Горацио (Письма О Д Исаева)

.. Но, то ли Тристан подзабыл уже хронику Гора, то ли мозг его затуманен той же хроникой в необходимой для продолжения фабулы степени, но он перевирает это имя. Он переставляет в нём буквы, и в новом виде оно звучит как "Тантрис". Королева не замечает анаграммы, и хроника получает возможность продолжаться. Узнать же принца в лицо немыслимо, настолько оно изувечено. Со временем же, и в результате лечения, оно удаляется от первоначального образа на максимальное расстояние, куда-то на край Круга Земного, может быть - в Корею. Впрочем, и Корея ничего никому тут не скажет, её как бы и вовсе нет. Да и будет ли она? Сомнительно... Ибо - зачем бы это? А тут ещё иноземный дракон, на поединок с которым Тристан выходит теперь как представитель исландской партии, плюёт ему в и без того увечное лицо. И под воздействием слюны дракона оно снова распухает, подобно бочке. И снова фабула беспрепятственно бежит вперёд.
      Таким образом, вторая часть описывает именно исландскую партию, концентрируя внимание читателя на Изольде Белокурой, которая по большей части занята тем, что забавляется с почти бесчувственным телом Тристана. Забавы эти, благодаря упомянутой бесчувственности - а, с другой стороны, несомненной чувствительности Изольды - выглядят двусмысленно. Применяется, например, колдовство: сплетание из шнурочков насекомых, предназначенных для последующего сования их в наволочки, изготовление сильно перебродивших ферментированных напитков... Никакое средство, однако, не может прочистить сознание больного. И сама Изольда, естественно, применением этих средств не удовлетворена: ведь это она сама никого не удовлетворяет. Между тем, она печалится, печалью своей наилучшим образом опровергая Аристотеля, утверждающего, что каждое животное именно после соития печально. Увы, но и имя Аристотеля забыто в Исландии всеми. Следовательно, старания Изольды напрасны как минимум вдвойне.
      Всё в Изольде говорит, нет, вопиит, что она - барышня именно чувствительная, опять нет, чувственная. Тут и опущенный долу взор, тут и бледность кожи, и взгляд чуть мимо собеседника, и тихий мелодичный голосок. Несмотря на чувственность, она тоже поражена болезнью эпохи, расслоением сознания, в котором на равных сосуществуют: любовь к Богу Всевышнему - то ли ещё к Одину, то ли уже к Христу - и к воплощению божества в каждом мужчине. Предпочтительней, мужчине в образе рыцаря, наделённого всеми положенными достоинствами. В их числе: умением играть на арфе и петь, аккомпанируя себе на роте, слагать поэзию, справляться с конём и мечом, как теми, которые между ногами хвостом назад, так и другими, которые хвостом вперёд. А также хорошо одеваться и обладать знаниями, приличествующими тому, кто не хочет, чтобы даме было с ним скучно. Он непременно обязан пройти курс всех семи наук, и желательно - в Париже.
      Вот какой цельный образ занимает мысли и чувства Изольды, вот чего она просит, требует у покровительствующей ей, как известно всем, Судьбы. А что подсовывает ей Судьба? По сути, труп. Изольда смущена, размышляя об этом: "Не является ли именно труп подлинным и совершенным воплощением рыцаря, того прекрасного образа, порождённого моей мечтой? Не пресуществляются ли неизбежно все мечты в трупы?" Следует всё та же, старая песенка Изольды: "Я ходила за кладбищенской оградкой и увидела Его..." Нам же следует отметить, насколько размышления Изольды неотличимы от высказываний по тому же поводу Тристана.
      Песенкой и кончается вторая часть книги Дж. Т. Реверса, а с нею - завязка романа.
      ТАБЛИЧКА ПЯТАЯ.
