– Ничто не мешает нам допустить, что Штута убили, когда он был в коляске, а в таком случае Мамут мог влезть на подножку и оказаться на уровне груди Штута. Надо поговорить с Мамутом. Дай я его допрошу. У меня появились на этот счет кое-какие мысли.
Джулиано вошел сказать, что Мамут куда-то исчез, и добавил:
– Не тревожьтесь, он где-нибудь поблизости. Он никогда не уходит далеко от цирка.
В эту минуту вошла Преста.
– Вы хотели меня видеть, господа? Я была бы признательна вам, если б вы могли принять меня сейчас. Я очень тороплюсь…
– Вас ждет Людовико?
– А почему бы и не Людовико?
Патон задал Престе несколько незначительных вопросов. Ошкорн молча разглядывал ее. Он чувствовал, что она в напряжении, вся сжавшаяся. Неожиданно он взял ее за руку.
– Почему вы не хотите сказать правду? Она вырвала руку.
– Правду? Какую правду? Я ничего не знаю! Я уже все сказала вам!
– Вы многое знаете. Кое-кто здесь тоже знает многое, но молчит в угоду вам.
– Кто же эти «кое-кто»?
– Людовико и Мамут, к примеру…
– Если они что-нибудь знают, пусть скажут! Клянусь вам, я не просила их скрывать что-либо!
– Да, вы можете клясться, что ни о чем не просили их, но взгляды иногда бывают красноречивее слов. Я был в уборной Штута, когда его тело перенесли туда. Мамут что-то заметил или что-то знает и он хотел сказать. Но в эту минуту вы взглянули на него. Он понял, что вы запрещаете ему что-то, он еще сам не знал, что именно, и благоразумно промолчал. Заметим мимоходом, что это большая жертва с его стороны, потому что он болтлив и любит интриги. То же самое касается Людовико. Тот тоже хотел что-то сказать и тоже промолчал – под вашим взглядом. Что вы запретили им говорить? Что знаете вы сами?
– Я ничего не запрещала, я никого не просила ничего скрывать! Я сама ничего не знаю, ничего не знаю!
В спор вмешался Патон:
– Почему вы отпираетесь? Вы же прекрасно понимаете, что рано или поздно мы докопаемся до истины! Если вы убили Штута…
– Что? Если я убила Штута?.. Я убила Штута?
– Пока это всего лишь предположение, – продолжал Патон своим самым торжественным тоном. – Но вот то, что вы знаете, кто убийца, и пытаетесь выгородить его – это уже не предположение, а уверенность. Будьте осторожны, малютка, вы можете поплатиться за это! Вводить в заблуждение правосудие – дело опасное!
– Я не знаю, кто убийца. Ошкорн подошел к ней.
– Нет, знаете! И Людовико тоже знает! С его трапеции виден коридор, что ведет в уборную Штута. Он один мог видеть, кто туда входил и кто выходил!
Наездница попятилась назад. Она упорно избегала взгляда молодого инспектора.
– А теперь, – продолжал Ошкорн, – Людовико держит вас в руках, потому что знает вашу тайну. Иными словами, шантажирует!
– Клянусь вам, мы никогда не говорили об этом деле с Людовико!
– Возможно, так оно и есть, но я вновь повторяю: иногда взгляды бывают красноречивее слов. Он знает, что вы знаете, что он все знает! И этого ему достаточно!
– Вы заблуждаетесь. Вы слишком большое значение придаете простым товарищеским отношениям.
В эту минуту вошел Мамут и, увидев Престу, в смятении остановился на пороге. Патон знаком показал ей, что она может уйти. Когда она была уже у двери, он сказал:
– Поверьте мне, мадемуазель, ни один мужчина не стоит того, чтобы ради него приносить себя в жертву.
Эти слова были сказаны Престе, но Ошкорну показалось, что Патон в равной мере адресовал их и Мамуту.
