Оракул петербургский. Книга 2

Выйдя из заключения, уже во времена Великой Отечественной, они преуспели в делах поганых для бывшей отчизны. Но ведь и правовед-демократ свою Родину тоже так неумело любил и защищал только на словах. Наблюдая весь тот бедлам, писатель и такса, такса и писатель, в моменты коротких передышек от напряженных испытаний, вполне могли воскликнуть с чувством, с досадой: "Но было так, словно проступило нечто, настоящее, несомненное (в этом мире, где все было под сомнением), словно завернулся краешек этой ужасной жизни и сверкнула на миг подкладка".

Не трудно себе представить, что было бы с адептами монархизма, сойдись вместе на одной площадке все таксы, перебывавшие в семействе БВП – и черно-подпалой и красной масти, и жесткошерстной и гладкошерстной разновидности. Состоятельные владельцы не жалели на такс никаких денег, а потому в этой семье перебывали наверняка представители германской, английской школ и клубов. Среди них могли быть потомки великих генетических ветвей даксхундов. Может быть, в том доме прибывали отпрыски даже таких столпов породы, как пес по кличке Фельдман, впервые экспонированный в 1870 году на выставке в Англии, импортированный Джоном Фишером, а демонстрированный принцем Эдуардом Саксен-Веймар-Эйзенахским. Или другого покорителя сердец специалистов – таксы по имени Гундеспортс Вальдман, прибывавшей на выставках от владельца Эрнст фон Отто-Креквиц. В той же компании мог быть и современник Вальдмана – очаровательный Шлюпфер-Ойскирхен.

Но куда хуже пришлось бы монархистам-хулиганам, окажись вместе вся свора, да еще вкупе с далекими предками такс и с современными родовыми разновидностями. Все, даже самые молодые таксовые отпрыски помнят, конечно, что все собачье происходит от небольшого доисторического животного томарктуса (Tomarctus), поселенного Богом на земле пятнадцать миллионов лет тому назад. Единственный поминальный памятник тому далекому предку сохранился сейчас лишь в виде животного – циветты: млекопитающего, живущего в самых теплых широтах Старого Света. Собачий раритет похож на ласку или кошку (потому так ошибочно и называемому). Современная циветта азиатская – из класса млекопитающих (Mammalia), отряда хищных (Carnivora), семейства виверровых (Viverridae), группы кошкостопых (Ailuropoda). У них втяжные когти и стать средней собаки (89 сантиметров длины и хвостом в 56 сантиметров). Дикие красавицы и снобы больше напоминают кошку или куницу. Они от невеселой жизни раздражительны, при агрессии выгибают спину дугой, поднимают дыбом черный ремень на темени, изысканно-кокетливо сочетающийся с темной буровато-желтой шерстью со множеством темно-красных пятен. Загадочные существа издают хриплый звук, напоминающий ворчание собак, распространяют сногсшибательный мускусный запах (главный компонент – цибет, находка для творцов благовоний). Хищники ведут ночной образ жизни, славятся гибкостью, ловкостью, грациозностью, особой злобностью к собакам и кошкам, встречая их уже издалека фыркают и щетинятся. Пойманная же в раннем детстве, циветта легко приручается и одомашнивается.

Безусловно все эти сведения были известны отчаянным собаководам с Большой Морской. Смышленый мальчик нанизал на вертел сюжетов своих будущих произведений многократные наблюдения за домашними питомцами. Он выстелил их характеры красочной попонкой под ленивые тела персонажей будущих произведений. Читатель может видеть их, а может только услышать отдаленный лай своры литературных героев и их прототипов. Но для того необходимо читать внимательно произведения не только признанных, надоевших классиков, но и новых авторов.

