Предводитель энгов

Незнакомец сунул руку за пазуху, из-под подкладки своего камзола извлек маленький кожаный кошелек, открыл его и, вынув сложенную бумажку, протянул ее Свену.

В бумаге было написано:

«Всем, кто увидит или услышит сие послание, мы изъявляем наше королевское благоволение. Почтенный Ханс Нансен, наш верный бургомистр города Копенгагена, послан с поручением чрезвычайной важности на благо королевства, посему каждый подданный нашего государства, к кому он вздумает обратиться за содействием и помощью, обязан ему послушанием и повиновением, равно как и поддержкой.

Фредерик Король».

Прочитав письмо, Свен возвратил его Нансену, которого теперь мы можем называть этим именем.

— «Если по пути вы попадете в беду, — добавил его королевское величество, — или будете нуждаться в помощи, а это весьма возможно, ведь вам придется везти деньги через страну, захваченную врагом, можно сказать, через вражеский лагерь, тогда обратитесь к Свену, Предводителю энгов. Этот человек вам поможет, положитесь на него полностью». И вот я выехал из Вордингборга, но нашел тебя только сегодня, и то после долгих поисков, хотя слухи о твоих подвигах и о твоей храбрости уже облетели весь остров.

Свен пренебрежительно пожал плечами.

— Не кажется ли вам, господин бургомистр, что я еще не заслужил ваших похвал? Пока я только раздобывал оружие для себя и своих людей. Главное еще впереди.

— Ты забываешь, что я кое-что повидал в твоем доме.

— Да что ж из того, черт побери! Неужто вы думаете, что таких людей, как энги, которые родились и выросли среди сражений, можно водить на шелковом поводке, как дрессированных болонок? Если бы они не знали, что я храбрее и сильнее их, они подняли бы меня на смех и тут же выбрали бы себе другого предводителя. Но только не дай господь этому случиться, потому что тогда нашей округе несдобровать. Энги не любят слушаться ничьих приказаний, а о справедливости знают только то, что я им говорю. Они разбежались бы кто куда, как крысы из пустого овина, и нашему народу, пожалуй, пришлось бы от них еще солонее, чем от шведов. Но они храбрые воины, мои энги, надо только уметь их убедить — когда словами, а когда и угрозой пистолета, как придется. Главное, чтобы они чувствовали, — что тот, кто ими командует, ни в чем им не уступает и даже, наоборот, превосходит их всех.

— Понимаю, Свен, — подтвердил Нансен. — Я и сам нынче вечером убедился, что ты настоящий мужчина, но мне было этого мало, я должен был получше испытать тебя, прежде чем доверить тебе столь важное поручение.

— Иными словами, вы, важные господа из Копенгагена, думаете, что, если побряцать туго набитым кошельком над ухом бедняка, его честность не устоит перед звоном монет. Я о вас лучшего мнения, хоть вы этого и не заслужили.

— Ну, ну, Свен-Предводитель! — снисходительно улыбаясь, сказал Нансен. — Ты так рассуждаешь по молодости лет. Молодежь легковерна, зато она быстро разочаровывается.

— Мне тридцать пять лет, — возразил Свен.

— Я исчисляю возраст людей не годами, а чувствами, а по пылкости чувств тебе нет еще и тридцати. Я считаю, что должен был отнестись к тебе с недоверием, пока ты не убедил меня в противном.

— Нет, разрази меня гром! — запальчиво воскликнул Свен. — Если сам король удостоил меня доверием и возложил на меня поручение, подобное тому, о котором вы говорите, вы и подавно могли на меня положиться.

— Если я и был не прав, не доверяя тебе и твоим людям, разве я не сделал все, что мог, чтобы загладить свою вину?

Свен рассмеялся:

— Потому что пришли ко мне и просите вам помочь?

— Нет, Свен-Предводитель! Потому что я пришел, чтобы предоставить тебе всю честь этого дела, честь тем более высокую, что твои подвиги начнутся там, где я отступил перед трудностями.

