Ритм восторга четок -

от дворников щеток.

В машине, немедля,

ловко сними платье

и распахни объятья.

Все Божье ведение -

прочь сновидение:

имя узнаем потом,

не мычи скотом.

Нет в плоти греха,

мораль – чепуха.

Усмиряй зевоту,

пузырись потом -

продвигай работу!

Не унывай, парень,

разжигай пламень;

Бог дал притяженье:

изыщи вдохновенье.

Внимай иппокрену,

не своди все к хрену.

Смысл любви – тайна,

не впадай в отчаянье.

Ошибка выбора – горе,

слез раскаянья – море.

Исповеди у Бога проси:

ношу тяжкую сам неси.

Особый грешнику счет:

сексуальных всех на учет.

Кара обрушит поколенье,

посевом хромосомного тленье.

За все грехи платят дети.

Родители, прочь блуда сети!

Безусловно, Сергеев выступал в этом опусе ни как тот итальянский башмачник по имени Пасквино, который еще в пятнадцатом веке умело гадил своим грубым сочинительством высокопоставленным лицам. Сергеев смеялся, прежде всего, над самим собой. Просто это был стиль его молодой жизни, особенность восприятия тухлой действительности, в том числе, и в плотском ее преломлении. Однако доверчивым девицам было о чем подумать! Надо уметь разгадывать мужские любовные козни, если, конечно, не ищешь сама веселой и безобидной встречи. Да и прежде, чем решиться рожать ребеночка, тоже не мешает хорошо оценить брачные перспективы. Женский триумвират вынес единое решение: Сергеев был прав, а его стихи имеют правильное воспитательное значение, их необходимо зачитывать в школе старшекласницам.

Гуляли долго, переговорили о многом. Откровений было столько, что, спусти их все в озерцо, и вода моментально вышла бы из берегов.

Пора было возвращаться домой: дети уже покрякивали, требуя сиськи и чистых пеленок. Дамы договорились о встрече на завтра и каждая быстро покатила колясочку по направлению к родному дому.

Как-то так и повелось: встречались сперва у озерца (зимой, весной, летом, осенью), затем навещали друг друга дома. Шли годы и подрастала молодая гвардия мужичков сразу двух поколений. Продолжали тянуть лямку биологических традиций, унаследованных от Сергеева, два его сына (от Сабрины и Татьяны), дочь и внук (эта веточка приняла в себя и хромосомное нутро Ковалевой). Татьянин сын был на год старше сына Сабрины и внука Ковалевой. Последние двое были погодки, родившиеся с интервалом в несколько минут. Самой старшей в той компании была дочь Сергеева Катя – на двадцать с небольшим года. Но только Муза могла добавить к "святому семейству" еще парочку отпрысков – это дочь Ольгу и сына Егора, рожденных от самого первого брака Сергеева. Но эта тайна пока оставалась тайной для Сабрины, Татьяны, Кати. Но и сабринена дочь от первого брака спокойно проживала в США, не особенно досаждая своей матери.

Но разными были у наследников блудливого Сергеева матери – почти целомудренные женщины. Разными были и школьные наставники, да святые Защитники-покровители, зорко следившие из-за облаков за развитием младых душ, их борьбой с искушениями, большими и малыми бедами. Так дотянули детишки до своего пятнадцати-шестнадцатилетия. А их матери постарели за это время ровно на пятнадцать лет, получили сполна от своей судьбы ударов, назиданий. Но отпускались им в этой жизни иногда и скромные радости. С годами таяло целомудрие, но приходила к женщинам мудрость и понимание: они и их дети лишь "ведомые" – слабые существа, жизненный путь которых уже давно определен иной волею. Скорее, Всевышние силы руководили поступки, вплетая их в какую-то неведомую землянам общую поведенческую ткань, угодную Богу. Становилось очевидным, что все в этой жизни, впрочем, как и сама жизнь, лишь цепочка событий, раскручивающихся по установленным Богом алгоритмам: все, что происходит с каждым поколением людей – это лишь "Загадочное Повторение":

Эти стихи писал теперь уже внук Сергеева – тоже Александр. Шустрый мальчишка был, как две капли воды, похож на своего деда – внешне, да и, скорее всего, внутренне они были близки, ибо в их плоти была поселена сила и мудрость жизни, которую называют досужие умы ужасно противным, напыщенным словом генетика. Эта похожесть была странной, поскольку разбавление биологических составляющих во внуке происходит почти четырехкратное. Все доминантные признаки, вроде бы, должны измельчать, рассеяться, в лучшем случае переползти на рецессивный уровень наследования. Но вот, надо же, не состоялась версия яйцеголовых ученых: в отроке отпечаталась иная воля. Поселились не штампы научных представлений, а Глас Божий, который резонирует порой в головах землян только, "как глас вопиющего в пустыне"!

