34

В обязанности Кэрда входило наблюдать и оценивать поведение и настроение подопечных. Если кто-то покажется слишком опасным и упрямым, Кэрду надлежит доложить свою оценку старшему офицеру органиков, ответственному за данную секцию. Сама идея, что он, Кэрд, может послать кого-то обратно в стоунер, была ему ненавистна.

Шемпа выбрали для дестоунирования как профессионального строительного рабочего. Приказам он подчинялся с готовностью и улыбкой, не проявлял никаких признаков непокорности, однако биоданные говорили о его отчаянном нраве. Судили Шемпа за убийство гэнка при аресте. Он не выдержал процесса реабилитации и угодил в стоунер. Шемпу тогда было двадцать шесть сублет, а его единственный ребенок — дочь — родился одним субгодом раньше. Она еще жива — ей восемьдесят восемь сублет — и является гражданкой Среды в Нью-Хейвене, округ Коннектикут. Сын ее мертв, а внук и один правнук также проживают в Нью-Хейвене.

— Я бы хотел повидать их, — сказал однажды Шемп.

— У вас нет на это никаких шансов, — ответил Кэрд. — Никаких — пока вас не освободят как реабилитированного, а лечение ваше начнется после выполнения условия: годы работы здесь.

— Значит — никогда?

— Я не могу этого сказать. Будьте реалистом. Для своей семьи вы чужой человек. Никаких предпосылок для дружеских отношений. Кроме того, вы преступник. Они будут испытывать неловкость.

— Так или иначе, я собираюсь увидеть их.

— Попытаетесь бежать?

Шемп не ответил, но намерения его были очевидны. Но Кэрд не сообщил про этот разговор. Он не доносчик, хотя это подразумевалось. Кэрд пытался отговорить Шемпа от этой идеи и, казалось, убедил его. По крайней мере Шемп сделал вид, что смирился.

Однажды Шемп не появился на утренней перекличке. Через пару часов его доставили обратно из леса, где он брел в северном направлении. Кэрд понял, что Шемпу имплантировали передатчик — слишком быстро изловили беглеца. Кэрд подозревал, что передатчики носили в себе все дестоунированные. Нарушение закона. Но и он, надзиратель, по всей вероятности носит передатчик в себе.

Уже через полчаса после возвращения его в лагерь Шемпа, несмотря на вопли, силой затолкали в цилиндр, стоунировали и водворили в хранилище. Кэрда вызвали на ковер к боссу.

— Этот случай станет черным пятном на вашем личном деле, — заявил Дональд Тирек Норманди. — Вы должны были предупредить нас о его намерениях повторно совершить преступление.

— Откуда мне было знать? — оправдывался Кэрд. — Шемп никогда не говорил мне о желании убежать. Я предупреждал его, что побег невозможен.

— Нам все известно. Шемпа проверяли под ТИ. На вопрос, делился ли он с вами планом побега, он ответил — нет. Если бы он ответил утвердительно, вас отстранили бы от работы и, очевидно, судили бы за укрывательство.

Кэрд восстановил в памяти свой разговор с Шемпом. Хорошо, что Шемп сказал лишь, что собирается повидать своих потомков — «так или иначе». Ведь люди под туманом дают буквальные ответы на вопросы.

Норманди сказал: «Вы получите копию официального выговора. Но в целом у вас хорошая репутация. Вы ладите с преступниками, они, вроде, любят вас, хотя само по себе это может вызывать подозрения. Вы управляетесь не хуже некоторых гэнков. Никакой разницы. Итак, вы направляетесь в Хобокен. Работа здесь почти завершена. Будете делать там то же, что и здесь, пока опять не опростоволоситесь».

Через два субмесяца Кэрд сел в поезд вблизи от хранилища, затем ехал на машине, которая плыла в нескольких дюймах над направляющей, движимая вперед электромагнитными полями; поля создавались цепью внушительных обручей, окольцевавших путь. Прибыл Кэрд на станцию назначения минутах в двадцати езды до Хобокена. Вокруг почти везде шумели леса, но однажды он проехал мимо обширного участка земли, расчищенного от леса — машины и люди приступили к строительству нового города.

Кэрду показали его жилье — комнатенку в монстре-бараке, затем он попал на краткий инструктаж. «Краткий» разговор растянулся на три часа. После ленча — групповая поездка в Хобокен и затем знакомство с комплексом хранилищ стоунированных людей в нескольких милях от него в западных лесах.