      Третья часть описывает сцену на корабле, которым Тристан везёт Изольду к Марку, ибо Изольда заочно просватана за короля в знак установления мира между двумя прежде враждебными государствами. Между Тристаном и Изольдой, однако, вследствие чрезмерной длительности путешествия из Исландии в Британию, а также под воздействием любовного напитка, вспыхивает любовь. Кажется, война опять неизбежна, ведь Марк выписывал из-за моря невинную барышню, отнюдь не опытную женщину, и не потерпит столь тяжкого оскорбления. Но затем описывается подвиг служанки Изольды - девицы Бранжьены, которая в брачную ночь легла в постель короля вместо своей госпожи, и хроника мчится дальше. Заканчивается часть немилостью, которой наградила королева Изольда свою служанку за её преданность.
      Третья часть замыкает собою первый том книги.
      ***
      Любезный Фёдор Васильевич, нет смысла пересказывать ход всем известных событий до конца. Но, как Вы можете видеть из уже изложенного, предлагаемая Вам книга вовсе не является таким пересказом. Вы уже поняли, конечно: "хроника Горацио-Гувернала" - это "вставной роман" в романе Реверса. А весь роман, в свою очередь, есть вставной эпизод в мировой истории. Фигура самого "наперстника-хрониста", столь затушёванная в классических вариантах сюжета, выступает здесь на первый план. Что делает всю книгу изысканной в высшей мере. Это книга о жизни и смерти, о бессмертии, добавлю я: разве сам этот сюжет не бессмертен? Ему уже полторы тысячи лет, а сколько ему ещё предстоит существовать? И что такое существование вообще - игра, поэзия, работа? Об этих фундаментальных проблемах и идёт речь в романе. Никакой, даже самый настырный куратор не найдёт в нём ничего двусмысленного или слишком актуального, сиречь предосудительного. Да и время действия от нас максимально удалено: мы-то ещё не выступили на арену, на первый план истории!
      Как видите, я не только составил для Вас пересказ, но и перевёл уже часть книги. См. первые эпизоды - проза, песенка Изольды - стихи. Всё это уже законченно. Берусь довести весь перевод до конца месяцев в пять-шесть, а при необходимости и скорее, если Вы примете благосклонное решение издать роман. По качеству перевода жду от Вас квалифицированных замечаний. Мы с Вами сотрудничаем давно, хотя поначалу Ваше отношение ко мне основывалось лишь на нашем общем происхождении, то есть, на полтавском "землячестве", сблизившем нас в мордовской столице. Так и кельты, попавшие в новые, более сложные исторические обстоятельства, в чуждую им мультикультурную среду, забывали семейные распри и, выживания ради, держались друг за друга. Но впоследствии Вы имели неоднократную возможность проверить надёжность моей работы, реалистичность моих рекомендаций, и установить, что и в профессиональном смысле не ошиблись во мне. Мои рекомендации ВСЕГДА оправдывались. Вот и сейчас: я настоятельно рекомендую Вашему издательству книгу Реверса. Изящество его идей, интеллектуальный уровень критики буржуазных ценностей - всё это несомненно вызовет интерес. Книга проскочит отлично.
      Вполне возможно, что в моём изложении романа проскальзывает больше иронии, чем это есть у автора. Моя вина. Мой несносный характер, он Вам известен. В оригинале - иронии в меру, зато отличное знание быта, всё документировано: Реверс - превосходный историк, известный специалист по кельтам. Его роман - не "Капитан Блад", отнюдь. Он лишь притворяется рыцарским приключенческим романом, на деле же маскирует авантюрой острую социальную критику западного общества. Детали, не соответствующие, скажем так, нашему мировоззрению - а они у американца неизбежны - можно будет с автором уладить или правильно осветить в предисловии. Я беру это также на себя. Человек он скромный и требования его, касающиеся гонорара, тоже весьма скромны, поверьте.
      Не откажите в скорейшем ответе. Шлите его мне на московский адрес, и Реверсу на наше консульство в Мадриде. И он, и консул мною предуведомлены.
      Кажется, время стало ускоряться? Если так, надо бы ловить последние спокойные мгновения... Впрочем, может быть, я и ошибаюсь.
      Низкий поклон Вашей супруге.
      О. Д. Исаев, 7 июня, Мадрид.