Владимир ударился в спорт и столь основательно, что под руководством Олега Верещагина освоил технику восточных единоборств и побивал своих противников на татами легко и эффективно. И то сказать, Олег вкладывал в мальчика душу, потому что ощущал в таком общении с наследником своего друга возможность соприкасаться с его отцом. Перед памятью рано и трагически погибших все нормальные люди снимают шапку, как бы отдавая дань должного особой загадке судьбы. Ясно, что там на небесах они выполняют в настоящее время особую миссию. Кто знает, может быть с высоты величия Мирозданья они отслеживают поступки оставшихся жить на земле. От них могут зависеть успехи и проигрыши землян. Они могут отвешивать награды и наказания за убогое "геройство" или мелкие "пакости", которые творят людишки, загнанные, как безобидные белки, в крутящееся со страшной скорость колесо жизни.

Еще Владимир увлекался футболом и хоккеем – играл в детской спортивной школе родного "Зенита". К пятнадцати годам он вытянулся до ста восьмидесяти сантиметров, но был пропорционально сложен, с хорошей мышечной массой, которая нарастала на его крепком скелете без особых усилий – просто так было необходимо его природе. Высокий, крепкий парень казался старше своих лет. Он не знал усталости в спортивных игрищах, но успевал и основательно развивать науками голову.

Стараниями Сабрины и Музы, Володя освоил несколько иностранных языков, но любимым был испанский, на котором он говорил так же свободно, как на родном русском (заслуга Сабрины). Относительно легко он мог общаться еще и на немецком, английском, кое-что знал из еврейского – все это была заслуга Музы. К великолепному испанскому Сабрине удалось присовокупить сносный французский. Все сходилось к тому, что Владимир превращался в начинающего полиглота, и дальнейший путь его вроде бы определялся – Санкт-Петербургский Университет, факультет иностранных языков.

Бог подарил мальчику еще и замечательный голос, раскинув тем перед ним сети нескольких соблазнов. Надо было выбирать путь, который мог пролегать, видимо, либо среди троп Орфея или широких площадей известного болтуна-философа Цицерона. Путь последнего был предпочтительнее: куда приятнее, словно, для оправдания генезиса своего имени, сыпать без устали словами, как "горохом". Все близкие ждали у Владимира окончательной "ломки" голоса, ибо только после нее можно основательно взвесить вокальный талант не дитя, а мужа. Ему повезло с учителем пения – был то известный баритон Вадим Кочкин – в прошлом ученик не менее известного вокалиста Печковского Николая Константиновича. У Печковского был замечательный голос и великолепные сценические данные, ему покровительствовал Станиславский, а уроки мастерства молодой певец брал у знаменитого Л.Д.Донского. Николай Константинович родился в Москве в 1896 году, там и начал карьеру певца, но расцвет вокального мастерства приходился на период работы в Ленинградском театре оперы и балета (1924 –41 годы). Народным артистом РСФСР он стал в 1939 году. С 1941 года являлся художественным руководителем филиала знаменитого театра, но именно тогда начался трагический поворот в его до толе благополучной судьбе. В Ленинград Печковский смог вернуться только далеко после войны, где с 1958 года оставался всего лишь художественным руководителем оперного коллектива Дома культуры имени Цурюпы. Умер великий певец 24 ноября 1966 года. В этот маленький промежуток возобновления творческой жизни Печковского Вадим Кочкин и успел набраться истинного мастерства от опытного вокалиста. Теперь он передавал традиции талантливому новичку – Владимиру Сергееву.