Когда Мамута спросили про дверь уборной Штута, он поначалу все отрицал. Право же, он не помнит, что говорил подобное Джулиано. И тем более не помнит, чтобы подходил к уборной Штута…
– Я бродил по коридорам, как обычно… Ошкорн неожиданно перебил его.
– Ладно, это не так уж важно. Мы хотели поговорить с вами о другом. Вы уверены, что, когда прогуливались по коридорам, не встретили там Людовико?..
И не давая ему времени ответить, продолжал, словно рассуждая сам с собой:
– …потому что роль Людовико весьма подозрительна. Естественно, Преста его защищает…
– Почему – естественно? – спросил Мамут неожиданно агрессивным тоном.
– Потому что красивая девушка всегда защищает красивого мужчину!
– Преста всегда насмешничает над Людовико! Ошкорн с иронией посмотрел на него.
– Выходит, друг мой, вы тоже попались на эту удочку! Вас тоже ловко провели! Преста и Людовико прекрасно утаили свою любовь!
Огромные глаза лилипута странно блеснули.
– Что вы хотите, чтобы я сказал вам? Что я видел в коридоре Людовико? Я не могу утверждать то, чего не видел! Я не встретил там Людовико!
– Подумайте хорошенько. Попытайтесь вспомнить все до мельчайших деталей.
– Все уже давно продумано. Я не видел Людовико. Но я так недолго находился в той части кулис…
– Вернемся к двери уборной Штута. Она оказалась закрытой на ключ, когда вы подошли к ней, не так ли?
Мамут опустил голову.
– Да.
– Почему же только сейчас вы это отрицали?
– Не знаю.
Патон пообещал Ошкорну не вмешиваться в допрос. Однако он не смог удержаться и вступил в разговор:
– Вы хотели скрыть от нас, что подходили к уборной Штута?
У Ошкорна было свое мнение относительно молчания Мамута, но он не высказал его.
– Итак, дверь была заперта на ключ? – настойчиво переспросил он.
– Да… но ключ был в скважине… только я не смог открыть…
– Почему?
– Потому что ключ не годился.
– Что значит – не годился?
– Я повторяю: ключ не годился.
– Чем вы это объясняете?
– Я не объясняю. Это ваше дело – объяснять.
– В общем, потерянное утро! – заключил Патон, когда они вышли из Цирка-Модерн.
Ошкорн не ответил. Для него утро не было потерянным. Он нашел ответ на один из двух небольших вопросов, которые с самого начала задал себе самому, а затем – Па-тону:
«Почему ключ от склада реквизита был вытащен из замочной скважины и отброшен в угол коридора?»
18
Наскоро проглотив свой обед, Жан Рейналь брился. И мысли его вряд ли можно было назвать радостными. Только сейчас, оглядев свой смокинг, он пришел к выводу, что тот весьма нуждается в чистке. А ведь смокинг у него был только один Выходит, придется пропустить несколько театральных спектаклей. И он размышлял, какие бы доводы привести в химчистке, чтобы его костюм почистили как можно скорее.
В дверь постучали. Удивленный, он увидел инспектора Патона.
– Простите за столь поздний визит. Я обдумал наш утренний разговор… Но, прошу вас, покончите прежде со своей щетиной…
Не дожидаясь приглашения, Патон сел, внимательно и не без иронии взглянул на Жана Рейналя.
– Да не дрожите вы так, а то порежетесь!
– Я дрожу? Да помилуйте!
– И не говорите, что это от холода, у вас здесь просто жарко!
– Я дрожу? Я?
– Между прочим, хотя дело, конечно, не мое, скажу вам, что вы зря пользуетесь опасной бритвой, вы слишком нервный человек! Конечно, я застал вас врасплох, вы вряд ли ожидали моего визита…
Жан Рейналь бросил беспокойный взгляд на стенные часы. Слава Богу, до поднятия занавеса в театре «Монпарнас» оставалось еще больше часу. Он отделается тем, что потратится на такси. Потому что ни за что на свете он не хотел бы пропустить этот спектакль, где должна была играть Маргерит Жамуа – травести в роли Лорензацио. Это его, Жана Рейналя, козырь! Ведь он не один раз писал в своих обзорах, что Маргерит Жамуа была бы великолепнейшим Лорензацио! И вот наконец она вняла его призыву!
