Я объяснила.
      – Какое ему дело? – вспылил Гром. – Что он, будет парня держать под юбкой до тридцати лет?
      Слава богу, ссоры не завязалось. За столом мы не задержались. Но когда после обеда дядя вознамерился пойти в каюту к племяннику, чтобы прочитать там соответствующую случаю мораль, я перехватила его по дороге и силой заставила вернуться назад.
      – Сэр, из-за чего вы так кипятитесь?
      – Как будто не знаете, мэм! – отрезал он.
      – Не вижу причины. Если мы с Санди и переспим разок-другой, никому ничем это не грозит: ни вашему спокойствию, ни его карьере.
      – Ну да! – усмехнулся он саркастически. – Когда ваш муженек примется крушить ему ребра…
      Теперь я уже фыркнула насмешливо.
      – Вы что, не поняли, что этого не будет? О, Йемоо, кажется, мы, черные, больше уважаем и понимаем порядки белых, чем белые наши обычаи, хоть вы и воображаете себя такими воспитанными, сэр!
      Когда до старого моряка дошел смысл того, что я сказала, он просто упал от смеха.
      Он хохотал, складываясь пополам, он утирал платком слезы, он падал в изнеможении на диванные подушки. Глядя на него, рассмеялась и я.
      – А скажите, голубушка, – простонал он, в последний раз вытирая глаза, – а нельзя ли мне, старому хрычу, примазаться к вашим африканским обычаям?
      – Черта с два, – отвечала я, – во-первых, это не вполне африканский обычай, если хотите, скорее традиция семьи, а во-вторых, вы в меня не влюблены.
      Это заставило старика еще сильнее разразиться смехом; а просмеявшись, он заявил, что вот с этой минуты прямо он в меня влюбился.
      – Не обманет старый лис, – отвечала я, – больше всего вы влюблены в дело и порядок и уж потом, пожалуй, готовы мириться с остальными влюбленностями, если они не мешают делу и порядку.
      Сэр Джонатан к племяннику так и не пошел. Если делу и порядку ничего не грозит – зачем? Мы находились в это время на полпути в Лагос. Реже становились дожди, ветер чаще перемежался безветрием, но "Леди Эмили", ловя парусами каждое шевеление воздуха, двигалась себе вперед да вперед, и каждый день жил новой надеждой.
      Я много времени проводила с молодым Мэшемом. Право, я скорее чувствовала себя рядом с ним как наставница в монастырском пансионе, чем как дама сердца. В иных вещах он был наивнее моего восьмилетнего сына – неудивительно, что они подружились, будто ровня. Я видела, какая сумятица и каша у парня в голове – слишком много свалилось на голову хорошо воспитанного английского молодого человека, но была уверена, что все ляжет на свои места, как надо. Такого же мнения был и Факундо – он наблюдал за превращением Санди со стороны.
      – Знаешь, – сказал он мне однажды, посмеиваясь одними глазами, – я бы с удовольствием взял бы этого беленького в сыночки. Уж очень быстро он умнеет, по походке видно…
      Как раз лет на двадцать Санди был моложе него.
      Шла к исходу восьмая неделя затянувшегося плавания, когда за обедом сэр Джонатан объявил, что по его расчетам, через день или два должна показаться земля… конечно, если все будет благополучно.
      Новость эта была немедленно передана в трюм, и там поднялись такой гвалт и такие вопли, что казалось, корабль от них разорвет. Идах утирал пятерней слезы. Я уж, кажется, отвыкла плакать – и то защекотало в глазах.
      Но только, скажу к слову, мне всегда поплакать не удавалось. Едва соберешься, как оказывается, что или не место, или не время, или все сразу.
      Надлежало заранее готовиться к высадке. С Мэшемом-старшим была договоренность о том, что его судно привезет нас в Лагос, а дальше все добираются, как сумеют.