Надо помнить, что от томарктуса покатилось в современность семейство собачьих (Canidae): род собственно собак (Canis), красных волков (Cuon), лисиц (Vulpes), енотовидных собак (Nyctereutes). Уточним, что род собак (Canis Linnaeus) включает в себя волков (Canis lupus Linnaeus), шакалов (Canis aureus Linnaeus), домашних собак (Canis Familiaris), давших и семейство охотников (Canis venaticus), среди них гончие собаки (Canis familiaris vestigans). В последнюю группу и входит на равных правах такса – замечательный гонец, работающий практически по любой дикой живности. Вот он генезис писательского типажа, в котором "всякой твари по паре".

Не развлечения ради приводим подробное описание циветты и всего ее обширного племени. Предпринят экскурс в биологию собаковых, ради обоснования представлений о том, что жизнеописуемое семейство поглотило в себе характеры всех перечисленных особ. Потому жизнь одних – удалась, других – привела к погибели. Члены той знаменитой семьи и отменные породистые собаки вместе с ними вполне могли расчувствоваться, заявить вместе с БВП с напрягом: "Ибо замаяла меня жизнь: постоянный трепет, утайка знания, притворство, страх, болезненное усилие всех нервов – не сдать, не прозвенеть… и до сих пор у меня еще болит то место памяти, где запечатлелось самое начало этого усилия, то есть первый раз, когда я понял, что вещи, казавшиеся мне естественными, на самом деле запретны, невозможны, что всякий помысел о них преступление".

Что до нашего основного героя, то здесь все не так просто. Юность рано распечатала половую зрелость будущего писателя, и в том было что-то собачье, кобелиное, но и широко распространенное явление. Позднее, в годы интенсивного творчества, он демонстрировал признаки плохо прирученного (временами – хорошо прирученного) загадочного зверька: шастал к дамам сердца или писал стихи и прозу именно по ночам; бывало, что и выгибал спину, фыркал, шипел, выпускал когти и выделял мускус. А по началу, устремляясь в ночь на верном коне-велосипеде, мигающем в кромешной тьме петербургских дачных предместий огоньком несовершенной карбидной лампы, он отыскивал свою любимую. Та томилась в ожидании романтического героя у стен огромного пустого дома – дядиной крепости. Но там рыскали носители тайн запретной гомосексуальной страсти, и приход новых страстей в заколоченный дом был непривычным. Та несуразная страсть – рок, семейная проказа – обошла стороной БВП и, естественно, его первую подругу. Но она кривила лапы столпов российской интеллигенции, знати, таща ее тело, словно таксино брюхо по грязи греха. Продираясь сквозь метки проказы и на теле собственной семьи, БВП ограждал от заразы свою первую любовь. Он секретничал, конспирировался, называл свою тайну "Тамариными Садами". Юноша очень спешил насытиться всеми радостями до предела и захлебнулся, но не любовью, а тем дерьмом, которое обычно плавает по поверхности индустриализированного потока: "Как страшно было уловить тот изгиб, ту захлебывающуюся торопливость, – все то, что было моим в тенистых тайниках Тамариных Садов, – а потом мною же утрачено".

Первая богиня БВП, ищущего (как и все в этом возрасте) любовных приключений, тоже заметно смахивала на таксу – и посадкой головы и короткой шеей, чуть жирноватым телом, крепким черным волосом (жесткошерстная такса) и чертами миловидной мордашки. Она любила, даже в страшную стужу, выставлять голую шею, которую довольно часто окольцовывала бархатным ошейничком. Но, самое главное, она, как истая циветта, была смелой (правильнее – бесстрашной, отчаянной) во грехе, готовой к упорной охоте на впечатления, соблазны, услады.

Подобное тянется к подобному! БВП, снедаемый воспоминаниями, позже, в Кембридже (11.6.20) выпустит в безмерное пространство ностальгический вздох: "С собакою седой, которая когда-то, смеясь по-своему, глядела мне в глаза, ты выйдешь в вечеру, и месяц, как слеза, прольется на цветы последнего заката". Финал стихотворения будет тоже обращен к собаке, а не только к той даме, которая в годы бурного строительства коммунизма в отдельно взятой стране осчастливит замужеством комиссара: "И улыбнешься ты загадочно, и сядешь на мшистую скамью в лесу на склоне дня, и светлой веткою черемухи погладишь собаку старую, забывшую меня".