Ему ни на секунду не пришло в голову, что Маргерит Жамуа наверняка никогда не читала «Газету Вара» или «Эхо Мюрьера». Но факт оставался фактом: Маргерит Жамуа играла Лорензацио!
Тем временем Патон продолжал:
– Как я сейчас сказал вам, я обдумал наш утренний разговор. Вы можете представить мне доказательство, что именно тридцатого марта были в театре «Варьете», а не в Цирке-Модерн?
Оправившись от шока, в который поверг его неожиданный визит инспектора, и добрив свой подбородок, Жан Рейналь обтер лицо и стал перед Патоном.
– У меня нет доказательства. Мое журналистское самолюбие будет уязвлено, но я должен признаться: я слишком малая птаха для того, чтобы надеяться на большое внимание администрации театров, надеяться, что меня заметили и запомнили. Вот если бы я представлял какую-нибудь крупную ежедневную парижскую газету…
Он на несколько секунд задумался.
– Может, там что-нибудь для вас найдется? Посмотрите в ящике с бумагами. Я туда сваливаю приглашения, которые мне присылают, программки спектаклей, на которых бываю. Попробую отыскать для вас программу от тридцатого марта.
Он запустил руку в ящик и вытащил оттуда пачку бумажек.
– Это было полгода назад? Тогда надо копать глубже.
Опустившись на колени, он вытащил, еще одну пачку пригласительных билетов и программок и наконец с победной улыбкой протянул Патону испещренный карандашными пометками листок.
Патон изучил программку, сунул ее себе в карман, просмотрел другие программы и отметил про себя, что на большинстве из них нет никаких пометок. Он также положил в карман приглашение, которое протянул ему Жан Рейналь.
– Вот доказательство тому, что я был в «Варьете». Видите, на программке я набросал свои впечатления! – довольно наивно заявил он.
– Да, но из всех программок эта – почти единственная, на полях которой есть пометки. Должен ли я сделать из этого вывод, что на остальных спектаклях, программы которых вы мне показали, вы не присутствовали?
Жан Рейналь покусал себе губы, потом сказал:
– Должен вам заметить, что очень трудно заполучить программу, не будучи на спектакле.
– Вероятно. Но программа помечается датой премьеры, в данном случае, тридцатого марта. А где доказательство, что вы были там именно в этот день? Вы вполне могли присутствовать на одном из последующих спектаклей!
Жан Рейналь не ответил.
Вот чего Патон терпеть не мог, так это выходить из дому вечером. Но, пожалуй, только вечером он имел шанс застать контролеров «Варьете» в полном составе. Он рассудил, что не стоит идти туда, когда они в запарке. Лучше пойти к четверти десятого. Это вполне позволяло ему сходить домой пообедать, даже спокойно пообедать, и с наслаждением выкурить послеобеденную сигару…
…Когда он вышел из «Варьете», то с горечью вынужден был признаться себе, что зря потратил время, которое мог бы провести с большей пользой. Ничего особенного он не узнал. Да, действительно, 30 марта была премьера «Человека за бортом». Многие театральные обозреватели пришли без приглашения и были выдворены. Патон описал контролерам Жана Рейналя, но никто из них его не припомнил.
Итак, ничто не свидетельствовало о том, что Жан Рейналь солгал, как, впрочем, и о том, что он сказал правду.
19
Консьерж рассеянно взглянул на незнакомца, который спрашивал, у себя ли месье Марсель Био.
– Думаю, что уже ушел в цирк. Но подымитесь все же, это на пятом, третья дверь по коридору направо.
Визитер не позвонил у третьей двери. Уже готов был позвонить, но не позвонил.
Голос, который был ему хорошо знаком, умоляюще говорил за дверью:
– Марсель, милый, надо что-то делать! Действуй! Поезжай путешествовать, делай что-нибудь! Но только не сиди вот так, ты сойдешь с ума!