Дмитрий – первенец в данной мужской компании – тянулся к серьезному чтению, был он отличником в школе, домоседом, красивым, задумчивым парнем, вечно рыщущим в минуты свободного времени по букинистам в поисках какого-то очередного фолианта, дабы потом с головой уйти в его прочтение. Он как-то по особому переваривал литературу – наверное, слишком критически и дотошно ее осмысливая, иногда надолго задерживаясь на "раскопках" в увлекшей его теме. В нем с малых лет чувствовалась научная хватка, а значит должен быть здесь, где-то глубоко в душе, еще один обязательный спутник научного творчества – ничего и никого не щадящий эгоизм. Видимо, это качество пока еще пряталось под покрывалом ребячьей скромности, стеснительности: однако дитя обязательно переступит в пору юношества, а затем превратится в матерого мужчину, скажем, в профессионального ученого. Вот тогда эгоцентризм и клацнет основательно и грозно своими хищными зубами.

Сабрина превратилась в спокойную, элегантную даму. Наверное, ее несколько портил педантизм исследователя-филолога (она не вынимала носа из архива Сергеева): во всем она старалась создать систему, близкую к алфавиту или набору грамматических правил. Она так и проживала рядом, под одной крышей, с Музой. Две одинокие женщины оставались абсолютно верными подругами все годы. Муза была яркой (еврейского колера), стройной дамой, до самоотвержения влюбленной в своего названного сына Владимира – только так она воспринимала сложившиеся в этом маленьком прайде отношения.

Жизнь брала свое, и женщины не были обойдены мужским вниманием: у Магазанника умерла жена и Сабрина не заметила толком, как стала его гражданской женой. Муза иногда баловала женскими ласками Феликса. Но все эти утехи творились на нейтральной территории – чаще в Москве, дома у избранных мужчин. Владимир свои каникулы проводил на даче Магазанника, под Москвой, в Переделкине. Тогда по воле рока сложившаяся семья объединялась полностью. Муза в то же время приезжала к Феликсу, в его загородный дом, тогда "объединение" удваивалось. Она даже не мыслила себе возможность длительной разлуки с названным сыном. Пожалуй, и Володя не выдержал бы длительной разлуки.

На просьбы Магазанника и Феликса оформить брак и переехать на постоянное жительство в столицу подруги отвечали отказом. Разгневанные "соломенные мужья" в сердцах, в глаза и за глаза, называли подруг лесбиянками. Дамы на "дурацкие выпады" реагировали вяло, многозначительно посмеивались – "чего толковать с вахлаками, – был их обычный, усмиряющий ответ. Больше всех переживал и даже "ныл" Феликс. Муза в часы их относительно редких встреч дарила ему такой темпераментный секс, что от "волшебства впечатлений" Феликс надолго впадал в мечтательный ступор и тогда из него можно было вить веревки. Он на полном серьезе считал Музу колдуньей, а себя жертвой ее колдовских чар. Муза же считала, что любит Феликса, но в большей степени, как женщина-мать. Феликс нуждался в ней, превращался под действием колдовских чар в мужчину-сына. Жесткий и целеустремленный в профессиональных делах Феликс превращался в "пластилин" под действием спокойного, в меру властного, голоса Музы. Он не отдавал себе отчета в полной мере, что то было воздействие удачно подобранного партнерства в сеансе скрытой суггестии, индивидуальный эффект которой быстро почувствовала Муза – опытный психотерапевт и немножечко демоническая личность.

Сабрина быстро перестала рефлексировать по поводу новых отношений. Она доверяла Магазаннику и не без оснований уважала его, но память о Сергееве была все еще слишком сильна, чтобы дать согласие на официальное оформление супружества. Венчание в церкви – это же разговор с Богом, а как Он посмотрит на нарушение заповеди – не известно?! Безусловно, новые отношения с Магазанником помогали воспитанию Владимира. Мальчику был необходим наставник – сильный, волевой мужчина, способный научить бороться за место под солнцем в этой непростой жизни.