Были потом и другие, правда, немногочисленные увлечения, осилив которые писатель-поэт успокоится и еще глубже уйдет в семейную нору, прочно и окончательно ляжет на грунт. От тех сексуальных вольностей тоже останется след в творчестве, но рисунок и окрас его, скорее всего, не будет радовать осчастливленных дам. Да и время настанет для зрелости, а значит реабилитации перед единственно верной – супругой, помощницей, другом. Тогда и будет брошен камень в дальний огород молодости, отослана черная метка: Скажи мне, сколько рук мяло мякость, которой обросла так щедро твоя твердая, горькая, маленькая душа". Такой звонкой монетой заплатит БВП всем своим прошлым проходящим любовным приключениям.

Можно пойти дальше, расковаться до безобразия, а потому заявить: маленькие нимфетки, весть о существовании которых прогремит на весь мир благодаря таланту БВП, тоже были следствием зрительных реминисценций. Имя Лолита станет синонимом порочной страсти. Но то будет уже следствие фантазии взрослого поэта, ищущего возможности наконец-то выкарабкаться из норы. Той профессионально-литературной ниши, куда увлекла его охотничья страсть отчаянной таксы: уже было необходимо выбираться на свет – под солнце материального благополучия. Пора! Иначе подохнешь!

Еще в детстве таксы демонстрировали малышу сексуальный экстаз, на который способны низкорослые существа, наделенные вполне приличным фаллосом (родовыми путями). Не было в том большой эстетики. Но наибольшее отвращение у БВП, безусловно, порочные люди. Им он отвесил свою хлесткую пощечину в зрелой прозе: "Я окружен какими-то убогими призраками, а не людьми. Меня они терзают, как могут терзать только бессмысленные видения, дурные сны, отбросы бреда, шваль кошмаров – и все то, что сходит у нас за жизнь".

Видимо, последовательно и неотвратимо, разочаровываясь в людях, играющих роль шавок, или шавок, исполняющих роли людей, БВП подвигнулся к кошкам. Первый домашний кот появился у БВП в зрелые годы, когда все литературные победы были награждены громом маршей, гимнов, оваций и материальным благополучием. Кота звали "Бандит". В имени том не чувствуется должного уважения к меньшому брату. Но примечателен сам факт нового варианта симбиоза человека и животного, наделенного гиперболой свободомыслия и самоуважения. Если угодно, это уже факт искреннего перехода от бытовой гордыни в качество высшего порядка. БВП стал осознавать миссию рупора, даруемого Богом писателю. Отсюда один шаг до овладения скромностью, деловитостью посвященного и назначенного в Оракулы.

БВП оставил на вооружении лишь то творческое высокомерие, которым вынужден был награждать героев своих непростых произведений. В стихах, пожалуй, он был еще откровеннее, и тогда такса выпирала из него всеми четырьмя кривыми и короткими ножками, а кот мурлыкал свои бандитские песни. Вдумаемся: "Живи. Не жалуйся, не числи ни лет минувших, ни планет, и стройные сольются мысли в ответ единый: смерти нет". Эка куда хватил – смерти нет! Спросил бы лучше у Бога и тогда получил бы ответ: "И познаете истину, и истина сделает вас свободными" (От Иоанна 8: 32).

