– Пожалуй, сегодня вечером мы вряд ли еще что-нибудь сделаем, поэтому покидаю тебя.
      И Патон нырнул на лестницу метро.
      Ошкорн тоже не видел, что еще полезного они могли бы сделать сегодня. Перейдя на другую сторону улицы, он вошел в небольшое бистро, фирменным блюдом которого был «валлийский кролик». Ошкорн обожал это яство. Как-то он решил угостить им Патона, но тот с ужасом отказался. Хлебный мякиш с ломтем честера, сваренный в пиве и политый английским соусом, казался ему пищей дикарей.
      Ошкорн заказал два «кролика» и закончил трапезу бутербродом с сыром. Потом попросил принести ему ручку и бумагу и написал два длинных письма. Этим письмам никогда не суждено было попасть в руки почтальона. Ошкорн писал их для виду.
      Он писал, чтобы лучше слышать. В двух молодых мужчинах, что обедали за соседним столиком, он узнал униформистов из Цирка-Модерн. Он навострил слух, но его соседи беседовали о скачках и ни единым словом не обмолвились о цирке. Судя по всему, появление инспектора не прошло мимо их внимания.
      Ошкорн вдруг решил вернуться в цирк. Он взял билет в ложу. Заметив его, к нему подошел Жан де Латест, и оба они вместе посмотрели представление до конца.
      Паль сдержал слово, он не вышел на манеж. Пантомима Паля и Штута была заменена номером Джулиано и Мамута. Джулиано был в костюме Паля, одном из самых красивых костюмов Паля – с вышитым на груди солнцем…
      А вот Мамут смешно путался в костюме Штута.
      Публика внимала равнодушно. Все шутки повисали в воздухе, клоуны, обескураженные такой холодностью, совсем растерялись, и номер закончился в ледяной атмосфере.
      – Полный провал! – сказал Жан де Латест. – А ведь они заслуживали лучшего приема! С профессиональной точки зрения их номер интересен. Но им чего-то не хватает, возможно, таланта… У нас нет больше клоуна такого класса, как Паль и даже такого, как Штут…
      – Это вы попросили их заменить Паля и Штута?
      – Нет, они сами настояли на этом, хотели попытать удачи. И вот провал, полный провал! Если Паль и впредь будет отказываться выходить на манеж, нам придется искать другого клоуна, который мог бы достойно заменить его.
      – А мадам Лора сегодня нет?
      – Нет. По-видимому, цирк в какой-то мере потерял для нее интерес.
      – Она уже решила, кто будет директором?
      – Нет. Еще слишком рано.
      Они помолчали. Жан де Латест закурил сигару и, казалось, все свое внимание устремил на выступление жонглеров, которые теперь вышли на манеж. Полицейский украдкой наблюдал за ним. Потом вдруг спросил:
      – Вы собираете публикации о ваших представлениях?
      – Да. Я раскладываю их по датам и потом расклеиваю в специальной книге. Мы называем ее нашей «Золотой книгой». Последние вырезки еще не расклеены, ведь их бывает так много! Если говорить честно, ни один спектакль не заслужил такой прессы, но это реклама для нас, и здесь мы не скупимся.
      Жан де Латест держался очень непринужденно. Однако на его лице промелькнула гримаса недовольства (возможно, правда, это было всего лишь удивление), когда Ошкорн попросил показать ему эту «Золотую книгу».
      Он усадил полицейского в своем кабинете, положил перед ним огромный альбом, а сам вернулся в зрительный зал.
      Ошкорн быстро перелистал страницы и добрался до заметок полугодовой давности. Он внимательно прочел все, что говорилось о представлении 30 марта, иными словами, о том вечере, когда был убит месье Бержере. Большинство заметок было без подписи, и ни в одной из них не мелькнуло имя Жана Рейналя.
      Но это еще ни о чем не говорило. Судя по всему, расклеивали только те куски, где речь шла о Цирке-Модерн, а имя автора могло быть или в начале, или в конце заметки, ведь большинство их освещало много спектаклей разом.
