Глядя на такое, я делаю незамедлительный выбор: покой и безопасность. И поверь мне, я прав.
      Вот и ибн Тумарт пишет - а мне, наконец, подфартило, и я работаю, читаю и кое-что записываю - что лишь покой Атласских гор наставил его на путь истины, которая, однако, лишь только он её достиг, сразу лишила его покоя. И лишь забота о нём "добрых властей" - снова вернула его к покою. Будем и мы с тобой покойны и счастливы на холмах Здоймовских, за неимением гор Атласских, что, может быть, и к лучшему: ведь тамошние власти к нам уже привыкли - по меньшей мере, к тебе - и легко смогут теперь проявить свою врождённую доброту. И мы будем счастливы, вечно. Последнее - отметь особо.
      Ибо, друг ты мой, мне теперь известен главный секрет человечества. И Тумарту он был известен. Все люди жаждут чего? Жить. А чего они не желают? Умирать. Бессмертие есть наше страстнейшее желание, в нём все наши надежды, и нет другой ценности, которую мы бы не обменяли на него. Сквозь все другие ценности сквозит эта: желание бессмертия. Для него делается всё, в том числе и все глупости: власть, талант, преступление, любовь, и главная из них, называемая историей. Всё с затаённой целью - не умереть. Иногда даже так и говорят: чтоб попасть в историю. Так странным образом история понимается как пресуществление бессмертия... Что совпадает и с мнением газет.
      Между тем и мы, и всё остальное, и так вечны, без усилий. Возьмём ту же историю... Что она такое, прямая линия, спираль, или хаос? Нет, ни то, ни другое, ни третье. Заключённая в вечности, она есть некий кипящий котёл. Эта примитивная картинка для того, чтобы ты, как художник, лучше меня понял. В котле живут пузыри. Одни лепятся к стенам, другие ко дну. Третьи стремятся к центру котла и выскакивают даже на поверхность. Это и есть история. Котёл никуда не едет, ни по спирали, ни по прямой. Пузыри же двигаются - от периферии к центру, и наоборот, от дна к поверхности, и тоже наоборот. То есть - от фокуса, и к фокусу котла, где они и становятся ЗАМЕТНЫ НАМ, потому что этот фокус - фокус нашего зрения. Тогда мы говорим, об этих пузырях, в фокусе: "они - есть". То есть, они существуют, то есть - присутствуют в настоящем. А всё другое, так мы говорим, уже или ещё не существует. То есть, ушло в прошлое или ещё не появлялось из будущего. Вот, вот оно, лживое и ложное время! Его самого нет. Оно лишь слова наблюдателя, который видит или не видит: уже и ещё. Понимаешь? Лишь слова. Время - аттрибут лишь языка, грамматики, но не бытия.
      А сказать на языке, при помощи грамматики, можно далеко не всё, и почти ничего верно, и совсем ничего из существенного. Что там, многих мелочей совсем нельзя сказать. Например, я завтра обязательно побед... в поединке. Поставь-ка сам на место точек буковку, попробуй. И других мелких примеров - тьма. Что ж говорить о существенном? Если говорить языком понятий, то настоящего вообще нет, то есть, только мы его назвали - а оно уже прошлое, оно, по языку, всегда ускользает в прошлое. А что это значит, по языку понятий, если нет настоящего? Это значит, что вечности нет. Что и вечность ускользает. А между тем всякому ясно без всяких понятий, и ещё яснее без грамматики: она есть, и потому что названа вечностью, и хотя и названа. Ведь название, которое ЕСТЬ, всегда ускользает из настоящего, из ЕСТЬ. Спросить, куда же именно она в языке понятий ускользает, куда же это настоящее девается, если само понятие остаётся и всегда есть? Спросить можно, но тот же лукавый язык незаметно подставит тебе вместо понятия - снова грамматику, и ответ готов: как это, настоящего нет? Неправда, в любой грамматике ЕСТЬ НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ. Понял? Есть ответ, и нет его. Вечности нет, а настоящее есть. Но нет, но да. То есть, в сущности, нет никакого ответа.