Однако, не был путь поэта прямым, ибо забыл он все то, чему учили его в маленькой домашней церкви на Почтамтской, в Санкт-Петербурге, в Тенишевском училище, в Кембридже. Все же по крови, по биологии он был не русским, не отечественным, не православным. Он, как экзотическая такса, вышел из английского или немецкого клуба, прогастролировав слегка среди богатых особняков на Большой Морской, да в плаксивых рощицах Петербургской губернии, безупречно усвоил латынь, английский, немецкий, французский, русский языки, но мало что впитал от чувства Родины. Оговоримся сразу: в этих словах нет критики или, того хуже, обвинения. Просто необходимо правильно расставить акценты: скорее БВП жалел о потери своего золотого века, благополучного мира, в котором ему повезло родиться. Но он никогда не шел на защиту его, жертвуя жизнью, как делали это другие, его родственники. Он, скорее, удовлетворял свое эгоистическое любопытство к жизни.

Не было в его поэтических исповедях рева сердца, плоти, а был лишь эстетический надрыв рафинированного поэта. Трудно сказать, что мудрее: жертва или уход от жертвы. Видимо, каждому уготована особая миссия: кто-то должен скакать с шашкой на огненную плеть пулеметной очереди, а кто-то писать стихи. БВП остался отстраненным от кондовости страны, в которой родился и вырос, от непроходящего, бестолкового горя. Но оно успело мазнуть его основательной (спору нет!) пощечиной по выхоленному лицу. Потому и жизнь его шла по расходящемуся рельсовому пути, свидетельствующему о душевном и бытовом конфликте: обрывки неосознанного православия – экстравагантные эстетические эскапады; потерянная родина – завоевание места под солнцем в чужих землях. Отсюда исходит вопль одного из героев его произведений: "Слова у меня топчутся на месте, писал Цинциннат. – Зависть к поэтам. Как хорошо должно быть пронестись по странице и прямо со страницы, где остается бежать только тень – сняться – и в синеву". Но такое возможно только на родине, дома.

Безумный блеск слова, блестящее владение языком – все это скользит по зеркальной поверхности потерянной родины, не задевая до поры до времени ее холодной к нему поверхности и выливается в шутовство, в поиск способа удивить весь мир! Найти, растолкать локтями, раздобыть место под солнцем! Отсюда следует оговорки, спотыкание, скольжение, удары и падения: "Я полагаю, что боль расставания будет красная, громкая. Написанная мысль меньше давит, хотя иная – как раковая опухоль: выразишь, вырежешь, и опять нарастает хуже прежнего". Все это слова инвалида, или человека предчувствующего расплату за дерзость. Именно раковая опухоль добьет страдальца в финале! Здесь прецедент для дружбы с образом таксы – смелой, решительной, безрассудной, трудолюбивой, но – с гиперболизированным самоуважением, достоинством, равным гордыне. А Бог гордых не любит, Он их наказывает! "Ибо от избытка сердца говорят уста. Добрый человек из доброго сокровища выносит доброе; а злой человек из злого сокровища выносит злое".

Все перипетии жизни БВП, как собственно и жизнь каждого землянина, подчиняется формулам иного свойства, чем могут изобрести сами люди. Можно придумать и затеять сложный разговор о пассионарности, но то – мыльные пузыри в тазике с грязным бельем. Дело, безусловно, не в абстракциях, удобных для муссирования вялым человечьим умом. Божье откровение все равно останется за его пределами, ибо люди, "называя себя мудрыми, обезумели и славу нетленного Бога изменили в образ, подобный тленному человеку, и птицам, и четвероногим, и пресмыкающимся"… Генетика то же лишь игра по определенным правилам. С ее помощью можно приближаться к абсолютной истине, но не достигнуть, не дотронуться рукой до ее ядерного блеска. Формула нашего бытия дана в Священном Писании. Надо только уметь его читать, оценивать и понимать. Вездесущий проводит над землянами эксперимент, ставя и наблюдая какой-то особый опыт. Писатель обязан чувствовать это всеми фибрами души, а не кичиться надуманным атеизмом. Всевышний мешает генетический коктейль, выводя особую породу людей, видимо, толерантную к греху. Занятно, что скопище напыщенных земных мудрецов пытается доказывать право называться сверхчеловеком, спорить с Богом. Похоже, что именно о ком-то из них БВП походя заметил: "Мнимый сумасшедший, старичок из евреев, вот уже много лет удивший несуществующую рыбу в безводной реке, складывал свои манатки, торопясь присоединиться к первой же кучке горожан, устремившихся на Интересную площадь".