      Десять провинциальных газет поместили репортажи о представлении 30 марта. Ошкорн записал названия этих десяти газет.
      На следующее утро Ошкорн встретился с Патоном в их общем кабинете.
      – Что новенького?
      – Ничего! – зло ответил Патон. – У меня на руках заключение судебно-медицинского эксперта. Естественно, ничего мы оттуда не выудим. Я снова изучил все алиби, и все они противоречат друг другу.
      Он показал схему, на которой сходились и перекрещивались линии.
      – Они лгут! Они все лгут! Кроме этого – ничего нового! А у тебя?
      – Ничего. Но зато я знаю, как найти Жана Рейналя.
      И он рассказал, о том, что провел вечер в Цирке-Модерн.
      – Наверняка зря потратил время! – отрезал Патон.
      – И да, и нет. Но я по крайней мере установил, что Джулиано и Мамут не имеют ни малейшего успеха. И если один из них убил Штута из профессиональной зависти, то многого он не добился.
      Потом Ошкорн рассказал, что ознакомился с «Золотой книгой».
      – Чего ради? – с сомнением спросил Патон.
      – Но ты, надеюсь, согласен, что нам необходимо найти этого Жана Рейналя? Поручить отыскать его через агентства печати? Слишком долго. Так вот, я думаю, что, если бы Жан Рейналь присутствовал на представлении тридцатого марта, когда был убит Бержере, он обязательно написал бы об этом. Но мы не знаем, с какими газетами он сотрудничает. Просмотреть комплекты всех провинциальных газет? Тоска зеленая! Вот я и попросил Жана де Латеста показать мне подборку газетных вырезок о Цирке-Модерни записал названия всех газет, которые писали о том представлении. Их десять.
      Далее, рассказал Ошкорн, он отправился в агентство провинциальной прессы и попросил дать ему подшивки этих десяти газет. Довольно быстро он нашел то, что искал: подпись Жана Рейналя под заметкой в «Газете Вара». Он немедленно позвонил в Драгиньян. Через несколько минут у него в руках, наверное, будет парижский адрес Жана Рейналя. Теперь остается только подождать.
      Ошкорн не знал, что Жан Рейналь имел красную карточку. А ведь в таком случае ему достаточно было позвонить в министерство финансов, чтобы получить нужный адрес.
      Ошкорн протянул Патону заметку, написанную этим репортером. В ней речь шла, главным образом, о рискованном номере Престы, о выступлении на трапеции Людовико и о комической пантомиме Паля-Аля и Штута.
      Патон не смог скрыть досады, что его обошли. Он тоже делал ставку на журналиста-фантома и уже напал на его след, Но он выбрал путь более простой: обратился по телефону в агентство прессы, и там ему пообещали навести необходимые справки. Теперь он ждал ответа от них, и вот – его обскакали!
      – Любопытно, – сказал Ошкорн, – что этот Жан Рейналь, который, по словам Жана де Латеста, никогда не бывает в их цирке, оказался там оба раза, когда совершалось преступление…
      В дверь постучали. Стоявший у двери Ошкорн взял из рук рассыльного визитную карточку, прочел ее, рассмеялся, потом бросил на стол перед Патоном.
      – Наш агнец идет класть голову в пасть волку! Ошеломленный Патон вертел карточку в своих пухлых руках. Машинально он провел пальцем по выгравированным литерам, еще раз прочел:
      ЖАН РЕЙНАЛЬ
      корреспондент газет «Маяк Драгиньяна», «Эхо Мюрье», «Газеты Вара», 8, улица Мон-Сени, Париж
      Патон сразу же попытался запугать этого писаку. Но тот, видно, видывал и не такое. За те три года, что он брал приступом контролеров всех парижских театров, он закалился.
