут откровенные и бессовестные. Сергеев считал, вообще-то, что Бог заранее создал полный тезаурус слов и понятий, а современные люди, общаясь с ним, лишь поддерживают его рабочее состояние. Так что современные научные открытия – это всего лишь хорошо забытое старое. Они есть здание, собранное из старых кирпичиков, а, так называемое, "развернутое понятие" – это вновь оштукатуренный фасад. Поэтому, когда какой-нибудь академик Алферов гордится присуждением Нобелевской премии за открытие в области современной физики, то он должен знать, что его оценили только, как удачливого штукатура-маляра, но никак истинного созидателя, строителя нового здания. Информационный тезаурус – это, скорее всего, общегалактическая структура. Но к недосягаемым откровениям нас, землян, не допускают – кишка у нас тонка. Наши с тобой переживания не являются избирательными, строго индивидуальными, они типичны для многих. Вот Сергеев, почерпал из информационного поля универсальные логические построения несколько лет тому назад и отразил их в стихотворении, а мы их прочувствовали, увидели сегодня. Сергеев указал нам этим стихом дорогу в нужный локус (это простой путь). Мы и сами могли бы методом проб и ошибок добраться до нужного нам сервера, настроенного на поэтический лад. Но то был бы сложный путь. Сергеев проделал эту работу за нас, обеспечив нам иной уровень потребления информации. В любом случае информация существует помимо нашей воли, нашего ума, способа восприятия. Сергеев предлагал свою модель общения людей: она действует, как спутниковая связь. Я тебя увидела: определила с помощью зрительного анализатора твой образ, передала запрос спутнику (локусу информационного поля), приняла его ответ и отреагировала с помощью своих эмоциональных и, например, речевых возможностей.

– Я понятно толкую, Сабрина, ты все улавливаешь?

Сабрина молча утвердительно мотнула головой. Говорить не хотелось, что-то очень грустное и ответственное повисло в воздухе. Видимо, из своих тайных укрытий сейчас за дамами наблюдали строгие эфирные тела – посланцы более просветленных душ – Сергеева и Михаила. Женщины, словно почувствовав строгие и внимательные взгляды из зазеркалья, даже поежились.

Затянувшееся молчание прервала Муза вопросом:

– Сабринок, ты не будешь возражать, если я поселюсь у тебя в доме. За эти короткие мгновенья я, как это не звучит парадоксально, успела сильно привязаться к тебе, словно знаю тебя десятки лет, так стоит ли нам расставаться.

Взаимность такого желания была настоль очевидной, что Сабрина сперва даже не поняла смысла вопроса, просто не врубилась. Потом, вникнув в сказанное, аж заволновалась:

– Муза, но стоит ли говорить о само собой разумеющемся. Я, вообще, не понимаю, как могла, много хорошего наслышавшись о тебе от Сергеева, до сих пор не попробовать организовать нашу встречу.

Муза порозовела: видимо упоминание о внимании Сергеева в таком контексте было ей очень приятно. Но она быстро справилась с пляской вазомоторов.

Сабрина продолжала:

– Мне думается, что между нами выстраивается что-то очень похожее на лесбийскую любовь, причем с первого взгляда.

Конечно, если бы здесь присутствовал живой Сергеев, а не его эфирное или астральное тело (кто знает, какая сейчас следовала стадия загробного перевоплощения), то он обратил бы внимание на необычное волнение Музы, и все моментально бы понял. Этого как раз и боялась Муза больше всего.

Однако сказано не без участия Святого Духа: "День дню передает речь, и ночь ночи открывает знание" (Псалом 18: 3).

Женщины вернулись в дом и занялись обычными делами, имеющими отношение к сугубо санитарно-гигиеническим функциям: приняли душ на ночь, постелить лежанки (какая там кровать без мужчины!), облачились в пижамы. Разошлись по разным спальням (их было в доме две), и каждая углубилась в собственные мысли о заурядном…

На следующее утро не было раннего, беспокойного стука в дверь. Сбежавшие от тягот лицезрения женских слез мужчины (Магазанник и Феликс) появятся на пороге дома только на третий день. Зато такого периода одиночества и отрешенности было вполне достаточно для некоторого (терпимого) успокоения мыслей, эмоций у Сабрины. Она потихоньку сумела взять себя в руки. Безусловно, неоспоримая заслуга в том принадлежала Музе, ее психотерапевтическим талантам. И вот, когда все же Магазанник и Феликс явились, женщины четко и определенно сформулировали им свое окончательное решение: срочно уезжаем все вместе в Россию, Сабрина с Музой поселятся в квартире Сергеева в Петербурге, в том же славном городе верная жена будет рожать ребенка, ибо дите с первого вздоха обязано насытиться аурой, созданной властвующим оракулом, тем, который питает и родителей, в данном случае питал отца – Сергеева.