      Большинство жило в пределах Невольничьего Берега, но иным предстоял длинный путь вдоль побережья, в Конго, как старику Пепе, или еще дальше, в Анголу, как двум десяткам рослых, молчаливых мужчин и женщин, привезенных на атлантический остров с реки Кубанго, о которой я и не слыхивала никогда. Кто-то знал, в какой стороне лежит родина, а кто-то – нет, и это требовалось объяснить, и мы объясняли, как могли, и раздавали в дорогу новую одежду, ножи, котелки, связки стеклянных бус.
      С колебаниями, сомнениями, с долей страха выбирали себе судьбы женщины-креолки, жительницы беглого паленке.
      Гриманесе, положим, нечего было выбирать – с ней все было ясно. Правда, у старины Идаха оставалось в Ибадане две жены, но что с того? Неизвестно, что с ними могло произойти за это время. И, как говорится в известном присловье, лишняя жена никогда не помешает.
      Долорес решилась идти с Дандой. Данда был сын большого человека в своем племени.
      Путь в землю ибо лежал через нашу страну, и племя ибо соседствовало с народом йоруба. Данда уже легкомысленно приглашал нас в гости. Подумаешь, крюк для старых бродяг – сто пятьдесят миль!
      Хосефа уходила в землю мина с Пабло-прыгуном. Нет, вру! – с Н"Квайре из народа мина. Что ж! Мне самой пришлось вспомнить, что мое настоящее имя – Марвеи.
      Марвеи из рода Тутуола готовилась вернуться под давно оставленный кров.
      Не помню, куда пропала Эва. Кажется, в Бафут, южнее наших мест. Я потом о ней ничего не слышала, так же как почти обо всех, плывших с нами назад по невольничьему пути.
      Еще одно дело оставалось напоследок – да, на самый последний день, в конце которого заголубели на горизонте африканские берега.
      Речь шла о двух ящиках, что стояли в нашей каюте с того дня, как мы отбили судно у испанцев. Конечно, на Ямайке с разными закупками мы слегка растрясли монеты; но то, что оставалось – куда это было девать? Серебро можно было пустить на перековку; но мастеров по золоту не было в стране Ойо. Даже в древнем Иле-Ифе, где лили бронзовые статуи необычайной красоты и делали короны правителям подвластных народов, не было златокузнецов. А жемчуг и алмазы, что стоили целое состояние в Европе? В Ибадане бисерные бусы ценились дороже. Монеты? До сих пор вместо денег в тех местах ходят по рукам связки раковин каури.
      Вот об этом я хотела поговорить с Мэшемами, пригласив их обоих в нашу каюту, а с ними – своего приятеля боцмана.
      Сначала речь шла о другом. Мы чинно расселись за столом, и старший Мэшем заговорил тоном вполне официальным:
      – Итак, миссис Кассандра, наше плавание близится к завершению, и, как я полагаю, вы пригласили нас, чтобы произвести окончательный расчет за фрахт судна. Кажется, пора это сделать, потому что завтра утром "Леди Эмили" бросит якорь в гавани Лагоса.
      Конечно, он увидел в руках у Факундо тот самый кожаный кисет, что почти три месяца назад развязывал перед ним Каники.
      Я подтвердила это благое намерение и выложила из кисета все, что там оставалось – а оставалось куда как с лихвою. В окно заглянуло солнце – оно так отсвечивало на золотых округлостях колец и играло в камнях, что приходилось жмуриться, хотя вещей была всего лишь горсть. Сэр Джонатан осмотрел все внимательно, кивнул и убрал в карман. Эта процедура имела для него такое значение, что он не позволил себе даже улыбнуться.
      – Ну что же, мэм, – произнес он, – этот рейс начинался крайне неблагоприятно и благодаря вам пришел к такому приятному моменту… И вообще с вами можно иметь дело – жаль, что наше совместное предприятие завершается.
      – Да? – спросила я. – А я-то хотела предложить вам еще одно дело.
      Старый купец взглянул настороженно, зато у Санди глаза загорелись – не от жадности, конечно. Я так же заговорила официально:
      – Сэр Джонатан, я хотела бы предложить вам одну сделку. Клянусь Йемоо, это будет самая выгодная сделка из всех, какие вы когда-либо заключали.
