Клод Файар
Клоун умер на манеже
1
Для мусульманина рай – место, где много красивых гурий танцуют, поют и с улыбкой предлагают вам ментоловый чай.
Для Жана Рейналя рай – только одно: большой театральный зал, где за ним навечно было бы закреплено престижное место.
Вся жизнь Жана Рейналя была посвящена театру. Но как и всех страстно влюбленных, его бросало в жар при мысли, что к его страсти могут быть примешаны деньги. Он сгорел бы от стыда, если бы покупал билет в театр. Строго говоря, он не был безбилетником в прямом смысле слова, не был «зайцем». Он мог предъявить удостоверение театрального обозревателя трех провинциальных газет, правда, газет, абсолютно не известных в Париже.
Упорством, улыбочками, иногда даже не совсем честным путем он добился того, что попал в списки многих театров и почти регулярно получал приглашения на генеральные репетиции или последние «прогоны в костюмах» перед генеральной. Иногда случалась осечка, и какой-нибудь театр вдруг переставал присылать ему приглашения. Просто появлялся новый администратор и в усердии своем решал, что необходимо пересмотреть список представителей прессы. И Жану Рейналю приходилось все начинать сначала, снова завоевывать свое столь желанное кресло. Поэтому он как чумы боялся перемен в администрации театров.
Жизнь для Жана Рейналя начиналась только вечером. Агент фирмы по торговле дофинеской солодкой, он дни напролет бегал, пристраивая свой товар. Работал добросовестно. Но на самом деле это был человек-сомнамбула, машинально открывавший и закрывавший чемодан с образцами, человек-сомнамбула, выслушивавший сетования и политические измышления бакалейщика квартала. Самим собой Жан Рейналь становился только вечером.
Когда в театре не было генеральной репетиции, он – в который уже раз! – отправлялся в мюзик-холл или в цирк.
Итак, вечером 30 сентября ни в одном из театров не было генеральной репетиции, ни в одном из театров не было премьеры. Жан Рейналь отправился в Цирк-Модерн, где в тот вечер дебютировал Марк со своими черными пантерами.
Обычно приход этого третьестепенного репортера никого не заинтересовывал. Поэтому он был очень удивлен, взволнован, даже, можно сказать, очарован тем вниманием, которое проявил к нему Жан де Латест, главный администратор Цирка-Модерн. Распорядившись усадить его в одну из лучших лож, он сам пришел туда под предлогом, что хочет рассказать гостю о представлении.
«Он наверняка принимает меня за кого-то другого!» – подумал Жан Рейналь.
Несколько смущенный сердечностью Жана де Латеста, он молча слушал его и время от времени делал пометки в своей программке. Он страшился неизбежного вопроса о том, насколько солидны представляемые им газеты, каков их тираж. Но Жан де Латест не коснулся этой деликатной темы, он только комментировал происходящее на манеже да между делом рассказал несколько забавных историй про артистов.
Жан Рейналь думал, кому должна была предназначаться эта любезность. Позднее он, верно, вспомнил, с какой настойчивостью Жан де Латест не отходил от него весь вечер 30 сентября.
«Но на самом деле все ли время он был рядом со мною?» – спросил он тогда себя.
2
Преста! Очаровательное создание! И Жан Рейналь склонился к соседу.
Наездница Преста только что появилась на манеже на белой лошади. Она скакала, стоя на правой ноге на пуантах, откинув назад левую, воздев руки, и казалась ангелом. Восхитительная фигурка в белом шелковом трико, рассыпавшиеся по плечам длинные вьющиеся каштановые волосы, огромные черные глаза, курносый носик с трепещущими ноздрями – и правда, красивая девушка. Она улыбалась, обнажая ослепительные зубы.
Вот так, вытянувшись в струнку, Преста сделала несколько кругов, потом начала выполнять свои ловкие и опасные трюки. Да, безусловно, она была лучшей наездницей-акробаткой.
Ее лошадь была из породы тяжеловозов, с широким и плоским крупом, позволяющим делать на нем акробатические упражнения. Смеха ради, возможно, эту тяжеловесную и добродушную лошадь назвали Пегасом.