      PS: В книге есть и подлинные открытия. Например, установлено тождество между древними, столь таинственными переселениями народов, и нынешними миграциями. Теперь будет легче описать конкретные причины тех. И иначе рассматривать судорожные движения этих. Эти нынешние движения означают, что и современные народы уже строятся в колонны, чтобы начать свой исторический марш. Снова встаёт солнце Паннонии и Гранады. И Аустерлица... Ещё пример: Реверс точно установил адрес королевства Артура. Это тот свет. Вернее, его отделение специально для рыцарей. Такая интерпретация впервые полно объясняет все кажущиеся нелепости, противоречия мифа. Миф этот не исторический, а религиозный, вот в чём всё дело. Король Артур, стало быть, никогда не умрёт, ибо никогда в бытовом смысле не рождался, значит, он есть всегда, и всегда будет. Не это ли счастье? Смеюсь. Пусть Вас не пугает эта деталь. Миф - он и в Африке миф, дело и каннибалу-цензору привычное... А если нет, то мы в предисловии к книге употребим вместо этого слова другое: шутка.
      24. А. П. ДРУЖИНИНУ В МОСКВУ.
      Посылаю обычной почтой. Интересно, кто раньше прибудет в Белокаменную: я или моя писулька? Шучу, это и без дорогостоющих экспериментов известно. Однако забавно будет вместе получить её, словно с того света.
      Местный наш консул рекомендовал мне, оторвавшемуся от родины, новинку: "Плаху" Айтматова. Он очень любит Айтматова. А ты - читал ли новинку ты? Занятно, что тут, в Мадриде, Айтматов представляется всем каким-то Владимиром Соловьёвым, Чингиз - православным пророком.
      Джон вчера ловил такси, чтобы ехать ко мне. Свою машину он уже разбил. Такси долго не появлялось, а до стоянки было далеко. Тогда Джон перегородил тракт собственным телом и остановил какой-то фургон, сам распахнул дверцу и влез. Затем он назвал адрес. Ему ответили: сами знаем, заткнись. Он удивился, но промолчал. И зря. Когда его привезли в участок - а это был полицейский фургон - стало уже поздно нарушать обет молчания. Но Джон его нарушил, и это снова зря.
      Потому как в наказание за это нарушение его оставили в участке ночевать, и он сегодня звонил оттуда, и очень тускло разговаривал. Путал различные языки. Похоже, он и сегодня до меня не доедет. Но это и к лучшему.
      По всему видать - финиш.
      10 июня Мадрид, О.
      Очень хочется первым прочитать своё письмо! Потому, не вскрывай его, пожалуйста. Это шутка.
      25. ОТЦУ В ПОЛТАВУ.
      Ты так и не сообщил мне, в каких медикаментах нуждаешься. Что ж мне, весь прейскурант закупать? Денег не хватит. Но теперь уж поздно, вертаюсь. Открытку же посылаю для твоей коллекции, ради вида. По этой стене и я ходил.
      10 июня Мадрид. О.
      26. Е. А. СЕВЕРЦЕВОЙ В МОСКВУ.
      Телеграмма, 15 июня, Мадрид.
      Возвращаюсь девятнадцатого самолётом Мадрида не встречай будь дома Олег.
      27. Т. Р. ИСАЕВОЙ В МОСКВУ.
      Телеграмма, 15 июня, Мадрид.
      Буду девятнадцатого самолётом Мадрида не встречай будь дома Фуфке не спать Олег.
      28. В. А. БУРЛЮКУ В ЗДОЙМЫ.
      Жди меня в августе. Точнее сообщу из Москвы. Только отделаюсь от текучки и явлюсь. Если сможешь, встреть в Полтаве. Нет, лучше жрать наготовь. Это не открытка, это фото, которое я делал сам. Так тут их в ателье обрабатывают: не отличишь от почтовой карточки.
      18 июня Мадрид. Олег.
      1986 ЗДОЙМЫ
      АВГУСТ - СЕНТЯБРЬ
      1. ОТЦУ В ПОЛТАВУ.
      Здравствуй, папа!
      Зачем ты раздуваешь мелочи? Ну, не зашёл я к тебе, будучи в Полтаве. Но меня ждали на вокзале с машиной, чтобы везти дальше. Не мог же я наплевать на людей, сделавших мне такую услугу? Ну, не сразу позвонил. Так ведь нет у меня тут телефона. Чтобы позвонить, что я и сделал в конце концов, надо ездить в Гадяч. Потому как у меня с сельсоветом, где единственный поблизости телефон, пока ещё напряжённые отношения...