Город имел дневное население тридцать пять тысяч человек и, в основном, представлял собой четырехэтажное квадратное здание — в полмили сторона — и доков. Хотя он располагался в лесах Нью-Джерси, но находился под юрисдикцией штата Манхэттен. Планировалось увеличить город горизонтально, чтобы он мог вместить триста тысяч жителей. Горожанами станут жители Пятницы штата Манхэттен — этот день определился по жребию. Но иммиграция ожидалась еще не скоро.

В одном из гигантских хранилищ Кэрд увидел множество других групп, которых водили меж рядов стоунированных. Глава группы провел экскурсантов по центральному проходу мимо сероватых тел, стоявших бок о бок, как голые солдаты на осмотре. В центре всего этого скопления виднелась большая площадка. Здесь группа Кэрда встретилась с другой группой посетителей. Оба руководителя объявили перерыв и беседовали между собой. Кэрд стоял, слегка скучая в сторонке и разглядывал другую группу. Его взгляд выхватил из толпы женское лицо. Кэрд вздрогнул, словно в него попала стрела. Женщина небольшого роста, брюнетка с симпатичным лицом, с глянцевитыми черными волосами, коротко подстриженными под мальчишку. Будто на занемевших ногах Кэрд двинулся к ней.

— Извините меня, — начал он, — вы не Пантея Пао Сник?

Она открыла рот от изумления.

— Джеф Кэрд!

— Бейкер Но Вили — на самом-то деле. Но официально я Кэрд.

— Да, я знаю. Ты застал меня врасплох.

— Я не помню вас. Не помню по личному общению. Но я видел вас на лентах. Не знаю, должен ли я был подойти к вам. Я совсем не представляю, как вы относитесь ко мне. Но…

Кэрд удивился ее действиям: Сник пригнула к себе его голову и поцеловала в губы. Освободив его из своих объятий, она сказала:

— Я думала, что никогда больше не увижу тебя.

— Ты тоже воспитатель адаптируемых?

— Да.

Несколько секунд длилось молчание. О чем они могли говорить? Он не участвовал в совместных с ней приключениях, кроме, разве, второстепенных. Но он чувствовал, как его притягивает к ней. Будь он способен на внезапную страсть школьника, он посчитал бы себя влюбленным. Какая чушь, однако. И все же его влекло к ней, как лосося инстинкт толкает в верховье реки на место нереста.

Образ его мыслей, реакции скорее походили на юношеские.

Почему нет? Ведь ему, если подумать, всего три субгода.

А как отзывалась она? Каковы на самом деле их отношения? Были ли они любовниками?

Он спросил, где она поселилась. Сник ответила, что она в секторе 3.

— Совпадение! — воскликнул Кэрд улыбаясь. — Я в том же секторе! Какой у тебя подблок?

— Номер шесть.

— У меня восемь — всего через два. — Он помолчал, потом спросил: — Можем ли мы встречаться?

Она многозначительно взглянула на него.

— Ты хочешь поговорить о нас? Тебе любопытно разузнать, что произошло?

— Кроме всего прочего.

— Ты выглядишь… кажешься… другим, — сказала Сник. — Лицо, голос, жесты — все то же. Но интонации, выражение лица… они стали мягче. И нечто еще… что это?

Он ответил не сразу. Будто плотная штора в комнате, наполненной ночным мраком, неожиданно поднялась, открывая яркую луну за окном — он был ослеплен. Время, казалось, уплотнилось. Это хрононы внезапно аккумулировались на нем, думал Кэрд. Хрононы? Кванты времени — аналогичные протонам и гравитонам. Какое странное понятие. Все отныне пойдет быстрее. То, что скопилось бесформенной массой — по-видимому, бесформенной, — сплющилось в острие копья. Кэрд слышал поступь бегущих ног, хотя еще миг назад раздавались медленные шаги.

Он собрался с силами и пробивал себе выход из тяжеловесности, которая одновременно была и легкостью.

Вода была тяжелой, но несла невесомость, подхватывая дома и отбрасывая их прочь словно пузырьки. Он был сразу и тяжелым и легким.

— Я не тот же человек.

— Кто же ты?

— Никто не изменялся так, как я.

Сник сказала:

— Ты любил меня или это лишь казалось? Ты никогда не выражал признаний. Я думаю, ты чувствовал, что я не влюблена в тебя. Я была так близка к этому чувству. И полюбила бы, только…

— Только?