Вздохнем с очищением, выполним гипервентиляцию, и запомним: расшифровывая генетические коды, необходимо помнить, что "плясать должно от печки" – от Адама и Евы, от первых звеньев их потомства. Весь мир, персоналии человеческих этносов делятся на Каинов и Авелей – это вторая ступень разветвления родословия человеческого и его же универсального греха. С такой дифференциации должен начинаться любой анализ жизни "замечательных людей". Вспомним Первую книгу Моисееву: "И когда они были в поле, восстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его" (4: 8). Глас Божий возроптал, вынесен был приговор страшный, но справедливый: "И ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей. Когда ты будешь возделывать землю, она не станет более давать силы своей для тебя; ты будешь изгнанником и скитальцем на земле" (4: 11-12). Наш поднадзорный не был Каином – это абсолютно точно! Но он был приглашен на казнь. У каждого своя казнь, ибо жизнь – это, вообще, только казнь. Припомним грех и приговор самому первому поколению людей – Адаму и Еве: "В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят; ибо прах ты, и в прах возвратишься". Однако у Авеля и Каина разные казни: Авель убит, Каин – вечный мученик. Жизнь, истрепав плоть и мысль нашего современного Авеля, уготовила ему мученическую смерть: кто скажет, что легко ожидать своего конца, когда терзает тебя, скажем, рак простаты, рассеявший метастазы по всем органам. Всмотримся в последнюю фотографию страдальца (1977 год). На ней оттиснут его облик и, как контраст, рядом улыбающийся, полный сил и задора сын – успешный вокалист. В больничной палате, вдали от родины, мается он: взгляд его тяжел, печален, отстранен. Он уже заглянул в зазеркалье, увидел там своего единственного палача – старуху смерть с острой косой или с другим опасным инструментом. Многое вспомнилось, передумалось, переоценилось. Мы не знаем его личных выводов, но рискнем сделать собственные.

Его отец тоже не был завзятым Каином, но все же действиями своими, политическими играми, сознательно или неосознанно, но сблизил логику своей жизни с каиновской сущностью. И был он наказан, – стал скитальцем, утратил связь с землей, ранее кормившей и дававшей ему и семейству силы. Осколки каиновской казни больно ударили детей и всех близких. То ли по доброте, а, скорее, по вечному недогляду, но был нарушен вердикт: "И сделал Господь Каину знамение, чтобы никто, встретившись с ним, не убил его" (4: 15). Нашелся такой отморозок, и, как сказано в Священном Писании, – "Если за Каина отмстится всемеро, то за Ламеха в семьдесят раз всемеро" (4: 24).

Скорее всего, не дано нам, грешникам, понять окончательно логику приглашения на казнь. Но и здесь видна избирательность и бережливость. Обратимся за помощью к Святым. Соборное Послание Святого Апостола Иуды гласит: "И к одним будьте милостивы, с рассмотрением; а других страхом спасайте, исторгая из огня, обличайте же со страхом, гнушаясь даже одеждою, которая осквернена плотью" (1: 22-23).

Ясно одно: сама жизнь и есть казнь – нудная, долгая (по меркам человека, вестимо), состоящая из чередований мгновений счастья (опять же – только в земном измерении) и муторного невезения, физического истязания голодом, холодом, болезнью, скандалом, войной, сексуальной дурашливостью и никчемной суетой. Как тут не воскликнуть в сердцах: "Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень!" (136: 9). Да, да, – все наши идеи и поступки – сплошь младенцы, часто достойные только разбивания о камень. Имя им – легион! Легион бездарносуетящихся и пустозвонов. "А их идолы – серебро и золото, дело рук человеческих" (Псалом 113: 12).