      Сделав вид, будто он понял так, что ему предложили сесть, он степенно расположился в кресле, положил на колени шляпу, поставил меж ног фибровый чемоданчик и стал спокойно отвечать на вопросы, которые ему задавали.
      Но глаза его рыскали там и тут, он мысленно отмечал все детали в явном намерении воспользоваться ими. «Патон, этот кабинет и я сам, все мы в ближайшие же дни окажемся в газетной статейке, – подумал Ошкорн. – В таком случае, позаботимся о том, как мы там будем выглядеть. Кажется, когда я поглощен работой, я вышагиваю по комнате и позвякиваю монетами и ключами в карманах. Можно не сомневаться, он не упустит такую живописную деталь!»
      А Патон был явно чуть растерян. Он не ожидал прихода этого свидетеля так скоро и не подготовил вопросы, которые считал необходимым задать ему. Он спросил наугад:
      – Вы регулярно бываете в Цирке-Модерн?
      – Я? Вовсе нет! Я был там позавчера, а до этого год туда не заглядывал.
      Патон протянул ему экземпляр «Газеты Вара».
      – А это что?
      Увидев свой репортаж, Жан Рейналь улыбнулся. Потом перечитал его.
      – А что, совсем недурно написано! И то, что я говорю здесь о мадемуазель Престе, разве это не правда? Крылатый гений! Вот именно – крылатый гений! А Людовико – птица, настоящая птица!
      – Итак, вы не завсегдатай Цирка-Модерн! И в то же время вы оказались там и тридцатого марта и тридцатого сентября. Иными словами, оба раза, когда в цирке было совершено преступление, вы оказывались там.
      – Случайное совпадение, господин инспектор, и я очень надеюсь оказаться здесь и тогда, когда будет совершено третье!
      – Третье! Вы сошли с ума! Репортер склонился к инспектору.
      – А почему бы не произойти и третьему убийству! Ведь два первых так славно удались! Ну ладно, хватит шуток! Сейчас я скажу вам правду, чистую правду. Я и впрямь написал отчет о представлении тридцатого марта, но в цирке в тот вечер я не был. И не был потому, что именно в тот вечер в «Варьете» шла премьера «Человека за бортом», и, как вы сами понимаете, колебаться здесь не приходилось ни секунды. А поскольку я не вездесущ, то о Цирке-Модерн мне пришлось написать – и написать неплохо, скажу вам! – воспользовавшись обзорами моих парижских коллег.
      – Но разве вы обязаны в своих обзорах писать о всех парижских спектаклях?
      – Конечно, нет, но я стараюсь держать своих читателей в курсе всей театральной жизни Парижа.
      – Если вы не любите цирк, почему вы оказались там снова именно в тот вечер, когда убили Штута?
      – Я не говорю, что не люблю цирк, просто я предпочитаю театр. Позавчера вечером я пошел в Цирк-Модерн лишь потому, что ни в одном театре не было «генералки». Чтобы не терять вечер, я завалился в цирк, и мне повезло – попал на представление поистине сенсационное!
      – Повезло?
      – Конечно, повезло! Для репортера это такая неожиданная удача! Я воспользовался ею и написал небольшой репортаж очевидца. Но только в «Газету Вара» я его не послал. Он заслуживал лучшего. Я предложил его «Эспуар».
      – Так это вы автор анонимной заметки в этой газете? Прочел я ее и как раз перед вашим приходом сказал своему коллеге: «Ну и ахинея!» Простите меня за прямоту, даже, пожалуй, за резкость, но профессия обязывает, не правда ли…
      Ошкорн улыбнулся. Ничего подобного Патон ему не говорил. Наоборот, сказал, что статейка показалась ему весьма забавной.
      – Почему же – ахинея? – спросил Жан Рейналь. – Конечно, я расписал все довольно живописно, но, в конце концов, я описал то, что видел.
      – Вы не видели всего того, что описали.