— Ты… Я восторгалась твоей храбростью, твоей решительностью и находчивостью. Всякий раз, когда они, казалось, вот-вот схватят тебя, ты ускользал как горячее масло. Ты был открытым и чутким… и иногда… привлекательным. Но у меня бывали ощущения, что ты не совсем… здесь… я хотела сказать — не со мной. Наверно, многие никогда ничего такого не замечали. Но я остро чувствую подобные вещи. Каждый раз я верила, что это пройдет, но все возвращалось. Отстраненность. Стена. Поначалу мне казалось, что это ограниченность ума. Потом поняла — не так. Просто… ты был где-то в другом месте. Ты, наверно, и сам не ведал про то. Но я-то знала. И это решительно меняло дело. Я не желала связывать себя с мужчиной, который как бы всегда окружает меня, иногда приближается, но никогда не охватывает.

— Думаю, теперь я смогу объять тебя, — сказал Кэрд. — Но на самом деле — не знаю. Почему ты не хочешь дать мне шанс?.

— Я хочу. Но может быть — слишком поздно. Если время не упущено — что ж, два корабля иногда сцепляются и вместе отправляются на дно морское. Право, звучит слишком по-боевому.

— Это лишь метафора, — сказал он.

— Из метафор состоит вся жизнь. Мы сами метафоры.

— Что это значит?

— Я так… — ответила Сник смеясь.

— Мы пробиваемся по жизни, из всего творя сравнения и метафоры. По существу самой реальности мы не касаемся.

— Откуда тебе знать? Ты так долго был с ней разлучен.

— Это правда. Возможно — так.

В открытую дверь до него донеслась музыка. Кто-то прокручивал ленту — некий образчик того, что древние называли рок-н-роллом. Оригинальная лента была обнаружена при раскопках и датирована 1220 годом Новой Эры, но и ей предшествовало множество перезаписей. Историки утверждают, что первая запись относится примерно к 1988 году Эры, именовавшейся Нашей. Песня называлась «Бродяга» и исполнялась группой «Нейкид Рейган». Такой жанр музыки был неизвестен до недавних пор, но вот теперь обнаружены и переписаны двадцать образцов. Вииди и подросткам нравится их подстегивающий ритм и направленность многих песен против устоявшихся принципов и правителей, хотя многое в песнях давно потеряло актуальность. Добропорядочному гражданину становилось от этой музыки не по себе, если не сказать, что он полностью отвергал ее.

Кэрду были симпатичны ритмы древней группы. Рок-н-ролл пульсировал, как уплотненное сердце космоса перед самым его «большим взрывом» [теория происхождения Вселенной] — разрушить себя, чтобы воссоздаться вновь.

И сейчас, опять слушая «Бродягу», Кэрд чувствовал, что хрононы наращивались на нем, словно морские ракушки, еще более толстым слоем. Сквозь них пробивалась мысль, что все его личности были обломками кораблекрушения, выброшенными штормами, бушевавшими и вскипавшими в глубине его самого Он пребывал в неполном круге, сам являл собой круг, в котором кривые линии вот-вот должны встретиться и сомкнуться.

Возможно, это было желание, вынесенное из бездны души встречей со Сник. Как он мог распознать свои ощущения?

К тому времени две группы, осматривавшие хранилище, смешались, и инспекторы поочередно начали свои пояснения.

Группа прошла в дальнюю секцию хранилища.

— Как вы помните, мы приступили к осмотру с последних поступивших в хранилище и закончили самыми ранними, — сказала инспектор. — В этом здании пятьдесят тысяч стоунированных, из которых пять тысяч отобраны как потенциальные кандидаты в рабочие.

Женщина монотонно излагала известные вещи, но экскурсанты обязаны были выслушать ее рассказ. Кэрд пристроился где-то в задних рядах группы, стоял переминаясь с ноги на ногу, смотря по сторонам и слушая вполуха. В стороне, чуть поодаль, тянулся ряд каменных пьедесталов, а на них — резные колыбели и в каждой — тело ребенка: от новорожденных до шестимесячных младенцев. Кэрда охватило любопытство: детская смертность столь редкое явление. Однако этим невинным существам не повезло — они умерли едва появившись на свет. Этот ряд, тянувшийся по хранилищу насколько мог охватить взгляд, «принадлежал» исключительно малюткам. Другие стоунированные дети, которых Кэрд видел, уже стояли на обозрении на своих ногах. Он придвинулся к ближайшему ребенку в розовом чепчике на головке; глаза малыша были закрыты. Тускло-серый цвет стоунирования, едва покрывший румянец тела, очевидно, застал ребенка спящим.