Однако каждому свое, причем, в нужное время: мальчику пока требовался женский уход, забота, внимание, ласка. Кто не знает, что понимание законов женской любви рождается через общения с первыми взрослыми и наиболее близкими женщинами – прежде всего, с матерью (мачехой), другими родственниками, тесным окружением. Муза профессионально подходила к оценкам своего "замыкания" на Владимире. Ее знания и опыт заставляли ковыряться в мотивах непреодолимого "влечения". Это было особое чувство, тесно спаянное не только с материнством, но и с чем-то большим, что было заложено в свойствах ее темперамента, особой генетике, наконец, – это была ее непростая судьба. Владимир к тому же был страшно отзывчив на ее внимание, ласку. Бесспорно, что он любил ее то же любовью, отличной от сыновних чувств к Сабрине. Муза держала свои размышления и находки в тайне от посторонних ушей и глаз – о них не ведала даже Сабрина. Муза понимала, что здесь прячется явный порок – может быть, следствие собственной неудачно завершенной беременности и нереализованного из-за этого инстинкта материнства. Однако было в том и еще что-то особенное, с более глубокими и непонятными корнями. Скорее всего, требовалось заглянуть в прошлые жизни, в далекие века, когда евреи, повторяли раз за разом удачные или трагические "исходы" из пределов Земли обетованной, подвергаясь насильническому, вынужденному смешению генофондов. Но в той генетической каше могла быть и искренняя любовь, накрывавшая темным плащом своих тайн молодых красивых евреек и некоторых милосердных и влюбчивых завоевателей-нормандцев.

Муза догадывалась об истинных причинах, но боялась признаться себе в этом. И только изредка, чаще в бессонные ночи, она была откровенна сама с собой. Женское сердце не обмануть, оно понимало, что когда-то в нем поселился не только Михаил, но и Сергеев. То свершилось, скорее всего, в прошлой жизни, а затем уже трансформировалось в жизнь реальную, настоящую, сегодняшнюю. Она была почти уверена на сто процентов, что на одном из прошлых космических витков они с Сергеевым были супругами, отчаянными любовниками; а еще на одном – братом и сестрой. Только так могла объяснить себе Муза эту, не всегда спокойную, но неотступную тягу к Сергееву, которая пожирала ее в теперешней реальной жизни. То, что Сергеев уже ушел из земных пределов, только усиливало раскованность мысли, ибо нельзя было Музу обвинить сейчас в отступничестве от памяти о Михаиле. Мысленное возвращение к "братскому" сосуществованию рождало очевидное понимание и приятие, как чего-то близкого и родного (биологического), всех недостатков Сергеева. Утверждалось ощущение того, что только так и должно быть и никакой серьезной критики его поступков не должно быть. На худой конец, возможен лишь ласковый или острый юмор – запоздалый шлепок по ягодицам сорванца. Память "любовников" диктовала особую сексуальную реакцию на него, продуцирующую лишь формальный эффект "отвержения", некого виртуального конфликта, резонанс которого нет-нет да и прорывался в Музе, например, в рассказах о Сергееве, отпускаемых в качестве психотерапевтического "гороха" для Сабрины. Здесь действовал известный принцип: "Милые бранятся, только тешатся". Самое главное, что Муза чувствовала своей тонкой душой и натренированным мозгом специалиста-терапевта, что у Сабрины рождается маленький соблазн ревности к памяти Сергеева даже тогда, когда Муза активно его авторитет "понижает". "Горох" таким образом ударялся о "стену", отскакивая прямо в голову терапевта. Общаясь с Володей, Муза испытывала влечение к душе Сергеева – совершалась "проекция" переживаний. Как психолог, владеющий научным подходом, она выстраивала объяснительные конструкции, которые отличались зыбкостью фундамента, но соответствовали общепринятым представлениям. Как мистик, колдунья, Муза совершенно отчетливо чувствовала присутствие души Сергеева и не собиралась никому (даже себе) что-либо доказывать или опровергать.

Конечно, отношения с Михаилом тоже, как и все полигамные сексуальные влечения, были резонансом встреч в прошлой жизни с разными персонами, потерянными и снова встреченными в текущей реальности. Но даже прошлые привязанности могут быть менее или более сильными, удачными или неудачными. Это означало для Музы, что не стоит столь настойчиво и категорично терзать землян за множественные увлечения, многократные браки и разводы теперь, в течение одной жизни. Может быть, в какой-то период своих отношений с Михаилом она, увидев Сергеева, медленно просыпалась, словно последовательно проявляя на фотопленке его образ из прошлой жизни. Затем пришло прозрение – память открылась, и заблудшая женщина всего лишь почувствовала сперва отдаленное влечение к Сергееву, вытащившее прямо за хвост виртуального блуда из глубокой норы запредельной памяти (генетической) настоящую, сильную, тайную любовь. Но время и обстоятельства работали против любовного треугольника. И, скорее всего, такой поворот событий был к лучшему!

