Горацио (Письма О Д Исаева)

Там, шагах в десяти от обжорки, заметно нервничали привязанные к дереву две их лошади. Рядом в чёрной грязи, то есть на дороге, вокруг прочно застрявшей колесницы возились, посапывая, солдаты. Грязь звучно чавкала. В колеснице, отлитый из металла божок на постаменте, невозмутимо стоял рыцарь. Его лошадь, обречённо уложив брюхо в родимую почву, больше напоминала стельную корову, чем благородного скакуна. Краснокарий глаз её мучительно косил. Доспехи рыцаря незапачканными выпуклыми частями пускали голубеньких зайчиков за дорогу, на рыжее поле, и дальше, к убогой изгороди, за которой сгрудилась отара тощих овец, окружённая стаей псов. Псы, овцы и пастух мало чем отличались друг от друга. Никогда, значит, в этом их Корнуолле не было такой вот весны.
      И, значит, никогда в этом Корнуолле не таяли так резво снега в рыжую траву, похожую на лосиную шкуру. Не зеленели так славно и в таком соблазнительном отдалении мягкие холмы, не вспыхивали так мерцательно остатки льда на их склонах - зелёных, чёрных, рыжих. Никогда, стало быть, не пахло так вот раньше: влажной близкой глиной и далёким морем, чуть нагретой сухой травкой и пивом, и ржавчиной, и всем остальным, и в таком томительном сочетании, и в таких полезных носоглотке пропорциях. Таких болезненных для сердца тела и сердца души пропорциях.
      И вот, подобно спазму гортани, оно, сердце души трудно впитывает этот настой, такой горький и сложный, и одновременно простой. Вот ему, сердцу души, становится счастливо и нежно, и чуть странно, и немного стыдно. Потому что сердце ума вступает в спор и внушает: ты ведь куда старше и мудрее, и вечнее всего этого, снисходительней! А это всё лишь обман, игра разноцветных и разноотражающих стёкол глаз. Сердце ума внушает: в твоих силах придумать игру иную, непохожую, переиграть эту или отменить всякую игру навсегда, достаточно тебе лишь пожелать этого, о, ты, сердце души. И такое дело сделается тобою без усилий, по желанию лишь только сердечному.
      Но внушая, само сердце ума прекрасно знает - и о том прекрасно известно сердцу души - что это не так. Что это совсем не так, потому что так быть не может. Вот от такой лжи сердца ума и стыдно сердцу души. И больно, и многое ещё. И нет, и да. Вот. Но нет, но да! Будто не сердце ума, а само оно, сердце души так солгало, такое простучало, пробило, такое вот ляпнуло. Стыдно, и больно, но не слишком - а просто и легко, будто ляпнуло оно это не сейчас, не сегодня, а вчера или позавчера, неважно... важно, что задолго до рождения этой самой вот весны, столь достойной всяческой снисходительности, потому что столь очевидно хрупкой - и такой непременно обязательной. Неудачно ляпнуло, пусть и не по своей вине, а по вине плохопослушной гортани, или языка, но такое - чего уже не поправить: или никогда, или что может быть поправлено только этой самой весной корнуоллской, только ею самой. Если хотя бы это может быть. Даже хотя бы этого быть не может.
      Но сказано! И умишко сердца прекрасно это знает - невзирая на свою собственную потребность внушать, и внушать иное, - как убога и смешна жизнь любого сердца в сравнении даже с этой призрачной весной их жалкого Корнуолла, такой, как она есть. Или отражается разноцветно в стёклах глаз. И с весной, как бы она ни была хрупка, и всякими другими отражениями, к счастью - не погубленными никакими ляпами сердчишек, этими слишком мудрыми ляпами. Живыми отражениями, в которых единственно стоющее - она сама, весна, такая глупая и непоправимая, в своей единственности и единении всех отражений: льда, металла, грязи, женственных изумрудных холмов, красной ржавчины, лошадиного глаза, глиняной стены обжорки, пивной пены, озера, а на том его берегу - неуклюжих башен из серого пористого камня и моста через затоку, отражающихся уже не только в глазах смотрящего, а и в фиолетовой поверхности воды - среди оранжевых оспин воды. А там и серая галька на дне озера, опускающаяся в глубины так же быстро, как быстро стаяли этой весной снега в рыжих полях их Корнуолла.