От этого малыша Кэрд шагнул к соседнему пьедесталу. Дитя в голубой шапочке, отделанной рюшем, тоже выглядело так, словно вот-вот проснется и запросит молоко или сменить пеленки.

Кэрд размышлял о том, что же вызвало эти Смерти. Склонившись, он взглянул на идентификационную табличку, прикрепленную к пьедесталу.

Он прочел имя.

Казалось, свет переполнил хранилище. Кэрд ослеп от обжигающего светового излучения. Он закричал, а затем безмолвно навалилась темнота. Он смутно почувствовал, что падает. Казалось, он — перышко, подхваченное ветром. Он был почти невесом.

Имя мертвого и стоунированного ребенка было Бейкер Но Вили.

35

Как сквозь сон Кэрд на какое-то время ощутил высоко-высоко над собой потолок, расплывчатые лица, склоненные к нему, и доносящиеся словно сквозь толстую изоляцию голоса. Он не различал слов, но по интонации определял вопросы и ответы людей. Постепенно и они смолкли. Концы круга соединились, провода с положительными и отрицательными зарядами соприкоснулись. Шок проскочил сквозь него и вывел его из мира настоящего времени и места. Кэрд поспешно ускользнул от сегодняшних образов и звуков. Они исчезли, а с ними — осознание их и всего нынешнего.

В него вселился страх, сейчас он кричал, хотя ничего не слышал. Он падал. Нет — опускался столь стремительно, что, казалось, падает. Но он ощущал… мышцы? скользкую плоть?.. гигантской глотки, охватывающей его. Его заглатывают.

А сейчас его пережевывают, но почему-то лишь потом, когда он уже оказался переваренным. Он не только уходил вниз, но еще и возвращался. Но вот пережевывание прекратилось. Он существовал в частях, но вот и они взорвались. Куски, расчленяясь далее, вспыхивали светом темнее черноты, сквозь которую он пронесся.

И тишина и мрак сделались частью его. Он проглочен, более не самостоятельное существо, а нечто разрозненное. Он доля безмолвия и темноты, а они — часть его. Но что-то необъятное и чудовищное толкнуло объект, составленный из него самого и его непосредственного окружения, к скале — он не видел ее, но ощущал. Звук и свет подавили безмолвие и мрак — и он стал теперь собой, не заключенный более во что-то шаровидное.

Он видел себя в огромном — от пола до потолка — экране.

Там, в кровати, ниже его и над ним был Джефферсон Сервантес Кэрд. Пяти сублет, единственный ребенок доктора Хогэна Рондо Кэрда, биохимика и Доктора Медицины, что бы ни означали эти титулы, и доктора Алисы Гэн Сервантес, специалиста по молекулярной биологии, что бы это ни означало.

Согласно настенному дисплею, светившемуся в темноте его спальни, он проснулся в 3:12 утра Вторника. Вечером последнего Вторника он отправился спать и был помещен в стоунер. Затем нынешним утром его дестоунировали и еще спящим переложили в кровать. В этот час его отец и мать тоже должны были спать. Но он вылез из кровати. Его мучила жажда и хотелось писать.

Вставая, он тронул макушку головы большого плюшевого медвежонка на другой подушке, успокаивая его, что скоро вернется. Да и себя подбадривая. Он вышел из спальни при сумеречном свете, доходившем из коридора. В самом коридоре было светлее. Совершив свое маленькое дело, он бесшумно спустил воду в туалете, потом налил себе воды и напился. В коридоре, возвращаясь в спальню, он услышал, как его тихо окликнули из-за полуоткрытой двери в комнату стоунирования: Бейкер Но Вили.

Джеф подошел к двери, но не решился войти. Он боялся недвижных фигур внутри цилиндров — мертвых людей, которые, однако, не были мертвы. Джеф редко входил в это королевство холода и оцепенелости в дневное время и никогда после наступления темноты — лишь только отец или мать вносили его туда спящим. Случалось, он видел очень дурные сны, в которых он пробуждался в гробоподобном ящике и не мог выбраться из него, а толпа полумертвых глазела на него сквозь окошко, немыми гримасами угрожая ему и жестами показывая, как они съедят его, если он вылезет из стоунера.