Мужчинами такие решения были оценены, как "весьма разумные". Впрочем, было заметно, что в их головах произошли какие-то особые метаморфозы: Феликс явно побаивался взгляда Музы, а Магазанник исподтишка с искренним восхищением посматривал на Сабрину.

Сабрина с Музой прожили вместе немногим более двух недель. За это время они так спаялись душой и мыслями, что принялись говорить практически одними словами, переживая одни и те же эмоции. Что ни говори, но счастье и горе могут не только разъединять, но и объединять. Безусловно, в том, что трагедию последних дней Сабрина перенесла, хоть и глубоко переживая, но относительно благополучно, является неоценимой заслугой Музы, сутью ее таланта лекаря-психотерапевта. Как говорят клиницисты, случай был действительно тяжелый. Горе утраты любимого человека, потеря счастья, которое лишь пригубила, сделала первые глотки этого туманящего сознание напитка из бокала любви – трудное испытание. К тому же Сабрина была на той стадии беременности, когда любые стрессовые потрясения чреваты серьезными осложнениями для психики не только матери, но и ребенка. Правда, окончательные выводы об успехах психотерапии делать еще было рано.

Магазанник по-деловому подходил даже к оценке эмоциональных переливов. Он восхищался достоинствами Сабрины и талантами Музы, но воспринимал их, как реалист и материалист. Феликс же почему-то основательно зациклился на дарованиях Музы, воспринимая их исключительно как мистические начала. Он побаивался колдовских чар "опасной женщины", причислял ее к тем колдуньям, которые способны не только вылечивать, но и напустить порчу, сглаз. Было в том что-то особое, скорее всего, исходящее из сексуальной сферы. Очевидно, что роли здесь распределялись просто: женщина представлялась авторитаром (садисткой, вампиршей), мужчина – мазохистом (подкаблучником, эмоциональным донором). Все выражалось, безусловно, в легкой, щадящей форме, завуалированной вполне адекватным ролевым репертуаром. Но, как выразился сам Феликс, – "хрен редьки не слаще"!

Собирательные психологические свойства Магазанника и Сабрины в том же контексте (тут и гадать нечего!) выражались иной зависимостью: мужчина выполнял роль отца, а женщина – дочери. Тот и другой парный вариант психологических взаимосвязей мог развиваться на очень скользком подиуме, на котором, демонстрируя себя, можно только аккуратно ползать, дабы избежать падения, но порхать или двигаться, четко печатая шаг, с гордо и высоко поднятой головой было опасно.

Аэропланом (огромным Боингом) летели через Нью-Йорк на Лондон, затем метнулись в Хельсинки, где пересели на родной, российский, ТУ-134, на котором через каких-нибудь 40-50 минут добрались до Санкт-Петербурга. Путь протяженный по времени, но не утомительный. Муза и Сабрина, как две кумушки-подружки не расставались ни на минуту, обсудили массу тем, но из каждой они незаметно заползали в одну центральную – о Сергееве. Мужчины больше спали, читали какие-то деловые бумаги, иногда неспешно, шепотом обсуждали "секретные" темы.

Было заметно, что Сабрина расставалась с Венесуэлой легко и просто – без всяких комплексов, рефлексии и слезливых сцен не было. Видимо, в ней проснулись и зашевелились основательные корни иной культуры и биологии – славянской. А испанское присутствие в ее генетике на время задремало. Мать Сабрины была метиской: испано-французского и очень отдаленного славянского генетического замеса. Отец же – стопроцентный русак из уральских казаков, предки которого служили императорам, охраняя Зимний дворец. Ее прадед однажды, будучи в карауле во внутренних царских покоях, позволил себе погреть руки у императорского камина. Поступок был замечен дежурным офицером. На следующий день грешника отправили в Уральск (на Яик). Там он и его потомство уже охраняло внешние границы монархии, а замерзшие руки грели у караульных костров, либо у печек в деревенских избах. Теперь Сабрину тянуло в этот замечательный город – в северную столицу загадочной далекой страны, расползшейся по огромной территории противоположного Южной Америке материка.

Разговор в самолете иногда возвращался и к Венесуэле, но делалось это по инициативе Музы. Она удовлетворяла свое нестойкое женское любопытство к экономической географии. Либо Магазанник и Феликс приставали с кое-какими уточнениями. Их чаще интересовали исторические и сугубо коммерческие вопросы.