      И глядящий на всё это изумлённо, подпирающий челюсть палкой пастух.
      Ворона села на седло одной из привязанных к дереву лошадей: гнедой. Продолжало темнеть.
      - Я хочу поговорить о бессмертии, господин мой, - сказал хорошенький молодой проезжий томно.
      Спутник его понимающе кивнул.
      - О чьём же?
      - О своём, Гор, о своём.
      - Охотно, ибо нет ничего проще этого, принц мой Амлед. И для многих, без сомнения, нет ничего увлекательней. Но я, признаться, не усматриваю в нём никакой необходимости.
      ***
      ДЖ. Т. РЕВЕРС, АВТОР "ГАМЛЕТА".
      Находятся люди, утверждающие, что идущий за своим плугом землепашец издаёт радостные звуки ликования, благословляя свой производительный труд. По Энгельсу, например, из этих звуков и родилась музыка, мать всех искусств. Есть, однако, подозрение, что учёный сам за плугом не ходил. И потому не мог знать, насколько это занятие радостно. Глядя же на него со стороны, тугой на ухо, как это свойственно всем его коллегам, учёный принял за песню звуки иного происхождения. Да вовсе и не горлом издаваемые, а другим органом: противоположным горлу.
      Между тем, ему достаточно было глянуть на медведя, извлекающего из расщеплённого пня сложную музыку, чтобы отказаться от своего заблуждения. Но учёным гуманоидам, конечно, не до медведей.
      Знакомые по собственному опыту с влиянием тяжёлого физического труда на искусство медведь и человек неизбежно придут к иным выводам, а именно: что музыка, и прочие искусства, произошли от мечты. От мечты ленивого БЕЗ всякого труда получить его результаты, без особых физических усилий вспахать ниву, повлиять на собратьев, на их души и тела, на весь мир, на самого Бога. На поиск и поимку пищи, на жизнь и смерть, на бессмертие - тоже, разумеется. Скатерть-самобранка, сапоги-скороходы, Кощей Бессмертный, по щучьему велению... всё это верные ориентиры для ищущего подлинный источник искусств. Мечта о формулах-повелениях, при помощи которых можно управлять событиями, самой историей, и есть такой источник. A проистекающее из него искусство есть нащупывание этих магических формул. Особенно - искусство хроники, по определению.
      Благодаря учёным, многие сегодня позабыли об этом. В такой забывчивости виноваты, конечно, и сами художники. Слишком уж много их, тех и других, стало. "Плодитесь и размножайтесь", сказано... Но вряд ли сказавший предвидел, с какой яростью станут размножаться учёные и художники.
      В результате неуправляемого их размножения результаты их деятельности стали ничтожны, или превратились в свою противоположность. Ибо забытый источник этой деятельности перестал источать воду живую, да и вообще что-либо источать. Насилие же над ним художников и учёных, приставивших к источнику мощные насосы: эстетику, рынок, социальный заказ, привело к тому, что он стал источать воду мёртвую. Короче, загрязнённый источник и источник чистый находятся между собой в таком же свойстве, как, соответственно, принятое учёными за пение звукоизвлечение и подлинная музыка. Разделение же труда художников, расслоение цельной магии на профессии, а внутри профессий появление амплуа, в университетах - чтение курсов множества эстетик, в том числе - эстетик национальных, всё это добило превратившееся в свою противоположность дело. Сегодня оно уже даже не свод правил производства продукта, а описание национальных способов его употребления. Если бы такое произошло с кухней, на это бы обратили внимание все. И тут надо заметить, что само это дело в первоначальном своём виде - магия, или её раздел хроника дело вненациональное, космополитическое, если угодно: безродное. Если, конечно, не угодно счесть мужчину и женщину в их первоначальном виде представителями разделённых рас, наций или профессий, и если не изучать как мультинациональное государство их родину: Рай.