      Но мне кажется, что причина твоего раздражения вовсе не мой проезд инкогнито через Полтаву. А покупка мною недвижимости. То есть, раздражение вызывает тот факт, что я, по твоему мнению, разбогател. А по твоему выражению - "устроился". Разберёмся. Я купил этот дом, и даже - усадьбу, в Здоймах за 400 рублей. Так что она обошлась мне впятеро дешевле, чем моей сестре её дача. Но к ней ты претензий, разумеется, не имеешь. Ты гордишься её достижениями, потому что она, по твоему же выражению, "в поте лица трудится". Из этой реплики следует, что мою работу ты работой вовсе не считаешь. Мой образ жизни ты считаешь богемным, то есть - образом жизни приживальщика, тунеядца, мелкого мошенника. А некоторые мои практические успехи расцениваешь как незаслуженные, как свалившиеся мне с чужого стола, из несомненно нечистого источника. А сам я, конечно, просто бездельник и шалопай. И это в лучшем случае. Ибо за этими мягкими выражениями стоит обвинение в преступными действиями добытых благах. Вспоминая, как ты отбирал у меня пишущую машинку, когда я только начинал пописывать свои глупости, а сестра ещё пешком под стол ходила, не потея, я понимаю теперь: говоря о сестре - "трудящийся в поте лица инженер", ты имел в виду себя. Отсюда и твоё раздражение.
      Может быть, ты вообще и прав, не спорю. И даже признаюсь: в глубине души у меня имеется чувство вины перед тобой и обществом. Но в теперешнем частном случае, когда причина твоего раздражения - собственность стоимостью в 400 рублей, полторы твоей месячной зарплаты!.. Что за мелочность? Или ты полагаешь, что я вообще не имею права на собственность? Тогда ты полностью совпадаешь во мнении с властями, как местными, так и высшими. При всём твоём либеральном оппортунизме, хотел сказать - оппозиционерстве, конечно...
      Вот, суди сам. Прежде всего, я не имею законного права оформить собственность на себя, поскольку последнее слово - за хозяином всей территории, за колхозом. А его слово - "нет". И закон высший на его стороне. В колхоз я вступать не собираюсь, понятно. Пришлось просить приятеля, которому вступить - раз плюнуть, тем более, что он давно собирался "сесть" на землю. На этого приятеля и оформили мою покупку. Приложив небольшую мзду, разумеется. Приятель, это Володя Бурлюк. У него передо мной преимущества в глазах закона и общества такие: постоянной прописки нет, моральный облик - разведен, бывшая жена его, кстати, моя аспирантка Катя Северцева, через неё я и познакомился с Бурлюком... Плюс он художник, каково? И обещал малевать сельсовету плакаты. Жить он будет в моём доме постоянно, на лето привозить сынишку, которого он успел-таки Северцевой заделать. Но это к лучшему, как раз. Нашей Фуфке будет с кем играть. Да и я нуждаюсь в мажордоме, так сказать. Зимой дом следует протапливать, а я не могу там сидеть круглый год.
      Дальше. Не успел я тут объявиться сам, как селяне стали ходить на меня смотреть, будто я - бегемот. И целый день кто-нибудь из них торчит у моей ограды. Интересно, что на Володьку, пока он был один, ноль внимания, как он рассказывает. Подноготную покупки селяне, конечно, знают. 400 рублей их не смущают, но они никак не могут понять, почему я купил дом на склоне холма, на "плывунах", то есть, дом, по существу, обречённый на гибель. Сложить оба сведения вместе и понять, что иного дома за 400 рублей не купить, они не могут. Предположить, что у меня попросту больше денег нет, тоже. Мои ответы на анкетные вопросы, а все вопросы, конечно, имеют смыслом лишь один вопрос: зачем я это сделал, они всерьёз не принимают. Именно потому, что не могут из них вывести желаемого. Потому стоят у ограды и смотрят: а вдруг они всё поймут. То есть, поймают меня на чём-то горячем. Подобно тому, как ты меня поймал, по твоему убеждению.