Свен почувствовал справедливость слов Нансена. Он постоял в молчаливом раздумье, потом кивнул и, протянув Нансену руку, сказал:

— Вы правы, забудем о том, что произошло. В общем-то, я ведь довольно терпеливо выслушал то, что вы мне сказали в лесу, и не причинил вам никакого вреда.

— Разумеется, — добродушно подтвердил Нансен, — если не считать того, что ты дал мне небольшую затрещину и швырнул на обледеневшую землю, от чего, между нами говоря, не один миролюбивый бургомистр мог бы отдать богу душу.

— Неужто! — смеясь, отозвался Свен. — У меня не было таких дурных намерений! Но как велика сумма, которую мне предстоит доставить в Копенгаген?

— Пятьдесят тысяч ригсдалеров.

— Это большие деньги.

— Да, но перевозить их будет проще, чем ты полагаешь, потому что значительную часть суммы составляют вексельные обязательства, подписанные известными лицами, и только небольшую долю — золото и серебряные монеты. Как ты думаешь, сможешь ты провезти все это в целости и сохранности через Зеландию?

— Не знаю.

— Как это не знаешь? Так мог бы ответить и я.

— Слушай, бургомистр! — заявил Свен. — Я должен подумать, прежде чем сказать, как я возьмусь за дело. Ведь мне надо не только обмануть шведов, у которых на редкость острый нюх, но и оправдать доверие, которое вы, важные господа, оказали моему мужеству и смекалке. Где находятся деньги?

— Это ты узнаешь, когда мы окажемся на месте. Ведь я полагаю, мы вдвоем двинемся в путь.

Свен вскочил, встал перед Нансеном и впился в него сверкающим взглядом.

— Ах, вы так полагаете? А вот я так держусь противоположного мнения. Вы опять мне не доверяете?

— А ты опять горячишься! — ответил Нансен.

— Эх вы, горе-вояка! — продолжал Свен, делая над собой усилие, чтобы смирить свой гнев. — Вы хотите сопровождать меня. Да вы поглядите на себя — вы еще не отдышались и ртом хватаете воздух, а ведь мы прошли всего несколько шагов. Вы дрожите от холода в этой теплой пещере. Что же будет, когда мы выйдем отсюда и окажемся на морозе? Да любой шведский горнист выбьет меч из вашей изнеженной руки. Вам станет дурно при первой же перестрелке, и вы лишитесь чувств, если придется бежать. Поглядите на себя, бургомистр, и потом на меня! Я говорю это не для того, чтобы унизить вас. В королевском совете, где надо измыслить какой-нибудь хитроумный план, нужны вы. Там, где нужно рискнуть жизнью, чтобы его осуществить, нужен я. Поэтому, сударь, закутайтесь-ка поплотнее в свой плащ и возвращайтесь к себе в кабинет. С божьей помощью я беру на себя остальное.

— Будь по-твоему, упрямец! — ответил Нансен. — Но помни: отсылая меня прочь, ты берешь на себя всю ответственность за благополучный исход дела.

— Знаю! — кивнул Свен. — Отвечать буду я, но и слава будет моя!

— Когда ты можешь выехать?

— Как только вы скажете, куда надо ехать.

— А твои товарищи?

— Тысяча дьяволов, бургомистр! Что вам за дело до моих товарищей! Вы бы еще спросили, захватил ли я с собой еду и заряжены ли мои пистолеты! Я вас спрашиваю, куда ехать.

— Ладно. Ты знаешь пастора в Вордингборге?

— Господина Кристена Нильсена? У него еще пасека в саду?

— Вижу, что он тебе известен. Передай ему это письмо. Я уже называл ему твое имя. Это честный и благородный датчанин, он во всем окажет тебе помощь.

— Да продлит господь дни почтенного пастора! Если бы мне надо было прочесть молитвенник или призвать на землю ангелов, он и в самом деле мог бы мне помочь. Но чтобы добиться толку в нашем деле, лучше положиться на ангелов, которые служат у меня. Так, стало быть, пастор знает, где скрыты деньги, а мне этого сказать нельзя?