Послышался смех, потом мужской голос произнес:
– Сойду с ума! Что ж, вполне возможно! Ведь и правда от этого можно сойти с ума!
Наступила долгая пауза, потом снова послышался мужской голос:
– Цирк! Пора идти в цирк!
– Не ходи! Не ходи туда! Умоляю! Тебе будет еще хуже!
– Я не могу не пойти, ты же прекрасно это знаешь! Пусти меня, Преста!
Неожиданно дверь распахнулась. Однако человек, что подслушивал под дверью, успел отскочить в сторону, в угол коридора. Он подождал, когда Паль спустится, потом подошел к двери. В зеркале он увидел отражение молодой женщины, она лежала на диване, обхватив голову руками, и тело ее сотрясалось от рыданий.
Он тихонько прикрыл дверь. Потом спустился и стал ждать неподалеку от дома. Наконец появилась Преста. Она перешла улицу Шанталь и нырнула в метро. Он вошел в тот же вагон. Преста сидела неподалеку от него, но, казалось, его не видела. Она была погружена в глубокое раздумье. Лицо ее было уже спокойно, но глаза блестели больше, чем обычно.
Он подошел к ней и поздоровался. Она вздрогнула, едва слышно ответила на его приветствие, потом отвернулась и, глядя в оконное стекло, не спускала с него глаз.
Когда поезд подошел к станции «Эколь Милитер», он встал одновременно с нею, но дождался, чтобы она вышла первой. Он шел метрах в тридцати за ней, и она ни разу не оглянулась. Когда показался Цирк-Модерн, он ускорил шаг, и в цирк они вошли почти одновременно.
и вот инспектор Ошкорн снова присутствовал на представлении в Цирке-Модерн, но теперь он стоял в проходе у выхода на манеж. Он любовался Престой, в этот вечер еще более отважной, более вызывающей, чем когда-либо. Она пустила лошадь в галоп и гарцевала на ней, полузакрыв глаза, обнажив под ярко накрашенными губами белоснежные зубы.
Позади группы Луаяля стоял и совершенно завороженным взглядом следил за трюками наездницы Людовико.
Неподалеку от Ошкорна, прислонясь к перегородке, невидящими глазами смотрел в зал Паль.
Когда Преста закончила свой номер, Ошкорн подошел к ней:
– Вы не должны были допустить, чтобы он пришел сюда, – кивнул он на Паля. – Это слишком больно для него.
– Я не смогла его удержать!
Потом вдруг она с обеспокоенным видом спросила:
– А почему вы говорите это мне? Почему именно я должна была удержать его?
– Я знаю, что вы хорошо к нему относитесь. Или я ошибаюсь?
Она неопределенно передернула плечиками и убежала в свою уборную.
Теперь наступил черед Джулиано и Мамута.
Подойдя ближе к манежу, Паль жадно следил за их игрой. Номер был всего лишь повторением того, что исполняли в прошлом году он и Штут, и Ошкорн слышал, как он тихо бормотал все реплики Джулиано. Временами у него громко стучали зубы. Ошкорн взял его за руку и попытался увести. Но Паль уперся, по-прежнему не спуская глаз с Джулиано, который выступал в костюме, расшитом золотыми солнцами.
– Почему вы не хотите снова выйти на манеж? – спросил Ошкорн.
Паль, казалось, очнулся и внимательно взглянул на своего собеседника. Казалось, он наконец узнал его. Неожиданно успокоившись, он сделал уклончивый жест и отошел в сторону. Ошкорн последовал за ним.
– Почему вы не хотите выйти на манеж?
– Я не могу играть без Штута! Неужели вы не понимаете? Никто не может понять этого! – ответил Паль с неожиданным гневом. – Вы все вьетесь вокруг меня, словно надоедливые мухи. Вы все терзаете меня, спрашиваете.
почему я больше не играю! Я не могу больше играть, понимаете? Я не могу больше играть без Штута!