– Пегас выглядит неповоротливым, – сказал Жан де Латест, – а он, между прочим, необыкновенный скакун. По крайней мере, был им, ведь он уже старый, и Преста его щадит.
Жан Рейналь не скрывал своего восхищения красивой наездницей.
– Не вы один восхищаетесь ею, – сказал Жан де Латест. – Все мужчины в цирке влюблены или были влюблены в Престу… или еще влюбятся! Взгляните, вон, в проходе, у выхода на манеж, стоит светловолосый парень в голубом комбинезоне. Это Рудольф, студент-чех. Как-то, нуждаясь в деньгах, он на один вечер нанялся в цирк. И вот уже два года как все еще здесь… из-за прекрасных глаз Престы. А за его спиной – высокий кудрявый молодой человек, видите? Это Людовико, знаменитый воздушный гимнаст. Полгода назад мы за огромные деньги ангажировали его на одну неделю. А потом он возобновил контракт за смехотворную плату, лишь бы остаться возле Престы. Да и не только эти двое… Я уже не говорю о публике. Есть завсегдатаи нашего цирка, которые приходят исключительно ради Престы. Эти, правда, обычно держатся в тени, ну – цветы, конфеты, иногда приглашения пообедать, которые, впрочем, Преста, кажется, отвергает… Да, еще Мамут…
Лилипут Мамут только что появился на манеже. В вечернем костюме с цветком в петлице, в цилиндре набекрень под слишком выпуклым лбом, с букетом алых роз в руке. Он бежал за лошадью, протягивая свой букет прекрасной наезднице. Но – безуспешно, та не обращала на него ни малейшего внимания и лишь изредка оборачивалась, чтобы мимикой выразить ему свое презрение. А Мамут продолжал комично бегать за лошадью, крича: «Мадемуазель, ну выслушайте же меня!..»
– Он очень естественно играет роль лилипута, влюбленного в звезду цирка. – Сказал Жан де Латест.
Прекрасную Престу на манеже сменили жонглеры. По-видимому, Жану Рейналю этот номер не показался таким же очаровательным. Он повернулся к Жану де Латесту и неожиданно спросил:
– Кстати, так ничего и не нашли?
– Ничего, – понизив голос, ответил главный администратор. – Ничего! Злодеяние до сих пор остается безнаказанным! Вы мне напомнили об этом, а ведь сегодня ровно полгода! Уже полгода! Как летит время! Это случилось ровно полгода назад, тридцатого марта!
Он внимательно взглянул на собеседника.
– Если я не ошибаюсь, в тот вечер вы тоже были в цирке?
– Простите?..
– Да-да, вспомните, месье Бержере убили как раз в то время, когда шло представление.
Смущенный Жан Рейналь несколько минут подумал, потом сказал:
– Нет, меня тогда не было. Впрочем, я не был здесь уже более года.
Помолчав, он спросил: – А что говорит полиция?
– Они сделали все, что в их силах. Целый месяц от нас не отлипали. Всех перетаскали, как каштаны из жаровни. Каждый по очереди был на подозрении. Даже я! Я! Представляете, с моей искалеченной рукой убить такого богатыря, каким был месье Бержере!
– Убийца мог напасть неожиданно!
– Похоже, именно так и случилось, ведь, как показало следствие, все произошло без борьбы. Однако надо обладать недюжинной силой, чтобы так глубоко вонзить кинжал в сердце мужчины.
Действительно полгода назад месье Бержере был обнаружен в своем кабинете мертвым. Убийство произошло, когда представление было в самом разгаре. Кинжал так и остался торчать в ране, а на его рукоятке не обнаружили никаких следов.
Полиция, как только сейчас сказал Жан де Латест, целый месяц вела расследование, допрашивала всех. А потом, похоже, потеряла к делу интерес.