— Мы спрятали их в одном из пасторских ульев в его саду. Ну вот, теперь ты знаешь все. Делай, что найдешь нужным, но помни об опасностях, которые сопряжены с этим дерзким предприятием.

— Нет, бургомистр! — с веселым задором ответил Свен. — План действий я начну обдумывать тотчас, а об опасностях стану вспоминать лишь тогда, когда они будут позади. Да к тому же победа без риска все равно что незаслуженная похвала.

Нансен протянул Свену руку и, задержав ее в своей, сказал:

— Желаю удачи, Свен! Дай бог нам встретиться снова. И если тебе понадобится помощь друга, обращайся ко мне.

— Спасибо, господин бургомистр, — ответил Свен. — А если вам когда-нибудь снова понадобится помощь Свена-Предводителя, обращайтесь ко мне, но ловушек больше не расставляйте. А если вернетесь в Копенгаген, скажите его королевскому величеству и его знатным приближенным, что я, простой человек, советую им либо полностью доверять тому, к кому они обращаются, либо уж не доверять вовсе. Может, мой совет им пригодится.

Свен еще произносил эти последние слова, когда снаружи раздался приглушенный шум: камень отвалили, в отверстие просунулись чьи-то ноги. Пока пришелец возился с камнем, заваливая вход, верхняя половина его туловища по-прежнему была невидима. Наконец он сполз вниз, кивнул Свену и сел на ложе из буковых ветвей, с откровенным недоумением уставившись на Нансена.

— Как дела, Ивер? — спросил Свен. — Откуда ты?

— С похорон.

— С чьих же это похорон?

— Шведские конники решили проверить, глубока ли вода в заливе. Вот и пошли ко дну, а мы стояли на острове и смотрели.

— А где Ане-Мария и все наши?

— В безопасности.

— Этот человек — моя правая рука, — сказал Свен, обращаясь к Нансену.

— А это моя голова, — тотчас отозвался Ивер, который считал нужным ответить любезностью на любезность Свена.

Нансен заметил с улыбкой:

— Я уже имел удовольствие познакомиться с твоим Другом, Свен.

— Чего я не мог бы сказать о себе, — отозвался Ивер.

— Ладно, ладно, Ивер. Потом ты узнаешь его имя, он передал нам важное поручение; тут нам придется испытать наши силы. Но об этом мы потолкуем завтра. А пока, я думаю, нам надо забыть, что на улице светает. Потушим-ка лучину и вздремнем. Мы заслужили этот сон: отдохнем перед тем, что нам предстоит выполнить завтра.

Ивер взял охапку сена и, бросив ее на пол, улегся на ней. Свен и Нансен расстелили свои плащи на буковых ветвях и вытянулись на этом ложе бок о бок. И вскоре в пещере все стихло — слышалось только глубокое и ровное дыхание трех спящих мужчин.

ИСПОВЕДЬ

На другой день в Вордингборге царило необычное оживление. На улицах городка было как-то особенно людно — к церкви со всех сторон стекались горожане.

В толпе мелькали мундиры шведских офицеров из гарнизона, оставленного Карлом Густавом в замке. Сам король продолжал свой походный марш на Копенгаген.

Чем ближе к церкви, тем гуще делалась толпа, — городские стражники тщетно пытались расчистить путь, ведущий к главному входу. Их оттеснили в сторону, и они уже не делали новых попыток освободить проход. У самых церковных дверей стояла кучка шведских офицеров, которые, воспользовавшись удобным случаем, пытались рассмотреть городских красавиц, когда те, входя в храм, откидывали с лица вуаль.

В толпе прихожан выделялся молодой человек в церковном облачении с белым воротником. Он был тощ и долговяз, с белесыми волосами, бледным, нездоровым цветом лица и тусклым, безжизненным взглядом. С ним рядом шла молоденькая девушка, в руках она держала молитвенник, обернутый в белый носовой платок.

Молодой человек, Олуф Танге, служил капелланом при местном пасторе. Девушка была единственной дочерью пастора. Ее звали Гьертруд, и она была помолвлена с господином Танге.