Джеф был в ужасе от того, что не мог покинуть ящик, а если бы и смог — его разорвали бы на части каменные пальцы взрослых и перемололи бы своими каменными зубами.

Он рассказал этот сон родителям и психологу. Случаем про Бейкера Но Вили он поделился только с матерью, взяв с нее обещание, что она никому не расскажет. Очевидно, она не выдала психологу имя Бейкера Но Вили, но было невозможно, как объясняла она потом, не сказать психологу о воображаемых товарищах его детских игр или, как она иногда называла их, умственных миражах.

Джеф подозревал, что мать нарушила слово и назвала отцу имя Вили. То и дело отец намекал, что ему кое-что известно. Но отец никогда не признавался, что знает имя, а мать отрицала, будто рассказала эту историю отцу.

Мать предложила назвать этим именем мальчика, который однажды появился из комнаты стоунирования; Джеф доверил ей эту тайну и сказал, что не знает, какое имя дать мальчику. В эту пору мать была так обеспокоена «миражами» и фантазиями сына. Джеф никогда не спрашивал, откуда она взяла это имя и что оно означает.

Сын более не посвящал мать в свои секреты: он чувствовал, что она обманула его. «Бейкера не существует на самом деле. Ты придумал его, чтобы компенсировать свою собственную чрезмерную стеснительность и робость. Он твой брат-близнец — я имею в виду в твоем воображении — он еще и больше и сильнее и намного смелее, чем ты. Ты разыгрываешь свои фантазии, используя его как действующего по твоему уполномочию защитника».

Джеф не понял, что означают все эти слова — «компенсировать, чрезмерная, по уполномочию». Но он разыскал их в словарной ленте и выучил. Мать правильно оценивала его. Он был излишне застенчив, его задирали и обижали мальчишки в классе и более старшие, и даже девчонки. Когда они обзывали и дразнили его и угрожали побить или вправду колотили, он убегал прочь. Джеф не любил школу, правильнее сказать — ненавидел ее и старался как можно больше времени проводить в спальне. Здесь он учил по телевидению свои уроки, смотрел развлекательные передачи или играл с «воображаемыми» друзьями.

Как и многие другие, Бейкер был очень худой, когда появился впервые на белый свет, такой тоненький, что лучи проникали через него. Но со временем Бейкер сделался более плотным и непрозрачным. Он стал таким же реальным, как ребята в школе, только значительно более приятным. Другие товарищи-"миражи" Джефа постепенно исчезали — остался один Бейкер.

Бейкер не был плодом воображения. В том, что Бейкер не вымысел, Джеф был уверен, как в собственном дыхании. Джеф мог потрогать его тело, ощутить его основательность, его дыхание на своем лице.

В некотором роде Бейкер был реальнее его однокашников. Играть с ним так интересно; особенно радостно было, когда Джеф воображал, что обидчики находятся в его спальне и Бейкер всыпал им по первое число.

Бейкер в кровь избил бы задир, если бы Джеф не остановил его. Бейкер здорово умел драться и не боялся никого и ничего.

Сейчас он как раз появился из дверей и вошел в коридор. Казалось, его фигура неясно нависает над Джефом — Бейкер был значительно крупнее.

Бейкер почему-то был в уличной одежде — не в пижаме, как Джеф, которую он надевал перед сном. Он сказал:

— Давай поиграем, Джеф. Мы можем сейчас делать что угодно. Хоть на улицу пойти. Дома никого нет.

Джеф испугался.

— Что, и папа и мама ушли?

— Нет, глупыш. Они спят. Представим себе, что вся квартира наша и можем вытворять в ней что пожелаем.

Бейкер приложил палец к губам.

— Но давай-ка потише, а то разбудим папу и маму.

— Не знаю, — медленно проговорил Джеф, — хотя сердечко его сильно колотилось от волнения.

— Ну ладно, еще наделаем тут много шума, — сказал Бейкер. — Давай-ка смоемся на улицу, нас ждут приключения. Сейчас на улицах мало взрослых.

— А мониторы? — вспомнил Джеф.

— Кто следит за ними по ночам? — успокоил Бейкер. — Гэнки не смотрят за экранами, пока кто-нибудь не позвонит или не включится сигнал тревоги.