      Впрочем, Дж. Т. Реверс, стремящийся вернуть искусство хроники к его первобытному, цельному, райскому образцу, а точнее - критика произведений Реверса является отличным доказательством того, что именно так сегодня изучается история человечества. Вся эта критика заключается в том, что она называет Реверса "безродным космополитом", и всё, после этого она умолкает и далее всегда без остановок молчит. Называет же именно за то, что он описывает всеобщий механизм человеческой истории. Вернее - её всеохватный организм. Это выражение, "безродный", знакомо также и русскому читателю. Несомненно, хроники Реверса вызовут столь же горячий отклик и у него, особенно теперь, когда проблема вновь становится актуальной. Между тем, указанные претензии вообще-то следовало бы относить не к авторам исторических хроник, а к самой истории.
      Но будем справедливы до конца: Дж. Т. Реверс и есть безродный космополит, это правда. У него действительно нет собственного народа, не примкнул он и к чужому. Именно поэтому он лишён их сочувствия и любви, но не лишён некоторого их интереса к себе. Именно потому он порождает столь сходные чувства у разных слоёв тех народов, к которым не принадлежит: их крестьян, их интеллигентов, рабочих, политиков и учёных, что он им всем НУЖЕН. И именно потому он в конце концов порождает их молчание. В качестве кого же он им, в таком случае, нужен? О художниках и врагах нечего и говорить, но даже друзьям своим он нужен лишь в качестве того, кем и является: в качестве "безродного космополита", чья судьба негативно поучительна и её полезно знать, чтобы не впасть в неё самому. И этим объясняется многое, если не всё.
      Ведь поэтому, хотя он никого не убивал, ему приписывают сотни убийств, в том числе и родины. А после убийств - хождение по трупам. Он требует у обвинителей конкретностей, требует назвать имена убиенных им. Обвинители, естественно, не отвечают. Сами трупы, ещё более естественно, тоже молчат. Он спрашивает у обвинителей - не предпочитают ли они, чтобы он топтал живых, как это делают они сами? Снова молчание. Народы тоже безмолвствуют, свой и все чужие. А вот это уже неестественно.
      Или, по меньшей мере, странно. Ибо герои хроник Реверса столь же консервативны, как и эти народы. Герои столь же наивно-интеллектуальные, наивно-действующие, часто представляющие в одном лице: капитана Блада, дядюшку Тоби и писательницу Жорж Санд, гусар-девицу. Сама хроника Реверса представляет собой осовремененный, можно сказать - актуальный рыцарский роман. Она превосходный образец приключенческого жанра, увлекательнейшее народное чтение, и, одновременно, тонкая интерпретация авантюры как таковой. Короче, герои и хроника Реверса самым банальным способом в народе родились, из народа вышли и туда же уходят. Причём, слово "банальность" - здесь отнюдь не ругательство, а новая богиня, родившаяся взамен уставшей иронии и пока временно разделяющая с нею власть. Прочитав столь увлекательную книгу, уже невозможно молчать. Вот почему идея издания её на русском языке нашла именно сегодня, в преддверии больших перемен, поддержку: после этого книгу будет невозможно замолчать.
      Но почему вызывает беспокойство это молчание, или, вернее, замалчивание? Подумаешь, какая-то книжонка, стопочка нарезанной бумаги, испачканной не всегда аккуратными рядками значков! О чём тут шуметь, что за дело такое? Не туфта ли оно, не надуманно ли это беспокойство, не является ли оно плодом расстроенного воображения, или безудержной болтовни не умеющих молчать отщепенцев, или попросту - не служит ли оно чьим-то корыстным личным интересам? Нет, это не так. Дело это вполне серьёзное. Ведь хроника есть средство предсказывать народу его будущее, и средство изменить предсказанное будущее, то есть, перестроить его. Скрывать от народа такое средство преступление, грех. Перевод на русский язык и издание хроники Реверса предназначены его искупить. Упорное молчание народа несомненно нарушится, благодаря изданию вовремя этой книги, то есть, её оглашению, поскольку оно будет ничем иным, как всегласным признанием общей вины, публичным покаянием всех участвовавших в грехе сторон.