В церкви капеллан подвел свою спутницу к креслу, которое стояло рядом с самым почетным местом, а сам проследовал к алтарю, чтобы занять место на хорах среди двенадцати учеников местной латинской школы, составлявших церковный хор. Расположившись там, Танге стал усердно грызть ногти, одновременно записывая в церковную книгу тех, кто желал исповедоваться в ближайшую пятницу.

Был как раз канун того дня, когда прихожане Вордингберга обычно шли к святому причастию. Однако не только по этой причине в церковь собралось сегодня так много народу. Внимание прихожан привлекал не столько сам пастор в исповедальне, сколько женщина, распростертая на каменном полу перед дверью, ведущей на хоры. На ней было широкое одеяние из черного холста, покрывавшее ее всю, от шеи до босых ступней.

— Это Головешка, — перешептывались прихожане. — Сегодня она в первый раз должна принести публичное покаяние, а в воскресенье, говорят, ее заставят босиком стоять в глубоком снегу у церковных дверей. Подлое отребье!

— А кто эта Головешка? — спросил высокий мужчина, который вместе со своим спутником прокладывал себе дорогу сквозь толпу прихожан и благодаря своей настойчивости выбился в передние ряды у алтаря.

— С нами господня милость! — прошептал какой-то крепыш, стоявший рядом с ними. — Неужто вы не знаете Головешку? Да ведь это же ведьма, которая бродит по городу и окрестным деревням и наводит порчу на людей и скотину.

В эту минуту послышался звон колокольчика и появился церковный могильщик с длинным белым шестом в руках. Полный достоинства и важности, он обходил ряды прихожан и будил всех задремавших на скамье. После его ухода прерванная беседа возобновилась.

— Если то, что вы рассказываете о Головешке, правда, — вновь заговорил один из двух настойчивых мужчин, который тем временем незаметно пробрался уже к самому первому ряду, где стояло несколько шведских солдат, — я удивляюсь, почему городской совет присудил ее к такому легкому наказанию. Ведь по закону страны каждая ведьма, обвиненная в колдовстве и других злодеяниях, должна быть заживо сожжена.

— Не говорите, сударь, — вздохнул горожанин. — Мы и сами надеялись, что городской совет не лишит нас этого приятного зрелища, но ведьма перехитрила всех: они не смогли вынудить у нее признания, а раз так — она отделалась лишь публичным покаянием в церкви. Ага, вот и господин Танге сделал знак органисту — значит, пастор кончил принимать исповедующихся.

— Нет еще, — сказал мужчина. — Я тоже должен исповедаться перед пастором.

Он бросил выразительный взгляд на своего товарища и выступил вперед из толпы. Шведы преградили ему путь, но он, положив руку на плечо их начальника, воскликнул:

— Разрешите пройти, господин капитан!

И решительно шагнул к исповедальне. Капеллан, стоявший у двери, ведущей к алтарю, остановил пришельца словами:

— Если вы хотите быть допущены к святому причастию, вы прежде должны подойти ко мне и сообщить свое имя и звание.

— Пожалуй, в этом нет нужды, любезный господин капеллан! — ответил человек спокойным глубоким голосом.

— Разве вы не хотите принять святое причастие?

— Я хочу исповедаться, — ответил человек. — Об остальном мы договоримся позднее.

Этот разговор происходил в двух шагах от распростертой на полу женщины. Она подняла голову и отняла руки от лица, открыв взору всех присутствующих заостренные черты, искаженные злобным коварством. Желтоватая кожа на ее впалых висках, под глазами и вокруг рта была покрыта сетью морщин, в провалившемся рту торчали кривые черные зубы. Увидев это отталкивающее лицо, пришелец вздрогнул, но тут же овладел собой, подошел к окошечку исповедальни и преклонил перед ним колени. Господин Танге с удивлением смотрел ему вслед. Горожанин, который только что рассказывал о Головешке, обернулся к спутнику незнакомца и шепнул:

— Позвольте вас спросить, любезный сударь! Кто этот человек, с которым я только что говорил? Должно быть, он не здешний, мне никогда прежде не приходилось его встречать.