      Ты спросишь, как и положено художнику, предпочитающему картинки - слову, а что ж тогда такое на нашей картинке пар? Честно говоря, я предпочёл бы вопрос: что такое огонь. Но ладно, пойду тебе навстречу... Пар, это то же самое, только разреженное. Это то же содержимое котла, но уже содержимое содержимого. Ибо наша вода содержит в себе пар. Он - содержимое наших пузырей, их содержание. Их, если нравится, душа. Он уже не картинка. Он запах. А запах это то, что ближе к сути бытия, чем картинки. Особенно некоторые запахи. Ты их, без сомнения, и сам знаешь.
      Но вернёмся к языку. А если наплевать на это средство, на лукавый язык вот, вот пример его нелепости: вся последняя строчка полна нелепостей, почитай её внимательно! - если непосредственно дотронуться до бытия и вечности душой, да даже и телом, жизнью, то сразу и понятно иное, и ответ находится: НА ДЕЛЕ в котле есть всё. Все пузыри одновременно. Всегда. Вечно. Верь мне и ей, вечности.
      Ибо если в вечность верить перестанут, то есть - перестанут желать бессмертия своего, то... будет ли она тогда существовать сама? Другими словами, тебе более понятными: если перестать верить в Бога, не умрёт ли Он? Вот и Тумарт подтверждает: Бог живёт ЛИШЬ в наших душах, существование наших душ - залог Его существования. Значит, Володинька, пока ты Бога помнишь, Он жив. Пока ты, дорогой, помнишь меня, жив и я. Если мы друг друга будем помнить вечно, то и быть мы будем вечно. Помни меня! Не дай мне умереть! Не дай умереть ни мне, ни Богу, ни себе! А если ты всё же, когда-нибудь, умрёшь, то это значит, что кто-то сжёг твою последнюю картинку. И тебя забыли все. Если ты всё же умрёшь, то тебя, значит, забыл и Бог.
      Но может ли такое быть, есть ли такое? Пусть Тумарт для тебя не авторитет, но обратимся к Троице. Что Она такое, для чего? Чтоб быть и для себя, и в себе, и для тебя. Она сама - залог, таким образом, своего бытия. И именно для того твой Бог состоит из трёх, растроен. Он не прост для того, чтобы не забыть о Себе, и потому не забывает о Себе никогда, и всегда есть. И ты таков же, ты так же не прост, верь. Значит, забыть о тебе нельзя. Ибо - некому. Если не считать самого тебя. Но можно ли забыть о себе? Нет, для этого надо перестать быть растроенным. То есть, перестать быть тем, что ты есть. Тебе надо перестать быть. А перестать быть нельзя, если ты уж есть. Ускользнуть, если ты уж себе дан, если тебя тебе дают, некуда. Нельзя, нельзя стать простым, если ты уж сложен. И как ты ни старайся опроститься, как ни садись на землю ничего у тебя не выйдет. Но... я понимаю тебя. В смысле, сочувствую твоим отчаянным попыткам. Потому что попытки эти трагичны: круг, эту оболочку сферы, в которую ты тычешься столь отчаянно, прорвать нельзя. Этот круг - сам ты. И невозможно прорвать себя самого самим собой. И ты не сможешь, потому что ты есть. Ты, не иной.
      Таков этот круг, точнее - сфера, шар. Для тебя он - ты сам. Он обнимает всё и всегда. Ползающему по нему предстоит ползать без конца. Ибо - где у него концы? За его границы не заступить. Ибо - где ж это у поверхности сферы границы, если она сама - своя граница? Ползать тут можно только вечно. И, значит, тут умереть нельзя.
      Узнав это, моя душа обрела покой. Лукавый разум же, конечно, и тут выворачивается из-за угла и несёт свои коварные ереси: а если знает и помнит только Бог - нас, что тогда, а? То есть, о Нём ли мы помним, когда вспоминаем Его? А если наша память о себе - вовсе не о себе память? И НЕ ПАМЯТЬ ВООБЩЕ? И, например, если душа отлетает - возьмём этот реальный факт, который можно увидеть глазами - например, душа террориста, то может ли она сама это увидеть, запомнить и потом вспоминать? Сможет ли она описать это? И главное, если она всё это сможет - в каком времени ей это описывать?! Что же - находясь в вечности, описывать в прошедшем времени? Не смешите... В настоящем - ой, не могу! В будущем? Умолкаю.