Между ними стала Преста. Она выскочила из своей уборной, набросив на трико великолепную испанскую шаль. Нежно взяв Паля за руку, она увела его.
20
– Похоже, сегодня обещает быть славный денек! – вздохнул Ошкорн, садясь напротив Патона.
Через настежь открытые окна доносились шумы улицы. Большой жирный воробей, скорее похожий на галку, – он прилетал каждое утро – уселся на подоконнике. Ошкорн встал, подошел к окну, вывернул карман своей куртки и высыпал на цинковый слив крошки, которые он обычно собирал за завтраком.
– Славный обещает быть денек! В такую погоду только гулять! – снова вздохнул он.
Но перед ним сидел торжественно важный Патон со своим грозным блокнотом.
– Мы готовы? – спросил Патон.
– Ладно, давай! – уступая, ответил Ошкорн. Несколько утрируя, он мысленно оценил метод Патона, который тот применял в их совместной работе. Это стало уже ритуалом: три или четыре дня беглого расследования, пометки в блокноте, прощупывание. Потом, собрав воедино предварительные материалы, Патон приступал к осмыслению дела и пытался завершить его. В спорах, которые при обсуждении неизменно возникали у него с Ошкорном, Патон обычно исключал немалое количество деталей и немалое число людей. Когда оставалось пять или шесть подозреваемых, пять или шесть нитей, полицейские делили пополам и то и другое. До этой минуты они почти все делали вместе, теперь же каждый начинал работать самостоятельно, и тут начиналась борьба – кто первым придет к финишу.
Метод неплохой, потому что он не раз приводил их к успеху. Только вот напрасно он стал методом, потому что Ошкорн любил импровизацию.
А тут еще такое прекрасное утро, что нелепостью казалось разговаривать о преступлении, о крови, о смерти!
Но он все же смирился, закурил сигарету, откинулся в кресле и закрыл глаза.
– Я думаю, – начал Патон, – ты не будешь возражать, если мы исключим восемь человек, которые во время убийства Штута находились буквально у нас перед глазами? А именно: ну, естественно, Паль, поскольку он был на манеже, Людовико, который болтался под куполом цирка, Джулиано, этот просто сидел рядом с нами, месье Луаяль, три его сына и Тони – эти пятеро стояли в проходе у самого манежа. К тому же ни у одного из них нет побудительного мотива для преступления. Паль теряет незаменимого партнера, Тони теряет влиятельного покровителя. Месье Луаяль и его сыновья? А что им был за интерес? Они производят впечатление людей честных, и, пожалуй, трудно представить, что они пойдут на убийство ради перстня. Джулиано?
– У Джулиано есть побудительные мотивы. Да-да, возможно, ревность. Ты заметил, с какой горечью он говорил об успехе Паля и Штута? Он жалкий, ничтожный паяц, которому дают только выходные роли, и едва ли у него есть надежда стать когда-нибудь знаменитым. Только вот, понимаешь, если он должен был кого-то убить, так это Паля. Потому что Паль – звезда первой величины, ведь именно Паль срывает все аплодисменты.
– А у Людовико тем более нет никаких мотивов, – сказал Патон.
– Отнюдь! А его страсть к Престе! Если верить Джулиано, дирекция собиралась уволить Людовико. Но ведь дирекция – это и есть Штут. Уволенный из цирка, Людовико оказался бы отдален от Престы. Все, что мы знаем о нем, свидетельствует о том, что он просто одержимый. Страсть всецело захватила его. На убийство его могло толкнуть чувство мести – авансом. И еще – чтобы предвосхитить события. Может, он надеялся, что новый директор продлит с ним ангажемент еще на год!
– Все верно! Но все же мы должны отвести его, ведь в то время, когда было совершено убийство, он находился на трапеции. Правда, мы на несколько минут потеряли его из виду, но ничто не дает нам права утверждать, что его там не было.
– Я не думаю, что он покидал трапецию, – сказал Ошкорн. – Меня больше интересует, почему он ее не покинул, ведь его номер был уже закончен. Во время номера Паля я несколько раз поднимал взгляд к трапеции. Я осознал это, только когда увидел, что Людовико бросает лунные диски.