      Важнейшим делом перестройки будущего, таким образом, становятся вовсе не выкрики и суетливые движения каждого её участника, а неукоснительное исполнение записанного в хронику историей всего народа. Ибо и хроника, и народы тяготеют к порядку и беспорядку в равной мере. Так же важно, что автора хроники, имеющего сходное с народом мнение о справедливости, ждёт справедливая смерть в конце рукописи и жизни. Но почему - справедливая, ведь сам он никого не убивал, пусть и по нерешительности!.. Он не покушался на ничьи души, пусть и по неверию в их существование... Не крал, пусть и по неумению воровать... А вот почему: автор всё же где-то родился и даже жил, и потому его смерть представляется справедливой, хотя это и не была счастливая жизнь. Там, где автор родился, он искал сочувствия и любви, и не получил их. Не получил он их и там, где не рождался. А ведь он искал всего этого...
      Теперь, после выхода хроники на русском языке и, стало быть, нарушения молчания, можно предсказать, что автор, наконец, своё получит. Собственно, это уже предсказано в его хронике. В ответ на его искания, часто - жалкие, ибо он иногда о сочувствии просит, Реверс получит обвинения в едва прикрытом цинизме. А то, чем он просит - сердце, назовут холодным, ледяным, каменным, а то и вовсе отсутствующим. И в дополнение обвинят его в изготовлении порнографии, а затем и в самом ужасном: в уме. В его чрезмерности. В его наличии. И обвинят все: рабочие, крестьяне, интеллигенты, русские, немцы, американцы, евреи, художники и учёные. Обвинив же, они постараются, чтобы он прекратил. И будут опять правы.
      А он - не прав, ибо не может прекратить, ведь он пока ещё продолжает жить. А жить для него - это искать слова для хроник, и иногда высказывать мнения. Последнее, впрочем, всё быстрее приближается к тому, что мнений он вовсе иметь не будет. Но именно отсутствие у него мнений, скорее даже, чем сами мнения, усилит обвинения в безжизненности, жестокости к людям, обвинения в уме и всех других преднамеренных действиях во зло. И приведёт к требованиям наказать его, к приговору. Скорее всего, к смертному.
      Что же делать ему, автору хроники, если, оканчивая её, он, в сущности, сам предаёт себя смерти? Предаёт, не получая взамен от свидетелей его смерти ни слезинки сочувствия, этого тщетно искомого им утешения? А прекратить писать до того, как наступит конец, это уже установлено, он не может? Внезапно осознав смысл этих роковых вопросов, хронист прибегает к единственному возможному ответу: он решает писать хронику бесконечно. То есть, называет её романом "Тристан, или Гамлет в Британии" и придаёт ей, и её двойнику - истории, форму и содержание "белого бычка". Удалось ли это, то и другое, их автору - теперь предстоит решать читателю.
      Небольшое примечание... Рыская по закоулкам хроник, предлагаемых его конкурентами, Реверс часто наталкивается на вещи, оставленные ими в пренебрежении. Идущие генеральными путями искусств так поступают часто. Например, Шекспир выбрасывает Гамлета, как ненужный балласт, как абсолютно лишний для автора предмет, с идущего в Англию корабля. И Гамлет в Британию так и не попадает. Закоулок другой хроники свидетельствует: Гамлет прожил в Британии около года. Такие исторические аппендиксы распахнуты лишь для того, кто любит в них блуждать на четвереньках, в потёмках, иногда - в миазмах, но рискуя и радуясь. То есть, для народных целителей. А решительные генеральные хирурги из роскошных клиник такие аппендиксы, не колеблясь, отрезают. Чик - и всё.
      А зря. В них и живёт богиня-банальность. Банальнее которой лишь сам Бог.
      Переводчик.