      Умолкаю, и пока на эти вопросы не отвечаю, чувствуя угрозу найденному покою. Но ещё отвечу, обещаю. А пока продолжу свою работу как бессмертный, презирая всякое время.
      И всё же, какая сокровенная, какая постыдная эта наша мечта: не умирать! А вот террористы - против мечты. Не дают и приготовиться, и сами не успевают к своей же смерти. Что за возня, суета? Чемоданчик, и тот не успеть собрать. С другой стороны, какое только средство перевозки не избирает вечность для доставки человека в себя! То это пидорас-террорист, то это маленький тромбик в сосудике... И вот, только что ещё постыдно мечтал, а уже в пути: застали врасплох, можно сказать.
      Поставь-ка, дружок, на окна ставни, чтобы и нас не застали врасплох. Разве возможно жить в деревне без ставен? И забор, забор! Бессмертный сливается с природой тем, что огораживается сам. Но - не портит её огородами.
      Исаев. 1 июня Мадрид.
      Больше так и не удаётся пожрать вкусно. Свинство! Да! Я совсем забыл: с Днём Рождения тебя, дорогой. Желаю тебе... желаю нам дружбы вечной. Как это было всегда, и всегда есть. Все перемены - к худшему, а любое постоянство благо. Кроме постоянства перемен. Ну вот, опять сморозил пошлость...
      22. Н. Г. ПОКРОВСКОМУ В МОСКВУ.
      Дор. Ник. Геор.!
      Я в работе по уши, дохнуть некогда. Простите, что так поздно собрался написать: время уж нам очно встретиться дома. И, как пел один Вам известный семит: не я ль завоевал и славу, и величье, могла бы вся земля моею стать добычей... но вот стремлюсь к добыче лишь одной: скорее бы вернуться в край родной. Кстати, о семитах. Моя смешная идея о берберских влияниях на культуру арабской Мавритании получает опору. Теперь можно говорить не только об усовершенствовании берберами способов вспарывания живота ближнего, но и о блестящих идеях в области гос. устройства, философии и искусств. Если, конечно, это не одно и то же. Доказательства у меня в руках. К примеру, сейчас я держу в них ибн Тумарта!
      Кстати, мы с Вами имеем единомышленника и среди врагов наших, то есть, вне нашей кафедры. Я Вам уже говорил о нём, теперь лишь напоминаю. Я говорил, что было бы хорошо переманить его к нам. Видите, как я уже стосковался по дому, по институту, по Вам? Так, что у меня ещё и билета назад нет, а мысли заняты уже делами домашними. Фамилия нашего единомышленника - Ревич. Кроме прочего, он отличный переводчик... Не удержусь, приведу кусочек из одной его работы. Помню наизусть, поскольку недавно строчил на неё рецензию. Вы ведь знаете мою проклятую память: из неё не выбить того, что однажды туда попало. Это перевод известного стихотворения Аш-Шанфара. Ревичу удалось передать, как герой стихотворения проходит сквозь жизнь, а она сквозь него, подобно встречным ветрам, оба прозрачны - но оба цельны, оба есть самостийные Я. Это ветер бессмертия, ведь бессмертие - это прозрачность человеческого Я для так называемой жизни. Жизнь-то и сама бессмертна только потому, что для нашего Я прозрачна. Возможно, Ревичу так удался перевод не из-за того, что он разделяет эту философию, а по той причине, что его собственное положение на их кафедре представляет собой тот же сюжет... Но лучше я выпишу цитату:
      В дорогу, сородичи! Вьючьте верблюдов своих.
      Я вам не попутчик, мы чужды душой и делами.
      Спускается ночь. Я своею дорогой уйду.
      Восходит луна. И звенят скакуны удилами.
      Клянусь головой, благородное сердце найдёт
      прибежище в мире вдали от жестоких обид.
      Клянусь головою, искатель ты или беглец,
      надёжный приют за горами найдёшь, за долами.