      – Клянетесь Йемоо? – переспросил он с неподдельным интересом. – В таком случае предложение заслуживает внимания. Йемоо – очень серьезная госпожа.
      Тут же два ящика были извлечены из-под койки, поставлены на стол и открыты. Даже Санди, несмотря на всю влюбленность, присвистнул, а что сказал по боцманской привычке старина Джаспер… нет, уж очень вышло забористо. Однако Мэшема было не прошибить.
      – Красиво, – сказал он. – Что дальше?
      – Судовладельческому предприятию "Мэшем и Мэшем" нужны компаньоны с деньгами? – спросила я. – Полагаю, что могу доверить вам управление этими средствами и вложить в ваше предприятие весьма немало.
      Это тоже было красиво. Старик замер на минуту. Поковырял пальцем в одном ящике, в другом. Затем повернулся к племяннику:
      – Сынок, послушай, а не плюнуть ли нам на наших постных угодников и не перейти ли под покровительство госпожи Йемоо? Похоже, у нее есть склонность осыпать нас золотым дождем, тебе не кажется, Санди?
      Смех или не смех, забегая вперед, скажу, что в Лагосе Мэшем действительно купил статуэтку Йемоо. И сколько я его помню с тех пор, столько на его рабочем столе стояло изображение пышнотелой негритянки в голубых одеждах, с рыбой в одной руке и кувшином в другой. Йемоо, повелительница текучих вод, властительница изобилия и плодородия, мать четырнадцати богов, здорово выручила владельцев одного-единственного судна, попавшего к тому же в прескверную переделку, а затем вдруг, словно по какому-то языческому волшебству, дала финансовые возможности для того, чтобы поставить дело на широкую ногу и свести к минимальному риск.
      Однако практичный купец сразу отметил слабые стороны этого блестящего предложения.
      – Я понимаю и ценю ваше доверие. Смею сказать, Санди будет свято блюсти ваши интересы – так же, как и я. Но возникают трудности технического, так сказать, порядка. Ведь вы собираетесь жить в Африке, не так ли? Как же я буду пересылать вам ваши дивиденды?
      Впрочем, были бы дивиденды, а уж распорядиться ими… деньги были сосчитаны, драгоценности – оценены, принесены письменные принадлежности и составлен в двух экземплярах документ – "с одной стороны, мистер Джонатан Генри Мэшем и мистер Александр Элиас Мэшем, с другой – миссис Кассандра Митчелл де Лопес…" – Нет, – сказала я. – Считайте, что такой уже нет. Есть Марвеи Тутуола из города Ибадана, подданная государства Ойо.
      Старик остановил бег пера по бумаге.
      – И то правда, – сказал он. – Мы – английские подданные, и вам, мэм, надо иметь и подданство, и местожительство, а иначе какой же это документ? Мы, как частные лица, имеем право вступать в компанию с представителями любого государства, а старушка Англия, как я знаю, не состоит в войне с царством Ойо, верно, Санди? Итак: "Марвеи Тутуола, проживающая в городе Ибадане, царства Ойо, Западная Африка, известная также под именем Кассандры Митчелл де Лопес…" В качестве свидетелей бумагу подписали Скелк и Факундо.
      Сказать, что старик был доволен – значит, ничего не сказать. Но он был прежде всего дельцом и потому, не развивая радужных перспектив, по-деловому обсудил все, что надо. Во-первых, на мое имя открывается счет в одном из уважаемых банков. Во-вторых, мы поддерживаем связь через английскую миссию в Лагосе, и по моему письму мне присылают на адрес миссии все, что потребуется.
      По этому случаю устроили банкет. Стюард Даниэль принес красного вина. Право, было за что выпить: эта сделка положила основу нынешнему благосостоянию нашей семьи и весьма способствовала упрочению благосостояния семьи Мэшемов. А Скелку лично от меня досталась горсть золотых, и он с остальными вместе сплеснул первый глоток кроваво-красного вина на дубовые доски пола – для богини текучих струй.