      – Естественно, но расспросил одного, другого… Это уже становилось интересным, и Патон попросил журналиста повторить все, что рассказали ему «один» и «другой»… Жан Рейналь находился – и он не отрицал этого! – в запретной части кулис за несколько минут до убийства.
      Патон заставил его описать – поскольку имен журналист не знал – всех, кого он встретил в коридоре.
      Число лиц, имеющих алиби, росло. Но Патон отнюдь не был убежден, что показания Жана Рейналя прольют свет на некоторые темные места. Скорее, наоборот!
      – Заметьте, – сказал Жан Рейналь, – что я не стал в своей статейке изображать из себя журналиста-детектива. Я просто хотел сделать репортаж очевидца. Мои соображения об этом деле – тема уже другой статьи, и, я надеюсь, она произведет сенсацию. Вы извините, но пока я не стану рассказывать вам о ней.
      – Разве я сказал, что меня интересуют ваши соображения? – высокомерно спросил Патон.
      Этого писаку, казалось, очень забавлял разговор. Однако он значительно утратил свою веселость, когда Патон спросил у него его домашний адрес. Он был искренне удивлен.
      Ошкорн за все время разговора так еще и не открыл рта. Шагая по комнате, он не спускал глаз с Жана Рейналя. Тот явно упивался своей ролью человека, участвующего в таком сенсационном деле.
      Внезапно Ошкорн остановился и уставился взглядом на чемоданчик, который стоял меж ног Жана Рейналя. Его хозяин явно смутился, потом сделал вид, будто не замечает инспектора.
      – Вы куда-нибудь уезжаете? – спросил Ошкорн. Жан Рейналь смутился еще больше, сказал, нет. Но Ошкорн настоял, чтобы он открыл чемодан. В нем оказалось множество коробочек с лакрицей, какие-то проспекты и дюжина экземпляров «Эспуар». Жан Рейналь густо покраснел.
      – Поймите, эта публикация для меня очень важна! Это мое стремя, которое поможет мне вскочить в седло, во всяком случае, я надеюсь на это!
      – И вы намереваетесь обойти редакции всех газет, чтобы пристроить свое будущее творение?
      – Конечно, ведь у меня уже есть трамплин, отличный трамплин!
      – И, естественно, ваш нынешний разговор с инспектором Патоном тоже найдет отражение в вашем опусе?
      – Я журналист, а журналисты…
      – Вы журналист или торговец лакрицей?
      – И то и другое, господин инспектор… В некотором роде, я веду двойную жизнь. Журналистика – моя слабость, лакрица – работа…
      Патон явно проявлял нетерпение, но Ошкорн отнюдь не торопился закончить разговор. Он остановился перед журналистом.
      – Скажите, месье Рейналь, почему вы пришли к нам сами?
      – Чтобы поговорить с вами о месье Жане де Латесте. Я не льщу себя мыслью, что представляю для него хотя бы малейший интерес как театральный критик. Так вот, я спрашиваю себя и спрашиваю вас: почему вчера большую часть вечера он провел со мною? Чего ради он потерял столько времени? За этим явно что-то кроется. Не обеспечивал ли он себе алиби? Ведь, по сути дела, я служу ему алиби. Я и правда могу засвидетельствовать, что он весь вечер был со мной. Вернее, почти весь вечер, потому что на самом деле он на несколько минут покидал меня под предлогом, что должен сходить за какими-то фотографиями в архив, это рядом с его кабинетом. Он попросил меня подождать его, но мне не хотелось опаздывать в зрительный зал, и я вернулся на свое место в ложе, а он пришел несколько минут спустя.
      – Безусловно вы являетесь алиби для месье де Латеста, а он в равной мере – для вас. Но, если быть точным, оба алиби небезупречны, поскольку несколько минут вы находились поврозь.
      – Да, но лично мне не надо доказывать свое алиби. Я не могу быть виновным.
      – Это еще надо доказать.