      Я с вами родство расторгаю, теперь я сродни
      пятнистым пантерам, гривастым гиенам, волкам.
      Их верность и стойкость проверил в открытом бою,
      гонимый законом людей и отвергнутый вами.
      Я сдержан в застольи, я к пище тянусь не спеша,
      в то время как алчные мясо хватают и жрут.
      Но звери пустынь мне уступят в отваге, когда
      я меч обнажаю, свой путь устилая телами.
      Не стану гонять я верблюдов на пастбище в зной,
      когда их детёныши тянутся к вымени ртами.
      Не стану держаться за бабий подол, как дурак,
      который во всём доверяет советам жены.
      Не стану, как страус, пугливо к земле припадать
      всем телом дрожа и пытаясь укрыться крылами.
      Не стану, как щёголь, весь день себе брови сурьмить,
      весь день умащать свою плоть дорогими маслами.
      И мрака не стану пугаться, когда мой верблюд
      собьётся с дороги в песках и, чего-то страшась,
      припустит бегом по холмам, по кремнистой тропе,
      зажмурив глаза, высекая копытами пламя.
      Никто не посмеет мне дать подаянье в пути.
      Глодать буду камни и в землю вгрызаться зубами.
      Я пояс потуже на брюхе своём затянул,
      как ткач искушённый - на кроснах упругую нить.
      Чуть свет я скачу, словно серый поджарый бирюк
      по серым пескам, по следам ускользающей лани.
      Чуть свет он, голодный, проносится ветру вдогон
      вдоль узких ущелий и необозримых долин.
      Он чует добычу и воет. И тут же в ответ
      собратья его в тишине отзываются ранней.
      Сутулые спины и морды седые снуют,
      как быстрые карты в азартных руках игрока,
      волнуется стая, как рой растревоженных пчёл,
      когда разоряют их дом на зелёном кургане.
      Оскалены зубы, отверстые пасти зверей
      зловеще зияют, подобно расщепу в бревне,
      вожак завывает и прочие вторят ему,
      и вой их печален. Как загнанной серны рыданье.
      Но достаточно, дорогой Ник. Геор.! Вы уже, без сомнения, поняли, каков характер этого перевода. Это личное излияние самого Ревича. Одновременно это прекрасное описание: 1 - ситуации на его кафедре, 2 - его собственного положения там, 3 - его реакции на это, и главное, 4: это лучшая из возможных характеристик для поступления Ревича на работу к нам, я бы первым подписался под его заявлением. Одинокий волк! А кто мы с Вами, если не?.. Вот почему нам и надо продолжать сколачивать нашу стаю. Ревич и это понимает, судите по последним строфам стихотворения. Это автопортрет, портрет человека нового склада, одинокого и стайного. Неудивительно, что он не уживается в стаде людей старого склада. А каков наш портрет там же, а?
      "Прибежище вдали", "надёжный приют" это без сомнения наша кафедра. "Бабий подол" - конечно, жена Ревича, зав. его кафедрой. Эта деталь вызовет известные трудности при его переходе к нам. Но мы можем ОБМЕНЯТЬ Ревича на наш балласт. Вы знаете, о ком я говорю. Об Овсянникове, конечно. По слухам, этот умненький смазливый еврейчик - любовник жены Ревича. Упаси, Господи, я не интригую! Я предлагаю партию. Я предлагаю рокировку. Для постороннего наблюдателя - исход партии ничейный. На деле же выигрыш за нами. Вы помните, конечно, я всегда бывал прав в прогнозах, касающихся исхода сражений.
      Короче, когда Ревич подойдёт к Вам с вопросом, не пугайте его, пожалуйста.
      Мне кажется, я Вас уже убедил. Поэтому оставляю тему. И вообще мне пора заканчивать болтовню. Здесь такая обстановка, что язык становится без костей. Хоть сам пиши стихи, или романы. Нет, не бойтесь, я этого не сделаю... До поэзии я не опущусь.
      3 июня Мадрид. Всего наилучшего. Ваш верный Исаев.