Жан де Латест рассказывал о поклонниках и почитателях Престы. А в тесных рядах зрителей третьего яруса какой-то мужчина, тоже не отрывая глаз, следил в бинокль за упражнениями прекрасной наездницы. Его приятель, что сидел справа от него, казалось, не разделял его восторга и смотрел на манеж с полным равнодушием.
– Вот уж никогда не думал, что ты можешь так походить на бульдога! – заметил ему восторженный мужчина.
И, обескураженный холодностью приятеля, повернулся к соседу слева, щуплому старикашке, который с жаром отбивал себе ладони.
Этот старикашка появился здесь всего несколько минут назад. Он сел на свое место, аккуратно положив на колени котелок. Его сосед справа посмотрел на него и по своей привычке классифицировать людей с первого взгляда отнес старика к категории мелких служащих.
Старикашка сразу же проявил необычайный интерес к происходящему на манеже, он что-то негромко восклицал то с похвалой, то с неодобрением. И ему явно хотелось поделиться с кем-нибудь своими чувствами. Его сосед, тот, что с восхищением смотрел выступление наездницы, тоже не прочь был поболтать – или, во всяком случае, послушать болтовню других – и несколькими репликами побудил старикашку к разговору.
Обоюдная страсть к цирку сразу же сблизила их. Вскоре они уже тихонько беседовали. Как выяснилось, старикашка был завсегдатаем Цирка-Модерн и знал множество сплетен об артистах труппы. Рассказы забавляли и его самого, и он то и дело разражался тихим детским смехом.
– Красивая девчонка эта Преста! – сказал он. – Не одного вас она заворожила. Видите в проходе парня с курчавыми волосами? Это Людовико, воздушный гимнаст, звезда мирового класса. Говорят, он отказался от многих престижных контрактов ради того, чтобы остаться здесь, рядом с Престой. А она смеется над ним! Это до добра не доведет! А еще взгляните там же на молодого человека в голубом комбинезоне. Это Рудольф, конюх. Два года назад он случайно попал в цирк. И Преста его околдовала. Над ним она тоже посмеивается. Вернее, ведет себя так, словно и не замечает его. Это тоже до добра не доведет! И еще Мамут…
Старикашка умолк. Только что на манеж выбежали ковёрные. Началась короткая интермедия, разыгрываемая для того, чтобы дать возможность подготовить следующий номер. Они выбежали крича, смеясь, толкаясь. Их игра была грубовата, они просто бузотерили. Из них только лилипут Мамут обращал на себя внимание. Он шел семенящей походкой и плачущим голосом выкрикивал веселые шутки. Он заявил одному из своих приятелей, что он фокусник и может сделать так, что из обыкновенной шляпы вытащит жареного петуха. Надо только найти у кого-нибудь шляпу – обязательно черный котелок.
– Господа, кто одолжит мне свою шляпу для маленького фокуса? Ны, месье? Нет? Очень жаль! Может, вы, месье в третьем ярусе? Нет? Почему же? Я ведь верну ее вам, слово Мамута!
Мамут настаивал, его поддерживали все ковёрные и «огюсты».
Краснея при мысли, что он привлекает внимание всего зала, старикашка с третьего яруса мужественно защищал свою шляпу. Но в конце концов он сдался, и котелок, передаваемый из рук в руки, перекочевал в руки Мамута. Старикашка встал и, вцепившись руками в перила рампы, с тревогой следил за каждым движением Мамута. А тот, поманипулировав тремя яйцами, положил их в котелок, изо всех сил стукнул по нему кулаком и воскликнул:
– Итак, подайте горячее!
Увы! Вместо обещанного петуха на дне шляпы оказалась отвратительная тягучая желтая масса. Старикашка тяжело опустился на скамейку.
– Извините меня! – вскричал Мамут. – Я совсем забыл, петуха я съел за обедом!.. Я покажу фокус в следующий раз! Вот ваша шляпа, и примите мои извинения!
Это было жестоко по отношению к старикашке, но весь зал стонал от хохота, видя его растерянность и ярость. Тщетно старался бедняга обуздать свой гнев, скрыть, как у него от негодования дрожат губы. Он тихо пробормотал какие-то угрозы, заявил, что пожалуется дирекции и она должна возместить ему стоимость шляпы, почти совсем новой шляпы, это будет справедливо!