      – Доказать легко. Прежде всего, я не был в Цирке-Модерн тридцатого марта, а вы сами сказали, что убийство месье Бержере и убийство Штута совершены одним и тем же человеком, следовательно, поскольку не я убийца месье Бержере, не я и убийца Штута!
      – Но доказательств того, что оба преступления совершены одним и тем же человеком, у нас еще нет.
      – Допустим. Второе: я не знаком с цирком, с его закулисными помещениями. Никто не сможет утверждать обратное. А для того, чтобы найти там уборную Штута, нужно хорошо ориентироваться за кулисами. Третье: не я предложил месье де Латесту пойти за кулисы. Он сам повел меня туда, хотел представить мадемуазель Престе, и, естественно, у меня не было ни малейших оснований отказаться. Четвертое: зачем бы мне убивать? Штута я не знал и, следовательно, у меня не было никакого повода желать его смерти…
      – Восемьдесят тысяч франков исчезли во время первого преступления и очень дорогой перстень – во время второго…
      – О, конечно, это достаточный мотив для убийства. Но нет, нет! Вы на ложном пути, я не ваш клиент! Вам надо искать преступника в цирке.
      Патон, который некоторое время не вмешивался в разговор, перешел в наступление:
      – В общем, вы пришли к нам исключительно ради того, чтобы рассказать, какую любезность проявил по отношению к вам месье де Латест?
      – Нет, я пришел сказать вам другое, поставить вас в известность об одном совершенно определенном факте. А именно: как вы знаете, месье де Латест провел меня в свой кабинет. Потом он вышел за фотографиями в архив. Архив, вы это тоже знаете, наверное, находится рядом с кабинетом де Латеста. Я остался стоять на пороге. Тогда я ни на мгновенье не сомневался, что месье де Латест пошел в архив, ведь я не знал, где этот архив находится…
      Но сегодня утром одна из газет опубликовала план цирка… Он склонился и посмотрел Патону прямо в глаза: – Покинув меня, месье Латест пошел не в архив, а в коридор, который ведет в уборную Штута.

      – Это уже меняет дело! – сказал Патон, когда Жан Рейналь ушел, прихватив свой фибровый чемоданчик.
      Ошкорна позабавило, с какой поспешностью Патон заявил это. Уже во время следствия по делу Бержере у него подозреваемым номер один был Жан де Латест. Но тогда им так и не удалось найти против него улики.
      Жан де Латест защищался тогда с искусно демонстрируемым равнодушием, Казалось, ему и в голову не могло прийти, что его могут заподозрить. И он к месту и не к месту кивал на свою покалеченную руку…
      Когда они приехали в Цирк-Модерн, Жана де Латеста там не оказалось, он только что уехал куда-то на четверть часа, и секретарь провел их в кабинет директора. Патон опустился в кресло Бержере и немного в нем покачался.
      Это крутящееся и качающееся кресло сыграло немалую роль в расследовании дела об убийстве Бержере.
      Прежде всего оно было использовано при реконструкции преступления. Когда месье Бержере сидел за столом, дверь кабинета находилась справа от него. Если кто-нибудь входил к нему, ему, чтобы увидеть вошедшего, надо было значительно повернуться в кресле направо. А вот труп обнаружили в кресле, повернутом налево. Смерть наступила мгновенно, и, следовательно, поворот кресла нельзя было отнести за счет конвульсивных движений при агонии.
      Исходя из этого логично было бы заключить, что убийца в цирке был своим человеком, поскольку, когда он вошел, месье Бержере не повернулся.
      Еще можно было предположить, что убийца, нанося своей жертве удар, придержал кресло левой рукой, чтобы оно не крутилось. А это предположение, в свою очередь, позволяло отвести подозрение от Жана де Латеста, рука которого висела плетью.