      ***
      Дорогой Фёдор Васильевич! Надеюсь, теперь я полностью удовлетворил Вас. И дело двинется. Напишите, есть ли у Вас претензии к послесловию, если угодно предисловию. Но я бы, будь на то моя полная воля, оставил всё, как вышло, а открыл бы роман предисловием авторским, кратким и смахивающим на эпиграф. Которое и привожу полностью:
      "Саксон Грамматик в своей хронике утверждает, что высланный в Британию Гамлет добрался до неё и провёл там около года. Использовавший этот сюжет Шекспир удалил из него британскую страницу, и из жизни датского принца увлекательнейший эпизод. Драматург попросту выкинул Гамлета с корабля, идущего в Англию. И он прав, эта страница не для драмы, а для романа с комментариями, наилучшим образом возвращающими нас к чистому источнику всех повествований: к Событию, чьё бессмертное бытие немыслимо без хрониста и его хроники."
      Что касается обострившейся теперь угрозы самоокупаемости деятельности Вашего издательства, то и эта книга, и другие, подобные ей, - вот ключ к решению этой проблемы, я уверен. Вы будете их распродавать скорее, чем печатать.
      Всегда Ваш: О. Исаев.
      12 августа Здоймы.
      5. А. П. ДРУЖИНИНУ В МОСКВУ.
      Здравствуй, друг!
      Врут людишки: писать, оказывается, очень легко. Судя по твоим писулям. Но что ж ты в них такое придумываешь? Скажу тебе - вот так сдрасссьте! Сто раз тебе объяснялось, что всё, что я чирикаю из Закордобья, нельзя принимать всерьёз. Вся эта чушь предназначена не тебе, а третьим лицам, в чьи обязанности входит следить за моей нравственностью. И за тем, чтобы я свою нравственность не навязывал другим. В том числе и тебе. И вот, когда третьи лица читают гадости, написанные мною, они понимают: этот Исаев - понятный, свой, благонадёжный парень. С вывихами, конечно. Но кто из нас их не имеет? Бросим-ка эту тему, мой друг. Ведь может статься, что и на внутреннюю нашу эпистолу смотрят не менее серьёзно, чем на внешнюю.
      Ты обмолвился, что боишься, как бы я в какую-нибудь свою поездку не подмыл на запад. Мол, боишься остаться совсем один. Да в своём ли ты уме, милый? С чего бы это я подмывал?.. Да и другие, которые из заграниц и без того не вылезают - с чего бы? Подмыть-то просто, а как назад? В этом корень: всяк бы подмыл, но хочется ведь оставить при себе возможность возвращаться, и не один раз. Да и эмигрантам нашим того же хочется. Сладость жизни в том и заключена, чтоб вернуться на Крещатик или Невский в итальянском костюмчике, подцепить парочку курв, да прокатить их на "Мерседесе" перед окнами своей прежней коммуналки, чтобы бывшие соседи видели... А без этого - что за заграница? Тьфу. Поэтому мой вариант, туда-сюда, куда лучше. Я думаю, если бы объявили поездки в рай, но безвозвратные, то нашлось бы немного охотников. И эти немногие - всё тот же контингент: мошенники, беспредельно отчаянные и евреи. Ты говоришь - у нас общество паралитиков... Возможность вернуться, точнее многократно возвращаться! Дай её обществу - и увидишь: куда только девался его паралич. Паралитик задрожит, вскочит с постели и забегает туда-сюда.
      Но бежать в одну сторону! Это, милый, глупость. От себя - куда ж убежишь? Бежать надо не от себя, а в себя. В Здоймы, значит. Да и вообще, убежать от себя - то есть, себя потерять - это ведь потерять свою оригинальную жизнь, умереть моему Я, а я умирать не желаю. Я ломаю голову над совсем другим: как бы мне бессмертие выхлопотать. И главное: а сколько там, так сказать - по ту сторону канала, стоит дом, ты знаешь? Разве я смогу там купить себе такую усадьбу, как тут, в Полтавской губернии?