      Следующий день помню как одно сплошное головокружение. Все были на ногах задолго до света. Грохот якорных цепей, натянутое, как тетива, ожидание у лодок, и целый взрыв плача, стонов, вздохов людей, вернувшихся на родину после долгих скитаний.
      Не плакал и не кричал только одноглазый мандинга Хумбо. За все время плавания не было трудяги более прилежного и усердного, но по прибытии он растолкал всех, занял место на носу первой лодки и первым спрыгнул в завихренный волной песок на линии прибоя. Он брел вперед, глядя перед собой единственным невидящим глазом, споткнулся, упал на колени, нагреб полные руки песка, пересыпал его с ладони на ладонь, словно золото, упал лицом в сероватую пыль, будто мусульманин на молитве.
      Замер и пробыл в этой позе так долго, что остальные забеспокоились. Когда кто-то из товарищей потряс его за плечо, жилистое тело мандинги свалилось набок. Он был бездыханен.
      Одна за другой подходили шлюпки, все прибывшие собирались вокруг умершего. Хумбо положили навзничь, в волосы набился песок, а на губах замерла улыбка. Он умер счастливым.
      Его похоронили выше линии прибоя, там, где сквозь песок и ракушечник пробивалась трава. Тело уложили в сухую комковатую землю – землю, к которой он так стремился все годы неволи, и насыпали сверху курган в два человеческих роста, и увенчали его широким плоским камнем.
      – Зря вы поторопились его хоронить, – сказал старый Мэшем.
      – Нет, – отвечал стоявший рядом Пепе-конга, – Бунджи – конга! – он по голосу понял, о чем речь. – Я видел много смертей на своем веку и знаю, что это за смерть. У него сердце разорвалось от радости.
      Пепе сказал краткую речь над могилой. Он произнес ее по-испански, потому что это был единственный язык, который понимали все.
      – Спи с миром, брат. Ты спишь в земле твоих отцов.
      Это было все, что он сказал.
      Мы выстрелили из четырех стволов. Уж точно ружейный салют не входил ни в один африканский погребальный обряд. Мы отдавали последние почести человеку, который стал – как я это поняла – жертвой родной земле.
      Мы вернулись.
      День был нескончаемо длинный.
      Многие из попутчиков от места высадки уходили каждый в свою сторону. Мы крепко обнялись со старым конгой.
      – Прощай, Пепе-Бунджи! – сказала я. – Больше не увидимся.
      Я ошибаюсь редко, но тут ошиблась. Разве я могла представить, как и где мы встретимся семь лет спустя? Пепе ушел во главе большой группы людей, двигавшихся на юг – в Конго и в Анголу. В свои пятьдесят с лишним он был еще здоров и крепок, и мог рассчитывать на то, чтобы спокойно встретить старость и смерть у родного порога.
      Ах, судьба, какими кругами ты водишь людей!
      Остались табором ночевать те, кому было по пути с нами, в глубь суши, – ибо, фульве, хауса и, конечно, йоруба.
      Пришли какие-то люди с английской миссии, Мэшемы долго с ними объяснялись. Обоих англичан и нас с мужем пригласили в миссию – чистенькое двухэтажное бунгало на краю поселка из других таких же. Я пошла туда в обуви и европейском платье – я не думала, что мне придется снова их носить.
      В миссии мне очень запомнился один из всех – молодой, едва ли лет двадцати пяти, священник по фамилии Клаппертон. Он очень интересовался нашей необычной историей и согласился поставить подпись в качестве свидетеля на нашем договоре с Мэшемами, потому что комиссар усомнился в правомочности Факундо, как моего мужа и к тому же лица с неопределенным подданством, выступать свидетелем при заключении сделки.
      Но документ был зарегистрирован по всем правилам – полагаю, взятку Мэшемы дали изрядную. Меня это уже не касалось.
      Потом была ночь, и звезды, и ослепительная луна, и пляшущие языки пламени в кострах. Храпели и взбрыкивали на траве кони, измаявшиеся в корабельной тесноте.