Сабрина с искренним учительским удовольствием демонстрировала широкий кругозор. Но личные впечатления и знания, почерпнутые в школе, как оказалось, были недостаточным материалом для Магазанника и Феликса. Их интересовали сведения, очень близкие к тому, что называется криминальной сферой. Сабрина же была домашней девочкой. В силу национальных особенностей родителей контакты этой семьи с аборигенами не отличались широтой размаха. Сабрину никогда особо не привлекали испано-индейские метисы, составляющие подавляющую часть населения. Со школы она помнила, что их примерно около 66%, остальные – белые, негры, чистокровные индейцы. Официальным языком был испанский, религия – католическая. После второй мировой войны образовался резкий приток иммигрантов, состоящий из весьма разношерстной публики, – это были в основном выходцы из Европы, – но все они являлись "щупальцами" США, тщательно и разумно отслеживавшими будни и праздники "буферного государства". Городское население в этой стране составляло около 74% всего населения. В сельском хозяйстве занято только 25% экономически активного населения, в промышленности – до 17%, в сфере услуг – 25%, в торговле – 17%. Все население страны составляет примерно 13,3 миллиона человек, из него 220 тысяч – безработные.

Местный климат Сабрине не нравился, но она к нему привыкла: лето было жаркое и дождливое, а зима сухая. Леса здесь занимают более 50% территории, содержат ценные породы красного, черного, кампешевого, каучуконосных деревьев. Лесозаводчики высаживают карибскую сосну и быстрорастущие лиственные породы. Имеются территории высокотравной саванны с пальмами. Но Сабрине, конечно, больше всего нравились великолепные песочные пляжные берега вокруг Венесуэльского залива с кактусовым редколесьем, мангровыми зарослями.

С животным миром страны Сабрина в основном знакомилась по лекциям биологии в школе и университете. Она знала, что он богат. В лесах резвились широконосые обезьяны, которых Бог расселил повсюду специально для того, чтобы Чарльз Дарвин с помощью Дьявола, умеющего нашептывать во сне всякие ученые глупости доверчивым гордецам, соизволил ввергнуть человечество в очередную мистификацию. Цель последней проста, как звук лопнувшего посреди ночи унитаза, – проверка людей на чистоту веры. Такую проверку человечество не выдержало. Вот теперь и получает по затылку различными малыми и большими несчастьями. Другие представители животного мира этой страны (мелкие олени, ленивцы, муравьеды, броненосцы, тапиры, пекари, опоссумы, ягуары, занятные птицы, пресмыкающиеся, земноводные и насекомые) лишь дополняли фактом своего существования финал разоблачения научных мистификаций, которые, как правило, выливаются в "стройные" теории. Именно такие интеллектуальные конструкции рано или поздно и являются теми звонкими пощечинами, которыми Господь Бог под аплодисменты Дьявола награждает недоумков, верящих в версию Фридриха Ницше (талантливого субъекта, но от рождения со слабой головой) о возможности селекции "сверхчеловека".

Сабрина помнила, что Венесуэла имеет славную историю, но только местного, садово-паркового, масштаба. В университете кругозор филологов расширяли лекциями о существовании на территории современной Свободной страны абсолютно свободных индейских племен. Она даже помнила их названия – араваки, карибы, гуахиро, тимоте, куйска и еще какие-то разновидности с очень сложными прозвищами. Все они с восторгом тянули лямку традиций первобытнообщинного строя, с упоением занимаясь охотой, рыболовством, земледелием.

Смелые испанские мореплаватели в августе 1498 года основательно встряхнули эту нищую благодать. Виноват во всем оказался проныра и непоседа Христофор Колумб, сильно смахивавший на сефарда (пучеглазого еврея с Пиренейского полуострова), представителя все того же "блуждающего суперэтноса". В последнем слове выспренного термина, конечно, проявилась чисто национальная скромность его автора – профессора Л.Н.Гумелева, колумба пассионарности). Сабрина тогда еще не слышала о гумелевских ученых откровениях, но стихи его матушки – русской поэтессы Анны Ахматовой с удовольствием читала и многие знала наизусть. Наверное, через ахматовские по-женски мягкие рифмы она и восприняла всю историю родного края. Колониальный период (конец 15 и начало 19 веков) прославился напряженными, как буря в чашке молока, войнами за независимость и свободу, эпицентр азарта которых пришелся на 1810-30 годы. Период последствий таких войн, укрепивших свободное государство, распахнул двери парламента для местных демократов-демагогов, ничего путного не давших народу. Она помнила имена первого и слишком многих последующих президентов страны – сплошь выдающихся политических деятелей эпохи: Х.А.Паэс, затем – А.Гусман Бланко. Кстати, в России ей будет предоставлена возможность узнать, что здесь тоже имеются свои Гусманы: один – почти что творец КВН – очага студенческой творческой демократии, другой заместитель председателя ИТАР-ТАСС. С.Кастро, имя которого так легко запомнилось по аналогии с Кубинским Лидером-красавцем, отпрыском крупного землевладельца, тоже увековечился на Венесуэльской земле. Перечень президентских имен был обширным, как названия блюд на разные вкусы в фешенебельном ресторане любого Южноамериканского государства, алкающего свободу. Сабрина знала их почти все на перечет и очень гордилась этим.