      Только я приехал - сельсоветчики нанесли кряду три визита. И я трижды был обязан регистрироваться как гость, заполняя помянутую анкету. Как три гостя! Никогда и ни с кем такое не проделывалось, и нигде. Бурлюк объясняет это Чернобылем, что, мол, разыскивают беглых... Ха-ха. Не смешите меня.
      За сельсоветом грянула уголовка из Гадяча. Значит, сельсоветчики туда доложили. Опять же интересно, что на Володьку - снова ноль внимания, хотя на вопрос о его месте службы он отвечает странным словом: МОСХ. И делает при том ручкой. Удивительно, но это всех удовлетворяет! Наверное, они понимают МОСХ как секретное военное заведение. Вот тебе и ну: а по моим расчётам его должны бы зачислить в деревенские сумасшедшие, как минимум. И с его МОСХОМ, и с этими его играми в толстовца... Они должны были его забросать камнями, по моим расчётам, после чего - у дурдом, у дурдом. А вот же нет! Зато мои вполне нормальные ответы на вопрос о месте работы трижды переспрашиваются. После чего - недоверчивый блеск глаз. Необъяснимо, невероятно, но факт.
      И очень напоминает другой факт: тебя и твоё ко мне отношение. И тот же блеск глаз. И, так как ты на их стороне, то всё должен знать: объясни мне, почему это всё происходит и зачем? Ладно, когда чужие люди, это уже представляется неизбежным, тут возражать поздно и глупо. Ладно, ты: к тебе я привык, значит, опять же нервничать глупо. Но взять того же Бурлюка - он-то чего? Похоже, он заразился от вас всех: дуется, молчит, вроде его чем-то обидели. А мне работать надо, для того и... Хотя, тут я вспомнил, что ты такую работу работой не считаешь. Извини.
      Если хочешь, прошу прощения и за то, что не заехал к тебе. В знак же примирения приглашаю тебя ко мне. Тут куда лучше, чем на твоём любимом море. Тут есть: леса сосновые и дубовые, холмы низкие и высокие, долины узкие и широкие. В моём дворе живут дикие птицы: дятлы, сойки, над двором летают коршуны и орлы, и ещё какие-то без названия, но попугайных расцветок. Река Псёл описывает петлю, огибая дом, и в ней водятся щуки и сомы. И миллионы мидий. Тут есть также: лодка, заросшие затоки, пересохшие старые русла, парное молоко, ягнята, гуси, помидоры, груши, смородина, цветы и небо. А влажность воздуха - как раз посередине между воздухом пустынь и морским. В моём доме: печи, лавка, диван, стулья, прохлада, книги. А с веранды - превосходный вид на всю равнину. Возможно, до самого Китая. Если он, разумеется, есть.
      Подумай, может, тебе стоит бросить всё твоё и приехать. Езды-то - три часа всего.
      4 августа Здоймы. Олег.
      2. Е. А. СЕВЕРЦЕВОЙ В МОСКВУ.
      Потный, похудевший Одиссей поднял измученное житейскими бурями лицо своё горе и обвёл очами окрест: вкруг него простирался Рай Божий! С возвышения мостика, с этой удобной веранды, было видно далеко-далеко, всё-всё... но не будем оскорблять Рай перечислением его содержимого. Названный и классифицированный он перестанет быть Раем. Итак, при взгляде окрест на щеку Одиссея, впалую и грязную после долгого утомительного путешествия, выкатилась слеза умиления. Гребцы, по его приказанию заткнувшие уши и закрывшие глаза, гребли.
      Верёвки, которыми Одиссей был привязан к мачте, впивались в тело. Сам он всеми органами чувств впивался в пейзаж. От волнения он мелко дрожал, и прямая кишка охотно детонировала. Этого он не предусмотрел...