Чувства младых лет были подавлены ею самой, скорее всего, не без помощи и Михаила, да и самого Сергеева, которому тоже приходилось выбирать между святой мужской дружбой и коварным притяжением женской плоти. Теперь, на спокойную голову, Музе казалось, что отношение к Михаилу были во второй сигнальной системе, а к Сергееву – в первой, иначе говоря, здесь спорило "сознательное" с "бессознательным". А второе качество, если верить Зигмунду Фрейду, как правило, оказывается сильнее первого.

"Атавизм какой-то"! – жестко тормозила себя Муза. Но, как не верти, от правды не уйдешь: да Муза любила Владимира, как сына, не меньше, чем Сабрина, но в том был и известный психологический "перенос" – следствие скрытой, долго тормозимой, и не побежденной окончательно реальности – любви к Сергееву. Это была месть психики за неразрешенные своевременно чувства женщины к мужчине. Муза полагала, да она просто видела это в те молодые годы, что Сергеева тоже влекло к ней сильное чувство, которое он давил в себе ради Михаила. Понятно, что Муза шлепала босыми ногами по тонкому люду глубокого омута, называемого неврозом!

Но в настоящее время Музу беспокоило другое, терзали прогнозы не только последствий, но и запоздалые сигналы из прошлого. Если приведенный расклад верный, то всю эту сложную схему должен был чувствовать и Михаил, – он же, безусловно, не был наивным болваном. Тогда его трагедия приобретает новую логику, которая никогда раньше не приходила в голову Музе. Для таких откровений были необходимы годы постижения профессии психолога и освоения жизненной мудрости.

Теперь Муза могла объяснить себе происшедший поворот в отношении Михаила к ней, ясными становились и мотивы его "впадения в грех", очевидны и причины самоубийства. Полностью объяснялась та холодность, с которой он прощался с жизнью, с Музой, с Сергеевым. Да,.. вот она та самая – "мистика и реальность"! Реальностью был вездесущий мужской эгоизм, возведенный в квадрат творческой увлеченностью ученого, а мистикой – все остальное, случившееся с любовниками и друзьями.

Муза почему-то вспомнила кусочек из романа одного известного американского писателя, который прочла еще в юности. Тогда она не поверила предостережениям мудрого писателя и делала как раз все наоборот. Там описывалась сцена откровений матери и дочери: дочь спрашивала совета по поводу выбора претендента на руку и сердце. Мать заявила в сильным волнении: "Только, доченька, не выходи замуж за врача – он будет смотреть на брак, как на еще один простенький эксперимент в своей жизни"! Скорее всего, та американская мать была права: нет ничего опаснее брака с врачом, да еще с патологоанатомом, да еще с головой ушедшим в науку.

В ночи странных откровений Муза была близка к отчаянию, ей требовалась защита. Она хватала Евангелие и читала внимательно Святые слова, стараясь проникнуть в суть Божьей мудрости. Обращалась к Господу со слезами раскаянья на глазах, ей становилось легче: "Зародыш мой видели очи Твои; в твоей книге записаны все дни, для меня назначенные, когда ни одного из них еще не было" (Псалом 137: 16).

Муза лихорадочно листала Священное Писание, ища в нем новые спасительные откровения, и они находились, словно по заказу, по велению свыше. Муза обращала их лицом к земной жизни, к той ее сути, которой она подчиняла свое сегодняшнее пребывание в этой стране, в этом городе, в этом доме: "Это покой Мой на веки, здесь вселюсь; ибо Я возжелал его" (Псалом 131: 14). Конечно, те слова очерчивали иные границы, касались Всевышнего Существа, а не маленькой мошки, какой ощущала себя Муза, но логика таких слов была универсальна, ее мог брать на вооружение и любой простой человек, дабы воспитать в себе смирение и принятие воли Божьей.

В такие минуты просветления Муза говорила себе и Богу: "Я стала разумнее всех учителей моих; ибо размышляю об откровениях Твоих. Я сведущ более старцев; ибо повеления Твои храню" (Псалом 118: 99-100).

Муза закрывала глаза, обозревала всю свою жизнь поэтапно, находила предметы, достойные обличения, и определяла дальнейшую логику своей жизни: "Глас радости и спасения в жилищах праведников: десница Господня творит силу!" (Псалом 117: 15).