Теперь Сабрина окончательно (ей так казалось) попрощалась с Венесуэлой и многие кадры из кинофильма ее памяти моментально стерлись. Осталась нетронутой, почитаемой и тщательно охраняемой та серия из фильма, которая включала все то, что связано с Сергеевым. Сабрина заглянула лишь в первые кадры и тихо заплакала, уткнувшись лицом в плечо Музы. Та почему-то безошибочно определила акцент грусти и, нежно поглаживая Сабрину по волосам и шее прошептала ей на ушко:

– Сабринок, уже улетели из прошлого, готовься ко встрече с настоящим и будущим.

Она немного подождала и добавила:

– Там, в Санкт-Петербурге, тебя, как впрочем и меня, ждет встреча с тенью любимого человека! Они уже там, на месте, эти тени, они суетятся от нетерпения, ожидая встречи с нами. Однако, дорогая подруга, помни, что такие встречи не безопасны, ведь их и нас будут сопровождать потусторонние силы, способные, а, может быть, и желающие подстроить нам всякие каверзы.

Муза наклонилась к ушку Сабрины поближе и заурчала что-то самое тайное и сокровенное:

– Сабринок, не удивляйся моим откровениям, но сознаюсь перед тобой, что пришлось мне постигнуть некоторые запретные тайны, тайны оккультизма. Вот с некоторыми из них, если ты не возражаешь, я бы и хотела с тобой поделиться.

Понятно, что тот разговор был продолжением психотерапии, но теперь рациональной, индивидуальной, скорее всего, отвлекающего плана. Муза продолжала священнодействовать:

– Давай-ка вспомним маленький стишок твоего ласкового и нежного "зверя". Кажется, он назвал его "Судьба":

– Слов нет, не очень элегантно он нас окрестил мартышками, но он весь в том – такой он ироничный человек. Безусловно, сам он порядочная мартышка, коль оставил в одиночестве любимую, да еще и беременную, женщину и спокойно погрузился на дно океана.

Муза почесала переносицу, словно собираясь с вещими мыслями, затем заявила:

– Сабринок, предстоит тебе пройти тернистый путь адаптации к забавной российской действительности, которая в самое ближайшее время обязательно поддаст тебе пендаля. Но ты будь мужественной, не удивляйся, не расстраивайся, а готовься пить чашу горького вина… до дна.

Муза давно заметила, что любой вариант психотерапии с Сабриной проходит более успешно если истоки мотивации регламентирующих поступков или мыслей, установок пытаться находить в том, что связано с Сергеевым: какие-то сценки из жизни, биографические эскизы, наконец, ссылки на его научные работы или литературные поделки. Муза с лихвой отрабатывала этот способ объединения любовного прикрытия и утилитарных, сиюминутных психологических задач. Она делала это с удовольствием еще и потому, что он был более близок женскому восприятию, ибо содержал налет романтизма, свойственного вообще оккультным дисциплинам.

Еще старик Папюс в своих многочисленных книгах об оккультизме настойчиво отрабатывал программу минимум и максимум, внедряя в массовое сознание значение латинского слова occultus, переводимого на русский язык, как тайный, сокровенный. Он уверенно разводил бодягу по поводу магии и внушения: "Прежде мы говорили, что Магия объясняет все гипнотические явления через реакцию идеи на астральное тело и через действие астрального тела на тело физическое". Или иное категоричное замечание: "Внушение, по изотерическим разъяснениям, есть создание оживотворенной мысли, действующей в виде импульса на мозг. Одно лицо может влиять или на другое лицо – альтеро-внушение, или на самого себя – авто-внушение".