Известно и давно доказано, что "нет праведного ни одного". Значит заранее, помимо нашей воли, уже собраны на земле грешники, – они и отбывают здесь казнь за вселенский грех. Но многие продолжают копить отступничество от Божьего промысла, не делая попыток к искуплению. Тот вселенский грех отсвечивается в Божьем зрении, как нечто общее, привязанное ко всему роду человеческому и конкретной генетической линии. Все это светящийся серпантин, искрящийся разными цветами при дальнем, Божественном, рассмотрении. Кару несет весь род человеческий, вся генетическая линия, особенно преуспевающая в продолжении малых, земных грехов. Здесь реализуется святое предупреждение: "Помышления плотские суть смерть, а помышления духовные – жизнь и мир" (К Римлянам 8: 6).

Мучился приглашением на казнь и наш поднадзорный – БВП: сперва получил искрометное счастье, потом – расплачивался за грехи предыдущих поколений, свои собственные и за вселенский грех. "Но каждый имеет свое дарование от Бога, один так, другой иначе" (1-е Коринфянам 7: 7). И свой писательский долг, дарование БВП отслужил с честью и, безусловно, заслужил почестей, признания.

В финале одного из интереснейших произведений автор позволил главному герою раскрыть суть страстей душевных, направление поиска далекой, манящей мечты. Все произошло на показательной казни, когда тот лежал ничком на плахе. Когда родилось покаяние, тогда явилось и прозрение, затем отпущение грехов: Цинциннат уже перестал слушать удалявшийся звон ненужного счета – и с не испытанной дотоле ясностью, сперва даже болезненной по внезапности своего наплыва, но потом преисполнившей веселием все его естество, – подумал: зачем я тут?.. Цинциннат медленно спустился с помоста и пошел по зыбкому сору… Все расползалось. Все падало… Цинциннат пошел среди пыли, и падших вещей, и трепетавших полотен, направляясь в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему". Вот она награда за муки, за терпение, за веру в Бога и себя.

Остается загадкой: кто есть те – "подобные ему"? Его родственники – жена, единственный сын, сестры, братья, – или писатели-горемыки и та святая правда, с которой они играются, жонглируют, подбрасывая и снова ловя незащищенными руками, душой, сердцем, мозгом, обжигая огнем правды собственную плоть, создавая пылающие, но не сгорающие страницы своих произведений? Скорее всего, он не думал тогда о земных людях (он их просто не замечал). Истерзав до полного края свою душу, он, преисполненный ощущением приближающегося вселенского счастья, смело направлял шаги в загадочное, непостижимое зазеркалье. Одно ясно – он ощутил ту степень прозрения (инсайт), когда наступает полное осознание величия Господа, владеющего секретами логики мирозданья: "Верою познаем, что веки устроены словом Божиим, так что из невидимого произошло видимое" (К Евреям 11: 3).

Накануне пришествия финала состоявшийся великий писатель, скорее всего, услышал, но уже не смог или не захотел из-за экстравагантности своей натуры, передать миру Святые слова, вселенскую правду, исходившую от Господа Бога: "Праведный верою жив будет; а если кто поколеблется, не благоволит к тому душа Моя" (К Евреям 10: 38).

4.1

Глубокая ночь – темная и густая, как это обычно бывает на другом полушарии, в Южной Америке, – захватила пространство маленькой Венесуэлы, включив в себя и тот незначительный кусочек Мира, который принадлежал Сабрине, ее дочери, собачатам, дому и маленькому садику. Она сидела в большом, глубоком кресле, поджав под себя ноги и читала первую из трех тетрадей Сергеева, оставленных ей на хранение и изучение. Отправляясь в плавание он так и сказал: "Сабринок, почитай на досуге мои вирши, возможно, они помогут тебе войти в современный русский язык, ты оценишь и мои взгляды на психологию творчества. Не будь судьей строгим – здесь только "путевые заметки" (не более того), – но они могут пролить свет и на мою персону – бродяги, влюбленного только в тебя пиита.