      В то же время, в самом начале расследования дела об убийстве Бержере, Ошкорн обратил внимание на небольшую вмятину на мягкой спинке кресла. Несомненно, это был след от какого-то твердого предмета, возможно, пуговицы пиджака. Убийца с силой прижался к спинке кресла, чтобы не дать ему повернуться. Тем самым он освободил свою левую руку или, по крайней мере, не имел необходимости пользоваться ею. Однорукий Жан де Латест вполне мог действовать таким образом.
      Между прочим, то, что Ошкорн заметил эту вмятинку, не ускользнуло от чьего-то внимания, потому что через некоторое время он увидел, что бархат на спинке кресла протерли и пригладили щеткой.
      Кое-что обнаружил он и на другом кресле, стоящем в кабинете месье Бержере. Случайно перевернув набитую перьями подушку из свиной кожи, он увидел на ней разрез. Не случайный разрыв, а именно разрез, сделанный перочинным ножиком или ножницами.
      Ошкорн тогда подумал, что эта подушка, должно быть, послужила тайником, куда убийца спрятал похищенные из сейфа восемьдесят тысяч франков. Оставить такую сумму при себе, верно, показалось ему опасным из-за возможного обыска, вот он и засунул пачку денег в подушку, в перья, рассчитывая забрать их, когда выпадет случай оказаться в кабинете одному.
      Судя по всему, случай не заставил себя долго ждать. Когда Ошкорн обнаружил разрез, а это случилось через три дня после преступления, тайник был уже пуст. Если его предположение насчет тайника было верно, то вывод напрашивался сам собой: вор и убийца – свой человек в цирке.
      Патон отнесся к этому хитроумному предположению не без скептицизма.
      «По-твоему, – сказал он тогда, – можно сидеть на пачке денег и ничего не почувствовать? Никогда не поверю! Восемьдесят тысяч франков – весьма толстая пачка и отнюдь не такая мягкая, как перья. И потом, ничто так не шуршит, как бумага, особенно банкноты, когда они новые, а мы знаем, что Бержере только взял деньги в банке и, следовательно, они были новехонькие.
      – Отдельные банкноты, конечно, шуршат, – не отступал Ошкорн, – а плотная пачка, да еще перетянутая вдоль и поперек резинками – нет.
      – Но набитая перьями подушка – мягкая. Как же можно не почувствовать, что сидишь на чем-то твердом, постороннем?
      – Должен тебе заметить, что подушка эта наполовину набита пером, а наполовину – конским волосом. Перья – для того, чтобы она была пухлой и упругой, хотя бы с виду. Но на самом деле она более твердая, чем кажется. Кроме того, она не квадратная. Разрез – на узкой стороне, той, которая прилегает к спинке кресла. Банкноты наверняка были засунуты не очень глубоко. Кресло глубокое, и редко кто из сидящих, разве что самые тучные, занимают все сиденье. Убийца, должно быть, так и рассуждал, и он не ошибся, его тайник оказался надежным».
      И вот теперь Ошкорн думал, что если это так, если подушка послужила преступнику отличным тайником, он должен был воспользоваться ею снова. Преступники, как правило, не наделены богатым воображением и они – даже просто из суеверия – часто повторяют то, что однажды уже удалось.
      Вот почему с самого начала следствия по делу Штута Ошкорн осмотрел оба кресла директорского кабинета, а также кресла в уборной Штута.
      Но его старания оказались тщетными: судя по всему, преступник поискал и нашел другой тайник.
      Патон тоже думал о кресле. Его тоже удивляло, что убийца не воспользовался тайником, который уже один раз отлично послужил ему. Или он понял, что тогда полицейские разгадали его хитрость?
      – Слушай, Патон, – спросил вдруг Ошкорн, – кто был в кабинете, когда мы обнаружили разрез на подушке кресла Бержере!
      – Жан де Латест.
      – Мы ведь никому не говорили об этом маленьком открытии, а Латест не производит впечатления болтуна, который будет трепать это на всех перекрестках. Так что из этого следует?
      Но как раз в эту минуту в кабинет вошел Жан де Латест и вопрос остался без ответа.