      Сброшены надоевшие туфли, и цветастый саронг сменил каскады юбок, а бисер и стекло – жемчуга и алмазы.
      С рассветом мы уходили на восток.
      Скелк прослезился, увидев меня в африканском наряде. Сэр Джонатан наконец отбросил церемонии и перешел со мной на "ты".
      Санди стоял около меня, стесняясь взять за руку. Когда я была босиком, а он – на каблуках, я оказывалась меньше его ростом.
      – Итак, – сказал он, – теперь ты настоящая Марвеи Тутуолу. Ты будешь королевой в своем народе.
      – Зачем? – возразила я. – Я дочь кузнеца, и это не меньше, чем королева. Я то, что я есть и не променяю это ни на какие титулы.
      – Ты права, ты всегда права, унгана Марвеи Тутуолу или как бы тебя ни звали. Я рад, что судьба нас свела.
      – Да, – отозвалась я, – неизвестно, встретимся ли еще.
      – Глупости! – отрезал он. – Конечно, встретимся. Раз мы компаньоны – я прибуду сюда с первой же оказией, когда тебе что-то понадобится, и навещу тебя в твоем городе. Не говори "прощай", потому что я люблю тебя.
      Ночь прошла без сна.
      Восход солнца мы встретили в пути, на растоптанной в красную пыль дороге, где много лет назад мы с братом, связанные между собой, скользили и падали, не удерживаясь на разъезжавшихся по грязи ногах.
      За нами тянулся длинный караван. Кони, перевезенные через океан (несколько кобыл были куплены на Ямайке), несли тяжелые вьюки. Впереди шел старый Дурень. На нем ехали Пипо и Данда, еще недостаточно поправившийся для того, чтобы одолеть тяжелый путь пешком. Но балагурить он мог уже вовсю:
      – Ахай, бездельники! Что вы тащите ноги, словно вас гонят рубить тростник?
      Разве так надо идти домой? Кому хорошее не хорошо, суньте голову в костер и посмотрите, хорошо ли это!
      Ему отвечали вразнобой: слез бы с лошади прежде, умник! Но тот не унимался:
      – Негры, я просто берегу силы! Вернусь в дом моего отца и женюсь сразу на двух или трех женах. Э, нет, не считая Долорес! Никто ничего не говорил, когда у нее было много мужей. А теперь молчи ты, женщина!
      Та тоже не лезла за словом в карман; мы шли по той торной дороге мимо деревушек, часто попадавшихся на пути, выменивали бусы на печеный ямс, бананы, маниок, целые корзины кукурузной каши. На нас таращили глаза и прислушивались: испанская речь дико звучала в тех местах, земля фона и аканти. А нам уже пятки припекало – не раскаленной красной землей, но нетерпением: домой, домой! Настроение у всех было приподнятое, шутки и гомон не смолкали.
      И вдруг все стихло.
      Навстречу нам шел караван.
      С длинными тонкими копьями в руках шли фульве – в долгополой одежде, в повязках, закрывавших макушки. Они шли впереди и по бокам. А по середине дороги тянулась вереница, казавшаяся бесконечной: с рогатинами на шеях, – их толстые концы лежали на шеях следующего в шеренге, с детьми, привязанными за руки и семенившими, чтобы не упасть, с мужчинами, у которых руки были связаны за спиной, с женщинами, чьи глаза не блестели. Кулаки у меня сжались, и краем глаза я уже видела, как Гром потянулся к седельной сумке, где лежало оружие, а мой "Лепаж" будто сам собой оказался в руке… и с треском упал на землю, не выстрелив. Это Идах ударил меня по запястью ребром ладони, Факундо он схватил за локоть и зашипел:
      – Вы лишились ума? По всей земле идут караваны, мы их встретим до Ибадана, может, каждый день по такому! Не трогайте их, прошу, тут ничего нельзя сделать.
      Радуйтесь, что вернулись сами, оставьте остальных их судьбе!