В эту минуту его сосед взглянул на него повнимательнее. И узнал в нем Джулиано, одного из клоунов цирка. Немного уязвленный тем, что его так одурачили, он склонился к нему и сказал:
– Сегодня вы превосходно сыграли роль простака! Примите мои поздравления!..
Старикашка поднялся со своего места.
– Мой номер окончен. Возможно, я еще сейчас вернусь. Но на всякий случай доброго вам вечера… господин инспектор Ошкорн!
3
Сосед с лицом бульдога повернулся к Ошкорну.
– Ну что, дорогой, обвел он тебя вокруг пальца! Выходит, зря мы по твоему наущению карабкались на третий ярус, зря словно контрабандисты с поднятыми воротниками и надвинутыми на глаза шляпами проскальзывали мимо контролеров! Они все равно засекли нас! А ведь если подумать, чего нам было прятаться?
– Я тебе уже сказал! Чтобы каждый занимался своим делом, и не считал своим долгом ломать перед нами комедию. Ведь все то время, что мы вели расследование по делу Бержере, они только и делали, что ломали комедию.
До реплики старикашки инспектор Ошкорн считал, что они прошли в цирк незамеченными. Контролер рассеянно взглянул на билеты. Стоявший у кассы Жан де Латест как раз в эту минуту отвернулся и, казалось, не заметил их. Что же касается капельдинерши, то она с безразличным видом отвела их на места, согласно билетам.
Ошкорн склонился над барьером, оглядел огромную раковину с ярко освещенным манежем. С высоты он хорошо различал лица: лицо Жана де Латеста, беседующего в ложе с каким-то незнакомым Ошкорну мужчиной, лицо чеха Рудольфа. Он видел Серве, исполняющего обязанности «месье Луаяля» – в голубой униформе, с шамберьером
в руке, за ним – трех его сыновей, тоже в голубом. Он видел рабочих сцены. Он узнавал их всех! Всех их он подолгу допрашивал несколько месяцев назад. Мадам Лора, владелица цирка, собственной персоной сидела в своей ложе одна.
Из всех, с кем ему пришлось иметь дело за время их расследования по делу Бержере, никто не показался ему столь загадочным, как эта светловолосая женщина со спокойным и суровым выражением лица…
Да, приходится признаться, их расследование зашло в тупик. Но у инспектора Ошкорна еще теплилась надежда, и он со дня трагедии упорно продолжал вникать в жизнь цирка. После смерти месье Бержере сразу стало ясно, кто на самом деле истинный его владелец: мадам Лора, которая до тех пор считалась просто владелицей части акций. И она передала управление цирком не Жану де Латесту, что казалось бы вполне естественным, а Рожеру Дюбуа, знаменитому клоуну, выступающему под именем Штут. Кое-кто утверждал, будто Штут – любовник мадам Лора и что именно он заставил ее выкупить акции Бержере.
Ошкорн вдруг подумал, что как раз сегодня – ровно полгода со дня убийства месье Бержере.
– Уже полгода! – пробормотал он. – Как быстро бежит время!
Целый месяц он вместе с инспектором Патоном сел расследование, но они так и не сдвинулись с мертвой точки. Потом подоспело другое дело, и они несколько ослабили свое рвение. Но драма в Цирке-Модерн не выходила у Ошкорна из головы. Дело казалось ему интересным, и он боялся, как бы комиссар Анье не передал его кому-нибудь другому. Оно до сих пор не закрыто. У комиссара Анье никогда нельзя было просто закрыть неперспективное дело. Когда расследование затягивалось, застревало на мертвой точке, он откладывал досье в сторонку отлежаться. Потом в одно прекрасное утро снова пускал своих инспекторов по следу.
Именно так и произошло сегодня утром. Ошкорн и Па-тон получили приказ снова заняться делом Бержере. К большому огорчению Патона, который без особого энтузиазма воспринял необходимость вернуться в круг людей, которых он скопом называл шутами.