— Как же вы могли его встречать, — ответил горожанину его собеседник, — когда он только что прибыл из Германии?

— Из Германии? — удивленно переспросил горожанин. — Но он отлично говорит по-датски.

— Отчего же ему не говорить по-датски? Он говорит на всех языках. Это знатный человек, благороднейшего происхождения. Очень знатный человек, — добавил он многозначительно, — как, впрочем, и я. Он владеет графством, равного которому нет на свете, как, впрочем, и я, то есть, собственно говоря, у меня графство не очень большое.

— Подумать только! — с удивлением протянул горожанин. — А я и не знал!

— В его поместье такие породистые собаки, каких не сыщешь нигде в мире. Да что собаки! Какие у него ружья! Тут и фитильные ружья из Люттиха с нарезным стволом, ружья, громадные точно пушки, и ружья с колесцовым замком, годные в любую погоду. Я уж не говорю о его саблях, которые перерубают ружье легче, чем столовый нож режет кусок сыра. И лезвие у них такое тонкое и острое, что сбривает бороду по самые щеки.

— Господи помилуй! — с величайшим почтением вздохнули слушатели.

— Но для чего же такому знатному господину понадобилось исповедоваться у нашего пастора? — спросил один из них.

— А ему ночью было знамение свыше, — ответил рассказчик. — Вам я могу об этом шепнуть, потому что на вид вы люди весьма почтенные. Так вот, ему явился архангел Гавриил, вернее сказать, он явился нам обоим: живехонький, ну просто вот как я сейчас перед вами. И мой друг пошел к пастору, чтобы спросить его, великий ли это грех, если крещеный человек женится на дочери великого турка. Это мы спрашиваем у каждого пастора в каждом городе, который проезжаем.

Пока его спутник рассказывал любопытным эту необыкновенную историю, приезжий, стоя на коленях перед пастором, шептал:

— Ваше преподобие! Сидите спокойно и не подавайте виду, что удивлены моими словами. Я прибыл к вам по очень важному делу, и, так как мы оба с вами заинтересованы в том, чтобы ничьи уши не слышали, о чем мы с вами будем говорить, я выбрал это святое место как самое безопасное для нашей беседы.

Старый пастор в величайшей растерянности уставился на говорившего. Прошло несколько долгих мгновений, прежде чем он обрел дар речи:

— В чем бы ни состояло ваше дело, я не вправе выслушать его в божьем храме, ибо здесь я исполняю только свои обязанности священнослужителя.

Он хотел уже подняться со своего сиденья, но настойчивый, глубокий взгляд незнакомца удержал его на месте. Незнакомец продолжал:

— Не уходите, господин пастор, прошу вас. Разве есть другое место, где можно сообщить вам тайную весть? Здесь нас окружают глухие стены, рядом ни души, кто мог бы подслушать, а над нами господь бог, в которого мы оба с вами веруем и которому оба служим, когда действуем во имя того, что должно быть самым дорогим и священным для каждого человека, — во имя блага родины!

— Кто же вы? — пробормотал пастор.

— Я послан бургомистром Нансеном, а зовут меня — Свен-Предводитель.

— Свен-Предводитель! — прошептал пораженный священник. — И ты явился сюда, чтобы…

Свен улыбнулся.

— Я явился сюда, ваше преподобие, чтобы передать вам бумагу, которую я сейчас уронил из своего рукава на пол исповедальни. А кроме того, я хотел просить вашего позволения наведаться в ваш сад и поглядеть на вашу пасеку, так как до меня дошел слух, что равной ей нет во всем королевстве.

— Поглядеть на мою пасеку! — повторил священник.

— Да, — ответил Свен. — Или, вернее, на ваши ульи, потому что именно они и составляют цель моего путешествия.

— И ты, Свен-Предводитель, дерзнешь отправиться в Копенгаген с такой поклажей! Долог этот путь и чреват опасностями! Ты не боишься взвалить на себя такое трудное дело?