      Нет уж, если и приходили мне такие мысли, то тут же и пропадали. Я знаю, откуда они, кто их мне поставляет... Скажем, иду я по улице где-нибудь в Париже. Глядь - полицейский участок. Бес тут как тут, и шепчет: зайди, сдайся, скажи им, что ты просишь убежища, что ты - беглый агент Безопасности... И так далее. Они же примут тебя с распростёртыми объятиями! И... А что - и? А ничего, в полном смысле: уже ни Крещатика, ни усадьбы, ни семьи, ни любовницы, ни друга. Капут. Слава Богу, что Он не оставляет меня одного наедине с этими мыслями! Скажем, только я их подумаю - а тут Он посылает какого-нибудь террориста, тот подбрасывает в привлекающий меня полицейский участок бомбу, затем трах-тарарах!.. И куда только деваются мои эти мысли...
      А Бог знает, конечно, что делает и с кем имеет дело. Смотрит Он - идёт мужичонко Исаев в итальянском костюмчике, ягодицами виляет, в ус не дует, значит, забыл он обо мне, Боге. Ага, думает Он, а напомню-ка я ему о Себе, пусть не забывается! И напоминает. Эти подсунутые мне бесами мысли и террористом бомба - то же самое, как если бы меня сначала бесплатно шампанским угостили, и сразу вслед за тем, чтобы напомнить о реальности, свели бы на конюшню и всыпали по тем же виляющим ягодицам простейших розог. И эффект был бы тот же: я б сразу вспомнил реальность. А не вспомнил бы сразу - розог добавить. Не находишь ли, друг, что между памятью и задницей есть несомненная связь? Так же между бесами и порядком: они его постоянно разрушают, а Бог его по-новой обустраивает с их же помощью.
      Теперь же, когда явно затеваются и у нас разрушения и обустройства, то бишь перемены, говорить о подмывании и вовсе потешно. О переменах - я знаю, что говорю. Из первых уст, так сказать. Приоткрою тебе краешек мне известного... Ты, конечно, удивлялся уже происшествию в Луганске, где некий смелый журналист в смелой официальной газете ругал трусливую официальную Безопасность? Так вот, удивись ещё больше: когда я выезжал за границу на этот раз, со мной Безопасность беседовала и мягко настаивала, чтобы я более не отказывался давать интервью эмигрантским газетам, и всем враждебным радиостанциям, и прежде всего - станции Свобода. И чтобы в интервью я говорил всю правду, не стеснялся. Вот теперь - удивляйся, друг.
      А когда я вернулся, то и у меня от удивления глаза на лоб полезли. Я уже ждал перемен, конечно, но не таких же резвых! Разница между тем, что я оставлял, и тем, что застал, вернувшись, как между... опять это слово на язык лезет... между бесами мелкими и бесами крупными. Между комаром и крокодилом, между мелкими и крупными неприятностями. Все они даны человеку для соответствующих дел: комары - чтоб человек не застоялся, крокодилы - чтобы сразу смерть, если всё-таки застоялся по тупости своей. И вот, если мне раньше, при комарах, приходилось маленько ёрзать на моих двух стульях отечественного производства и импортного, чтобы не провалиться между ними, то при теперешнем крокодиле мне следует ёрзать туда-сюда яростно, чтобы не помереть. То есть, чтобы эти стулья, столь близко придвинутые сегодня друг к другу, не прищемили мне мошонку. Надо не только ёрзать, но и вертеться, и подскакивать, чтобы спасти яйца и выжить.
      Эх! Разведу я кур в своей усадьбе, да свинью раскормлю, да кроликов размножу... Объявлю усадьбу независимым графством, сам себе стану платить налоги, а потом и деньги печатать... А когда придёт время, все другие графства объявлю от меня зависимыми, от моих поставок и политически, а после - моим собственным соединённым королевством, затем вступлю в военный союз с королевством датским... Или наоборот: объявлю ему войну... Или мы вместе с ним объявим войну королевству на другой стороне аглицкой канавы, или Псла... не важно. Важно, что я смогу сидеть на таком соединённом троне спокойно, не ёрзать и вообще ни хрена больше не делать. Главное - больше никогда ничего не писать. Надоело.
      Вижу - хмуришься ты. Да ведь я ВСЁ шучу, братец. Ты ведь знаешь: что бы я ни плёл, и кто бы что про меня ни плёл, я всегда с тобой. Предчувствую, скоро мы останемся в одиночестве вдвоём. Что может быть более волнующим? Разве что... одиночество в одиночку.