      Сами не заметили, как остановились, пропуская мимо себя бесконечную колонну, и стояли молча, и лишь Пипо считал еле слышно у себя на седле:
      – Сто один… сто два… сто пять…
      В караване было больше двухсот рабов, не считая охраны и носильщиков. Мы пропустили всех и тронулись дальше в путь. Пятки уже не горели, и впервые за много дней я засомневалась: будет ли жизнь на родной земле такой солнечно-безоблачной, как казалось издали.
      Еще дважды или трижды до Ибадана встречали мы невольничьи караваны – и в полосе прибрежных жителей, и когда вошли в границы страны йоруба, и каждый раз от вида этих стоногих верениц делалось тошно. Гром молча провожал их глазами и лишь однажды громко выругался:
      – Проклятье этой земле! Похоже, мы пришли к тому, от чего ушли. Нет, хуже!
      Потому что там – он вытянул руку за спину – нами торговали белые, а тут продает за связку погремушек такой же курносый губошлеп, и не подумает, что завтра ему самому будет туда дорога.
      Это была правда – хоть и солоно приходилось ее слушать.
      С невеселыми мыслями мы подошли под стены города, укрепленные валом, к западным воротам. Сердце у меня так и колотилось, а колени подгибались.
      И вот, заплатив стражу-привратнику целую связку каури за проход всего каравана, под палящим полуденным солнцем вступили мы в славный город Ибадан, город-кузнец, город-ткач, через одни из его шестнадцати ворот. До удивления мало переменилось кругом: такая же теснота глиняных стен, узкие переулки между ними, короткие тени на пыльной дороге, могучие деревья огбу на площадях. Только будто теснее стали жаться друг к другу дома и словно ниже они стали… а вот тесаные ворота в стене, огораживающей агболе Тутуола, словно не прошло долгих лет с тех пор, как мы с братом вышли из них последний раз. Они не были заперты.
      Первым вошел Идах.
      – Ахай! – заорал он во все горло. – Ахай, дети наших отцов! Встречайте вернувшихся из страны теней!
      Охи, ахи, удивленные возгласы, быстро густеющая толпа. Сквозь толпу откуда-то сбоку пробирается плечистый седоголовый старик, и я скорее угадываю, чем узнаю в нем отца. А потом какая-то кутерьма и марево навалились, я слышу шум и гвалт вокруг меня, а в глазах – какие-то сполохи зеленого, желтого, синего. Пришла в себя лишь в прохладной тени навеса. Круги перед глазами перестали мельтешить, и тогда-то, переводя взгляд с лица на лицо, я узнала и отца, и мать, и брата, и назвала всех по именам.
      Все нашлось в отчем доме: и место для отдыха, и чаша эму – душистого пальмового вина, и еда с давно забытым вкусом. Плохо помню, как прошел этот вечер. Видно, устала от волнения и ожидания предыдущих недель и, трогая руками деревянные притолоки дома, где родилась, все думала: я это или не я? И неужели я здесь?
      Пройдя такой долгий путь, я удивлялась его окончанию.
      Наутро нас покинули те, кто шел дальше – Даниэль-Окелекву и люди племени ибо, с развеселым Дандой во главе. Окелекву провожал их до Илорина, а там до земель ибо было рукой подать. Мы нашли Данде повозку и запрягли одну из лошадей, посадили туда его самого, Долорес и ее детей, положили кое-что в приданое Долорес. Больше я их не видела, но думаю, что мулатка и ее дети прижились в стране ибо.
      Тот день был днем рассказов и расспросов. Дивились на наши рассказы, дивились на нас самих. Недоверчиво трогали желтую кожу Гриманесы две жены Идаха; с изумлением все пялили глаза на Факундо – его голова возвышалась над клубящейся толпой, доходившей лишь до плеч; на Серого, не отдалявшегося от меня больше чем на три шага – ни одна из местных собак не могла с ним равняться; на Филомено – он успел ввязаться в драку с мальчишками, дразнившими его за диковинный выговор, и без страха отлупил какого-то парнишку года на четыре постарше себя, и ходил героем между мелюзги. Но больше всего изумлялись на лошадей, которые в Ибадане стоили куда дороже человека, и на тюки и мешки, которые мы сняли с вьюков и сложили в доме моей матери. Тут-то застилавшая глаза пелена окончательно растаяла, и я поняла, что вернулась в место, где живут люди, что люди могут быть белыми, желтыми, черными, но корысть свойственна всем расам в равной, увы, степени.