— Нет, ваше преподобие! Страх мне неведом. Когда я смогу отправиться в путь?

— Нынче ночью я передам тебе все, что должен,

— Где мы встретимся?

— Здесь, в церкви.

— В котором часу?

— Луна как будто заходит в полночь.

— Да поддержит господь ваши силы в этот час! Я сразу понял, что вы достойный и благородный человек. Дайте мне ваше благословение, оно мне пригодится.

Коленопреклоненный Свен еще ниже склонился перед священником. Старик возложил руку ему на голову, возвел светлые глаза к небу и тихо прошептал несколько слов. Тогда Свен встал и через хоры спустился к своему товарищу, который продолжал рассказывать горожанам о своем друге, уснащая повествование все более удивительными подробностями.

Так как желающих исповедоваться больше не было, пастор вышел на хоры, где у входа на полу по-прежнему лежала Головешка. Пастор осенил ее крестным знамением и, положив руку ей на голову, попросил собравшихся прихожан проявить милосердие и снисхождение к кающейся грешнице.

Головешка поднялась с пола и обратила к прихожанам свое морщинистое лицо — на нем было написано выражение злобного упорства. Ее передали двум городским стражникам, которые должны были отвести ее обратно в Гусиную башню, где ей надлежало сидеть взаперти до окончания церковного покаяния.

Прихожане стали понемногу расходиться. Капеллан Танге предложил руку Гьертруд, чтобы проводить ее до пасторской усадьбы.

Круглое личико Гьертруд казалось опечаленным. Идя по улицам со своим женихом, она все сильнее опиралась на его руку и, наконец, взволнованно шепнула ему:

— Как мне жаль бедную старушку! Право, Танге, я попрошу отца, чтобы он немного сократил ей срок покаяния.

— Ну еще бы, моя дорогая! — воскликнул Танге, сжимая ее руку. — Дай тебе волю, ни один самый опасный преступник никогда не понес бы никакого наказания. А я считаю, что такая злодейка, как Головешка, заслужила, чтобы ее покарали.

— Ты и в самом деле веришь, что она умеет колдовать?

— Верю, и даже очень твердо, — убежденно ответил Танге. — Таким женщинам ведомы многие тайные силы природы, и они используют их во вред людям. Я своими собственными глазами видел в Ютландии, в Нибе, старую колдунью, которая вызывала с того света мертвецов. Просто волосы становились дыбом.

— Неужто! — ужаснулась Гьертруд, с боязливым любопытством глядя на жениха.

— Не бойся, моя радость! — успокоил ее жених. — Эта ведьма уже давно не показывает своих чудес.

— Почему же?

— Да потому, что ее заживо сожгли на городской окраине, где она жила, — ответил Танге, самодовольно смеясь. — Но оставим этот разговор, не к добру вспоминать о нечистой силе, когда темнеет.

— И вправду, — отозвалась Гьертруд, — давай лучше назначим время, когда ты завтра проводишь меня к аптекарю, который вырезает из бумаги такие красивые картинки. Пусть он вырежет наши портреты — мы ведь пообещали послать их тетушке на остров Фальстер.

— Завтра мне некогда, — ответил Танге. — Когда закончится таинство причастия, мне надо готовить воскресную проповедь. Мне сообщили, что шведский генерал Вавасур намерен посетить вечернюю службу.

— Ну тогда пойдем к нему сегодня вечером, милый Танге! — сказала Гьертруд, с мольбой взглянув на жениха. — На тебе твое новое облачение, мы можем пойти к нему сейчас же. Он вырезывает портреты весь день до позднего вечера.

— Сегодня вечером? — с притворным удивлением переспросил Танге. — Что ты, моя дорогая! Вечером я должен еще раз перечитать евангелие и потверже выучить его текст. Ведь моей маленькой Гьертруд будет приятно, если меня будут хвалить и благословлять, когда мы в воскресенье рука об руку выйдем из церкви после службы?