      Ваш брат Е. Г. - и человек, и консул замечательный! Очень мне помогает. Вот и это письмо он любезно согласился отправить своей почтой. А как Вы себя чувствуете? Были ли уже на даче? Я, признаюсь, только о ней, голубушке, и мечтаю. Здесь ведь не выкупаешься как следует, речки - сами знаете, какие.
      Кстати, я имею самые крепкие основания утверждать, что стихотворение, переведенное Ревичем, - поздняя, и отнюдь не шестого века, а приблизительно вв. 10-11, подделка под арабское. Основания эти - документы, которые я держу сейчас в руках, и дух самой поэзии. Это тот самый берберский дух, который выражен в архитектуре Марракеша, но никак не Багдада.
      23. Ф. В. КЛЮНЕНКО В МОСКВУ.
      - Итак, после трёх лет отважнейших военных действий он предназначил Рорику почётные трофеи и лучшую добычу, желая тем завоевать ещё большее его расположение. Поощрённый дружбой с ним, он в жёны испросил себе Геруту, дочь его, и у неё родился сын Амлед. Фенгон же, снедаемый завистью к такому счастью...
      - Пех, пех, воистину редкое счастье! - Хозяин с весёлой наглостью уставил в пространство между ними единственный глаз свой и завертел в чрезмерной близости от их носов на манер пращи грязную тряпку. Второй глаз, словно окружённый потоками лавы кратер, утонул в шрамах. - А я вот, к примеру, соображаю: не припомню такой вот весны, как эта вот, в нашем Корнуолле, вот.
      - Патриот, - возразил сбитый с монолога проезжий, - ещё два пива.
      Его спутник, помоложе и что-то уж слишком хорошенький, мечтательно глядел за окно. Там, шагах в десяти от обжорки, заметно нервничали привязанные к дереву две их лошади. Рядом в чёрной грязи, то есть на дороге, вокруг прочно застрявшей колесницы возились, посапывая, солдаты. Грязь звучно чавкала. В колеснице, отлитый из металла божок на постаменте, невозмутимо стоял рыцарь. Его лошадь, обречённо уложив брюхо в родимую почву, больше напоминала стельную корову, чем благородного скакуна. Краснокарий глаз её мучительно косил. Доспехи рыцаря незапачканными выпуклыми частями пускали голубеньких зайчиков за дорогу, на рыжее поле, и дальше, к убогой изгороди, за которой сгрудилась отара тощих овец, окружённая стаей псов. Псы, овцы и пастух мало чем отличались друг от друга. Никогда, значит, в этом их Корнуолле не было такой вот весны.
      И, значит, никогда в этом Корнуолле не таяли так резво снега в рыжую траву, похожую на лосиную шкуру. Не зеленели так славно и в таком соблазнительном отдалении мягкие холмы, не вспыхивали так мерцательно остатки льда на их склонах - зелёных, чёрных, рыжих. Никогда, стало быть, не пахло так вот раньше: влажной близкой глиной и далёким морем, чуть нагретой сухой травкой и пивом, и ржавчиной, и всем остальным, и в таком томительном сочетании, и в таких полезных носоглотке пропорциях. Таких болезненных для сердца тела и сердца души пропорциях.
      И вот, подобно спазму гортани, оно, сердце души трудно впитывает этот настой, такой горький и сложный, и одновременно простой. Вот ему, сердцу души, становится счастливо и нежно, и чуть странно, и немного стыдно. Потому что сердце ума вступает в спор и внушает: ты ведь куда старше и мудрее, и вечнее всего этого, снисходительней! А это всё лишь обман, игра разноцветных и разноотражающих стёкол глаз. Сердце ума внушает: в твоих силах придумать игру иную, непохожую, переиграть эту или отменить всякую игру навсегда, достаточно тебе лишь пожелать этого, о, ты, сердце души. И такое дело сделается тобою без усилий, по желанию лишь только сердечному.