      Мой брат Аганве, пользуясь непререкаемым правом главы рода, приказал освободить для нас просторную илетеми, – помещение для одной семьи, выходившее крытой галереей на обширный общий двор, а сзади имевший внутренний дворик, примыкавший к стене и отгороженный обмазанным глиной плетнем от таких же соседей – точь-в-точь как патио в кубинских городских кварталах. В этих двориках проходит вся частная жизнь семьи, а больше всего напоминают они пчелиные соты, прилепившиеся к стене, отгораживающей наш обширный двор – агболе – от десятков таких же, составлявших город Ибадан. В этот вечер мы перевели своих драгоценных лошадей, и в этот дом перенесли весь груз и на другой день стали распаковываться.
      Помогали Огеденгбе, мой отец, и Тинубу, моя мать. Оба смотрели на меня почтительно, как бы с трудом узнавая – что не совсем пристало отцу главы рода и его единственной жене. Но постепенно освоились, и мать уже спрашивала меня о брате, – куда пропал ее второй, младший сын? Мои сестры давно были отданы замуж в другие роды. Об Иданре я сама не знала ничего с того времени, как покинула его в Лондоне; но Мэшем-старший увозил с собой три письма, из которых одно было адресовано брату. Я дала старику ясные инструкции: найти, выкупить вместе с семьей (если таковая окажется), не считаясь с расходами, и, если он захочет – отправить домой.
      Два других письма должны были кружным путем добраться до покинутого нами острова.
      Одно – передавало привет дону Федерико Суаресу и было написано тоном даже несколько фривольным:
      "Дружище капитан! Пишу с африканского берега, находясь в полсотне миль от родного города. Можешь бросить пустую погоню и вплотную заняться своей карьерой.
      Надеюсь, мы будем счастливы все по-своему – как ты, так и мы все.
      П.с. Передайте мои приветы донье Белен и ее мужу. 19 ноября 1828 года, Нигерия, Лагос".
      Другое имело своим адресом особняк на улице Ангелов в Тринидаде и было написано с осторожностью, чтобы не повредить адресату в случае, если конверт будет вскрыт:
      "Драгоценная нинья Марисели!
      Мы рады сообщить вам, что добрались до места назначения благополучно, а так же то, что время от времени можем посылать вам сообщения о себе и получать такие же от вас. В наши места еще не ходят почтовые кареты; но мы все будем очень признательны, если вы отправите письмо на лондонский адрес того юноши, что имел честь несколько дней быть вашим гостем. Он по роду занятий имеет много оказий переправить их нам.
      Мы хотели бы знать, как ваше здоровье, нинья; а мой сын спрашивает о здоровье своего крестного, а также о том, не случилось ли прибавления в его семействе, и здорова ли бабушка Ирене. Каковы сейчас его обстоятельства? Были бы рады всякой весточке от вас.
      Любящее вас – семейство Лопес".
      А далее только дата, без указания места отправления. По моим расчетам, письмо никак не могло дойти раньше, чем Марисели следовало родить. А Ма Ирене уверенно говорила, что по всему следует ожидать правнучку.
      Но моим старикам до этих писем дела уже не было. Их больше интересовало содержимое тюков. Мы не торопились доставать все сразу, первое, что мы распаковали, было оружие. Отец с особенным любопытством его разглядывал. Вообще, мой старик – ему, по приблизительным подсчетам, перевалило за шестьдесят – был искусный кузнец, но при этом то, что именуется "святая простота". Мать была умней, хитрей, изворотливей. В нее, кажется, пошла я, и точно в нее вышел мой брат Аганве, которого отец поставил вместо себя в боле, хотя эта должность по праву переходила к нему от его брата. Куда было старому разбираться в склоках внутри рода и вне его, хитрить, лукавить, творить то, что у белых называется дипломатией! Таким же простецом был Иданре, но вот Аганве – совсем не то.