— Ты прав, — со вздохом согласилась девушка. — Но в последнее время ты так редко навещаешь меня. Я сижу вдвоем со старой Сиссель за своей прялкой, а ты не выходишь из своей каморки наверху, точно нас разделяют горы и долины. Шведский капитан Мангеймер чаще видится с тобой, чем я.

— Вот уже второй раз ты сегодня упоминаешь о капитане, — с досадой сказал Танге. — Мне приходится видеться с ним так часто, как ему заблагорассудится, и мириться с этим, пока шведы хозяйничают у нас в стране. Из двух зол приходится выбирать меньшее, и я предпочитаю видеть капитана Мангеймера в моей комнате, чем в твоей.

— Конечно, милый Олуф. Но Сиссель говорит, что вы играете в кости и другие азартные игры. Я боюсь, как бы тебе не повредило его общество.

— А как же мне с ним не играть, когда он этого требует? Ей-богу, я делаю это не для собственного удовольствия. Но если шведы приказывают, приходится подчиняться. Малютка Гьертруд должна быть умницей и понять, что она уже не маленькая. Господи боже! Ты, никак, плачешь! Неужели я должен объяснять тебе все сначала? Утри слезы, дорогая, — продолжал он, целуя ее руку, — иначе старая Сиссель опять станет ворчать, увидев твои заплаканные глаза.

Девушка повиновалась. Олуф поднял молоток на двери пасторского дома и постучал.

— А вот и вы наконец! — такими словами встретила их старая женщина, открывшая им дверь. — Шведский офицер уже два раза посылал узнать, не вернулся ли господин Танге из церкви, а сам поднял наверху такой шум и грохот, словно хочет разнести наш дом на куски. Бог знает какая муха его укусила, только с утра мне уже три раза пришлось носить ему наверх полный кувшин медового напитка, а он знай себе пьет и горланит песни, да такие, что и в кабаке слушать не пристало, не то что в доме почтенного проповедника слова божьего.

Едва только Сиссель упомянула о капитане, в тусклых глазах господина Олуфа сверкнула какая-то искорка.

— Ну, раз такое дело, — сказал он, — пожалуй, будет лучше, если я поднимусь наверх и утихомирю его. Можешь не подавать мне ужина, Сиссель, я не голоден.

Танге с ласковой улыбкой поцеловал белые пальчики своей невесты, кивнул Сиссель и вышел.

Старуха несколько минут стояла молча, не сводя внимательного, печального взгляда с Гьертруд. Под этим проницательным взглядом, который, казалось, читал в самом ее сердце, девушка опустила глаза. Вдруг она расплакалась и сделала шаг к двери. Но старуха подошла к ней, привлекла к себе и сказала тихо и ласково:

— Господь все устраивает к лучшему, дорогое мое дитя! Но если это протянется долго, добра не жди.

ИГРА В КОСТИ

Поднимаясь по лестнице в комнату, которую он занимал на чердаке, Танге еще. издали услышал грубый голос, выкрикивающий двусмысленные слова немецкой солдатской песни. Чтобы поскорей прервать это непристойное пение, капеллан торопливо вошел в распахнутую настежь дверь.

В комнате капеллана на скамье небрежно развалился человек в форме шведского драгуна. Рядом с ним на полу стоял наполовину опорожненный кувшин с медом, а на столе был разбросан ворох маленьких, изящных писем, которые капитан, судя по всему, читал, прежде чем улегся отдыхать.

— Тысяча чертей, капеллан! — воскликнул офицер, протягивая обе руки навстречу Танге. — Вот уже битый час, как я здесь сижу и жду!

— Но вы же знали, господин капитан, что я занят в церкви.

— Какое мне до этого дело, гром и молния! Если бы мне не лень было тащиться так далеко, я сам пришел бы в церковь и погнал бы тебя домой ударами моей сабли!