      Олег. 15 августа Здоймы.
      6. Т. Р. ИСАЕВОЙ В МОСКВУ.
      Ну, Танька, твой муж провёл операцию поистине блестящую! Не дачку жалкую приобрёл, а полную усадьбу. Теперь - живём, и какие бы времена ни грянули выживем. Мы теперь помещики, рэнчмены, ежели по-новому. Но есть надежды, что сюда вообще никакие времена не докатятся, как и не докатывались никогда. Здесь царство вечности. Приедешь - увидишь сама.
      Наконец-то я как следует осмотрелся, и докладываю... Итак, земли тут заливные, извилистой речкой сто раз пересечённые, для крупного землепашества не годящиеся. И в этом наше счастье: их не тронули, и нас не тронут. На усадебном участке два домика, жилой и кухня с верандой, плюс срубик. Последний приспособим под баньку. Расположен же участок на холмике, который мысиком выдаётся в луг. И его, холмик, обтекает кругом речечка Псёл. Таким образом мы оказываемся как бы на капитанском мостике. Фуфкины ножки окрепнут, когда она впоследствии побегает по трапу, то есть - по тропочке вверх-вниз: горизонтальных путей к дому нет.
      С веранды, или с площадки перед домом, вид за речку - как с ведьминой Лысой Горы. Как с птичьего полёта: рощицы, луга, гряда холмов налево и направо, река петлями и ангельские небеса. И слабо дышит ветерок, и писк людской сюда не долетает. Вокруг участка идёт старая изгородь из жердей-варенков, внутри изгороди трава выше пояса, и алые мальвы - выше плечей. Над входом в жилой дом нависла шелковица, рядом - полуживая дряхлая груша, дальше чернослив. Урожай чернослива в этом году удивительный, все пять деревьев увешаны сиренево-синими плодами, и каждый из них покрыт защищающим от дождя серебряным слоем: как пылью. Когда такой плод кусаешь, словно сладкое мясо грызёшь, словно само средоточие жизни посасываешь. Говорят, такой урожай бывает нечасто. Это - Володичка наш говорит, он садится на землю удивительно быстро. Боюсь даже, как бы жопку не зашиб.
      Из живности тут имеется: аисты, коршуны, дятлы, коровы и овцы, какие-то изумрудные пташки с хвостами навроде китайских вееров - в дырочках, а в речке и её затоке живут караси и устрицы. При купании следует быть настороже. Я уже успел наступить на раковинку и порезаться. Говорят также, что живёт в затоке даже одна щука. Это снова - Володичка говорит. Он уже знает.
      Вся усадьба имеет вид вполне порядочный, ремонтировать придётся немного. Главное - крыша у жилого дома новая, металлическая. Правда, Володичка успел потрудиться и кое-что тут наворотил-таки... Приходится с ним спорить. Вид у него самого похуже, чем у усадьбы в целом. Далеко не тот, какой он имел, живя со своей Катериной. Ну и понятно, ведь его нынешняя пассия из туземцев, и за ним не следит, не умеет. Он чувствует, что сделал в своё время ошибку, я думаю... Хотя вслух утверждает, что достиг желаемой гавани и хочет бросить якорь в ней навсегда. Поэтому, наверное, он стал замкнутый, и ко всему подозрительный. Представь, он часто беседует с самим собой. Возможно, обсуждает свои подозрения с собою: выдвигает и задвигает себе "за" и "против".
      Ну, да всё утрясётся, я уверен.
      Теперь, чего у нас нет, а нужда в нём есть. На веранде нет наружной двери. Продавцы уверяют, что они тут не при чём. Я же полагаю - при чём. Ну, не они сами, может быть, а их предок, покойный хозяин дома дед Василий. Когда он переезжал к сыну в центр села, то и дверь с собой прихватил. Наверное, чтоб гроб себе загодя построить, ибо через месяц после переезда и помер. Хорошо, что крышу оставил. Хотя, какой из крыши гроб? Разве что неприличный: цинковый. Нет также у нас и главного, ставен на всех окнах. Не мыслю я себе крепкого дома без крепких ставен! Ставни должны быть тяжёлые, складывающиеся. Ими я и собираюсь заняться в ближайшее время. Володичка по моей просьбе ведёт на эту тему переговоры с местными умельцами, да что-то уж больно вяло.