— Да, возможно, — вздохнул Джеф. — Но если мы откроем входную дверь, папа и мама сразу же услышат сигнальный звонок.

— Нет. Они же не знают, что нам известен код двери.

— Да, но.

— Трусишка! Маменькин сынок! Девчонка! Слабак!

— Не обзывайся, — попросил Джеф. — Ты же мой друг, мой брат-близнец. Не обзывайся. Мне это не нравится.

— Вот еще — буду, — ухмыльнулся Бейкер. — Я хочу расшевелить тебя, парень. Я люблю тебя, но иногда мне не очень-то нравится играть с тобой. Ты хотел больше походить на меня. Как же ты этого добьешься, если совсем не стараешься?

— Ладно, — сказал Джеф, — только сперва я должен переодеться.

Медленно и неохотно он надел на себя уличную одежду. Дрожа от страха он чувствовал одновременно и возбужденность. Может быть, и вправду он испытает настоящее приключение. Единственно, что беспокоило его… если его поймают, он будет наказан, а Бейкера никто не тронет. Джеф скомандовал настенному экрану совсем уменьшить яркость освещения в коридоре, и они вышли из комнаты. Вдруг кто-то из родителей проснется, заметит свет и встанет посмотреть, что происходит.

Уже на полпути к выходу Джеф услыхал голоса. Они были приглушенными, но отдельные слова Джеф мог разобрать. Он остановился и зашептал Бейкеру:

— Они проснулись! Мы не можем идти!

— Ты не хочешь, вот что! — сказал Бейкер. — Все равно пошли.

Они неслышно двинулись по коридору. Джефу казалось, что удары сердца разобьют ему грудь. Подойдя к чуть приоткрытой двери в спальню, Бейкер сказал:

— Давай-ка, послушаем. Может, что-то выясним. Ты же знаешь, взрослые так мало делятся с нами. Считают себя такими исключительными и недосягаемыми.

Джеф последовал за Бейкером. В спальне было темно. Отец и мать говорили так тихо, что Джеф разбирал лишь отдельные слова. Он уловил свое имя. Родители говорили о нем. Джеф напрягся, пытаясь расслышать больше, но голоса были еле различимыми, хотя и напряженными. Почему родители не снят в такой час и толкуют о нем? Прислушиваясь, он начинал понимать, что они обсуждают что-то давно очень беспокоящее их. В их словах чувствовалась и печаль и раздражение, злость друг на друга.

Бейкер прошептал в самое ухо Джефу — хотя зачем шептать: ведь только Джеф и мог слышать его.

— Вернемся в нашу спальню. Включим звукозапись в их комнату и послушаем.

— Это нехорошо, — сказал Джеф. — Кроме того, если они поймают нас на подслушивании, накажут меня, а не тебя.

— Не поймают, — сказал Бейкер. — Ты навсегда хочешь остаться размазней?

— А что если они велели экрану отключить их аудиосистему? — трусил Джеф. — Мы все равно не сможем слушать…

— Откуда же мы узнаем, если не попробуем? Делай, что я тебе говорю, может, не будешь таким чокнутым.

Это взбесило Джефа.

— Я не такой, как ты обзываешь меня! Я не такой!

Он колебался. Ему очень хотелось узнать, почему родители обсуждают его.

— О'кей. Давай. Но если мы попадемся, я никогда больше не стану играть с тобой.

— На самом деле? А с кем же ты станешь играть? Останешься совсем один и никогда ничего не добьешься. Так и будешь хлюпиком, если прогонишь меня. Или я уйду от тебя. Ты довольно противный, ты же знаешь.

Действительно ли я совершил что-то очень дурное, размышлял Джеф. Но что? Поразмыслив, он успокоился. Ничего он не сделал такого, чтобы огорчить родителей. Да, он не проявлял смелости и отказывался драться с ребятами, которые, как он знал, могут побить его, он лишался дара речи, когда его вызывали отвечать урок в классе. Он ничего не мог поделать и они не должны за это на него сердиться.

Но никогда не знаешь, как поступят отец и мать. Они расстраивались по пустякам. У них были правила и ограничения, часто лишенные для него смысла. А объяснения этих установлений — когда им докучали вопросы — удовлетворяли их, но ему казались полной чепухой. Джефу иногда казалось, что взрослые не более люди, чем те пришельцы из космоса, которых показывают по телевидению.

Но иногда и однокашников он не считал настоящими землянами.