      Но внушая, само сердце ума прекрасно знает - и о том прекрасно известно сердцу души - что это не так. Что это совсем не так, потому что так быть не может. Вот от такой лжи сердца ума и стыдно сердцу души. И больно, и многое ещё. И нет, и да. Вот. Но нет, но да! Будто не сердце ума, а само оно, сердце души так солгало, такое простучало, пробило, такое вот ляпнуло. Стыдно, и больно, но не слишком - а просто и легко, будто ляпнуло оно это не сейчас, не сегодня, а вчера или позавчера, неважно... важно, что задолго до рождения этой самой вот весны, столь достойной всяческой снисходительности, потому что столь очевидно хрупкой - и такой непременно обязательной. Неудачно ляпнуло, пусть и не по своей вине, а по вине плохопослушной гортани, или языка, но такое - чего уже не поправить: или никогда, или что может быть поправлено только этой самой весной корнуоллской, только ею самой. Если хотя бы это может быть. Даже хотя бы этого быть не может.
      Но сказано! И умишко сердца прекрасно это знает - невзирая на свою собственную потребность внушать, и внушать иное, - как убога и смешна жизнь любого сердца в сравнении даже с этой призрачной весной их жалкого Корнуолла, такой, как она есть. Или отражается разноцветно в стёклах глаз. И с весной, как бы она ни была хрупка, и всякими другими отражениями, к счастью - не погубленными никакими ляпами сердчишек, этими слишком мудрыми ляпами. Живыми отражениями, в которых единственно стоющее - она сама, весна, такая глупая и непоправимая, в своей единственности и в единении всех отражений: льда, металла, грязи, женственных изумрудных холмов, красной ржавчины, лошадиного глаза, глиняной стены обжорки, пивной пены, озера, а на том его берегу неуклюжих башен из серого пористого камня и моста через затоку, отражающихся уже не только в глазах смотрящего, а и в фиолетовой поверхности воды - среди оранжевых оспин воды. А там и серая галька на дне озера, опускающаяся в глубины так же быстро, как быстро стаяли этой весной снега в рыжих полях их Корнуолла.
      Трое солдат вынули всё ещё невозмутимого рыцаря из колесницы и вынесли его на сухое место. Пастух тупо глядел на всё это из-за ограды, опершись подбородком на палку. Ворона села на седло одной из привязанных к дереву лошадей: гнедой. Начинало темнеть.
      - Я хочу поговорить о смерти, господин мой, - протянул хорошенький молодой проезжий томно.
      Спутник его понимающе кивнул.
      - О чьей же?
      - О своей, Гор, о своей.
      - Охотно, ибо нет ничего проще этого, принц мой Амлед. И для многих, без сомнения, нет ничего увлекательней. Но я, признаться, не усматриваю в ней никакой необходимости.
      - Зато тебя она усматривает, проезжий, не сомневайся!
      Хозяин яростно брякнул полными оловянными кружками в стол, отчего на нём зазвенели уже опорожненные сосуды, подпрыгнули деревянные таблички для письма и нежно зазудела расщепленная рыбья кость в походной чернильнице, привязанной к поясу Гора.
      - Патриоты салютуют нам, мудрейший и красивейший принц мой, - вздохнул он. - Ибо - чем же им ещё заниматься?
      ТАБЛИЧКА ВОСЬМАЯ.
      - Известно, - Амлед опорожнил свою кружку, не отводя глаз от пейзажа за окном, в котором рыцарь занимал всё более существенное место, потихоньку приближаясь к обжорке, - что благородная смерть наполняет смыслом жизнь рыцаря.
      - Это уж как изволите, - отхлебнул Гор из своей, - впрочем, что за проблема? Нет ничего, говорю я, проще, чем придумать конец.
      - Не надо ничего придумывать. Надо слушать, что тебе нашёптывают, что сладко напевают ангелы. Надо фиксировать то, что они ежемгновенно, в том числе и сейчас, навевают. Или, если ты глух к гармонии и мелодии, я буду слушать, что они напевают мне. Тебе же останется лишь покорно записать то, что я переведу с языка музыки на язык слов.