День был обычный: заканчивался май месяц, рассвет наступал рано и наращивал свое пробуждающее влияние в решительном и довольно быстром темпе. В окно комнаты проникал лучик солнца – старый приятель Володи. Сперва волшебное сияние немного хитрило – словно прощупывая плотную ткань – то появляясь, то прячась. Затем, обнаружив щели между половинками оконных штор, луч света расширял их, распахивал "окно в мир", вселяя в хозяина апартаментов бодрость и готовность к новым подвигам: "Вставайте, граф, вас ждут великие дела"! Этой мобилизующей формуле, похищенной у известного философа-утописта, научила Володю крестная мать, наставница Муза – самая любимая после матери женщина на земле. Во всяком случае, так и только так мыслил себе отношения с "родительницами" их преданный сын.

Безусловно, приятно ощущать себя здоровым сильным, отменно выспавшимся человеком, которому не страшны никакие невзгоды, потому что тебя оградили от них стены доброго дома, родительская забота. Ты молод, любопытен, восприимчив к хорошему, умеешь сопротивляться плохому. Тебе предстоят встречи с незатейливыми школьными занятиями. Когда уж в России научатся делать учебный процесс эффективным – то плодят "второгодников", "вечных студентов", впадающих в конце концов в революционную истерию, то создают невыносимые условия для утверждения незаурядных личностей. Но кроме школы, которую Володя воспринимал, как объективную реальность и считался с ее требованиями. Необходимо же выполнять, так называемые, социальные функции, хотя бы для того, чтобы, не краснея, потреблять пищу. Но в школьной тягомотине нет-нет да и произойдут неожиданности – приятные и долгожданные встречи – с интересным преподавателем, другом, событием. Мать предупредила, что сегодня должен приехать Аркадий Натанович – друг семьи – и дома должен состояться какой-то важный разговор с Владимиром.

Конечно, Володя пока еще воспринимал жизнь, как увлекательную игру, приносящую много радостей, а трудности возникали в ней только для того, чтобы закалять волю, тренировать разум, силу, выносливость, испытывать здоровье. Вот, хотя бы встречи с сэнсеем – непререкаемым авторитетом – Верещагиным. Под его руководством так интересно постигать технику захватывающей борьбы – карате, айкидо, дзюдо. Но не менее интересны беседы с Олегом Германовичем на отвлеченные темы, закрепляющие парадигмы таинственной восточной философии, позволяющие проникать в тонкости необычного мироощущения. Володе нравилось, что Верещагина не гипнотизируют спортивные победы ученика, добываемые исключительно на соревнованиях. Честно говоря, они оба не любили тратить время на соревновательное шоу. Им нравилась методичная, скрупулезная отработка различных приемов в тиши закрытого спортивного зала, подальше от посторонних глаз. Ведь Олег Германович передавал Володе самые сокровенные тайны – плоды своих долгих размышлений, апробаций на множественных спортивных состязаниях, стоивших ему и тяжелых травм, огромного риска, отданного с лихвой времени жизни. Нельзя тайное делать достоянием лихих людей, подсматривающих через объективы кинокамер за опытом мастера. Такое можно передавать только единственному, самому верному ученику.

Верещагин отдавал себе отчет в том, что он имеет дело с очень талантливым учеником, из которого обязательно вырастет большой мастер, поэтому он, как тренер, работал с полной отдачей. Олегу в его спортивной жизни было намного труднее: тогда, когда он начинал, не было достойных мастеров, способных передать свой опыт даже самым самоотверженным ученикам. Приходилось продвигаться методом проб и ошибок, за которые платил он в прямом смысле слова собственной кровью, здоровьем. Иногда Олегу для совершенства мастерства приходилось "влипать" в рискованные истории – искать столкновения даже с криминалом, дабы попробовать себя в экстремальных ситуациях. У диверсантов это называется – работать с "куклой", то есть с противником, настроенным на то, чтобы убить соперника. Таких бандюг приходилось отыскивать, конструировать опасные ситуации.