– Но даже если допустить, что ты на несколько минут потерял его из виду, ему не хватило бы их для того, чтобы спуститься, добежать до уборной Штута, совершить преступление, положить труп в коляску и снова подняться под купол. Следовательно, ты согласен, что эти восемь чело-век – вне подозрений?
– Согласен!
– Тогда остаются под подозрением все остальные. Их семеро, если не считать обслугу – уборщиц, контролеров, Конюхов и других служителей, ухаживающих за животными, этим запрещено заходить в закрытую часть кулис, и их там никто не видел, а посему сейчас нам нет смысла заниматься ими. Я снова просмотрел все показания. Ни об одном из этих семи нельзя сказать, что он подходил к уборной Штута, но нельзя сказать и обратное – что не подходил. Если бы не последнее, ситуация была бы вполне ясная.
– Да, действительно, вполне ясная! – согласился Ошкорн.
– Тем более, что все они лгут. Естественно, каждый защищает себя, но у каждого есть еще кто-то, кого он хотел бы защитить. Вот и крутись тут!
– Из этого следует, что пока мы не разберемся со всеми, нельзя принимать в расчет никакие алиби, а надо скорее искать возможные мотивы преступления для каждого. Итак, после нашей психологической дискуссии пойдем по этому пути! Кто у тебя в списке первый?
– Мадам Лора.
– Мадам Лора! Я не думаю, чтобы мадам Лора убила Бержере в расчете завладеть восьмьюдесятью тысячами франков, которые принадлежали цирку, то есть, по сути дела, ей! И тем более она не сделала бы этого ради перстня! Если только обе кражи не совершены для отвода глаз. Но к чему бы ей убивать месье Бержере и, главное, Штута?
– Что касается Бержере, то тут, пожалуй, явных мотивов нет, – согласился Патон, – а вот со Штутом дело другое, тут может быть желание избавиться от надоевшего любовника…
– Но ведь существует столько иных способов порвать! В конце концов, она свободная женщина! Свободна выбрать себе любовника, свободна его оставить! Она богата, а деньги улаживают многое. Боязнь скандала? Боязнь шантажа со стороны Штута? Нет! Женщину такого склада характера шантажом не возьмешь!
– Но ведь смерть Штута совершенно не потрясла ее!
– Откуда ты знаешь? Она женщина сдержанная, я думаю, не в ее характере выставлять свои чувства напоказ.
Но, может, ты прав, смерть Штута ни капельки не взволновала ее.
– Выходит, у нас есть все основания включить ее в число подозреваемых? – сделал вывод Патон.
– Да, против нее свидетельствует ее странное поведение, то, что она находилась около уборной Штута примерно тогда, когда было совершено убийство, то, что по приезде домой она велела шоферу оставаться в ее распоряжении. На основании всего этого мы можем сделать вывод: она ожидала, что ей придется вернуться в цирк. И еще то, что она явно не спешила туда после телефонного звонка Жана де Латеста, когда он сообщил ей о драме. Да, все это смущает… Ну ладно, кто у тебя следующий?
– Ее шофер.
– Ее шофер? Что ж, вполне может быть! Когда было совершено преступление, он находился в цирке. Да, он свободно мог ходить за кулисами. Но каковы побудительные мотивы?
– Кража?
– Конечно, кража. И в вечер убийства Бержере он тоже был в цирке. Кто у тебя третий?
– Мамут.
– Те же мотивы, что и у Джулиано. Он снедаем завистью и ненавистью. Вот только он слишком мал ростом, чтобы совершить такое убийство!
– Но ты сам сказал, что Штута могли убить, когда он находился в коляске. А взобраться на подножку коляски и оттуда поразить Штута в самое сердце легко мог и Мамут.
– Но месье Бержере был убит, когда он сидел в кресле, и его можно было поразить кинжалом, только склонившись над ним. Мамут для этого слишком мал! – возразил Ошкорн.