      О местных умельцах, и вообще о туземцах... Описать невозможно, что за чудо. Невиданный народ, словно он - пришелец из "стран далёких, неведомых", но отнюдь не из "благородных". Словно в нём смешались другие, совсем чуждые друг другу народы, и получился поразительный третий. Словом, как если бы кельты смешались не с поздними германцами, а с берберами. Может, так оно и тут было? Ну, да об этом в другой раз.
      Итак, всё, что мы теперь имеем - это как раз то, что нам надо. Однако, с приездом не торопись. Я хочу сделать кое-что без тебя, ну, хотя бы те же ставни. Да с Володичкой-мажордомом отношения наладить... Да поработать хочу в одиночестве - без тебя.
      Если получишь что от Реверса - перешли. То же от Ник. Ал.
      Целую, Олег. 15 августа Здоймы.
      7. Т. Р. ИСАЕВОЙ В МОСКВУ.
      Отправил тебе давеча писулю, а сегодня решил добавить. О тутошних берберах. Тебе, когда ты сюда явишься при своём марафете, да в платьице от Кардена, да в шанельных облаках над головой, куда будут ударять молнии, испускаемые твоими бряцающими цацками - предрекаю грандиозный успех. Скандальный, конечно. Тебе станут рукоплескать не только скрюченные трудами своими земледельцы, расположившись на амфитеатре грядок и навозных куч, но и вольные пастухи, и сами их тучные стада: коровы, овцы, гуси. Тебе воспоют гимны и совсем свободные существа: слепни и навозные мухи. Может быть, кому-нибудь из публики и до главного берберского бога - Кондратия будет недалечко... Так что подумай хорошенько, вспомни о свойственном нашей семье милосердии и общем гуманизме, чтобы не записаться в убийцы: какой наряд и имидж тебе избрать для сельской жизни.
      Уж на что я - зрелище более, чем ординарное! А и то, когда по приезду пробирался через привыкший к цивилизации центр села, из хат повываливало всё население, а ведь мы живём далеко не в центре, и даже не на хуторе, но за колхозной околицей, за границей их земли, можно сказать - вообще за пределами их части света! Что ж тут, за пределами света, произойдёт, когда явишься ты! Представь, пробираюсь это я через село, а вдоль тынов стоят берберы шпалерами, в позах, в которых их застиг столбняк: с отвалившейся общей челюстью, с выпученными глазами. Я б эту челюсть подпёр палкой, чтобы вывихи потом не вправлять. И вот, пока я не скрываюсь за горизонтом, они стоят и смотрят мне вслед. Я был даже раздосадован... Но призвал на помощь юмор, придумал название их оригинальной позе - "чур, чур меня!", и успокоился. Как оказалось, совершенно ошибочно. Ибо и их председатель был среди них, и в той же позе.
      Ведь когда он очнулся и из позы "чур-чур" вышел, а это удалось ему, по всему, к утру следующего дня, так как именно этим утром он ко мне на двор явился, то приступил к действиям. Придя, как уже я сказал, к нам на двор, он расстелил там полотно анкеты такой величины, что сразу и занял добрую его половину. После чего вписал в анкету всё, что смог из меня вытащить. Особенно его интересовал адрес роддома, в коем я появился на свет. Не споря с ним, я выдал ему эту важную тайну, которую наполовину тут же и выдумал. Ибо - как же я могу точно помнить номер палаты, например? И сделал новую ошибку: он не смог совместить факт моего рождения в городе Полтава и проживания в совсем другом городе - в Москве. Он не смог понять, как это человек может родиться в одном месте, а жить - совсем в другом. Он не смог вместить этот противоречивый, двойственный факт в одну анкету, как если бы я родился сразу в двух местах.