      Вот тут-то и послышалось то пение! Те звуки! Те самые, ради которых он всё это и устраивал. Звуки были невыразимо прекрасны - и ужасны, отталкивающи и притягательны, ненавидимы и уже любимы, мощны и нежны. Короче, это было счастье. Туда, к ним, к их источнику! Такое значение имела попытка тела Одиссея рвануться в ту сторону, откуда то происходило. Попытка всех сил и его души. Но вервие, которым он был привязан к мачте, не отпустило его. Развязать, сволота! Так крикнул он. И ещё раз крикнул. Однако, гребцы продолжали уверенно грести: уши их были заткнуты самим Одиссеем.
      От бессилия и горя Одиссей тоже, как и они, зажмурил глаза. Отчего ущемилась его слёзная косточка и он заплакал, бессильный в своём счастьи.
      А когда он их открыл - перед ним стояли двое в цивильном, предъявляли удостоверения гадячского уголовного розыска и требовали его паспорт.
      Сирены состояли на государственной службе.
      8 августа Здоймы. Твой Одис.
      Забыл: гребцы - по-прежнему гребли.
      3. ДЖ. Т. РЕВЕРСУ В МАДРИД.
      Дорогой Джон!
      Должен тебя огорчить, но легко. Ты, конечно, удивляешься молчанию московского издательства. Не надо: дело с твоим романом несколько затягивается. Но не отменяется! А это - уже очень хорошо.
      Пока мы с тобой гусарили в Европах, тут, дома, стали происходить перемены. И быстро. Перемены ещё только начались, а верхи уже в стремнине. Мы с тобой, хотя и не принадлежим самым верхам, однако примыкаем. Короче, сегодня стиль моей подачи твоей книги вышел из моды. И нужно подавать заново, по-новой.
      Не беспокойся, однако. Всё равно наша рукопись уже зафиксирована как присланная из-за границы. А в этом - никакой ошибки мы не сделали. Смысла в том, что я посылал наше предложение из-за границы, даже прибавилось сегодня. Присланное из-за границы с каждым днём вызывает всё больший интерес. Может быть, мы чуть поторопились, может быть. Но это не принципиальная ошибка. Да и не ошибка вовсе. Сейчас именно это важно: быть первым, пионером. Ведь не исключено, что уже завтра предложения из-за границы посыпятся вагонами, целыми поездами... А мы, мы с тобой будем на гребне волны. Даже впереди гребня.
      Поэтому нам не тормозить, а поспешать следует. И я уже на днях высылаю в издательство всё необходимое, поскольку почти всё уже сделал. Проделанное раньше вовсе не выкидывается, оно лишь дополняется. Таково соглашение с издателем Клюненко. Который, кстати, поговаривает о - не падай в обморок! возможном переходе издательства на самоокупаемость. Ты знаешь, что это означает на нашем жаргоне: он собирается стать капиталистом. На наш лад, разумеется.
      Что ещё? Здесь, в деревне, работается легче, чем в Мадриде. И наши кельты - то есть туземцы - не столь экспансивны, но главное: спят, как нормальные люди, по ночам. А не как ваши там, когда и как попало. Так что ночи в моём полном распоряжении.
      8 августа Здоймы. Твой друг Исаев.
      4. Ф. В. КЛЮНЕНКО В МОСКВУ.
      Дорогой Фёдор Васильевич!
      Постарался как можно быстрее исполнить Ваши пожелания. Довёл до конца описание книги Реверса, а также переделал в новом духе рецензию на неё и портрет автора. Бумаги прилагаю в указанном порядке. Ещё раз: Вы не должны думать, что я поначалу пытался обмануть лично Вас. Я просто следовал правилам игры, существовавшим до тех пор, и не знал о введении новых. Что ж, теперь я переиграл всё согласно этим новым правилам. Вы говорите - потребуется стать и новым человеком? Что ж, и это выполнимо. Если очень надо. Кажется только, что нам с Вами не придётся меняться во многом... Не так ли?
      Если я, по Вашему мнению, набрался в последнее время цинизма и неверия, в том числе и в благотворность перемен, и в конечном итоге - в разумные цели истории, в прогресс... то я пригляжу за собой. Но, по моему мнению, это не цинизм, а реакция на переходный период, когда старые правила уже не работают, а новые ещё не работают. На разреженность атмосферы, на непредсказуемость и ненадёжность ветров в такой атмосфере, на трудности лавирования при внезапных "дуновениях чумы". Извините, по-новому: дуновениях свободы.