      Легок на помине, он явился в наш еще не обжитый дом, когда пришло обеденное время. Сзади две его жены тащили корзины и калебасы. Он приветствовал нас и велел женам собирать обед на глинобитном возвышении в полу, служившем вместо стола, а пока они суетились, осведомился о моем здоровье так, словно я вернулась их соседнего адугбо – квартала, а не из-за океана. Потом отослал жен и недовольно поморщился, увидев, как Филомено садится за общий стол.
      – Дочь моего отца, сестра моя! В нашей земле дети не садятся за один стол с главою рода.
      – Сын моего отца, брат мой! – отвечала я в том же торжественном тоне. – Мой сын – не дитя, несмотря на юные годы. Он воин, побывавший во многих битвах и разивший врагов своей рукой. Он превосходит в храбрости и учтивости многих, кто годен ему в отцы. Почему же ему не место за общим столом, где сидят достойные?
      Аганве посмотрел на мать, но та сидела с поджатыми губами и не собиралась раскрывать рта. Я уже давно носила саронг, но мои мужчины не расставались со штанами, рубахами и широкими кожаными поясами, на которых висели мачете. Никуда без оружия – была первая привычка симаррона. А мой сын симарроном родился.
      Брат не был дурак и понял, что тут не место показывать спесь, являвшуюся, если можно так выразиться, должностной принадлежностью всякого африканского вельможи.
      Он рассмеялся и обнял племянника:
      – Счастлив тем, что в роду Тутуола есть славные воины! Хотел бы, однако, знать, орудует ли он мотыгой так же ловко, как актанго.
      – В нашем роду много таких, кто хорошо работает мотыгой, – возразила я, – но мало тех, кого слушается актанго. А разве детям моей семьи есть необходимость отягощать руки мотыгой?
      Я говорила неспроста. Наша семья принадлежала к верхушке рода и была весьма состоятельна по местным меркам. Кузнечное дело, которым занимались мои предки за много поколений до меня, дало большие возможности; одна из них – обработка полей чужими руками… Всякое случалось со мной в жизни, но одного несчастья не приключалось никогда: бедности. Даже в бегах, когда порою приходилось есть без соли и застирывать рубахи до дыр песком и листьями папайи – это было не от бедности, а от невозможности прогуляться на базар. Той нищеты, в которой жили, например, лондонские рабочие, я никогда не испытывала: голода среди изобилия, холода у горящих очагов. В момент возвращения домой мы были богаты даже с точки зрения европейца; а с точки зрения жителя африканского города наше богатство было безмерным, сказочным. Я не ошибалась, когда ожидала, что речь зайдет о нем.
      Я хорошо помнила своего брата. Когда меня украли, он был уже взрослым и женатым.
      Он ничуть не изменился на внешность – коренастый и широкоплечий, как отец, с большой, тяжелой головой, высокими дугами бровей над широко расставленными глазами. Себе на уме же он был всегда – впрочем, как и я сама. Но только брат жил на одном месте, не удаляясь от города дальше, чем в свою они, а я за эти годы поскиталась по свету и повидала людей и чертей. Так что я ожидала того момента, когда он начнет издалека: … – рады видеть тебя, сестра моя, на земле наших отцов…
      У нас с Факундо было время обдумать и обсудить все, что мы хотели предпринять.
      Пока Аганве плел ткань своей речи, – а нам, африканцам, не свойственно торопиться, наше время идет не спеша, – я, слушая брата краем уха, перебирала в уме все, чего нельзя было забыть. Мне пришлось растолковывать мужу всю иерархию и весь уклад традиционного йорубского рода, в котором могло жить до тысячи человек. Надо было хорошо знать всю лестницу, чтобы выбрать на ней для себя самую удобную ступеньку. … – горька еда, которую человек ест в одиночестве… (ага, уже ближе к делу).