      - Ангелы? Помилуйте, вы не знаете, о чём говорите, принц. Ангелы вам представляются эдакими певчими птичками, но без обезображивающих их личики клювов и их тела перьев. Я знаю, этот образ вы нашли на картинке в пошлой книжке, предназначенной желающим научиться читать. На этой картинке именно такая птичка парит над новорождённым. И всё там такое золотое, такое голубое, тьфу, от этого должно стошнить и неумеющего читать! А я вот читал другую книгу, очень серьёзную, а не смотрел картинки, ибо их там нет, и там ангелы описываются похожими на что угодно, даже на колёса, на эту вот застрявшую в грязи колесницу, на вложенные друг в друга подобно магическим обручам шары с глазами - но только не на пташек. Что книжки! Мне самому довелось видеть и слышать ангела... Пусть во сне, но это был правдивый сон, потому что его нельзя было отличить от действительности. Он был даже действительней всякой действительности, потому что я не всегда верю в действительность действительного, а в тот сон - верю твёрдо. Итак, я видел ангела, и это был огромный слюнявый ребёнок на бронзовом ночном горшке. И пение его отнюдь не отличалось мелодичностью, это был вой, оглушительный скрежет и гром. К тому же он аккомпанировал себе, стуча по горшку... Поверьте, принц, нельзя переложить на слова такую музыку. Совершенно невозможно её как-нибудь записать.
      - А где гарантия, что твои выдумки - не ночной горшок, к тому же просто глиняный?
      - Гарантии? Смешное слово... Терпение - вот единственная гарантия, которой обладаем, если обладаем, мы. И рассудок, терпения брат. Рассудок говорит мне, что нет ничего проще, чем ему придумать конец истории. Куда труднее описать актуальный миг, или, как вы выразились, зафиксировать то, что нашёптывают, навевают ангелы именно сейчас. Только назвали мы его - миг, а его уж нет. В каком времени прикажете его описывать? Раз его уже нет, значит в прошедшем, ага... Тогда, какой же он актуальный? Но с концом придуманным таких проблем нет. Я могу представить публике такое окончание этой хроники: по истечении года Амлед испрашивает у короля, ну, хоть у самого короля Артура, почему бы и нет?.. позволения на путешествие и отправляется на родину. По прибытию в Ютландию он сменяет теперешнюю свою манеру держаться на прежнюю, это вам, принц, следует хорошенько запомнить, то есть - умышленно напускает на себя шутовской вид. И когда он, то есть - вы, весь в грязи, входит в триклиниум, то поражает всех необычайно, ибо ложный слух о его смерти уже разнёсся повсюду. Вслед за тем Амлед присоединяется к виночерпиям и самым усердным образом исполняет обязанности разливария напитков. При этом, время от времени вытаскивая свой меч, он умышленно ранит себе лезвием пальцы. Окружавшие его поэтому позаботились сколотить его меч с ножнами гвоздём. Обратите внимание, какой тонкий намёк на то, что меч деревянный. То есть, на профессию шута.
      - Но деревянным лезвием трудно пораниться!
      - Хм... Это несомненно противоречие. Но жаль удалять из текста вещи тонкие - ради правдивых... Я обдумаю эту деталь после. Вернее, удовлетворительно объясню её. Итак, для обеспечения ещё более надёжного исполнения своего плана Амлед понуждает всех пить беспрерывно и до того опаивает их, что они валятся на отдых посреди королевского зала. И вот когда Амлед видит, что они в подходящем состоянии, он извлекает из-за пазухи припасенные крючья и входит в зал, где на полу вперемешку лежат тела знатных и изрыгают во сне хмель. Сбив крепления, он стягивает занавеси, покрывающие стены замка изнутри, набрасывает их на храпящих и скалывает крючьями. После чего поджигает крышу. Пламя, распространяясь вширь и вглубь, охватывает весь дом, уничтожает зал и сжигает всех, объятых сном и напрасно силящихся подняться. После этого он идёт в спальню Фенгона, куда того раньше увели придворные - из-за слабости желудка, выхватывает его меч, висящий у изголовья, и вешает на его место свой собственный. После этого, разбудив дядю, он рассказывает ему, что гости его сгорели, и что здесь перед ним Амлед, во всеоружии всех своих крючьев, жаждущий взыскать кару, причитающуюся за убийство отца. Фенгон вскакивает с кровати, но Амлед успевает убить его, поскольку, лишённый своего меча, дядя тщетно пытается обнажить сколотый с ножнами чужой...