Однажды, заметив группу "темных личностей", выводивших из вестибюля небольшого кафе вяло сопротивляющуюся, подавленную испугом "жертву", он проследовал за ними. Бой состоялся в темной подворотне, где и развернуться толком было крайне сложно. В тесноте можно было легко получить удар ножом в четвертое межреберье слева, в самое сердце. Противников было четверо, действенного участия в драке от "жертвы" ожидать не было смысла. Свою серию ударов руками, ногами, корпусом Олег запомнил на всю оставшуюся жизнь, – она была самой правильной, родившейся молниеносно по велению гениального спортивного мастерства. Именно из таких серий в дальнейшем и состояли наиболее продуктивные технические связки, умением создания которых Олег отличался и как действующий спортсмен, и как тренер. Но кроме техники мастеру необходима воля, характер, умение мыслить быстро и эффективно. Необходимо быть добрым в разумных пределах и максимально жестким, когда этого требует боевая ситуация.

Как-то в поединке с крутым американским чемпионом на его родине, в США, сложилась парадоксальная ситуация: Олег был явно технически сильнее, уверенно вел бой, но судьи-американцы никак не могли избавиться от гипноза спортивного патриотизма. Олегу пришлось хлесткими, сокрушительными ударами ног (маваси справа и слева), так обрабатывать область почек противника, что тот рухнул на татами в состоянии болевого шока. Так неуместный патриотизм и нечестность недорослей послужили поводом для серьезного наказания, может быть, и вовсе неплохого парня. Подобных поучительных примеров Володе было рассказано предостаточно: они закаляли его психику, формировали трезвый боевой подход.

Время шесть часов утра – быстрый подъем, умывание, спортивный костюм и бег по набережной канала Грибоедова, затем упражнения на растяжку и некоторые боевые комплексы, не слишком поражающие любопытство случайных прохожих. Снова гигиена и дань здоровью, разуму: контрастный душ, легкий завтрак и бегом в школу, точнее во вторую Санкт-Петербургскую гимназию, что на углу улицы Плеханова и переулка Гривцова. Занятия – это обычная, заурядная тягомотина. Форсу в гимназии много, но толку мало: там собрались в основном дети обеспеченных родителей, и как всегда в России – все покупается и продается, в том числе и "средний балл". У Володи здесь нет друзей ни среди мальчиков, ни среди девочек, хотя многие пытались перейти с ним на короткую ногу. Володя вежливо дистанцировался от таких любезностей. На занятиях он не напрягался: не рвался в круглые отличники, выдерживал все предметы на твердое "хорошо". Только иностранным языкам он уделял максимальное внимание. В каждой школе имеется пара преподавателей, как говорится, от Бога. В этом отношении Володе повезло: нашлись по его душу отменные преподаватели английского, немецкого и французского языков – им-то Володя и отдавал свое сердце. Болтал он на всех трех языках споро и весьма квалифицированно, учителям приходилось не без радости загружать его дополнительной программой. Но как только дело доходило до участия в каких-то образцово-показательных уроках, олимпиадах, то прилежный обычно ученик смывался с площадки решительно, но незаметно, словно таял во мгле. На укоры педагогов, директрисы отвечал скромным молчанием и потупленным взором, да ссылками на страшную загруженность спортом. Пробовали жаловаться маме, но Сабрина мягко уходила от "олимпиадских" задач – она решительно отказывалась неволить сына.

Сегодня Володя особенно спешил домой, ожидая с нетерпением встречи со своим покровителем – Магазанником Аркадием Натановичем. Он уважал и любил этого человека, прислушивался к его советам. "Нат" – так звали Магазанника в семейном кругу. Он уже изнывал от нетерпения, ожидая своего приверженца. Привязанность была взаимная, искренняя у этих двух разных по возрасту и степени развития личностей. Володя получил несколько презентов – новое фирменное кимоно и чудесные кроссовки. К тому времени жилье семейства расширилось за счет объединения с прикупленной смежной квартирой. Магазанник был очень торжественен: он собрал в одной большой комнате всю честную компанию – Володю, Сабрину, Музу и начал по-солдатски просто:

– На ваш суд, господа, выносится следующее предложение – ужесточить воспитание Володи определением его в Санкт-Петербургское Нахимовское военно-морское училище. Его отец прошел эту школу, и она не повредила ему – надо поддерживать хорошие традиции. Да и "гусарское" образование Володе в этом возрасте пойдет только на пользу. Прошу высказывать свое мнение! Не будем нарушать добрые старые армейские традиции. Как на совете в Филях перед Бородинским сражением, первое слово предоставляется младшему по званию – тебе Володя.