Впрочем, он совсем не разбирался в театральной иерархии. Шутами для него были все артисты, будь они даже звездами первой величины. И он не понимал того интереса, который проявлял к этой публике его напарник.
Выйдя из кабинета комиссара Анье, Патон и Ошкорн посоветовались, как им действовать. Патон считал, что нужно немедленно идти в цирк, собрать всех артистов и служащих, которые были там в вечер убийства, и снова допросить их.
Ошкорн упорно настаивал на том, что действовать надо деликатнее, и в конце концов убедил Патона пойти на вечернее представление инкогнито.
«Нам надо, – убеждал он, – посмотреть на людей со стороны».
И вот – превосходный результат! Сейчас весь цирк уже знает, что полиция снова здесь! А ведь именно этого они хотели избежать!
Двое полицейских еще не подозревали, что волею случая они присутствуют на самом сенсационном представлении!
В антракте оба полицейских остались на своих местах. Ошкорн продолжал обозревать зал. Он увидел, как Жан де Латест со своим спутником направился за кулисы. Месье Луаяль и униформисты тоже удалились. Мадам Лора, явно поколебавшись немного, накинула на плечи меховой палантин и не спеша покинула ложу.
Полицейские, каждый про себя, размышляли над убийством месье Бержере и вспоминали все детали расследования.
Ошкорну, в частности, не давало покоя одно маленькое открытие, которое он сделал на третий день расследования. На подушке одного из кресел в кабинете месье Бержере, на боковой ее стороне, он обнаружил разрез сантиметров в десять длиной.
«Вы обратили внимание, что здесь кожа порвана?» – спросил он тогда Жана де Латеста.
Тот был искренне удивлен.
«Кресла совсем новые. Еще и месяца не прошло, как мы купили их. Поставщик гарантировал нам качество».
«О, дело не в качестве кожи, – ответил ему Ошкорн. – Если быть точным, то это не разрыв, а разрез, сделанный скорее всего ножницами и наверняка с какой-то целью».
Жан де Латест пожал плечами, как бы показывая, что он и сам теряется в догадках. Они поговорили о чем-то другом, потом Ошкорн вернулся к прежней теме.
«Эта подушка могла бы послужить великолепным тайником, – сказал он. – Через прорезь в нее можно засунуть добрую пачку купюр. Жаль, что я не увидел ее в самом начале расследования!»
Это был намек на восемьдесят тысяч франков, исчезновение которых из сейфа месье Бержере было зафиксировано в деле.
И так как Жан де Латест смотрел на него в полном недоумении, он пояснил:
«Совершив злодеяние, убийца испугался, что его могут заподозрить и обыскать, и спрятал свою добычу, решив забрать ее при удобном случае. Да, я бы очень хотел, чтобы это было так! Это свидетельствовало бы о том, что убийца не только служащий цирка, но еще и один из тех, кто имеет возможность беспрепятственно входить в этот кабинет. А насколько легче было бы искать дичь здесь, а не среди зрителей!»
Но на деле все оказалось не так просто, и полгода спустя расследование пребывало на той же точке…
Антракт был довольно короткий. Публика не спеша рассаживалась по местам. Месье Луаяль с помощниками занял свой пост в проходе у выхода на манеж. Со всеми своими помощниками, кроме чеха Рудольфа. Зал снова засиял огнями.
Под куполом цирка появились Людовико и его сестра Марта. Началось второе отделение.
Жан де Латест и его спутник в своей ложе пока не появились. И мадам Лора тоже…
– Для артиста такого класса домогаться ангажемента – непростительная ошибка…
Инспектор Ошкорн вздрогнул, услышав голос Джулиано, он не заметил, когда тот вернулся. Джулиано внимательно следил за выступлением Людовико. Постепенно в зале погасли огни. Остался лишь один прожектор, направленный на гимнаста.