Муза не забиралась в своих практических представлениях в каббалу, а, подобно Сергееву, считала, что главное подвигнуть свое пациента к нахождению в одном общем локусе информационного поля с личностью, способной оказывать положительное воздействие. А тогда уже, с помощью астрального ко-терапевта, направлять его к восприятию тех ценностей, которые склонен индуцировать пациенту лекарь, дабы принести клиническую пользу.

Надо сказать, что проживая хоть и не очень долгий срок в Израиле, Муза успела основательно влезть в традиции еврейского мистицизма. Наверное, тоненький ручеек такой особой мудрости тянулся еще из Герона. На одной из темных и вонючих улиц загадочного города в восемнадцатом веке представители еврейских диаспор, состоящих из давно совершивших побег из пределов вдруг ставшей немилостивой Земли Обетованной и глубоко укоренившихся на новой родине (Германия, Франция, Испания), создали знаменитую потом еврейскую духовную академию. Там глубоко изучали не только Талмуд, но и каббалу – новую (пусть будет – передовую!) отрасль еврейского мистицизма, пришедшую из сытого Прованса.

Безусловно, Муза не забиралась в дебри "таинств" слишком уж тайных, но ознакомилась с кусочками формулировок из великого труда Кастильского раввина Моисея де Леона. "Загор" – было название этой вещей книги. Правда, в те древние и дикие времена общение с каббалой стоило дороже, чем жизнь. В Испании и по всей Европе евреев сделали виновниками страданий, принесенных черной чумой 1348 года. Особенно рьяно велись проповеди антисемитизма с 1391 года. Тогда погибли тысячи евреев. Еврейство в Испании вынудили усилить социальную мимикрию: наряду с чисто еврейскими и христианскими общинами стали создаваться общины обращенных – конверсов. В условиях адского мракобесия и чистая каббала основательно испачкалась пакостью тупых наваждений.

Муза помнила, что религиозный реформатор более позднего периода Мартин Лютер (1483-1546) сослужил двуликую службу еврейству: сперва он, рассчитывая на поддержку образованного и богатого еврейства, строил проповеди в положительном ключе; затем, почувствовав сдержанность реакции евреев, обрушил на их головы отчаянные инвективы. Специалисты даже набираются смелости заявлять, что идеологическая нетерпимость и фанатическая злоба популярного реформатора предваряют собой нацистскую пропаганду, перемешавшую мысль, слово с безвинной кровью миллионов евреев.

Муза в своих изысках тянулась, естественно, к практической – лечебной стороне еврейского мистицизма (магии). Ее колдовство, если уж употреблять такой термин, заключалось в мастерстве построений и перестроений нужной мотивационной ориентации пациента, для чего, безусловно, необходим талант раскрытия личности подопечного.

Магазанник и Феликс, наблюдая действия Музы издалека, с высоты своей мужской целеустремленности и категоричности. Слов нет, они ни черта не понимали в технологиях ее лечебных действий, но вынуждены были поражаться неоспоримому положительному эффекту. В их представлениях (особенно у Феликса, сразу же поверившего в трансцендентальное) действия Музы все больше и больше ассоциировали с эстетикой превосходного шаманства. Если угодно, современной формы научно-обоснованного колдовства. Они только причмокивали губами и покачивали наполненными восторгом тяжелыми головами.

Муза давно заметила, что эти двое не в себе, но оставила их лечение на закуску. Она великолепно понимала, что терапия может приобрести иные формы. Скорее всего те, которые дают окончательный эффект, если врач преображается в любовника (любовницу) и, лежа в постели вместе с пациентом, добивается положительного сдвига в активном поступательном движении. Она вспомнила, что Сергеев такой метод называл "психотерапией с включением". При этом он всегда прикрывал глаза от удовольствия, со смаком потягивался и многозначительно улыбался. Что уж он там подразумевал? – пусть теперь докладывает Святым Апостолам – Петру или Павлу. Сам Всевышний, конечно, на пустяковый допрос тратить время не станет.

Муза снова обратилась к Сабрине:

– Помнится, читала я у него на вечных клочках такой лихой стишок, если память не изменяет, под названием "Тайна":

– Понимаешь, Сабринок, – продолжала Муза, – в том стихе он ничего не преувеличил и не приврал – все так и есть. Ты должна готовиться ко встрече с загадочным народом, имя которому в общепринятой практике "русские" (вроде бы славяне), но ничего общего со славянами тот народ давно не имеет. Пусть же тебя не шокируют и не сражают наповал нелепости, с которыми ты будешь сталкиваться в России на каждом шагу.