      При виде инспекторов Жан де Латест не смог скрыть своего неудовольствия, Ошкорна это удивило. Обычно главный администратор прекрасно владел собой. К тому же его наверняка предупредили об их приходе.
      Патон сразу же, без всяких околичностей, объявил ему о причине их визита: один из свидетелей заявил, что видел, как он, Жан де Латест, вошел в уборную Штута как раз в то время, когда было совершено убийство.
      – Этого не может быть! – с улыбкой возразил главный администратор.
      – Свидетель утверждает, что видел это. В тот вечер вы входили в уборную Штута.
      – Я повторяю вам, никто не может утверждать подобное! Кто именно сказал вам это? Вам сказали, что видели меня в уборной Штута? Или около уборной Штута? Это ведь совершенно разные вещи!
      – Вас видели около уборной Штута.
      – А-а! Как я сейчас сказал вам, это совершенно разные вещи! Меня видели около уборной Штута – это обвинение уже менее тяжкое, но и оно – ложь или заблуждение. Правда, меня могли видеть в коридоре, где находится уборная Штута. Этого я не отрицаю.
      – Но во время первого допроса вы скрыли этот факт.
      – Я ничего не скрывал, просто вы не спросили меня об этом. Это опять разные вещи. Я и правда упустил эту деталь, а вы теперь напомнили мне.
      Потом, демонстративно обращаясь к одному Патону, Жан де Латест спросил:
      – И это все, что вы узнали со вчерашнего вечера?
      Патон, задетый за живое, повел плечами, потом пробурчал, что просто пока он не считает нужным беседовать об этом сегодня.
      Он говорил неправду и сам приходил от этого в ярость. Он не узнал ничего нового. Он, действительно, мог задать Жану де Латесту один этот вопрос. Остальное или было уже выяснено, или же нужно было на какое-то время отложить.
      Неожиданно Патон встал и резко открыл дверь. Лилипут Мамут чуть не упал, но не утратил хладнокровия и спокойно сказал:
      – Извините, я только хотел посмотреть, не тут ли месье де Латест…
      – И чтобы лучше видеть, вы приникли к двери ухом?
      Мамут усмехнулся. Патон вышел к нему в коридор.
      – Не уходите далеко. Вы нам потребуетесь. И вы тем более, мадемуазель Преста, вы тоже не уходите далеко!
      Он только сейчас заметил наездницу. При виде его она отпрянула в темноту, но было поздно, он заметил ее.
      Он сказал также, чтобы предупредили Джулиано, он тоже будет нужен. Потом вернулся в кабинет.
      – Я сказал, чтобы Джулиано, Преста и Мамут оставались в нашем распоряжении. Кстати, что они делают здесь в такую рань? Одиннадцать утра, как я полагаю, не время для артистов?
      «Артистов!» С каким трудом он, должно быть, произнес это слово!» – подумал Ошкорн.
      – Джулиано, – ответил Жан де Латест, – кроме того, что играет небольшие комические роли, еще выполняет некоторые административные функции. В его ведении бутафория и материальная часть. Поэтому он обязан приходить в цирк в десять часов каждое утро. Потом он возвращается еще в четыре – взглянуть, все ли готово к вечернему представлению.
      – А Мамут?
      – Мамут? Здесь дело другое. Его истинный дом – цирк. Он снимает в квартале меблированную комнату, но ходит туда только ночевать. А едва встанет и оденется – сразу в цирк и целый день здесь околачивается. Месье Бержере попытался пресечь это, но потом вынужден был отказаться от этой мысли. Мамут, как старый верный пес, в ожидании вечера бродил по улице, и месье Бержере в конце концов сдался. И все осталось как было.
      – Ну а Преста?
      – О, Преста редко приходит утром! Я подозреваю, что она пришла ко мне. Наверняка попросить аванс. Мадемуазель Престе вечно не хватает денег.
      – У красивой девчонки столько иных способов добыть их более легким путем! – воскликнул Патон.