      ***
      ТАБЛИЧКА ЧЕТВЁРТАЯ.
      Второй том хроники далёк от простого - линейного - изложения событий. Намерения автора явно меняются. Теперь он занят тем, что выводит на первый план иные, но отнюдь не новые фигуры: Одре и Гувернала. Эти персонажи не могут обойтись друг без друга, но и противостоят друг другу, словом и делом. Один из персонажей различает эти понятия, слово и дело, другой - напротив, сливает. Второй, например, полагает, что сказать или написать достаточно, чтобы превратить, пресуществить сказанное и писаное в дело. Но первый, Одре, постоянно нарушает предписания хроники Гувернала, разрушает его дело. А сам Гувернал продолжает предписывать, то есть, строить, перестраивать, отстраивать разрушающееся заново. Таким образом, Гувернал пытается создать повествование нового типа, и вместе с ним - нового типа историю, государство, личность, эти вечно новые общечеловеческие ценности. А Одре сопротивляется этому, пытаясь оставить всё как есть. То есть, становясь противником самого прогресса. Он даже утверждает, что прогресса нет вовсе, ибо не существует ни будущего, ни прошлого. А есть лишь настоящий, протекающий лишь сейчас сквозь нас неделимый миг. Cтало быть, Гувернал подвижен, а Одре статичен. Гувернал в стремнине цивилизаторского шествия, а Одре стоит на его пути, подобно неподвижному камню. Короче, Гувернал пишет историю вперёд, а Одре назад. Точнее - рвёт его манускрипт на мелкие клочья, а клочья перемешивает, чтобы ни один исследователь не смог их уложить в прежний линейный порядок.
      Парадокс в том, что именно Одре ведёт активное расследование фактов, изложенных в манускрипте. А значит, как никто другой способствует движению его фабулы.
      В основном, второй том состоит из рассуждений Гувернала, вошедших и не вошедших в хронику. Причём остаётся неясным, где там эта хроника есть, а где нет. И каковы вообще отношения между хроникой и существованием. Похоже, они скачут рука в руку, иногда меняясь местами. Под копыта скачущих попадаются и препятствия: анахронизмы, метафоры, юмор, блёстки поэзии... но всё это успешно перемалывается в прах копытами летописца. И самой хроники, разумеется. И существования, конечно. Находясь по ту сторону существования хроники, Одре и ведёт своё расследование, как теоретическое, так и экспериментальное.
      Вот почему в этом томе рядом уживаются вещи, обычно друг к другу не приближающиеся, взаимно отталкивающиеся. Здесь же они вполне мирно сосуществуют в симбиозе, взаимно помогая себе развиваться.
      Так, на страницах, посвящённых собственно Гуверналу, могут рядышком стоять: проект Государства-Бегемота и описание нового облика современного Христа как не воскресавшего Бога, поскольку никогда не умиравшего, вечного. Причём государство понимается как рыцарская демократическая республика, что означает демократию только для рыцарей, то есть, республику только для приверженцев и реформаторов демократического Бегемота, рыцарей-республиканцев. Страницы, посвящённые отношениям Тристана и Изольды на Корабле Любви, весьма изощрённым, смешиваются с позднейшими чёрными парусами на смертном корабле Тристана. Исследуются все возможные источники происхождения этих парусов: от греческого мифа о Тесее - до журнала "Вокруг света", московского ежемесячника. Благодаря интенсивности расследования, Тесей также приобретает черты Тристана, а заодно и Гамлета, который, впрочем, встречается в книге всё реже и реже. Кстати, и Тесея ждёт та же участь. Зато в книге нередко встречается описание болезненного состояния Гувернала перед ночным свиданием с Бранжьеной. Состояние вызвано внезапно поднявшимся давлением крови в сосудах, и воздуха в черепной коробке, от которого сначала сминаются, а потом разбухают его мышцы, мозг и все периферийные части тела, железы вздуваются, гипофиз буквально сорван с места пришедшими в движение костями! Короче: это состояние накануне катастрофы, взрыва. Что и приводит хрониста к изобретению пороха. "Ведь если части тела моего," так рассуждает он, "могут взорваться, чему порукой мои чувства, то почему бы любому иному веществу не иметь тех же свойств, чему порукой мой ум?" Описание разбухшего от любовного чувства Гора удивительно сходно с описанием Морхольта перед боем. Тут и глаз, выкатившийся на щеку за секунду до взрыва, и другой глаз, спрятавшийся глубоко в глазницу, откуда его никакой аист своим длинным клювом не достанет, и вообще - в поэтическом приступе Гор превращает себя всего в кратер!.. В вулкан, разорванный вырвавшейся изнутри мощью и покрывшийся радиальными трещинами. На соседних страницах смешивается рецепт изготовления домашних животных в колбах и средство от импотенции, и это следует особо отметить, то и другое.