      - А если бы и успел? Ведь меч всё равно деревянный!
      - Да-да! Здесь подворачивается удобный случай выполнить обещанное, дать удовлетворяющее всех объяснение... Смысл этой фабульной детали в неоднократном возвращении сюжета к тому, что лишь кажется упущением, а на деле является повторяющимся противоречием, само повторение которого, привычка к которому срывает с сути явления покрывало, сшитое из грязных бессмысленных лоскутьев: слов. Отсутствие противоречий - ещё не присутствие правды. Правда, соответствующая натуре, не всегда - правда, соответствующая сути. А, может быть, и никогда не соответствующая. Правда сути происходящего в нашей хронике не в тупой подгонке реалистических деталей друг к другу, одной незначительности к другой, а в соответствии всех деталей сути. Точней, детали существуют не друг для друга, а для того, чтоб суть могла полнее проявить себя. Суть же этого эпизода, да и всей хроники, в неизбежности именно такой последовательности событий. Как видите, неизбежность и привычка - однояйцевые близнецы. Вы сами сказали, принц: "всё равно". То есть: "что бы там ни было, а дело пойдёт именно таким образом, не иным, образом отнюдь не сверхъестественным, а привычным!" Оно, собственно, идёт уже именно так, а не иначе. Всё это показывает, что суть эпизода постигнута вами правильно, хотя вы совсем и не думали её постигать, даже наоборот, попытались её отвергнуть. Вы сказали своё "всё равно" невольно! Значит, в двух НЕОБДУМАННЫХ словах вы верно выразили неизбежность происходящего, постигнув его непосредственно, без помощи, и даже - противно логике. То есть, возможностям здравого смысла. Что доказывает беспомощность здравого смысла перед сутью явлений. Тогда неизбежно и следующее: чтобы постичь суть повествования, отвергнут в конце концов здравый смысл и другие, читая впоследствии нашу хронику. Точно так же, как это проделали вы. То есть, невольно, привычно. Вот для чего хронике необходимо то, что вы посчитали моим упущением, а я назвал противоречием.
      - Хорошо, что же дальше?
      - То есть - за концом? Помилуйте, принц, но это уже другая задача. Вы же просили, помнится, сам конец. Но вы правы, нам кое-чего ещё не хватает. А именно - морали нашего эпизода... Итак, мораль. Первое: суть явления противоречива. Прекрасно! Это стоит того, чтобы записать его не на деревянной табличке, а высечь на камне. Второе: храбрый муж, достойный вечной славы и получивший её, благоразумно вооружившись безумием - ещё одно стоющее камня! Амлед скрыл под личиной слабоумия поразительное для человека разумение. Он не только получил в хитрости собственную безопасность, но и с её помощью отомстил за отца. И заставил нас недоумевать: чем он славен покрепче - храбростью или мудростью...
      - Повремени-ка это записывать, чтобы не пришлось исправлять, - остановил Гора его спутник. - У меня и многое другое вызывает недоумение. Что за крючья, к примеру? Мне непонятно.
      - Снова здравый смысл... А ведь мы, кажется, уже с ним справились. Непонятно вам потому, что вы попросили сразу дать вам конец. А крючья - это из предыстории. Надо идти в сторону, обратную движению времени хроники, чтобы читателю предстал и тот эпизод... Хорошо, пойдём против времени. Но недолго. Крючья Амлед готовил на глазах гостей дяди и придворных, которые именно на основании этого зрелища заключили, что Амлед - шут, идиот. Он обжигал их на огне камина, где жарилось и мясо.
      - Да где он взял их?
      - Напишем - заготовил заранее. Привёз из Британии. Что тут теперь непонятного? Скажите лучше, вам что - не понравился мой конец? Смотрите, как ловко всё устроено: дело обошлось без смерти героя, а слава у него всемирная, то есть, он задёшево получил бессмертие.
      - Задё-ошево, - Амлед не глядя взял кружку Гора и допил её, - мораль торгаша. Это не в твой лично адрес, господин мой. Но уж очень этот эпизод пахнет греком Одиссеем и женихами его.
      - Женихами его жены, принц!