– Да, – продолжал Джулиано, – Людовико такой же великолепный гимнаст, как и Альфредо Кодона,
и, право, я не льщу ему. К сожалению, его сестра намного слабее, ему следовало бы подыскать себе другую напарницу. И потом, если он останется здесь еще месяц, он пропал. Должен сказать вам, господин инспектор, что этот парень для нас – загадка. Он честолюбив и упорен. Он тщательно отработал свой номер, сумел обратить на себя внимание, признать себя звездой международного класса и – соответственно этому – получал самые высокие гонорары. И вот теперь – какая глупость! – подвизается здесь, жертвует своей карьерой ради Престы, которая просто смеется над ним. Полгода назад о нем шла слава как о великом артисте. Теперь же он выступает здесь только во втором отделении. Какое падение! Ведь в нашем ремесле престиж играет огромную роль. Людовико допустил ошибку, добиваясь продления контракта. Он сразу сбил себе цену. Я даже думаю, что дирекция скоро вообще расторгнет контракт с ним. Уже полгода он появляется на манеже каждый день, публике это начинает надоедать.
Патон с непроницаемым видом смотрел на воздушного гимнаста. А вот Ошкорн не мог отделаться от чувства какого-то беспокойства. Он тоже был увлечен зрелищем, но горло ему сжимал комок, и ему хотелось, чтобы все поскорее кончилось.
А Людовико словно посмеивался над страхом публики. Он подстреленной птицей внезапно падал вниз, в последнюю долю секунды цеплялся за трапецию и снова взлетал вверх.
После барабанной дроби оркестр смолк, и Людовико наконец исполнил свой коронный, очень опасный номер – двойное сальто.
Потом прожектор вдруг погас, зажглись все люстры. Знаменитые клоуны, звезды Цирка-Модерн Паль-Аль и Штут начинали свой номер.
Мадам Лора еще не появилась в своей ложе. Не появился и Жан де Латест.
4
– Этот номер я уже видел, – тихо сказал Ошкорн.
– Ничего удивительного, – отозвался Джулиано. – Это один из их самых старых номеров, они его часто повторяют, он имеет успех. Должен сказать вам, что Штут, прежде чем стать клоуном, был мимом, и он сохранил слабость к пантомиме. Но это, естественно, между нами – им надо было бы повременить с повторением этого номера, ведь в нем Паль «убивает» Штута кинжалом… Прошло не так уж много времени, когда другой человек… месье Бержере… умер такой же смертью. Вот только тактичность и Штут – понятия несовместимые.
Действительно, то, что показывали в этот вечер Паль и Штут, было пантомимой. Классической пантомимой: Паль был в костюме Пьеро, Штут – Коломбины. Был тут и заносчивый Арлекино.
Паль выходил первый со скрипкой в руке. Мимикой он показывал, что ожидает свою красавицу, а та, конечно же, опаздывает на свидание. Наконец появлялась «красавица», она восседала в легкой коляске, которую вез пони.
Это была кошмарная, гротескная Коломбина. Штут выходил в своем обычном гриме клоуна: красный нос, рот до ушей. Рыжий парик спадал ему на глаза, наполовину скрывая лицо. Но одет он был в шелковое платье, розовое, с воланами и рюшами, голову прикрывал огромный бледно-розовый чепец, в руках он держал кружевной веер, тоже розовый.
Его появление приводило зал в восторг. Коляска тоже была гротескная. Колеса у нее были не круглые, а слегка овальные. Из-за этого она двигалась рывками, и Коломбину-Штута то бросало вперед, то резко откидывало назад. Сзади к коляске прицепился Арлекино в костюме в крупный ромб, традиционном костюме всех Арлекинов, и Штут-Коломбина то и дело поворачивался, чтобы выслушать признания ухажера. Паль, казалось, не замечал, что коляска уже на манеже, и продолжал играть серенаду. Когда же он наконец увидел, что здесь и коляска, и его соперник, он хотел наброситься на него, но Арлекино проворно спрыгнул с запяток и, смеясь, убежал.
Паль неистовыми жестами начал упрекать свою красавицу, но она лишь смеялась над ним. Придя в ярость, он вдруг выхватил из рукава кинжал и пронзил им сердце неверной Коломбины.