      Далее же излагается оригинальный взгляд на существование в целом как на полуавтоматическую попытку присвоения каждым, то есть - личностью, аттрибутов общепринятых: женщин, богов, еды, оружия, музыки и машин. И прочего. То есть, чтобы быть уверенным в собственном личном существовании - необходимо быть как все. Из этого выводятся довольно простые правила искусства жить, потому что раз таковые правила в принципе возможны, то их легко распределить, как и все прочие семь наук, по тривиуму и квадривиуму. А поскольку существует список и семи искусств, то легко соединить искусство жить с жизнью самого искусства. В предисловии Гора к основам этого нового искусства эгоизм рассматривается как любовь к самой любви, к размножению себя, а альтруизм - как любовь к смерти, к самоуничтожению. Причём предвкушения любви и смерти становятся их же послевкусиями.
      Наконец, затрагивается центральный предмет хроники, мощнейшее средство превращения и, он же, совершеннейшее превращение сам по себе: любовный напиток, выпитый Тристаном и Изольдой на корабле, и давший жизнь столь значительным последствиям. Описываются составные части напитка и возможности его промышленного изготовления. Нет никаких причин сомневаться в доходности такого предприятия, пишет Гувернал, ибо "если б он был просто надувательством, прокисшим вином или пивом, то не случилось бы ничего такого. Но ведь Тристан, выпив его, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО изверг семя! Как минимум, это достойно удивления. Правда, он сделал это в воздух, но суть дела от того не меняется."
      Именно последнее обстоятельство породило диалог хроники, столь эффектно раcположенный в части третьей тома первого, перелистаем книгу назад:
      - А что, если у нас будет маленький? (Изольда, восхищённо.)
      - Большенький. (Тристан, со скрытой иронией.)
      Никаких разъяснений к диалогу не прилагается. Но внимательный глаз и не нуждается в них. Снова перелистаем книгу вперёд. Извержение семени "достойно удивления", говорит Гор, а что в том, собственно, удивительного? "Тристану пятнадцать лет", записано в хронике ещё совсем недавно. Прибавим к этому возрасту полгода, чтобы не расходиться во времени со страницей, описывающей актуальный, протекающий в нас нынешний миг. Ну, и что из этого? Само по себе извержение семени в этом возрасте удивления не заслуживает, как бы впечатлителен ни был наблюдатель. Настояния же на этом - на возрасте и извержении - хрониста просто подозрительны. Слишком юн его герой? Не смешите. Приходится предположить, что юность героя, надо читать - его незрелость, это неловкая подмена слов, эвфемизм, которым хронист скрывает подлинную суть события. Что это за суть?
      Задним числом несколько проясняется и происхождение имени "Тристан", от французского слова "грусть". Нет, не имя, скорее - кличка. Вернее, становятся понятными причины всегда грустного выражения тристанова лица. Всегда, если не считать тех эпизодов, где оно распухает, как бочка. Тогда, конечно, ни о каком выражении говорить не приходится. Увы, это происходит довольно часто. Но таково время. Что за причины для столь постоянной грусти у столь "юного" героя?
      Пойманный за язык на неловкой лжи, надо ещё разобраться - не преднамерена ли эта неловкость автора, хронист вторично провоцирует подозрения в свой адрес.