– Возможно, эти два преступления никак не связаны!
– И потом, – продолжил свою мысль Ошкорн, – если уж Мамут и решил бы кого-то убить, то он убил бы Паля, звезду, цирковое светило, объект его зависти и ненависти!
– Твои доводы можно было бы отнести к Джулиано, но никак не к Мамуту. Мамут не мог даже помышлять о том, чтобы занять место Паля, но вполне мог надеяться заменить Штута. Впрочем, посмотри, что произошло после убийства. Вместо двух знаменитых клоунов на манеж вышли Джулиано и Мамут. Джулиано, естественно, в роли клоуна, Мамут – «огюста». Выходит, преступник Мамут? Все возможно, все правдоподобно. Не следует также забывать, что он влюблен в Престу, а Преста наверняка замешана в деле…
– Мамут ревновал к Штуту? Ревновал не как к артисту, а как к мужчине? Но тогда нужно было бы предположить, что Преста была любовницей Штута? Нет, это немыслимо, мы уже знаем. Этот сплетник Джулиано нам все доложил.
– Мало ли кто и что сказал, это не исключает и моей версии. Ну а четвертый – Рудольф.
– Рудольф – это тот чех, что ухаживает за лошадью Престы? – уточнил Ошкорн. – Почему он? Почему из всех конюхов ты взял именно его?
– Потому что Рудольф тоже влюблен в Престу.
– Весьма туманный мотив, и его трудно связать с преступлением, по крайней мере сейчас.
– И еще один влюбленный в Престу: Жан де Латест.
– Неужели ты всерьез думаешь, что он влюблен в Престу?
– Да это просто бросается в глаза!
– Влюблен? Жан де Латест? Что ж, возможно… Впрочем, у него могла быть и другая причина для ревности – тщеславие. Теперь Штут мертв, и у него немало шансов получить пост директора.
– После смерти Бержере он этого поста не занял.
– Нет, конечно, потому что дорогу ему перебежал Штут. Но теперь Штут мертв… Представь, что наверняка сейчас произойдет: мадам Лора потеряет к цирку всякий интерес и, отойдя от дел, пойдет по простейшему пути – поставит во главе заведения того, кто уже хорошо знает все дела цирка.
– Возможно, ты прав, но есть нечто, свидетельствующее в деле об убийстве в его пользу: он калека. Он не владеет левой рукой.
Ошкорн округлил глаза и насмешливо посмотрел на Патона.
– Да, он так это представляет…
– По правде сказать, для того, чтобы убить Бержере, он вполне мог обойтись и одной правой. Достаточно было упереться грудью в спинку кресла, чтобы оно не повернулось и не помешало нанести удар. У него не было надобности удерживать кресло рукой. Вспомни, ты ведь сам обнаружил на спинке кресла вмятинку, оставленную, возможно, пуговицей, пуговицей с пиджака. А Штут вообще обычно сидел на стуле, так что все было еще проще, тут левая рука и не требовалась, ведь можно было не опасаться, что стул повернется. Удар он наносил правой рукой. И, судя по результату, глаз у него верный.
– Допустим. Но как он мог одной рукой переложить Штута в коляску?
– Он мог убить его уже в коляске. И потом, как ты сам сейчас изволил заметить, ведь лишь сам Жан де Латест утверждает, что не владеет левой рукой, но так ли это на самом деле?
– Но мы категорически не можем предъявить ему обвинение, а раз так – нам будет трудно заставить его пройти медицинскую экспертизу, чтобы узнать это. И все же из всех, кого ты включил в список подозреваемых, он – самый серьезный. Тем более что в то самое время, когда было совершено преступление, он находился возле уборной Штута и вначале отрицал это.
– Но у меня есть еще один серьезный кандидат, – продолжал Патон. – Журналист.
– Жан Рейналь?
– Да, Жан Рейналь. Я побывал у него. Ему не удалось представить мне убедительные доказательства, что в тот вечер, когда убили Бержере, он не был в Цирке-Модерн.