Сцена была разыграна настолько правдоподобно, что публика взволновалась. Некоторые зрители вскочили со своих мест, две женщины закричали. Паль вытащил кинжал из «раны», оттуда брызнула кровь. Снова раздался женский крик, в зале началась паника. Но тут же все успокоились, потому что услышали, как Штут засмеялся своим знаменитым смехом, напоминающим блеяние козы, и увидели, что струя крови сменилась маленькой изящной струйкой прозрачной воды.
Паль с миной ужаса на лице пытался унять струйку, но это ему не удавалось, тогда он снова засунул кинжал в «рану». Потом он мимикой показал, как сокрушается в содеянном, бил себя в грудь. Штут-Коломбина время от времени приподнимался, ударял его по спине веером и тут же снова принимал прежнюю позу. Ничего не понимая, Паль оглядывался: кто бы это мог ударить его? Он склонялся над Коломбиной, прикладывал ухо к ее груди, потом горестно тряс головой: Коломбина умерла!
Как раз в это время в проходе показалась мадам Лора. Она прошла в свою ложу, но через несколько минут поднялась и снова вышла.
Сцена заканчивалась отъездом Штута, который, незаметно щелкнув кнутом, трогал своего пони, и тот под бурные овации зрителей увозил его с манежа.
– Конечно, – вздохнул Джулиано, – пантомима невысокого пошиба, но публике нравится, а клоуну только это и надо.
– Так что же, – спросил Ошкорн, – теперь Штут – директор цирка?
– В общем, да. Но он не проявляет к этому большого интереса и в какой-то мере передал бразды правления Жану де Латесту. Скажем так: на самом деле Латест и есть наш негласный директор.
Пантомима тем временем продолжалась и разыгрывалась согласно канонам жанра и тому, как многие годы разыгрывали ее Штут и Паль.
Убитый горем Паль бродит по манежу. Потом вдруг хлопает в ладоши и кричит подбежавшему гарсону: «Коньяку!» Гарсон сначала приносит маленький столик на одной ножке, потом – крохотную рюмочку. И наконец – огромную бутылку. С большим трудом он наполняет рюмочку. Но когда он хочет унести бутылку, Паль жестом останавливает его.
Гарсон уходит, а Паль, оставшись один, решает пить прямо из горлышка и, чтобы было удобнее, опускается перед столиком на колени, наклоняет огромную бутыль и мгновенно опорожняет ее.
Наблюдая эту сцену в бинокль, Ошкорн пытался разгадать трюк. В конце концов он углядел тянущуюся от дна бутылки тоненькую трубочку, через которую жидкость уходила в столик – по-видимому, с двойным дном…
Эффект трюка был потрясающ. Ошкорн от души расхохотался. Патон милостиво улыбнулся.
Ложа мадам Лора все еще была пуста. В ложе Жана де Латеста сидел тот самый незнакомец, на которого полицейские обратили внимание раньше, он только сейчас вошел туда. А вот сам главный администратор так пока и не появился.
Паль встал с колен и начал играть на скрипке. Но опьянение, казалось, валило его с ног. Он спотыкался, поскальзывался, падал и снова поднимался. И все это – не выпуская из рук скрипки, не прерывая мелодии, продолжая играть в самых немыслимых позах.
– Какой великолепный акробат! – воскликнул Ошкорн.
– Да, – отозвался Джулиано. – То, что он делает, довольно трудно. Но ведь хороший клоун и должен быть отличным акробатом. И еще хорошим музыкантом. Между прочим, Паль очень гордится своим искусством скрипача и своим голосом.
Паль создал свой образ клоуна, клоуна элегантного и не только не гротескного, а, напротив, просто очаровательного. Он выходил на манеж в изысканных, шитых золотом, серебром и блестками костюмах из самого дорогого шелка. Его маленький остроконечный клоунский колпак всегда был украшен высоким плюмажем из зеленых, красных и белых перьев. Грим не уродовал его и не искажал тонких черт его лица. Никогда не согласился бы он, как другие клоуны, размалевать себе красным нос или уши. Он лишь рисовал на лбу жирную белую черту, подкрашивал губы ярко-красной помадой и очерчивал изломанные брови.