      Жана де Латеста не шокировало замечание инспектора, он лишь выказал некоторое удивление перед таким незнанием психологии.
      – Вы не знаете Престу! Для нее существует только ее каприз.
      – И этот каприз сейчас называется Людовико? Жан де Латест едва заметно поморщился, но заметил это только Ошкорн.
      – Возможно, да! – ответил главный администратор.
      – А Паль? Что с ним?
      – Паль, как вы знаете, вчера вечером категорически отказался выйти на публику. Вот, взгляните, это письмо от него я получил по пневматической почте, он извещает меня о своем отказе и пишет, что через несколько дней придет ко мне обсудить вопрос о расторжении контракта. – Но это немыслимо!
      – Вы тоже говорите «немыслимо», господин инспектор! Но я надеюсь, что в конце концов все образуется. Конечно, для него это ужасный удар, а так как он человек крайне нервный, то трудно приходит в себя. Думаю, недельки через две – четыре с ним можно будет разговаривать. Нельзя так разом ломать прекрасную карьеру!..
      – Пришлите ко мне Джулиано и оставьте нас на некоторое время одних! – оборвал его Патон.
      Когда вошел Джулиано, Ошкорн с самым сердечным видом шагнул ему навстречу.
      – Превосходно! Поздравляю вас, Джулиано, вчера ваш номер был великолепен!
      Джулиано горько усмехнулся.
      – Публика была куда менее снисходительна, чем вы. Понимаете, Мамут и я – это союз карпа и кролика! Мы терпеть не можем друг друга в жизни, поэтому трудно ждать от нас чего-нибудь путного на манеже. Это провал, и ничего тут не поделаешь! Впрочем, я его предупреждал! Во всяком случае, попытался вдолбить ему это в голову. Один человек до меня сказал: «Не тешь себя надеждой, принимаясь за дело…».
      Ошкорн присвистнул от восхищения, потом протянул клоуну свой портсигар.
      – А что новенького в цирке? – спросил он, когда Джулиано закурил.
      – Ничего! Вы, конечно, скажете, что я поглощен только своими трюками, но я провел сегодня свое маленькое расследование. Вы правы. Преста и Людовико стали друзьями. Тут уж я ничего не понимаю, но факт остается фактом. Ну и ветреная же пташка эта маленькая Преста! Теперь она интересуется Людовико! Если сказать точнее, она даже относится к нему с какой-то почтительностью, так относятся к людям, которыми восхищаются или которых боятся. На вашем месте я бы познакомился поближе с этой лирической загадкой!
      – Вы и правда не узнали ничего нового, Джулиано?
      – Нет! Впрочем, разве что это может вас заинтересовать: Штут, должно быть, опасался какой-то кражи, потому что, перед тем как выйти на манеж, он запер дверь своей уборной, чего раньше никогда не делал.
      – Откуда вы это знаете?
      – Мне об этом сказал Мамут, а я, когда вчера думал об этом деле, вспомнил. В тот вечер, когда было совершено убийство, он пришел ко мне в уборную попросить румян. И сказал, что до этого заходил к Штуту, но его уборная оказалась запертой на ключ. Это было как раз во время первого выхода Штута. Мамут даже добавил: «Теперь он важная птица и нам не доверяет!»
      – Дверь была заперта на ключ! – пробормотал Ошкорн в каком-то блаженстве. – Дверь была заперта на ключ! Я хотел бы поговорить с Мамутом! Когда выйдете, не сочтите за труд послать его сюда!
      Джулиано вышел. Патон повернулся к Ошкорну.
      – Что тебе этот ключ!
      – Я еще не знаю, я думаю.
      – Пока из болтовни Джулиано можно извлечь лишь одно: Мамут подходил к уборной Штута, пусть даже он в нее не вошел. И все-таки не он совершил убийство. Он слишком мал ростом для того, чтобы убить высокого человека, даже сидящего.