Капитан Мангеймер был широкоплечий, краснолицый коротышка с черными, коротко подстриженными волосами и большими усами, которые, по моде того времени, были закручены кверху, к уголкам глаз. На нем была отливавшая синевой кольчуга и сабля с обоюдоострым клинком и широкой чашкой, пробитой множеством маленьких четырехугольных отверстий, чтобы в них застревал клинок противника. Кроме сабли, у капитана был еще кинжал. Орудуя саблей, Мангеймер перекладывал кинжал в левую руку: он служил ему как для нападения, так и для защиты.

— Оглянись кругом и полюбуйся! — продолжал капитан с довольным смехом. — Если, на твой взгляд, здесь виден некоторый беспорядок, можешь поблагодарить за это самого себя. Надо же мне было как-то убить время. Вот я и вытащил из твоей шкатулки любовные письма и стал их читать.

— Мои письма! — возмущенно закричал Танге.

— Да уж, во всяком случае, они адресованы не мне! Прости, что я не положил их на место. Здесь вообще такой собачий холод, что мне пришлось самому развести огонь — я разломал одно из твоих старых кресел и сунул его в печь вместе с обивкой и начинкой. Помогло!

— Мое кресло! — завопил Танге с еще большим негодованием.

— Да уж, черт побери, не мое, конечно! — загоготал капитан. — И не прогневайся, здесь попахивает угаром — это все потому, что старое дурацкое кресло не хотело гореть, пришлось взять кое-какие твои бумаги да в придачу маленький молитвенник и разжечь ими огонь. Помогло!

— Господи боже! — жалобно простонал Танге. — Что вы наделали! Мои драгоценные бумаги! Мое старое кресло! Что скажет пастор, когда узнает об этом!

— Пусть твой пастор катится ко всем чертям! — со смехом заорал капитан. — Я сегодня оказал ему громадную услугу, так что вряд ли он станет сетовать на меня за такую безделицу!

— Какую услугу?

— Я с моим лакеем почти два часа работал за него в поте лица, пока он прохлаждался в церкви,

— Работали, господин капитан?

— Ну да! Я приказал лакею вырыть в конце сада яму в снегу, и мы снесли туда по одному все пасторские ульи. Потом засыпали их снегом, я скрутил здоровенный фитиль, обмазал его серой, мы сунули его между ульями и подожгли. Кухарка плакалась на днях, что мы пьем слишком много меду, вот мы и решили поправить дело: теперь, если пастору захочется меду, он может нацедить пять-шесть бочонков, а то и больше, потому что мы старались вовсю, окуривали пчел не за страх, а за совесть и снесли в яму все ульи, до которых смогли добраться.

Мангеймер замолчал, упершись руками в лавку, чтобы всласть насладиться тем впечатлением, какое произведет его рассказ на Танге. Унылое лицо капеллана стало еще бледнее обычного, он сдвинул свои белесые брови, но промолчал. Потом все так же, не говоря ни слова, стал собирать разбросанные письма и складывать их в открытую шкатулку.

— Ну, хватит. Я не для того тебя ждал, чтобы рассказывать тебе все эти побасенки. Уже поздно, у меня всего два часа свободных до вечернего караула. Налей-ка мне меду из этого кувшина, и давай сразимся в кости. Должен же ты отыграться после твоего последнего проигрыша.

— Сыграть я не прочь, — ответил Танге. — Но у меня при себе всего два ригсдалера, да и эти я должен вернуть в церковную кассу для раздачи милостыни.

— Как же это ты добрался до церковных денег?

— Я позаимствовал их вчера вечером, когда звонарь обходил церковь, чтобы послушать, не ругается ли кто-нибудь в храме божьем.

— Вот так раз! — засмеялся Мангеймер. — Неужели в этой несчастной стране нельзя даже облегчить душу хорошим проклятьем?

— Ни под каким видом! — важно ответил капеллан. — Если я не ошибаюсь, еще в тысяча шестьсот двадцать девятом году король издал закон, согласно которому священники и учителя должны усердно проверять по своим приходам, не забывают ли прихожане читать утреннюю и вечернюю молитвы, а также слушать, не бранится ли простонародье. Тот, кто бранится, присуждается к штрафу в двадцать четыре скиллинга, а кто слышал, но не донес, платит десять,