– Но… ему-то чего ради убивать?
– Вот это совершенно непонятно. И именно это меня больше всего занимает. Я не верю в убийство без мотивации. Я хотел бы узнать, почему Жан Рейналь мог бы убить этих двух человек. Чтобы обокрасть их? Маловероятно. Чем больше я думаю, тем больше прихожу к выводу, что обе кражи были инсценированы для отвода глаз. Значит, дело здесь в чем-то другом.
Патон не спеша закрыл свой блокнот, потом с иронией взглянул на напарника.
– И вот моя последняя клиентка, единственная, показания которой я не смог проверить по-настоящему. Та, кто, похоже, лжет больше всех… – заключил он.
Ошкорн медленно поднял веки.
– …та, кому надо скрывать больше всех. Наша красавица Преста! – заключил Патон.
– Вот как?
– Да, вот так! Она красивая девушка и, естественно, согласно твоим понятиям, не может совершить преступление. К несчастью для нее, я не так благосклонно настроен по отношению к ней, как ты.
– По-твоему, она могла бы совершить преступление?
– А почему бы и нет?
Ошкорн пожал плечами, потом ответил:
– Преста действительно виновна, но не в убийстве. Она соучастница, но не в самом убийстве, а в каком-то заговоре, потому что она явно пытается сбить нас со следа. Поэтому очень важно как можно скорее узнать, кого она хочет спасти.
– Тогда мы должны обвинить всех влюбленных в Престу!
– Я не сказал – влюбленных в Престу, я говорю о том, кого Преста любит, это не одно и то же!
Ошкорн снова откинулся в кресле, выпустил длинную струйку дыма, с интересом проследил за причудливыми завитками, пока они не растаяли. Потом, наконец, сказал:
– Вчера вечером я кое-что раскопал. Преста очень дружна с Палем.
Патон расхохотался.
– Я тоже кое-что раскопал. Преста – сестра Паля, если точнее – сводная сестра.
Ошкорн резко выпрямился.
– Сестра? Ты уверен в этом? Она сама тебе сказала?
– Нет! У них, по-видимому, есть основания скрывать свое родство.
– Так как же ты узнал? – несколько наивно спросил Ошкорн.
– Иногда мне случается быть полицейским!
Так, значит, Преста – сестра Паля! Это многое объясняет: ее присутствие на улице Шанталь, ее огорчение оттого, что Паль так подавлен случившимся, ее горячее стремление уговорить его не ходить вчера вечером в цирк. И ее печальный, обеспокоенный взгляд, обращенный на Паля, когда тот наблюдал за игрой Джулиано и Мамута.
Ошкорн все это время подспудно чувствовал, что отношения Паля и Престы немного выходят за рамки просто дружеских. Но, естественно, он относил это на другой счет.
Он проглотил пилюлю. Что ж, Патон выиграл очко. Сам азартный игрок, Ошкорн поздравил его с победой. Но Патон так и не раскрыл своей тайны: откуда он узнал об этом родстве.
– А какую роль это может сыграть в деле? Надо подумать! – сказал он.
– На мой взгляд – никакой. Я просто сказал тебе, что раскопал одну маленькую деталь, но я не придаю ей особого значения. Возможно, Преста в чем-то и виновна, но вряд ли к этому имеет отношение ее родство с Палем. Это разные вещи. Она, к примеру, могла убить Штута в досаде, что он не отвечает на ее чувство… или заставить кого-нибудь убить его.
К большому удивлению Патона, Ошкорн, кажется, принял эту гипотезу: Преста убила Штута. И полицейские долго обсуждали эту версию, взвешивая очевидные побудительные мотивы, ища тайные, заново изучая алиби, представленные молодой наездницей. Потом Патон решил, что он снова вернется к этому вопросу и изучит его более основательно.
– Итак, подводя итог, – сказал он, – мы в деле Штута должны иметь в виду четыре побудительных мотива: кража, профессиональная ревность, просто ревность и, наконец, честолюбие.