В пантомиме, которую играл в этот вечер Паль, у него не было повода дать публике полюбоваться одним из его роскошных костюмов. Он был одет в простой традиционный костюм Пьеро, но сшитый из первосортного белого атласа, с пуговицами из огромных красных драгоценных камней.
Паль был замечательным скрипачом и на каждом представлении оставлял за собой право сыграть соло. И еще он иногда пел. В этот вечер, как того и ожидали, он спел «Добрый вечер, мадам Луна!»
Людовико и его сестра Марта все еще оставались под самым куполом. Когда Паль начал петь и поднял взор к небу, чтобы отыскать там луну, подружку всех Пьеро, Людовико отбросил трапецию с укрепленным на ней картонным кругом, выкрашенным серебряной краской, на котором была нарисована насмешливая луна.
Паль от неожиданности отпрянул, схватился за лоб. Тогда Марта бросила второй диск, но на нем луна была суровой. Потом Людовико и Марта потянули трапеции к себе, и две луны, поднимаясь и покачиваясь, сплелись воедино.
Растерянный, напуганный Паль спотыкался все больше и больше. И когда он пропел:
Мне кажется, что я немного пьян.
Я, кажется, хватил немного лишку. —
в зале раздался дружный хохот.
– Такая глупая шутка с этой луной, – сказал Джулиано, – а публика всегда в восторге. Впрочем, в целом интермедия довольно комичная. Дальше уже не так смешно. Но, я думаю, вы знаете продолжение.
– Да, – ответил Ошкорн. – Насколько я помню, Штут-Коломбина снова появляется на манеже, и Паль думает, что это призрак…
– Слов нет, юмор мрачноватый, но публике нравится…
– Паль обворожителен, ничего не скажешь, – проговорил Ошкорн, – и можно понять, в чем секрет его успеха. А как относится к этому Штут, не ревнует?
– Вы не знаете женской души. Штут пользуется таким же – если не большим! – успехом. Женщины любят тех, кто заставляет их смеяться, пусть даже предмет их обожания ужасающе гротескный! – ответил Джулиано.
Он склонился к Ошкорну:
– Вы можете убедиться в этом на примере мадам Лора. Сначала она была весьма благосклонна к Палю. Но победу одержал Штут. И какую победу!
Тем временем свет снова начал постепенно гаснуть. Зал погрузился в полумрак: два прожектора с синими стеклами окутали манеж мертвенным светом. Начиналась третья часть пантомимы.
В полутьме Ошкорн увидел Жана де Латеста, тот проскользнул за спинами зрителей в проходе вокруг партера и сел на свое место в ложе.
Коляска снова медленно выехала на манеж. Пони был покрыт отороченной серебром черной попоной – такими покрывают лошадей, впряженных в катафалк.
В коляске лежала распростертая Коломбина – в той же позе, что и прежде, без признаков жизни, с кинжалом, который все еще торчал в ее груди.
При виде этого зрелища Паль отшатнулся. Потом он взял себя в руки. Он вдруг понял, что это на, него нашло просто какое-то наваждение, он считал, что убил Коломбину. Нет, он не убил ее, она вернулась, вот она, живая! Обезумев от радости, он, подпрыгивая, побежал за коляской, которая уже заканчивала традиционный второй круг по манежу. Когда наконец коляска остановилась, Паль с живостью схватил руку Коломбины и поцеловал ее.
И тут он снова с гримасой ужаса отшатнулся и, чтобы не видеть душераздирающей картины, закрыл лицо руками.
– Штут затянул игру, – сказал Джулиано. – В остальном все, как обычно. Паль опускается на колени, чтобы поцеловать Коломбине руку, она, воспользовавшись этим, изо всех сил ударяет его кулаком по затылку. А потом они обнимаются… Так что же все-таки там происходит?