Беременной женщине недосуг копаться в литературных изысках, пусть даже любимого человека. Слишком много хлопот у женщины, готовящейся стать матерью. Но почему-то сегодняшним вечером (она прикорнула на диване, почувствовав усталость), проснувшись от странного, пугающего сна, в котором она повстречалась с Сергеевым. Он был плох – словно какая-то болезнь терзала его, – и до неузнаваемости замкнут, отрешен, отстранен даже от нее, от своей дорогой Сабрины, от верной и горячо любимой подруги. Этот туманный образ дорогого человека так напугал Сабрину, что она вскрикнула и ощутила какое-то неведомое доселе беспокойное поведение плода, – они оба словно получили удар током, не смертельный, но основательный, встряхнувший сознание и тело.

Немного отойдя от неожиданного потрясения, но находясь еще в состоянии грога, она вдруг ясно услышала с улицы голос Сергеева. Он звал ее: "Сабрина"!.. Не задумываясь, она вскочила в чем была – халат, тапочки на босу ногу, – на крыльцо коттеджа: напряженно вгляделась в темноту: у невысокой изгороди густилась темнота, но никого не было. И вдруг, еще дальше за воротами усадьбы, из-за дальних деревьев, снова послышалось не очень громкое, но отчетливое – "Сабрина"!.. И она решительно, с рывка, направилась по тропинке к воротам… Ее остановили на полпути испуг и нависающая, густеющая тревожность. Что-то темное, тяжелое и опасное стало настойчиво заполнять сознание…

Она вспомнила рассказ отца: тот, будучи молодым офицером саперных войск, вдвоем с солдатом-ординарцем, под самый конец войны, в Прибалтике, ночью добирался до "объекта" (возводимой переправы). Ординарец, ведущий машину, заснул за рулем и они врезались в перила мостика через небольшую речушку, сломали их и оказались в воде: солдат не двигался – проломил череп при падении, ударившись о торпеду (приборную панель). Офицер, несколько контуженный, не помнил сколько времени находился без сознания. Очнулся когда его тащили люди в камуфляже. То была немецкая полковая разведка, разыскивающая безопасные проходы для прорыва из окружения.

Так отец Сабрины оказался в плену практически перед самым окончанием войны. Но дело не в том. Сабрина вспомнила, что накануне, ночью, отца позвал какой-то загадочный голос из темноты. Видимо, существуют предвестники несчастья. Правда, в плену отец встретил американского офицера, захваченного немцами после ранения. Они помогали друг другу лечиться, как могли, и сдружились. Отец Сабрины хорошо владел английским языком и это помогало сближению. Обоих освободили американцы, начавшие решительное наступление несколько позже и уже в другой местности, куда пленных переправили из передовых частей. Организованность и порядок в немецких частях чувствовались до самого финала военных событий. Дружба с американцем помогла в дальнейшем. Он, как говорится, отмазал своего товарища по несчастью. Так началась эпопея переселения славян в Венесуэлу – "хождение за три моря" нового Садко. Простые человеческие сцепки часто и определяют судьбу мира, а уж судьбу щепки, болтающейся в океане жизни, – тем более.

Сабрина вернулась в дом: тревожность не проходила, оставалось тягостное ощущение причастности к какой-то чертовщине. Разволновавшаяся женщина не могла найти себе места и, может потому, вспомнила о тетрадях и для упокоения занялась их просмотром. Незаметно, а, скорее, от дисциплины ума, она выбрала тетрадь под номером один и углубилась в чтение. Как профессионал-филолог, она быстро раскусила основное – поняла о ком пишется. Но ее интриговали детали: в них было много непрофессиональной отсебятины и слишком смелых обобщений, переключений с малого на главное и наоборот. Чувствовалось, что пишет не филолог, не литературовед, а биолог, врач, психоаналитик, настроенный весьма иронически и не желавший уважать авторитеты. В записках узнавалась рука анархиста. Но кто может судить неподсудного – поэта, свободного человека, пишущего для себя, только "в стол"?

Общение со словами и мыслями любимого человека несколько успокоили Сабрину. Здесь он представал живым и здоровым, да еще ерничающим. В сороковой раз она принялась представлять себе его возвращений из плаванья. "К тому времени, скорее всего, осуществятся роды", – думалось ей. Машинально перелистав еще раз прочитанные страницы, она наткнулась между обложковыми листами на стихотворение, озаглавленное "Сабрине":

Сабрина, милая, не плачь,

Всему находят объясненье:

Я вычерпал лимит удач –

Грядет святое причащенье.

Ты мой волшебный визави,

Предел мечты, восторг любви!

Не забывай же бурный праздник,

Который подарил Амур-проказник

Так неожиданно и просто,

Как блин весеннего компоста,

Которым добрый садовод

Свой награждает огород.

Но наше счастье отобрал

– без лишних слов, его украл –

Бес – инквизитор, провокатор,

Палач, небесный узурпатор!

Но я молю – не утеряй мечту,

Теперь главнейшую, – одну!:

Остатка жизни робкий план,

Любви старинный талисман,

Продленью рода мартиролог,

Единства тел живой залог,

Судьбы печать и эпилог –

Дитя восторга и любви.

Владимиром ты сына назови!

Сабрина, мудрая, еще прошу:

Гони мой пошлый эгоизм,

И куртуазый мистицизм,

И заурядный казуизм,

Но помни, Светлая, –

Отбрось боязнь, – есть

«Приглашение на казнь»!

Вот это было уже испытание не маленьким ударом тока, а потрясением по всей линии головного мозга – по позвоночному столбу до самого последнего разветвления нервных веточек. "Мистика!" – сперва решила Сабрина. Она всегда воспринимала заявления Сергеева о поэзии, как треп. Но так написать, а самое главное подать, что говорится, ко времени, чтобы потрясти душу до основания и вызвать новую волну тревоги, мог только человек, действительно подружившийся с хорошо подкованным Пегасом, которого в поводу ведет нечистая сила.

Сабрина схватила другие тетради и лихорадочно их перелистала: в них тоже были стихи, но писал их Сергеев почему-то либо на обложках, либо на обрывках листочков, часто имевших другое назначение – на бумажных салфетках, каких-то бланках, программках, рекламных листовках и тому подобном. Ясно, что приливы стихоплетства (термин Сергеева) приходили к автору в неурочный час и в неподходящем месте. Он, скорее всего, быстро их записывал, чтобы затем вопрос снять с контроля (тоже его оборот).

Сабрина не старалась глубоко вникать в смысл и оценивать художественную ценность стихов. При первом знакомстве складывалось впечатление, что это все творения любителя, не пытающегося скрывать несерьезность своих поэтических занятий. Здесь не было профессионального творчества. Он не шлифовал, не доводил написанное до совершенства формы. Пожалуй, автора больше интересовала мысль, словесные же символы подбирались походя. Сабрина невольно обратила внимание на то, что все стишата (опять его термин) заряжены определенной психотерапевтической задачей, решение которой действовало успешно, как выстрел хорошего спортсмена в нужную мишень, в нужный момент.

Сабрина наткнулась еще на одно стихотворение и притормозила, решив, что хватит испытывать судьбу и терзать себя мистикой, способной, не дай Бог, вдруг превратиться в реальность. Стихотворение то вывалилось неожиданно из третьей тетради. Оно было написано на ресторанном счете и называлось "Отпускаю":